Текст книги "Кассия"

19. Неукротимый игумен

Великое дело есть человек мудрый, ходящий верою в единении и сверхъестественном общении с Духом. …есть три предмета, как говорится, непреодолимые: Бог, ангел и муж любомудрый.

(Св. Каллист Ангеликуд)

Патриарх перечитывал письмо Студийского игумена: Феодор хвалил Никифора, как «истинного победителя нечестия, проходящего поприще веры на колеснице добродетелей», «великое солнце православия», «поборника истины» и подражателя Христа. «“Возведи очи твои и посмотри вокруг” с вершины мысленной горы, – писал игумен, – “и узришь чад твоих”, овец твоих, пастырь добрый, хоть и разделенных телесно, но единых по духу, рассеявшихся по всей Церкви твоей и лучами исповедания, подобно звездам, изливающих находящимся во мраке ереси свет православия. Некоторые из них в минувшем противостоянии врагу уже принесли себя в жертву Богу, другие ратоборствуют, нисколько не страшась настоящего, но укрепляясь богоугодными твоими молитвами. Это – слава твоей Церкви, это – отражение твоего мученичества». Письмо вызывало у Никифора восхищение перед писавшим и печаль о собственном недостоинстве перед похвалами, которые Феодор расточил ему. Это послание пришло два месяца тому назад, а нынешним утром патриарх получил копию письма игумена, адресованного «всюду рассеявшимся братствам». Ее переправил ему из ссылки архиепископ Солунский Иосиф, приложив и свое письмо, где сообщал о положении дел, известном ему по вестям от студитов, и о том, что Феодор с Николаем бичеваны и находятся под строгим надзором, но игумен продолжает ободрять православных.

«И я когда-то был его гонителем, считал его несмысленным смутьяном! – думал Никифор, читая. – Господи, укрепи его! Он трудится больше всех нас, и скольким опасностям подвергается за каждое такое письмо! А ведь он написал их уже без счета…» Сосланный из Агафской обители в монастырь мученика Феодора, патриарх прошедшие без малого три года содержался довольно строго: хотя совершать богослужения в монастырском храме ему разрешали, личная библиотека также была в его полном распоряжении, а император, как и обещал, спустя несколько месяцев возвратил и книги, поначалу забранные у патриарха, однако Никифору не позволяли писать – ни писем, ни чего бы то ни было еще; письменных принадлежностей он был лишен с самого первого дня своего заключения. К нему также не пускали никаких посторонних посетителей, и хотя иногда удавалось получать передачи и письма, ответить не было возможности – за ним строго следили. Только на третью зиму, когда сменился начальник стражи, положение изменилось: ссыльному патриарху стали выдавать пергамент и чернила и раз в месяц пускать к нему для свидания желающих; впрочем, встречи эти проходили всегда в присутствии стражника. Теперь Никифор, наконец, получил возможность наверстать упущенное и немедленно начал писать опровержения иконоборческих мнений. Надо было спешить, ведь он так долго вынужден был молчать, тогда как Церковь ждала слова своего предстоятеля, а противники успели уже соблазнить столь многих… Впрочем, и в плохом была хорошая сторона: теперь были известны доводы иконоборцев, выдвинутые в недавней полемике, и писания, на которые они чаще всего ссылались, и опровергать их было удобнее. Студийский игумен уже составил немало кратких опровержений еретиков в виде вопросов иконоборца и ответов православного, а патриарх хотел предпринять труд более пространный, с многочисленными ссылками на Писание и отцов Церкви, заодно подробно рассмотрев и историю возникновения иконоборчества почти столетней давности, благо нужные книги были у него под рукой.

Не только патриарх опасался за участь Феодора: другие исповедники, получившие очередное окружное послание, тоже беспокоились за игумена при мысли, что одна из копий может попасть в руки властей. Непосредственным поводом к его написанию послужило письмо брата Каллиста, который жаловался, что при попытке убедить одного примкнувшего к иконоборцам монаха в отступлении от веры, тот усмехнулся и сказал:

– От какой это веры я отступил? Ты сам не знаешь, что говоришь! Вы слишком самоуверенны, да и вся эта ваша борьба – одно тщеславие. Вы хотите прославиться, прослыть борцами за веру, мучениками за Христа! Но разве вы страдаете за Христа? Глупости! Никто нас отрекаться от Христа или хулить Его не заставляет. Это вы придумали себе, что икону надо называть «Христом», и теперь воображаете, что вас «за Христа» гонят… Вы за глупость свою страдаете, а не за Христа!

Этот разговор очень смутил Каллиста: его стали искушать помыслы, что, быть может, действительно страдают они не за Христа. «И почему, – думалось ему, – если мы, страдая за почитание икон, страдаем за Христа, Он до сих пор не прекращает этой ереси? Почему попустил Он столь многим впасть в нее? Почему почти все епископы, столько игуменов и монахов присоединились к ней? Разве все они невежды или трусы? Разве они не знают веры и не стремятся угодить Богу?.. Почему же они не только приняли ересь, но даже и не думают, что совершили что-то плохое?.. Долго ли еще всё это будет продолжаться? А может, Господу неугодна борьба, которую мы ведем?..» За несколько дней Каллист так растравил себя этими мыслями, что впал в жестокое уныние и, ни в чем не находя ни утешения, ни разрешения недоумений, написал игумену, хоть и без уверенности, что письмо будет получено. К счастью, письмо до Феодора дошло, и, прочтя его, игумен возмутился духом и решился написать окружное послание всем братиям, надеясь и на то, что оно будет распространено среди остальных исповедников, как это случилось уже со многими его письмами в защиту православия.

«Как? – писал он. – Маккавеи, отказавшись вкусить свиного мяса, запрещенного тогда законом, сделались мучениками, а ты, страдая за то, что не отказываешься от начертанного Христа, не мученик?» Разрешая недоумения по поводу того, что гонение до сих пор не прекращается, игумен призывал не исследовать глубину судеб Божиих и напомнил, что некогда иудеи страдали более четырехсот лет, прежде чем наследовали обетованную землю, христианство до святого императора Константина было гонимо больше двух столетий, да и многие святые терпели гонения очень долго. «Великий Павел был гоним тридцать пять лет и ежедневно умирал, а ты за пять лет теряешь мужество? Многострадальный Климент был мучим двадцать восемь лет, а ты ослабеваешь за короткое время? Хватит ли мне времени перечислить деяния других мучеников? – восклицал Феодор. – Промысл как бы просеевает нынешних людей, чтобы отбросить оставшиеся еще плевелы, чтобы осталась чистая пшеница…»

Послание это разошлось чрезвычайно широко и в начале февраля, когда в окрестностях Константинополя были схвачены имевшие его при себе двое студитов, попало в руки эпарха и на другой день легло на стол к императору. В тот же вечер Лев вызвал к себе Грамматика.

– Прочти! – сказал он, протягивая игумену письмо. – Четыре года назад я сказал ему, что не стану делать его «мучеником»… Но он поистине нарывается на то, чтобы претерпеть новую кару! Непостижимо! Давно ли ему дали сотню бичей – и он опять за свое! И какова дерзость? Он стал еще наглей, чем раньше!

«Потерпим еще, мужественные воины Христовы! “Дни, как тень проходят”, хотя гонители и думают, что они ждут, – писал Студит. – Ибо поистине они не знают, что Бог послал Сына Своего Единородного, который “родился от Жены, подчинился закону, чтобы искупить подзаконных”, чтобы Он приобрел вселенную Отцу Своему. Иначе они не отвергали бы того, что Он может быть изображаем. Ибо никто из рожденных от жены не бывает неизобразимым…»

Читая, Иоанн испытывал смешанные чувства. Да, риторика – но за этой риторикой была пролитая под бичами кровь. Да, без богословских тонкостей – но Грамматик был знаком и с антирретиками Феодора, где тонкостей хватало, и с его стихами, ничем не худшими тех, что распространяли в народе иконоборцы. Беседа с Навкратием показала Сергие-Вакхову игумену, что в его системе всё же есть недоработки, и в последнее время он ночи напролет просиживал за книгами, кое-что перечитывал, пересматривал, обдумывал, пытаясь представить, что бы мог возразить его главный противник на тот или иной довод… В отличие от императора или патриарха, Иоанн не считал Студийского игумена «неразумным упрямцем»: он видел, что Феодор отстаивал то, во что верил как в истину, – отстаивал последовательно, уверенно и твердо и был готов за это умереть. Грамматик не мог согласиться с ним – но не мог им не восхищаться.

– Я не вижу тут ничего особенно нового, государь, – сказал Иоанн, дочитав письмо. – Много риторики, много задора… Пожалуй, резковато местами, но ведь Феодор никогда не отличался излишней вежливостью, – игумен улыбнулся.

– Это не то слово! – император в гневе схватил письмо и вновь принялся просматривать его. – «Вас же и тех, кого мучит отступник, да утвердит Христос»! Каково?! – Лев бросил письмо на стол. – Нет, я не могу позволить, чтоб он распространял такие письма! – он прошелся по комнате. – Кстати, а сколько ему лет?

– Думаю, уже к шестидесяти.

– Немало!.. Ну, что ж… в таком случае еще сотня бичей, надеюсь, надолго выведет его из строя… Он ожидает «воздаяния»! Ему покажут воздаяние!

Грамматик молчал. Император вдруг пристально взглянул на него и спросил:

– Да ты уж не жалеешь ли его, отче?

– Я? – Иоанн приподнял бровь. – Можно ли, августейший, жалеть врагов веры и престола?

Император усмехнулся, еще раз внимательно взглянул на игумена и отошел к окну. «Можно ли? – подумал он. – Феодосия считает, что можно… Впрочем, женщина – что с нее взять!»

На другой день гонец с императорским посланием, к которому прилагалась копия письма Студита, был отправлен в Аморий: Лев повелел стратигу дать Феодору и его соузнику по сто ударов бичом. Получив приказ, Крате́р, поскольку не имел возможности отлучиться из города – оставалась неделя до начала Великого поста, и нужно было закончить кое-какие дела, чтобы освободить побольше времени для постных богослужений первой седмицы, – отправил в Вониту комита шатра Василия, сменившего на этом посту Феофана, в сопровождении двух десятков воинов. Посланные прибыли в крепость поздним вечером в сыропустную среду.

Вонитские узники уже прочли правило и легли спать, как вдруг с улицы донеслись шум и крики. Николай встал, забрался на табурет, выглянул в окошко и увидел, что двор полон огней и людей. Скоро заключенные услышали, как придвигают тяжелую лестницу, а затем раздался стук, скрип отрываемых досок; наконец, дверь распахнулась, и в темницу ворвались трое стратиотов. Один из них держал факел, а двое других схватили обоих монахов и повлекли вниз. Вскоре они уже стояли посреди двора, окруженные кольцом воинов, присланных стратигом, и нескольких из местной крепостной охраны, тут же был начальник крепости со своим асикритом. Накрапывал холодный дождь, и узники, выволоченный на улицу в одних хитонах, без мантий, зябко поеживались. Комит подошел к Феодору и сунул ему в лицо пергаментные листы.

– Это твое сочинение, мерзавец?

Игумен слегка отстранился, вгляделся в написанное и ответил:

– Да.

– Негодяй! – воскликнул комит, наступая на Феодора. – Как смеешь ты писать такое?! Ты, верно, хочешь, чтоб тебе прижгли руки каленым железом?

– Я хочу торжества истины.

– Какой истины?! Что ты называешь истиной? Ваше богомерзкое идолопоклонство? Довольно болтовни! Сейчас вам обоим дадут по листу, и вы письменно пообещаете не писать ничего никому и покориться приказу августейшего государя не учить о почитании лжеименных икон!

– Да не будет! – сказал игумен. – Мы не отречемся от нашего Бога. Всякий, отрекающийся от почитания иконы Христовой, отрекается от вочеловечившегося Христа. Да избавит нас Господь от такого нечестия! Мы говорили и писали и будем говорить и писать в защиту истины, пока Бог благоволит продлить нашу жизнь.

Николай заметил, как начальник крепости покачал головой и переглянулся с асикритом, а тот развел руками и постучал себе по лбу костяшками пальцев. Начальник крепости кивнул.

– Мерзавец! – почти прорычал комит. – Нет, ты не будешь ничего больше писать!

Он осмотрелся вокруг, и взгляд его остановился на высоком развесистом платане, росшем недалеко от дома, где были заключены узники. Комит повернулся к стратиотам.

– Свяжите этому негодяю руки и подвесьте вон туда! Писатель какой нашелся!

– Нет! – вскричал Николай и рванулся вперед, но был тут же схвачен воинами. – Не трогайте его! Это я писал послание!

– Вот как? – комит насмешливо поглядел на монаха. – Ты писал, а он что? Только диктовал? – он расхохотался. – Но действительно, нужно быть справедливыми в выборе наказания. Раз ты писал, то твои руки и поплатятся! – он сделал знак стратиотам. – Подвешивайте этого!

Николай встретился глазами с игуменом, Феодор поднял руку и перекрестил ученика.

– Держись, чадо!

– Молча-ать! – рявкнул на него комит. – Что руки распустил? А ну, связать его!

Один из стратиотов немедленно вывернул игумену руки за спину и связал так туго, что кисти тут же стали затекать. Николая схватили, поспешно стащили с него параман и хитон, раздался треск рвущейся материи. Ему связали руки толстой веревкой, перекинули другой конец через одну из нижних толстых ветвей платана, и два высоких стратиота стали тянуть за веревку с противоположной стороны. Вскоре монах повис в воздухе под веткой, и тогда конец веревки несколько раз обмотали вокруг ствола и закрепили. Комит взял кнут и собственноручно стал бичевать подвешенного Николая – по спине, по груди, по ногам… Скоро кровь закапала на землю. Феодор, бледный, молча смотрел, как мучают его ученика.

– Смотри, смотри, пес поганый! – стратиот, державший за конец шнура, которым были скручены руки Студита, злобно рассмеялся. – Сейчас и тебе достанется, еретик проклятый!

Феодор и бровью не повел: игумен настолько ушел в себя, что даже не услышал сказанных ему слов – он молился.

Наконец, комит, по-видимому, устал махать кнутом и, прекратив истязание, приказал спустить Николая вниз. Когда стратиоты отвязали конец веревки, окровавленный монах упал на землю и остался лежать неподвижно – он был без сознания. Комит откинул в сторону кнут, взял другой и, помахивая им, подошел к Феодору.

– Ну, ты даешь подписку о повиновении благочестивому императору? Или кнута хочешь?

– Если ты думаешь, господин, – тихо ответил игумен, – что меня страшит здешнее временное мучение, то знай, что гораздо больше меня страшит мучение вечное, ожидающее тех, кто обесчестил святую Христову икону. Поэтому ты поступил бы разумнее, не докучая мне понапрасну вопросами и угрозами.

– Сумасшедший старик! – прошипел комит. – Что ж, пеняй на себя! Раздевайте его!

Сорвав с игумена одежду, два стратиота привязали его за руки и ноги к стволу дерева.

Комит подошел, примерился и нанес первый удар.

– А ну, как старик-то помрет? – шепнул самый молодой стратиот, державший факел, своему соседу, стоявшему рядом с мотком веревки в руках.

– Туда ему и дорога! – злобно отозвался тот. – В прежние времена таким еретикам отрубили бы руки и сослали куда-нибудь в Херсон! Наш государь еще милостиво с ними обходится, вон, как долго терпел этих! А они только и знают, что свои нечестивые бредни распространять!

После ста ударов комит приказал отвязать Феодора. Когда приказание было исполнено, иссеченное тело сползло на землю и осталось лежать недвижно – игумен лишился чувств. Зато Николай как раз пришел в себя и застонал. По знаку комита, два стратиота грубо подняли его и поставили на ноги.

– Ну, дружок, – сказал Василий, подходя, – ты еще не передумал? Советую тебе подписаться под обещанием не учить об иконах и не сообщаться с еретиками, и тогда тебя тут же освободят, вымоют, вылечат, накормят и отошлют в столицу, в ваш родной Студий, где уже подвизаются ваши более благоразумные братья. Ну же, не глупи, соглашайся, ты еще молод, у тебя вся жизнь впереди!

Николай поднял голову и осмотрелся вокруг в поисках игумена. «Где же отец? Что они сделали с ним?!» – подумал он с ужасом и тут увидел почти рядом под деревом окровавленного Феодора. На миг глаза у монаха застлала пелена, а потом он, взглянув на комита, проговорил:

– Анафема предателям и всем вашим единомышленникам! Я никогда не присоединюсь к вам и готов умереть за икону Христову!

Комит размахнулся и ударил Николая по лицу с такой силой, что если бы не державшие монаха стратиоты, он бы отлетел назад; изо рта у него потекла струйка крови.

– Отойдите! – скомандовал комит стратиотам и снова ударил Николая.

Монах упал, и комит, взяв свежий бич, долго избивал узника, а затем, не удовлетворившись этим, приказал связать ему руки веревкой и волочить по двору. Николай сначала стонал, а потом замолк, и когда, наконец, его перестали таскать, то увидели, что он опять потерял сознание и еле дышит. Тогда комит приказал запереть узников в то же помещение, где они и были, забить дверь и впредь охранять их строжайшим образом. Было уже за полночь, и все разошлись по домам, а утром Василий вместе с половиной стратиотов уехал, оставив прочих для усиленной охраны заключенных.

– Смотреть за ними в оба! – приказал он. – Чтоб никаких писем! И разговоров чтоб никаких, даже шепотом! Не уследите – сами бичей отведаете вместе с ними! Монахи, дьявол бы их взял! Если они монахи, пусть сидят в одиночестве и помалкивают! – и прибавил насмешливо. – С единым Богом пусть беседуют, преподобнейшие отцы… отребье треклятое!

…Игумен Петр уже около двух лет жил в Лидийской области, в пещере на Прекрасной горе недалеко от крепости Плоская Скала. Ему шел пятый десяток, до возобновления иконоборчества он десять лет управлял Захариевой обителью в местечке Атроя, у подножия Вифинского Олимпа, и был известен своей подвижнической жизнью. Когда начались гонения, он благословил своих монахов по два-три человека скрыться в лесах, чтобы не попасться иконоборцам, а сам с братом Иоанном отправился в Ефес, где поклонился могиле апостола Иоанна Богослова, потом они побывали в Хонах, провели десять месяцев на Кипре, а затем вернулись в Вифинию и поселились в Среднеолимпской пустыньке, куда к ним постепенно стеклись рассеявшиеся братия. Пустынь стояла в густом лесу, но вскоре люди прознали о том, что Петр поселился там, и начали приходить к нему за благословением, а после того, как по его молитве исцелился глухонемой мальчик, страждущие пошли к нему потоком. Петр не отказывался принимать посетителей, но их обилие тяготило его, и вскоре в миле от пустыньки он поставил себе небольшую деревянную келью, куда уходил предаваться созерцанию. Ближе к осени он решил, вновь захватив с собой Иоанна, посетить свою родную деревню Элея, где не был уже двадцать четыре года. До восемнадцати лет он прислуживал чтецом в местном храме, но потом, смущаясь тем, что приходившие в церковь девушки стали заглядываться на него, и ощущая стремление к более высокой жизни, однажды вместе с проезжим иноком, ничего не сказав родителям и кому бы то ни было еще, ушел в Вифинию, где постригся в монахи. В тридцать лет, по настоянию своего духовного отца, он принял священный сан, а в тридцать два года против своего желания был поставлен игуменом в Свято-Захариевом монастыре.

За два с лишним десятка лет местность в Элее мало изменилась, хотя прибавилось много новых домов. Увидев недалеко от дороги в поле земледельца, Петр окликнул его. Тот подошел, кланяясь и прося благословения. Игумен спросил его, живут ли еще в деревне Косьма и Анна, у которых некогда были сыновья Феофилакт и Христофор и дочь Елена. Земледелец ответил, что Косьма уже несколько лет как умер, Елена вышла замуж и родила четверых детей, всё семейство живет тут же в деревне, Анна живет вместе с младшим сыном Христофором, а куда делся ее старший сын, пропавший много лет назад, никто до сих пор не знает.

– Не мог бы ты, почтенный, позвать сюда господина Христофора? – спросил Петр. – Скажи ему, что его хочет видеть один монах.

Селянин исполнил просьбу игумена, и вскоре на дороге показался невысокий человек лет тридцати пяти, крепко сложенный, с открытым жизнерадостным лицом. Он подошел к Петру и Иоанну и поклонился.

– Приветствую вас, отцы! Чем я, смиренный, могу услужить вам?

– Мир тебе, господин Христофор! – ответил Петр. – Мы, как видишь, странствуем… Я немного слышал о тебе. Скажи, почтенный, есть ли у тебя мать и брат?

– Да, мать моя жива и здравствует, слава Богу! Хотя она уже стара… А брат… – лицо Христофора омрачилось. – Брат у меня был, но тайно сбежал от нас больше двадцати лет назад, и с тех пор мы ничего не знаем о нем! Не знаем даже, жив ли он или, может, давно умер… Если б он был жив! Я так хотел бы увидеть и обнять его!

Иоанн искоса наблюдал за Петром и про себя изумлялся, насколько игумен владеет собой, что ничем не выдал до сих пор своего волнения, а ведь перед ним был родной брат, которого он не видел столько лет!.. «Это неестественно! – мелькнуло у диакона в голове. – Нет, это… это сверхъестественно!..» Петр между тем спросил:

– Что же ты сделаешь, если я покажу тебе твоего брата?

– О, я отблагодарю тебя, как благодетеля! – воскликнул Христофор. – А с ним не разлучусь больше во всю мою жизнь!

Петр шагнул вперед и сказал:

– Я твой брат. Итак, если хочешь, следуй за мной.

Пораженный Христофор несколько мгновений всматривался в игумена, стиснув руки на груди. Петр стоял, опираясь обеими руками на посох, бледный и как будто спокойный, но вдруг губы его чуть дрогнули, и он отбросил посох. И тогда Христофор со слезами бросился к нему в объятия. Братья сели тут же на траву у обочины дороги и принялись рассказывать друг другу о своей жизни. Христофор, как оказалось, в шестнадцать лет женился, но его супруга умерла на другой год после свадьбы, детей у них не было, молодой вдовец вернулся обратно к матери и с тех пор жил при ней, решив больше не обзаводиться семьей, поскольку счел, что Бог не благоволит ему пребывать в браке, раз так быстро забрал от него супругу. Теперь Христофор видел во всем этом Господень промысел.

– Я готов идти с тобой, брат! – сказал он, вставая.

Действительно, Христофор тут же ушел вместе с Петром, даже не зайдя домой и ничего не сказав матери. Оба брата вместе с Иоанном ушли за Пергам, на Иппскую гору, где поселились в одной пещере. Вскоре Петр постриг Христофора, назвав его Павлом. Никто не знал об их убежище, а вниз они не спускались. Недалеко протекал источник с очень вкусной водой, а питались они орехами, ягодами и плодами. Но в середине ноября к ним неожиданно пришел юный сын Елены, сестры Петра и Павла, и вручил письмо от Анны.

Лишившись второго сына так же странно и внезапно, как первого, мать оплакала их обоих, как мертвых, облачилась в темные одежды, почти ничего не вкушала, а вскоре и вовсе заболела от скорби и слегла в постель. «За что?!» – шептала она, глядя на темную икону Христа, висевшую на стене над кроватью. Сны Анны были беспокойны и беспорядочны, но однажды под воскресный день ей ясно привиделась пещера на лесистом склоне горы, а у входа в нее два монаха, один из них был Христофором, а в другом она узнала пропавшего Феофилакта. «Где вы? Где?!» – вскричала она во сне, протягивая руки к сыновьям, и услышала голос, будто очень издалека: «Иппская пещера у источника!» Проснувшись, она позвала внука, который с начала ее болезни находился при ней, велела отправляться на Иппскую гору и во что бы то ни стало найти обоих братьев. Она продиктовала мальчику письмо, где умоляла сыновей придти, чтобы она смогла хотя бы перед смертью увидеть их. Братья немедленно отправились в путь, захватив и Иоанна.

Когда два монаха, войдя в маленький беленький домик и пройдя в комнату, опустились на колени перед кроватью, где лежала старица, а она протянула к ним руки, Иоанн, вошедший следом и стоявший в дверях, повернулся и вышел обратно в прихожую. Внук Анны глянул на него вопросительно.

– Есть вещи, которые не только невозможно описать, мой друг, – тихо сказал диакон, в чьих глазах блестели слезы, – но даже и смотреть на них невозможно.

На другой день Анна попросила старшего сына постричь ее в монашество и к вечеру умерла, держа за руки обоих сыновей. Братья похоронили ее и вместе с Иоанном возвратились в Иппскую пещеру, где подвизались до весны, а после Пасхи отправились на родной Олимп. Но Петр пробыл там недолго: как только стало слышно о его возвращении, начали стекаться монахи, приходить страждущие разными болезнями, местные жители приводили одержимых бесами, приносили недужных детей, приводили даже больной скот. Наконец, игумен не вынес наплыва приходящих и вместе с братом Павлом, диаконом Иоанном и еще одним монахом ушел на Прекрасную гору: там посетители хоть и докучали, но всё же не так сильно.

Петр принимал всех, но исцелял только тогда, когда больные исповедовали православную веру и проклинали иконоборческую ересь. Однажды жители близлежащей деревни принесли к нему одного расслабленного, который не шевелил ни руками, ни ногами, и едва мог говорить; никто не мог взглянуть на него без жалости.

– Поклоняешься ли ты иконе Христовой? – спросил у него Петр. – Ведь я могу умолить Господа о тебе, только если ты веруешь православно.

– Всё, что ты повелишь мне, отче, – отвечал больной, с трудом ворочая языком, – я исполню беспрекословно. Но поклонения иконам я принять не могу, это нечестиво!

– Несчастный! – сказал ему игумен. – Зачем же ты тогда просил нести тебя сюда? Я не маг и не волшебник, я исцеляю только благодатью Христа. Но как я могу исцелить тебя силой Того, чьему образу ты поругался? – Петр взглянул на принесших больного. – Я весьма сожалею, но вам придется унести его отсюда.

Обескураженные знакомые расслабленного подняли носилки и пошли прочь от пещеры. Но, пройдя около ста шагов, передний вдруг остановился и опустил носилки на землю.

– Слушай, – сказал он сердито, – чего ради мы и впрямь тащили тебя сюда? Как смел ты возражать отцу Петру? Он Божий человек, чудотворец! Скольких он уже исцелил! А ты что сделал? Ведь ты всё равно что еретиком его назвал!

– И правда! – воскликнул второй носильщик. – Он, видно, возомнил, что больше знает о догматах веры, чем избранники Божии! Ну, так мы сейчас, дружище, тебя бросим, и лежи тут! Если ты такой православный, православнее святых чудотворцев, так уж, верно, сам себя и исцелишь!

С этими словами оба оставили носилки с больным и ушли.

– Стойте, стойте! – расслабленный в ужасе вращал глазами туда и сюда, но напрасно: его действительно покинули.

Тогда больной в отчаянии закричал:

– Помилуй меня, отче, несчастного, столько лет жившего в нечестии! Прости меня, неразумного! Я поклоняюсь иконам и чту их!

Точнее, ему казалось, что он кричал. На самом деле язык едва слушался его, и голос его могла слышать разве что птичка, сидевшая на ветке над его головой и любопытно на него косившаяся. Однако в этот самый миг Петр сказал Павлу:

– Брат, пойдите-ка с Иоанном и принесите сюда этого несчастного, его бросили на дороге недалеко отсюда. Он кается в ереси и зовет на помощь.

– Зовет на помощь? – удивился Павел, прислушиваясь. – Я что-то ничего не слышу…

– Я тоже не слышу, – улыбнулся игумен, – но знаю.

Когда монахи принесли расслабленного, Петр вынес из пещеры небольшую икону Богоматери с Младенцем Христом и поднес к лицу больного.

– Поклоняешься и почитаешь образ воплощенного Бога-Слова?

– Почитаю и поклоняюсь! – со слезами прошептал больной. – А иконоборческую ересь проклинаю! – и он облобызал икону.

Тогда игумен встал лицом к востоку, воздел руки и помолился про себя, а потом подошел к носилкам и сказал:

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, ради милосердия Твоего и молитв ради Пречистой Твоей Матери и святых Твоих, помилуй создание Твое, приими покаяние его, воздвигни с одра болезни и даруй ему здравие телесное, наипаче же душевное! Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Он перекрестил расслабленного, и тот вдруг широко раскрыл глаза, вздохнул, пошевелил руками, ногами, медленно сел на носилках, потом встал, ошалело осмотрелся вокруг, и тут слезы брызнули у него из глаз и он упал Петру в ноги.

– Прости меня, отче, что я по неразумию гневил Бога, который действует в тебе!