Текст книги "Антропологические путешествия"

Опыты клаустрофобии

Мы колесили по Швейцарии, погода подтверждала общеизвестную картинку страны: не жарко, не холодно, всё на благо человека. Картинка стала меняться, когда мы направились в третью, самую солнечную и курортную часть Швейцарии, итальянский кантон Тичино. От Люцерна карта показывала два пути: преодолевать перевал Сен-Готтард по горной дороге или нырнуть в семнадцатикилометровый Сен-Готтардский туннель. Через туннель – и быстрее, и серпантина можно избежать, а я всегда стараюсь его избегать. В Швейцарии туннели повсюду (швейцарцы тоже не любят серпантинов), но Сент-Готтардский – рекордной длины. Ему предшествует десятикилометровый туннель, проехав который мы приняли твердое решение кружить по горам. Десять километров под землей оказались испытанием наших клаустрофобских чувств, в обычной жизни незаметных, но тут – пробрало.

Путь над пропастью привел нас к кусочку земли, принадлежащему России. В скале вырублен памятник русским солдатам, погибшим при переходе Суворова через Альпы, через узенький Чертов мост, где они бились с французами. Русские победили, и швейцарцы благодарны им по сей день. Напротив Чертова моста, 1200 года постройки, висящего над пропастью – одноименный ресторан Teufelbrücke. Ему 200 лет, и хотя мрачноватый хозяин не понимает по-русски ни слова, русские надписи повсюду, от «Исторический ресторан» до реверансов знаменитому полководцу. На столах стоит вино, называющееся Generalfeldmarschal Graf Suvorov-Rymninski, на стенах, в качестве картин – обрамленные русские деньги, и старые, и современные. Ну что ж, выпили мы для бодрости кофе и поехали дальше.

Погода портилась с каждым метром продвижения по историческому перевалу: температура здесь ниже, чем везде в Швейцарии, градусов на десять, гром гремит, молнии сверкают, ветер сбивает с ног. На невысокой горе посреди дороги еще один памятник – это сам Суворов, видный отовсюду, но почти игрушечный на фоне громоздких скал. Мы остановились, увидев надпись со стрелкой куда-то вглубь: «Музей Суворова», который вообще-то называется Национальным музеем Сен-Готтарда, но это специально для русских, для ясности. Музей уже закрывался, шесть вечера, но служительница сжалилась над нами и пустила посмотреть экспозицию, хотя пока нас интересовали вещи более прозаические: туалет и поиск отеля, где мы собирались ночевать, адрес же его значился весьма неопределенно: «отель La Claustra, Сан-Готтард».

Вот он, перевал, но никаких отельных признаков, да и дороги какие-то, как в России, а не как в Швейцарии. Нас предупредили, что отель в скалах, но обычно еще издалека видишь указатели, тем более, отель – четыре звезды, над такими еще и флаги развеваются, а тут – полное запустение и неприветливые серые горы. Служительница показала нам открытки «Клаустры»: это – вид снаружи (скала с неприметной дверкой без надписи), а это – внутри (накрытые столы, свет, люди). «Пять минут отсюда, даже меньше», – успокоила она нас и подарила открытки для ориентации на местности.

Мы свернули сначала на первую с позволения сказать дорогу, но уперлись в плотину, едва удалось развернуться над обрывом (и ведь темнеет быстро!), свернули в следующую, и только вид стоящих возле скалы дорогих машин дал нам надежду на то, что цель рядом. Я открыла дверцу, за ней была вторая, на которой я, в полной тьме, светя себе зажигалкой, разглядела кнопку с подписью “La Claustra”. Мы назвали себя, дверь открылась, и мы попали в длинный корридор, вырубленный в скале, по стенам текла вода, и где-то впереди горели свечи. Наконец, мы дошли до обитаемого пространства: полумрак, мы, как хоббиты, внутри горы, поднимаю глаза вверх – ни окошечка, ни просвета, вот где настоящая клаустрофобия. Ну конечно – «Клаустра»! – Нет, – возражает хозяин, Жан Одерматт – это от латинского слова «монастырь». Моя идея была в том, чтоб создать центр, где встречались бы художники, ученые, как в Средневековье монастыри были центрами интеллектуальной жизни.

Встречают аперитивом, здесь же – курительная не сказать, что комната, просто отсек пещеры, где горный потолок – высоко-высоко. Мы – под горой, а сама она – 2050 метров. Выпиваю вина, иду смотреть нашу комнату. Всего их 17. Все маленькие, скупо обставленные: две кровати, умывальник с зеркалом, которое, когда выключишь свет, превращается в фотографию, тумбочки. Почти по-солдатски. А душ и туалет – в коридоре, не один, конечно, их там много, и они – не допотопные, современные, и полотенец навалом, но все же непривычно. Ни одна комната не запирается. – Как? (это я восклицаю в ужасе). – А зачем? – отвечает мне девушка горничная (она же предстанет через час в качестве официантки), наши клиенты никогда не зайдут в чужую комнату, случайных людей у нас не бывает. Позже Жан Одерматт объясняет мне то же, но с концептуальным уклоном: «Моя идея была в прозрачности, открытости. У нас и лампы – дневного света, разных цветов, вечный день, а не вечная ночь. Мы – в замкнутом пространстве, но внутри него все открыто, и ресторан – это стеклянный куб. Границы – снаружи, а мы, оказавшиеся вместе – одна компания». И вправду – ни в одном отеле постояльцы не заговаривают друг с другом, а здесь, как в войну – все свои и почти родные. Это же и есть бункер, их тут, на перевале – сотни.

Во вторую мировую боялись, что Гитлер нападет, но он держал в швейцарском банке деньги и атаковать не решился. Бункеры построили здесь потому, что Сан-Готтард – самое защищенное место в стране. Можно перекрыть тоннель, горную и железную дороги, и перевал полностью изолирован. До 1996 здесь оставались казармы, где спали солдаты, теперь – конференц-зал, освещенный разноцветными лампами. Тут и джакузи, и хаммам – все как положено. Ощущение необычное: не работают мобильные телефоны, радио, телевизор, даже не верится, что вокруг есть другой мир, этот только что виденный мир становится столь же далеким, как звезды, которых отсюда тоже не видно.

Кто-то спросил, откуда я, через десять минут все знают, что я из мифологической, умом не постижимой, России, экзотической Москвы, куда поехать бы, но – холодно, страшно. Или не страшно? Я интересуюсь у мужчины, который курит в соседнем кресле, откуда он сам. Из Цюриха. Что привело его в Клаустру? Оказывается, сегодня его день рождения, и это подарок-сюрприз жены, они здесь втроем с сыном. И у меня сегодня день рождения, надо же! К ужину мне приносят розу в бокале. Откуда в пещере роза? Официантка только хитро улыбается. В «Клаустре» не только розы, здесь – богатейший винный погреб, 70 сортов исключительно вкусных тичинских вин, которые, увы, не экспортируют, поскольку виноградники небольшие. Здесь собственная электростанция, так что от внешнего мира отель не зависит. Разве что еда. Меню – одно на всех, слишком сложно доставлять сюда продукты, но ресторан – гастрономический, блюда изысканные. Например, никогда мною не виденная синяя картошка. Она почти черного, темно-синего цвета, и на белую по вкусу мало похожа. Раньше в Швейцарии только такая и росла, но ее заменили обычной, а теперь выращивают специально для ресторанов.

Автор фотографий, в которые превращается зеркало – хозяин отеля. Его помощник показывает многочисленные фотоальбомы Жана Одерматта: «Он – фотограф, а не человек отельного бизнеса, художник». Снимает исключительно Сен-Готтард. Днем, вечером, утром, весной, летом, осенью – картинки здесь меняются каждые пять минут, такая локальная климатическая аномалия, снимать можно бесконечно. Сам Одерматт возражает: «Я не фотограф. Я социолог, профессор Цюрихского Университета, а все, чем я занимаюсь – отель, фотографии, фильмы – это выражение моей любви к Сен-Готтарду. Здесь – водораздел, исток Роны, Рейна, Северного и Адриатического морей, я влюбился в это место давно, и потому решил устроить здесь отель. Сперва арендовал бункер у государства, потом выкупил».

Помощник с гордостью сообщает мне подробности: «Трудности были огромные. Бункер есть, а разрешения на его строительство нет, поскольку во время войны это не требовалось. Но раз это уже не бункер, а отель, нужно получить разрешение на постройку 60-летней давности, и Одерматт его получил. Вложил четыре с половиной миллиона швейцарских франков, чтоб обустроить гостиницу, и вот, в 2004 году мы открылись». Помощник – тоже не из бизнеса, фотограф и поклонник Жана Одерматта. Удивительно, что у них все получилось. Приезжают сюда, в основном, на день. Семинар, конференция – пообщались за обедом, за ужином, переночевали и разъехались. Резервировать надо заранее, отель всегда полон. Г-н Одерматт уже начал его расширять, чтоб вместить всех желающих. Есть еще не задействованная часть бункера, появятся даже комнаты с окнами, потому что достраивать будут в верхней части скалы. С агенствами отель не работает, только с частными лицами, так что случайный человек туда не попадет. Приходят экскурсии, как в музей – посмотреть на диковинный отель. Стоит это 500 швейцарских франков на группу в 25 человек. «А почему вывески нет?» – удивляюсь я. «Ну чтоб тут толпы не ходили, мы свое пространство бережем».

Когда утром мы выехали из «Клаустры», я обнаружила, что и дорога к нему выложена красивая, и даже какой-то белый флаг на ней красуется, а как преодолеваешь перевал – там долина Верзаска, где снимался «Золотой глаз» с Джеймсом Бондом, где дух захватывает от видов, зеленых низин и высот, водопадов, речек, домиков с каменными еще, средневековыми, крышами. После Клаустры свет, простор, озера, луга кажутся драгоценными. После Сен-Готтардского холода здесь особенно тепло (это и вообще самый юг Швейцарии), пальмы, бананы, Альпы преграждают путь северным ветрам, как когда-то Суворов преградил путь французам-завоевателям. Тичино – курорты, здравницы, но и – мекка анархистов (здесь еще Бакунин собирал единомышленников на Горе Правды), излюбленное место художников и ученых, родина именитых архитекторов, в том числе, Марио Ботта, и гвардейцев Ватикана, международный кинофестиваль в Локарно. В Тичино жили и похоронены Генрих Гейне, Эрих-Мария Ремарк, двадцать нобелевских лауреатов работали в Политехническом институте, тут и монастырь Madonna del Sasso, куда совершают паломничество со всего мира, за чудом.

Обратно мы с легкостью проедолели Сен-Готтардский туннель, после вечера и ночи в Клаустре – раз плюнуть.

2007

Потерянный и найденный рай

Где и строить свой рай, как не в местечке, самом по себе райском – хороший климат, много солнца, большое озеро! Тот, столетней давности, рай не построили, но озеро прославили на весь мир – Лаго Маджоре. Почему строили не в итальянской части озера, а в швейцарской, в Асконе и Локарно – потому что Швейцария традиционно служила убежищем художников, писателей, интеллектуалов и утопистов. А Россия рубежа XIX–XX веков жила всевозможными утопиями.

Гений места – русская художница Марианна Веревкина, ученица Репина. Николай Второй подписал ей бумагу (она выставлена в музее современного искусства, созданного Веревкиной), чтоб ее с ее горничной пропускали на границах: виз тогда не существовало. Сначала она поселяется в Германии, но узнав о том, что в Асконе создают художественно-теософскую коммуну, Веревкина с мужем и горничной переезжает на Лаго Маджоре. Она – ученица не только большого художника, но и большого философа – Владимира Соловьева.

Монте Верита, «гора истины», возникла в 1900 году, когда несколько молодых людей из богатых семей купили этот холм, чтоб создать там светский монастырь – прочь от индустриализации, стрессов, нового века, пугающего стальными челюстями. Монте Верита – родина веганства, ее обитатели питались только растительной пищей, проводили время в теософских беседах, писали картины, стихи и строили домики, называя их «воздух-свет». Домики деревянные, аскетичные, кажется, будто попал в Переделкино. Коктебель Макса Волошина был создан именно по модели Монте Верита, где он был частым гостем. После провалившейся революции 1905 года сюда хлынули студенты из России.

Веревкина, купившая домик неподалеку, часто наведывалась сюда, вместе со своим гражданским мужем, тоже художником, Алексеем Явленским. Муж был «спиритуальным», как было принято у символистов, а в обыденном смысле его женой была та самая горничная, Елена Незнакомова, с которой у них был общий сын. Их правнучки до сих пор живут в Локарно, соседнем с Асконой городке. Вольные нравы коммуны, беззаботная жизнь – казалось, рай мог длиться вечно, но просуществовал всего двадцать лет, поскольку содержала бедных художников мать одного из них и, приехав однажды проведать строителей нового мира, была шокирована длинными волосами и попранием морали, которую тогда называли «буржуазной». Был и внутренний раздрай: веганы доносили друг на друга, застукав кого-нибудь в городе за поеданием колбасы, и любовный треугольник Веревкиной тоже вскоре распался. «Коммунальные» отношения всегда драматичны.

Сейчас Монте Верита – туристическое место, с весьма оригинальными памятниками, например, трем закопанным в землю картинам, которые никто не купил, потому художники-веританцы сочли их жизнь законченной. Осталась панорама «рая», домики, скульптуры, большой дом, по-прежнему с танцевальной школой (сюда приезжала и Айседора Дункан). Марианна Веревкина спасла место от разрушения, найдя богатого покупателя, который собрал большую коллекцию искусства и завещал все кантону Тичино.

На Монте Верита наведывался революционер-анархист Петр Кропоткин, а его предшественник, Михаил Бакунин, следуя идеям аскетизма, скитался «по углам» и в конце концов заняв денег, купил себе возле Асконы виллу «Бароната», которую разорил, остался в долгах, а вилла эта служила неким прообразом Монте Верита. Здесь снимала комнаты Антуанетта де Сен-Леже, которая, по слухам, была незаконной дочерью Александра Второго. Царь позволил перевести Бакунина из тюрьмы на вечное поселение в Сибирь, но тому удалось бежать за границу. А дочь царя была отправлена в Италию, где успела поменять двух мужей, третий брак сделал ее баронессой де Сен-Леже, и вместе с мужем она переехала в Аскону, чтоб создать собственный рай.

Супруги купили два острова Бриссаго, на большем Антуанетта устроила ботанический сад, привезя туда тонны чернозема и посадив экзотические растения, которые заказывала по всему свету. В саду построили виллу, коммуна с «вольными нравами» образовалась и тут, и барон, не выдержав, покинул остров. Пока были деньги, Антуанетта кутила, но однажды остров пришлось продать, а завершилась ее жизнь в богадельне, в нищете.

Зато теперь путешественникам раздолье: и Монте Верита, и остров-сад стали историческими памятниками, и там, и там рестораны, выставки, обихоженное пространство. В «Русском Доме» Монте Верита сейчас экспонируется неодадаист Бен Вотье со своими надписями-парадоксами, а в Музее современного искусства в Асконе – выставка, посвященная столетию дадаизма. Тут и известные объекты Дюшана (чемодан-портативный музей, приглашение на выставку дадаизма 1953 года в виде скомканной бумажки, из-за чего многие приглашенные выбросили его в мусор, даже не посмотрев, что это), и несколько залов работ его учеников, движения «Флюксус», утверждающих, что «все мы художники». Мне понравилась работа Шарля Дрейфуса: увеличенная медицинская банка, на которой выгравировано «Дюшан». Это продолжение дюшановского «Воздух Парижа» – теперь можно ставить банки, лечить воздухом Дюшана. Остроумная картина-надпись Робера Филлью: «Искусство – это то, что делает жизнь интереснее, чем искусство».

Дадаизм в рай не верит, более того, он возник как протест против искусственного рая классического искусства, из дада вышло и все «актуальное искусство». В Локарно оно представлено целым музеем, частной коллекцией супругов Гисла. Он – швейцарец, она – бельгийка, жили в Бельгии, он был импортером овощей и фруктов, и однажды решил подарить жене на день рождения картину. Долго искал, остановился на рисунке Рене Магритта. Пока искал, открыл новый для себя мир и потихоньку стал покупать работы современных художников, которые ему нравились. Гордится, что «угадал» – покупал молодых-неизвестных, теперь они знамениты. В коллекции есть и «классика» – Пикассо, Вазарели, Миро, Ботеро, но больше всего Гисла покупает «новое слово» в искусстве. Коллекция разрослась, и в Локарно супруги Гисла построили музей, трехэтажный красный куб без окон, с изогнутым металлическим зеркалом у входа – это и есть их рай, в котором, например, и такие работы, которые зритель может менять по своему усмотрению. Художница Гранция Вариско восстала против идеи, что до произведений искусства нельзя дотрагиваться. Трогайте и становитесь соавтором (картина из деревянных элементов на магнитах), – говорит она. Ну да, «все мы художники».

Мысленными художниками можно стать на горе Кардада над Локарно. Марио Ботта, знаменитый швейцарский архитектор, построил мост «в никуда», заканчивающийся смотровой площадкой над пропастью. Смотришь вниз, и бурная горная река кажется застывшей, как на картине. Видишь Локарно, Аскону, Лаго Маджоре в виде абстрактной живописи. На горе свой транспорт – фуникулер, а выше – канатная дорога, ездят сюда в гости к чудотворной скульптуре Madonna del Sasso, стоящей в церкви монастыря. Она была сделана в XV веке такой, какой явилась во сне монаху. Вся церковь увешана серебряными сердцами и картинами, на которых изображены сцены чудесного спасения – это благодарности жителей. И каждый год поднимаются сюда программные директора Локарнского международного кинофестиваля, проходящего в августе на главной площади города, Пьяцца Гранде, под открытым небом – молятся, чтоб не было дождя.

Разве все это не рай? Настоящий, создававшийся для всех, и райский сад отеля «Giardino», где продумано все до мелочей – тот случай, когда говоришь себе, что лучше не бывает, даже в воображении. А парк камелий, где их представлено девятьсот сортов? Даже Леонардо да Винчи внес свой вклад в обустройство маленького городка на Большом Озере, построив в Локарно равелин.

2016

Линии цивилизации: бернский медведь и китайский дракон

«Линия – это точка, которая пошла гулять», – говорил Пауль Клее. Центр его имени построил в Берне Ренцо Пьяно. Кроме очередной тематической экспозиции Клее – движение в его картинах и рисунках – сенсационная выставка современного китайского неофициального искусства. Насквозь политического, протестного, выставка – открытие и для европейцев, и для вновь закрепощаемых россиян.

Китайцы представляются со стороны (я была в Китае только однажды) покорными, всегда жившими при жесткой и жестокой бюрократии и сжившимися с ней. Копиистами, подделывающими все подряд, даже сам китайский чай. Трудолюбивый народ коммунального духа. Закрытый, непроницаемый для посторонних.

Точка, о которой говорил Клее – это мироздание данное, внутри которого люди стали строить собственное, цивилизацию. Точки жаркие и холодные, морские и озерные, горные и равнинные, но все равно точки, из которых людям было заповедано вести линии. И линии эти получились разными. Не сказать, что одним было дано все, а другим ничего. Одни сумели осушить болота и построить каменные города, другие стали жить, как в поговорке «кулик на болоте плачет, а с болота нейдет», одни приручили пустыни, другие просто приспособились выживать в ней, меняя из века в век только верблюдов.

Берн построен на месте дремучих лесов, отчего и мишек живых держит в самом центре, чтоб помнить точку, из которой нарисовали линии одного из самых красивых городов мира, внесенного в список мирового наследия ЮНЕСКО. Часы на часовой башне с музыкально-кукольным представлением служат уже пять веков. Главная улица устроена хитро: каждую сотню шагов – колодец-фонтан, увенчанный скульптурой, где фонтан – там перекресток, но со сдвигом, чтоб ветер не простреливал насквозь. Переулки, идущие налево и направо, расположены не симметрично, зато разумно. От дождей жителей тоже укрыли, построив аркады вдоль улицы. Раньше у бернцев были сады-огороды за городом, а в городских домах – подвалы с запасами на зиму. Теперь в подвалах – кафе и театры.

– А вот тут, – показывает мне старый русский бернец Вадим Орлов – ассоциация «аристократов». Берн – единственный в Швейцарии город, где население разделено на простых людей и наследников тех, кто еще в XIII веке распоряжался городом, помещиков. Изначально это были ремесленники, которые разбогатели, а теперь они по многовековому наследству владеют землей, которую сдают в аренду. Это их доход. За это они финансируют музеи, оркестры, театры, дают премии и стипендии. Таковы их социальные обязательства.

Невероятно рационально устроенный Берн, где не отнимают, а регулируют, и не сносят историю ради сиюминутных нужд, строя современное (как центр Пауля Клее) где-нибудь поодаль, на свободном пространстве. Это совершенная противоположность и российской, и китайской ментальности и практике. Все делается сразу набело.

Ули Сигг – самый крупный коллекционер китайского искусства в мире. Он работал в компании «Лифты Шиндлера», приехал оснащать ими Китай в 70-х, и через некоторое время стал послом Швейцарии. Пользуясь статусом дипломата, вывозил работы «подпольных» художников, коллекция его насчитывает 2300 произведений, большую ее часть Сигг передал в Гонконг – для нее строится музей, который должен открыться в 2019 году. Сигг покупал работы китайских художников за последние сорок лет. По его впечатлению, рубежом стали события на Тянь-ан-Мыне, до того китайские художники жили в закрытой стране, писали соцреалистические картины или подражали западным художникам, после – их работы стали политическими, со своей идентичностью, и остаются такими по сей день. Китайские масштабы поражают и в искусстве: Сигг познакомился с двумя тысячами китайских художников, купив работы 350 из них.

Экспозиция в Центре Пауля Клее открывается работой самого знаменитого китайского художника, Ай Вэйвэя, «Фрагменты». Деревянная скульптура состоит из балок и фрагментов мебели разрушенного старинного храма, составленных в гигантскую конфигурацию, похожую на остов пагоды. Все его инсталляции – «чтоб показать, что…». В данном случае, чтоб показать, что Китай уничтожает классическую культуру. В лондонской Тэйт он делал инсталляцию из ста миллионов фарфоровых семян подсолнечника, рассыпанных по полу, чтоб люди ходили по ним и крошили в пыль. Это – чтоб показать, сколько людей в Китае занимаются мартышкиным трудом за копеечное вознаграждение. В своих акциях Ай Вэйвэй указывает, сколько людей и за какое вознаграждение изготовляли материал для его акций.

В инсталляции «Слуги народа» художник самого молодого поколения Сонг Та вывесил тысячи карандашных портретов китайских чиновников. Приходил к каждому в кабинет, рисовал его с натуры, дарил оригинал, а копии составили две стены портретов в рост почти одинаково выглядящих людей с указанием ведомств, в которых они служат. Рисунки – размером с открытку, а на третьей стене зала – картина во всю стену, изображающая фрагмент дерева, на конце каждой ветки которого сидит бюрократ. Идея – чиновники, мелкие безликие паразиты, от которых зависят все китайцы.

Здесь, как и у Ай Вэйвэя, проявлены сугубо китайские качества: скрупулезность и гигантизм – не просто абстрактные портреты, а все несколько тысяч бюрократов сам обошел и дотошно зарисовал. Другой автор, Кью Ян, выставил два десятка фотографий китайских госучреждений. Одни роскошные, другие убогие, все разные, но объединяет их наличие на стене портрета текущего руководителя Китая, красного знамени и иногда портретов коммунистических вождей. Серия называется «Место силы», художник адресует ее будущему, в котором все это будет смотреться совершенной дичью. Тут важный момент – китайские художники верят в будущее, «ждут перемен» и потому их работы заряжены энергией. Художники других стран, российские, особенно, если и видят «продолжение линии», то она ведет в ад. Впрочем, у европейцев есть и «позитивная программа»: возврат к точке, к экологически чистой первозданности.

Шокирующая инсталляция Сун Юана и Пенг Ю «Дом престарелых»: на огороженной площадке самодвижущиеся инвалидные кресла, в которых сидят в разных позах «умирания» старики. Кресла хаотически ездят по подиуму. Первое впечатление – что это живые люди, настолько правдоподобно сделаны фигуры. Все эти старики напоминают разных политических и религиозных деятелей, но не копируют их. Неподвижно сбоку от площадки стоят еще несколько кресел с фигурами, которые можно рассмотреть и даже потрогать, но трогать страшно: руки, лица – все кажется абсолютно натуральным, будто перед тобой сидит старик из плоти и крови. Это не восковые фигуры, а с китайской дотошностью выделанные из «натуральных материалов». Все эти старики выглядят беспомощными и страшными, инсталляция (2007 г.) как бы обращена к властителям мира, на которых едва уловимо похожи фигуры: вот ваше жалкое будущее.

Один зал занимает огромный танк, смятый со всех сторон, поскольку сделан он из мягкой кожи. И, конечно, не обошлось без вызова Ай Вэйвэю, затмившему своей популярностью всех своих соотечественников: тридцатилетний Хе Ксьянгуй изобразил его в виде куклы, в натуральную величину, лежащим ничком на полу. То ли убит, то ли повержен. Поскольку Вэйвэя преследовали, сажали, не выпускали из страны (а до того он довольно долго работал в США), и за него заступились все главные люди арт-мира, он стал звездой. Одной звезды из непроницаемого Китая миру было достаточно, и только благодаря усилиям неутомимого швейцарца можно узнать и других.

Китайская выставка в один музей не поместилась, и под вторую ее часть отдали музей изобразительных искусств, Kunstmuseum. Здесь, как и в Центре Клее – две экспозиции. Одна – картины с печально знаменитой выставки «дегенеративного искусства», оказавшиеся в Швейцарии благодаря аукциону, который нацисты устроили в 1939 году в Люцерне. Непроданные работы Гитлер велел сжечь. Те, что швейцарцы купили тогда на аукционе, и выставлены сейчас в музее. Матисс, Модильяни, Кандинский, Мане, Курбе, Ван Гог, Макс Эрнст, Брак, Джакометти, Миро, Дали, Клее, Пикассо, Шагал (его внучка, кстати, живет в Берне) – цвет искусства XX и XIX веков.

«Кубизм, дадаизм, футуризм, импрессионизм и тому подобные не имеют ничего общего с немецким народом… Они являются лишь искусственным производным людей, которым Господь отказал в таланте истинно художественной одарённости и вместо неё одарил их даром болтовни и обмана…», – говорил Гитлер на открытии «патриотической» немецкой выставки, устроенной им одновременно с «дегенеративной». 20 000 шедевров из немецких музеев должны были быть проданы иностранцам либо уничтожены. К счастью, многое удалось спасти. А «патриотическое» нацистское искусство, стилистически идентичное советскому того же периода, кануло в небытие.

Такая вот точка схождения с хунвенбийским Китаем (отчасти и современным), и Россия сегодня позволяет себя увлечь тем же завихрением линий, которое унесло Германию в черную воронку. Швейцария же, как кажется, вообще не подвержена искусам эксцессов власти, накручивающих народ на свое веретено. Правительство во главе с ежегодно меняющимся президентом – восемь человек, двенадцать политических партий, парламентарии работают каждый по своей специальности, лишь часть времени уделяя депутатским делам. Вся федеральная власть находится в Берне. Мне рассказывал директор отеля «Бельвю Палас», что канцлер Швейцарии – его лучший клиент, и недавно, когда тот зашел выпить чашечку кофе, он велел его угостить. Канцлер отказался и заплатил, а на следующий день позвонил директору и извинился, что не принял угощения, объяснив, что не может себе этого позволить, даже если речь идет о такой мелочи, как чашка кофе. Дело в том, что отель, находящийся рядом с парламентом – не просто отель, как и его директор. Здесь останавливаются президенты и премьеры, приезжающие в швейцарскую столицу, во время войны здесь собирались разведчики и дипломаты стран антигитлеровской коалиции для принятия решений, бар отеля описан у Ле Карре как место встречи шпионов со всего мира. Так что директор (по случаю, мой знакомый) этого сиятельного заведения из первых рук знает, как ведут себя те или иные властители.

Швейцарским политикам заказано быть «мандаринами», а в сегодняшнем мире именно мандаринство оказывается истоком всех бед. Глобализация и демократизация – силовые линии, не зависящие от чьих-либо воль, ведут к тому, что государства-пирамиды с мандарином на вершине, скоро перестанут быть жизнеспособными. Планетарная геометрия перестраивается в кристаллические решетки, и вопрос в том, управляются они хорошо или плохо. Пирамида же растет другая – метафизическая, вопросом «куда мы и откуда, кто мы и зачем», ответы на него перестали быть чисто теоретическими или мистическими. А корчи «царизма» постепенно одолевают всех.

В зале стоят друг на друге два десятка включенных телевизоров, в них – полоски, рябью проходящие по экрану. Без пояснения зритель и не поймет, в чем суть: оказывается, в Китае так выглядит цензура. Когда на экране появляется что-то запретное для китайцев (сцены в каком-нибудь фильме, например), включаются эти полоски. Потому все работы, огромные холсты, в этом зале, посвящены полоскам. Две одинаковые картины, изображающие автотрассу – «На Восток» и «На Запад», различаются только полосками цензуры. Абстракция с мелкими яркими мазками – не абстракция, а рябь цензуры, сквозь которую не разглядеть ничего, кроме цветовых пятен и еле заметных контуров (Хуе Фенг, 2012 г.).

Лию Динг сделал инсталляцию из картин, которые производят на китайской художественной фабрике. Это картины, которые вешаются в кафе, отелях и прочих общественных местах. Множество штатных художников рисуют одну и ту же картину – традиционных китайских журавлей. Картины выходят чуть разные, но в целом – одинаковые. Динг заказал тридцати художникам этой фабрики написать картины для него, а потом забрал эти тридцать картин разной степени готовности. Инсталляция показывает, как Китай относится к искусству. Каждый художник фабрики рисует на этих однотипных картинах только что-то одно – кто траву, кто журавлей, кто небо, кто деревья. Так картины и выставлены, от «укомплектованных» полностью, до нарисованных частично.

Очень интересная работа Йин Янгбо. На большом экране – черно-белая картина классического китайского пейзажа, совмещенная с анимацией: идет снег, бегает рисованный черный человечек, а входящие в зал зрители как бы входят в этот пейзаж размытыми силуэтами, «по-китайски» приплюснутыми, и не сразу понимают, что появившиеся там фигуры – они и есть. Мы входим в китайский мир.