Текст книги "Кассия"

– Дьявол! – прошептал Лев. – Хорошо же его тут стерегут! – он приблизился к изголовью кровати. – Да он спит, как младенец! Ну, завтра я покажу им обоим!

С этими словами император удалился, а мальчик немедленно разбудил папию и доместика и пересказал то, что видел и слышал. Папия смачно выругался: было ясно, что теперь ни ему, ни Михаилу несдобровать. Но император опоздал. Когда на утрени пропели рождественский кондак, Лев, стоявший на клиросе вместе с певчими, – петь василевс очень любил, имел красивый голос и пел прекрасно – начал свой любимый ирмос седьмой песни канона: «Всецаря любовию уловленные отроки…» В этот самый миг заговорщики, ворвавшись в храм, набросились на певчих. Правда, в первый момент за императора приняли начальника хора – оба были одного роста и, ввиду холода, в одинаковых войлочных колпаках и теплых плащах: Лев был не при параде. Получив удар в спину, начальник хора, сообразив, что происходит, тут же обнажил голову, и нападающие, увидев его лысину, поняли свою ошибку. Тем временем император бросился в алтарь, заговорщики кинулись за ним. Всё происходило настолько быстро, что собравшиеся в храме поначалу совсем растерялись. Один из царских телохранителей устремился было в алтарь, но получил удар кинжалом в горло и упал, захлебываясь собственной кровью. Остальные присутствовавшие оцепенели от ужаса, а затем одни бросились к выходу, но другие, как завороженные, наблюдали за тем, что происходило в алтаре. А там шла борьба: император не собирался сдаваться и, схватив с престола тяжелый крест, отбивался им от нападающих; одного из них он ударил по голове с такой силой, что тот взмахнул руками и растянулся на полу. Но заговорщиков было много, удары сыпались отовсюду; кто-то ранил императора в плечо, на полу появились пятна крови; Лев постепенно слабел. Наконец, когда к нему бросился огромного роста – на голову выше василевса – армянин с мечом, взятым у убитого телохранителя, император, протянув вперед руку с крестом, воскликнул:

– Пощадите! Заклинаю благодатью Божией, обитающей в храме!

Но гигант только злобно усмехнулся и ответил, поднимая меч:

– Сейчас время не заклинаний, а убийств!

Страшный удар отсек одновременно верхушку креста и руку императора. Лев вскрикнул: «Господи, помилуй!» – и рухнул у подножия престола. В следующий миг его отрубленная голова покатилась по полу. На мгновение в храме настала тишина, а потом раздался голос патрикия Анфима:

– Охота на зверя окончена!

Когда синклитикам и прочим придворным, собравшимся в Лавсиаке, чтобы сопровождать императора в Святую Софию, была показана голова Льва, все застыли от ужаса. И в этой жуткой тишине раздался голос великого папии:

– Да живет Михаил, император ромеев!

Фекла в то утро проснулась с такой дикой головной болью, что осталась дома и не пошла в Великую церковь: одна мысль о том, что для сопровождения туда императрицы придется надевать на голову громоздкий венец-прополому, который носили патрикии-зосты во время торжественных выходов, внушала ей ужас. Она долго лежала с мокрой холодной тряпкой на лбу, а когда боль, наконец, немного отступила, с трудом поднялась и, поглядев в окно, увидела, что двор запорошен снегом. Небо затягивали облака, похожие на туман, но между ними кое-где проглядывала голубизна. Вспомнив происшедшее накануне, Фекла горько вздохнула, проклиная безумие мужа. Впрочем, Феофил, вернувшись вечером из дворца, утешил ее, пересказав свой разговор с императором… Но участь Михаила по-прежнему беспокоила ее.

Ближе к полудню голова совсем прошла, и Фекла решила почитать Псалтирь, но не успела прочесть и кафизмы, как явились два кувикулария из императорской свиты и сообщили, что «богоизбранную августу ожидают в Великой церкви». Фекла посмотрела на них как на сумасшедших и сказала, что если это шутка, то неумная, и их сейчас вышвырнут отсюда вон. Но когда она поняла, что никакой шутки нет, что император убит и муж действительно зовет ее на собственную коронацию, с ней случился нервный припадок. Служанки насилу успокоили ее, сами уже предвкушая возможность перебраться на службу в Священный дворец… Через час Фекла, изящно причесанная, одетая в лучший наряд и намащенная розовым маслом, закутавшись в заячью мантию, садилась в повозку, запряженную двумя белыми мулами в пурпурной, украшенной золотом упряжи. Кувикуларии следовали впереди и сзади верхом на лошадях, разгоняя зевак. Фекла была смертельно бледна и время от времени вздрагивала, как в ознобе. В голове бился вопрос: «Где Фео фил?» Ведь он пошел утром на литургию, а значит, уже всё знает… «Боже мой! Он не переживет этого!» Она даже не могла представить, как воспримет сын страшную новость, и холодела от ужаса.

Был второй час пополудни, и молва о случившемся уже распространилась: на улицах и площадях толпился народ, многие бежали на Ипподром, ожидая провозглашения нового императора. Восклицания слышались разные: кто ликовал, что «злой погиб злой смертью», а кто проклинал «убийц и мятежников»…

Когда повозка, где сидела Фекла, выехала на Августеон, Михаил и сопровождавшие его синклитики, чины и клирики уже вышли из Медных врат Священного дворца и торжественно следовали по площади к Святой Софии. Коронация могла бы состояться и раньше, но только после полудня удалось освободить ноги новопровозглашенного императора от кандалов. Ключ от них сначала не могли найти и пытались разбить их молотком, но безуспешно, и потому первое поклонение придворных в Золотом триклине Михаил принимал, сидя на троне с цепями на ногах. Но после поклонения Иоанн Эксавулий, уже три года занимавший должность логофета дрома, сообщил Михаилу, что знает, где ключ, и принесет его, если получит позволения зайти в императорские покои. Ключ действительно был найден на дне шкатулки, где Лев хранил особо важные письма и документы, и Михаил на радостях тут же подписал указ о возведении Эксавулия в чин патрикия. Казалось, его нисколько не смущала мысль о том, что тот, чей трон он занял, всего несколько часов назад убит прямо в церковном алтаре. Многие из чиновников, хотя уже немало повидали за время службы при дворе, про себя дивились его спокойствию. Михаил торжественно вошел в Великую церковь через южные двери нарфика, а Феклу чины кувуклия внесли на галереи в роскошном паланкине, что было очень кстати – она была близка к потере сознания. Наверху она без сил опустилась в кресло и не вставала в течение всей церемонии, как во сне, слушая возгласы войска и чинов:

– Услыши, Боже, Тебя призываем, услыши, Боже! Михаилу – жизнь, услыши, Боже! Михаил будет царствовать! Боже Человеколюбче, государство просит в императоры Михаила. Михаила в императоры просит и войско. Михаила принимают законы. Михаила принимает дворец. Таковы мольбы двора, таковы решения войска, таковы желания Синклита, таковы мольбы народа. Михаила ожидает мир, Михаила принимает войско. Общественная краса, Михаил, да выйдет! Общественное благо, Михаил, будет царствовать!..

Патриарх Феодот в своей обычной медлительной манере читал молитвы на коронацию, и только бледность выдавала его волнение. Наконец, под торжествующие крики собравшихся, царский венец был возложен на главу того, кого еще вчера, если б убитый император исполнил свое намерение, проклинали бы как погибшего и отверженного злодея.

– Августейший Михаил, ты побеждаешь! – раздавалось под сводами Святой Софии. – Благочестив ты и священен! Бог нам тебя даровал, Господь сохранит тебя. Почитая Христа, всегда побеждаешь! Многая лета, Михаил, будешь царствовать! Христианское царство Бог да хранит!..

Вечером, после того как в Августее состоялась коронация Феклы, после того как в храме Святого Стефана император и императрица приняли поздравления чинов, после того как в Оноподе патрикии и синклитики пали ниц перед новой августой и, поднявшись, возгласили многолетие, после торжественного обеда в триклине Девятнадцати Лож, после того как откланялись все приглашенные, великий папия запер двери Священного дворца и император с императрицей остались вдвоем в покоях василевса, Фекла подошла вплотную к мужу и, гневно сверкая глазами, воскликнула:

– Не знала я, несчастная, что я замужем не за человеком, а за зверем! Что ты сделал! Как ты посмел?! Как у тебя руки не отсохли? Как не поразил тебя Бог за твои злодейства? Воистину, велико Его долготерпение! О, почему я не умерла раньше, как мои сестры?.. Еще вчера я была честной патрикией, а теперь я – жена убийцы, убившего императора, осквернившего Божий храм!.. Зверь! зверь!

Она упала в кресло и залилась слезами. Михаил с изумлением выслушал эту филиппику из уст супруги. В упоении удачей, с головой, кружившейся от славословий и многолетий, от всеобщего почтения и лицезрения чинов, падавших пред ним ниц, новоиспеченный василевс, хотя и заметил, что его жена не выказывала особой радости о происшедшем, всё же не ожидал от нее подобных упреков. Но удивление почти сразу сменилось злостью. Михаил стоял, скрестив руки, и холодно смотрел на жену, ожидая, когда она успокоится. Наконец, Фекла перестала плакать и затихла, опустив голову и стиснув руки.

– Я всегда знал, что ты глупа, но не настолько же! – сказал Михаил тихо, хотя голос его временами подрагивал от сдерживаемого гнева. – Другая бы на твоем месте благодарила Бога, а ты бьешь копытом, как необъезженная лошадь! Запомни раз и навсегда: я не хочу слышать никаких обсуждений моих нынешних действий. Так хотел Бог, таково было пророчество, так должно было случиться и случилось, а ты своим воем только гневишь Бога. Ты говоришь, я убил императора? Во-первых, его убил не я, а другие люди. Если же Синклиту было угодно провозгласить императором меня, то кто я, чтобы противиться провидению? А во-вторых… скажи-ка, дорогая, если бы в свое время удался мятеж Вардана, и Никифора убили – ну, или ослепили, уж это как пить дать! – ты тоже вопила бы и называла меня злодеем? А?.. Да ты в первых рядах ввалилась бы в этот дворец!

Фекла вскинула голову, хотела было ответить, но опустила глаза и промолчала.

– Ага, молчишь. Сказать тебе нечего, потому что я прав. Я знаю, ты никогда не любила меня и презирала, но я терпел это, потому что бабы вообще глупы и злонравны… Но сейчас терпеть твое злословие я не намерен. Или радуйся моей удаче, или, дьявол побери, прикуси язык!

– Михаил, – тихо сказала Фекла, – я и тот мятеж тоже не одобряла! Я очень боялась тогда… Это была ошибка, ужасная ошибка, и Вардан за нее жестоко поплатился! И теперь… кто знает, что ждет нас с тобой в будущем?

– У Вардана ничего не вышло потому, что на то не было воли Божией! Ведь я видел, какой оглушенный он уехал тогда от монаха, а это могло значить только одно – отшельник сделал ему плохое предсказание. Но он не послушался – ну, и получил свое. А обо мне пророчество было другим!

– Так что же, что другим? Тебе предсказали только восшествие на престол, но не обещали долгоденствия на нем! У нас императоров меняют, как стоптанные башмаки! Сегодня один, завтра другой… Сегодня он пасет свиней, а завтра носит царский венец… Сегодня ты на троне… но где ты будешь завтра – Бог знает!

– Не трясись раньше времени! Сейчас почти все за меня! Вот только Фома чудит там, на востоке… Но уж с ним-то я управлюсь!

– Может быть, – вздохнула Фекла, уже готовая покориться судьбе. – Только… сына ты потерял. Он никогда не простит тебе этого!

Михаил нахмурился, но ничего не ответил. В комнате повисло тяжелое молчание. Наконец, император сказал:

– Завтра надо будет перенести его в здешние покои.

Они уже знали от Грамматика, что Феофилу стало плохо, юношу уложили в одной из комнат в патриархии и вызвали к нему придворного лекаря. Врач нашел душевное потрясение, прописал травяную настойку и полный покой.

– И ты думаешь, он сможет жить в комнатах своих бывших друзей, которых ты… – Фекла умолкла, не в силах продолжать.

– Глупости! – сурово сказал Михаил. – Он не девочка! И он – будущий император. А значит, должен смочь.

Фекла посмотрела на мужа с некоторым удивлением: в его голосе зазвучали нотки, доселе ей незнакомые. Она вздохнула, но промолчала. Глядя на новоиспеченного василевса, она силилась понять, как он мог после всего бывшего сохранять почти олимпийское спокойствие, не чувствовать, казалось, ни малейшего смущения, никаких угрызений совести…

– Вот что я думаю насчет нашего сыночка, – сказал Михаил, – надо его как можно скорее женить.

– Женить?! – воскликнула Фекла. – Сейчас это невозможно! Слишком много волнений…

– Ну, я не говорю, что это надо сделать прямо завтра… Но к Пасхе желательно определиться с невестой и назначить день свадьбы. Я хочу поскорей женить его и короновать соправителем, это нужно сделать на Пасху либо на Пятидесятницу. Но мне сейчас будет недосуг заниматься поисками невесты… Поэтому займись-ка этим ты. Довольно ему болтаться и прохлаждаться! Теперь началась новая жизнь!

– Да, – прошептала Фекла обреченно, – началась новая жизнь…

Феофил несколько дней пролежал в горячке, но молодость и здоровье взяли свое, он быстро оправился и вернулся к повседневной жизни, ставшей жизнью императорского сына и наследника престола великой Империи. На первый взгляд, происшедшее не оставило в нем следов, но, присмотревшись, можно было заметить, что это не так: что-то жесткое появилось в его взгляде, скулы заострились, линия рта стала тверже; и прежде довольно сдержанный, он стал еще непроницаемее для посторонних. Вопросив об участи детей убитого императора и узнав, что они сосланы в монастырь на остров Прот, где их оскопили – причем Феодосию это стоило жизни, и он был похоронен в одной могиле с отцом, а Василий в результате увечья онемел, – Феофил сильно побледнел, но ничего не сказал; люди недалекие могли бы даже подумать, что ужасная судьба бывших друзей его мало тронула. Он быстро вошел в новую роль, поскольку в прошлом, проводя много времени во дворце, прекрасно изучил здешние распорядки и обычаи. Его не нужно было учить, как себя держать; своей внешностью, манерами, умом и речью он вызывал всеобщее восхищение; придворные перешептывались, что Феофил словно бы «родился в пурпуре», – говорили даже, что уже ради такого наследника престола Михаила стоило короновать…

С отцом Феофил обращался подчеркнуто вежливо, но холодно. Впрочем, поскольку они и раньше мало общались между собой, Михаил как будто не придавал этому значения, довольствуясь тем, что все наперебой выражали ему восхищение сыном. С матерью Феофил был по-прежнему нежен, но в откровенность больше не пускался, и она не могла понять, что происходит у сына в душе; ей казалось, что Феофил словно замерз изнутри. «Оттает ли?» – думала она и по вечерам молилась перед Распятием в своих новых покоях:

– Господи! пожалей его! Утешь его! Не попусти, чтобы это сломало его, дай ему сил! Дай сил нам всем…

Впрочем, был один человек, с которым Феофил продолжал общаться по-дружески и говорить по душам, – Иоанн Грамматик. Они каждый день занимались философией и часто подолгу засиживались в «школьной». Но какие книги они читали и о чем разговаривали, Феофил матери больше не рассказывал.

Что до игумена Сергие-Вакхова монастыря, то он, хотя внешне сохранял спокойствие, внутренне пережил немалое потрясение. Конечно, он не забыл о пророчестве насчет убитого императора и его преемника, но его осуществление таким ужасным образом поначалу настолько вывело Иоанна из равновесия, что всю ту неделю, пока Феофил лежал больной, игумен провел в смутных мыслях. Ему даже пришел помысел бросить всё и, забрав свои книги, переселиться на Босфор, чтобы до конца жизни предаваться в тиши собственного имения философским рассуждениям и изысканиям в области астрономии и химии, которые в последнее время захватили его почти с головой. Но Грамматик тут же отогнал эту мысль: малодушие! Нет, теперь уж что бы ни было, а останавливаться глупо. Тем более, что никаких пугающих пророчеств относительно воцарившейся династии не известно, и раз уж ему суждено было стать учителем будущего императора… Ставка слишком высока – юноша далеко пойдет! В этом Иоанн не сомневался: ум и способности своего ученика он оценил давно.

…Когда Феодор прочел письмо, пришедшее от брата Навкратия, он воздел руки к закопченному потолку темницы и воскликнул:

– «Познаётся Господь, творящий суд: в делах рук своих увяз грешник»! – и на вопросительный взгляд Николая произнес: – Император убит в день Рождества Спасителя.

– О, Господи! – только и мог сказать Николай.

Через неделю они были освобождены из заточения: указом нового василевса, изданным на третий день после коронации, все содержавшиеся в темницах за почитание икон выпускались на свободу.

– Неужели новый государь восстановит православие, и нашим мучениям конец? – этот вопрос, заданный Николаем, звучал по всей Империи.

– Бог знает! – задумчиво сказал Феодор. – Начало хорошее, но что будет дальше? Увидим… В любом случае, надо благодарить Бога за нынешнее избавление!

В тот же вечер Феодор диктовал Николаю окружное послание всем исповедникам, которое надлежало разослать как можно шире, с просьбой переписывать и посылать знакомым и друзьям.

«Святым исповедникам, отцам и братьям», – написал Николай на листе пергамента. Впервые за долгое время у него в руках было совершенно новое костяное перо и хорошие чернила, он сидел за столом у большого окна в одной из комнат в доме турмарха Диогена, который принял к себе освобожденных монахов; Феодор расположился тут же в удобном кресле. Оба исповедника чувствовали себя немного странно – на свободе, вымывшись в бане и переменив ветхую и грязную, месяцами не снимавшуюся одежду, сидя в светлом просторном помещении, накормленные и обласканные хозяевами дома, почитавшими их за живых святых… Казалось, что это сон, что он вот-вот прервется и они проснутся всё в той же вонючей темнице…

И словно чтобы удержать эту новую действительность, Николай старательно, порой сильнее обычного нажимая на перо, выводил на пергаменте слова игумена: «Ныне время воскликнуть с Давидом: “радуйтесь, праведные, о Господе, правым подобает похвала”; ибо услышал Господь со всеми прославленными вашу усердную молитву. Что же случилось? “Погиб нечестивый”, сокрушен терзавший нас. Вы победили сына нечестия, низложили свирепого зверя, коварный ум. О, возлюбленные, как сильна кровь ваша! Она истребила пагубного мучителя…» Феодор обращался и к их погибшему гонителю: «Познай, христо-ненавистник, как силен голос тех, чью плоть ты терзал, посмотри, злоумышленник, сколько успел ты против Христа! Ты усиливался “переть против рожна” и низвергся с шумом: излилась, если не внутренность, то нечистая кровь твоя из трех ран, как из нападавшего на Троицу чрез унижение святой иконы Христовой», – а затем вновь возвращался к исповедникам: «Вы – христоносные мужи, питомцы благочестия, помазанные ароматами бессмертия, победители врага. Вы – крепость Церкви, утверждение веры, слава вселенной. Ваша память достохвальна и передастся грядущим векам», – и выражал надежду, что «Бог, даровавший благоприятное начало, устроит за началом такой же и конец, и вознесется рог мирного православия».

После приписки ученика: «Брат ваш Николай по обычаю приветствует вас», – игумен, взяв у него перо, поставил подпись: «Смиренный Феодор, игумен Студийский».

Часть III. Золотое яблоко

 
Вот явилась. Заслонила
Всех нарядных, всех подруг,
И душа моя вступила
В предназначенный ей круг.
 

Александр Блок

1. В ожидании весны

Надобно благодарить Бога, когда подает Он блага, и не выходить из терпения, когда не ущедряет ими… потому что Бог, без всякого сомнения, распоряжается нашими делами лучше, нежели как предначертали бы мы сами.

(Св. Василий Великий)

Освободившись из заключения, Феодор с Николаем прожили неделю в Смирне, а затем, снабженные местными жителями всем необходимым в дорогу, направились в сторону Константинополя. Их везде встречали с радостью и почетом; всюду при известии, что идет Студийский игумен, стекались толпы людей; знатные вельможи спорили между собой о том, кто первый встретит исповедника, примет его в дом, приготовит угощение и дары. В Митате исповедников поселил у себя ипат Лев, во время гонений тайно державшийся иконопочитания и помогавший православным. Феодор с Николаем прожили у него две недели, и здесь игумен получил письмо от патриарха. Никифора освободили из-под надзора, однако пока не разрешили въезд в столицу, хотя в остальном в передвижениях не ограничивали; патриарх, впрочем, был нездоров и оставался всё в том же Свято-Феодоровском монастыре. Никифор писал, что Феодот Мелиссин, как говорят, при смерти, но до сих пор не слышно ничего определенного о намерении императора вернуться к православию – это беспокоило патриарха. Феодору он расточал множество похвал и даже назвал себя его духовным сыном, что поразило игумена. В свою очередь, Студит постарался ободрить патриарха: «Благословен Бог, в это смутное время нечестия даровавший Церкви Своей такого поборника и кормчего, непоколебимого, непреклонного, владеющего словом жизни, озаряющего вселенную светом исповедания. А оттого, что еще не прошла зима, хотя и показалось некоторое легкое освежение, не надобно унывать, преблаженный. Господь, даровавший малую искру мира, умилостивляемый твоими богоприятными молитвами, силен распространить и полную весну православия…»

– Отче, – сказал Николай, запечатывая послание, – я тоже начинаю сомневаться в том, что весна православия наступит. У императора, боюсь, на уме прежде всего не благочестие, а мысли о том, как удержаться на престоле. Сейчас он освободил всех заключенных за веру и тем ублажил православных и тех, кто им сочувствует. Но осуждение иконоборцев может вызвать недовольство у многих… Пойдет ли государь на такой шаг? Не решит ли он, что хватит и уже оказанных нам благодеяний?

– Да, такое опасение есть, – задумчиво ответил Феодор, – и я боюсь, что для него существуют и иные основания. Господь некогда велел Моисею сорок лет водить иудеев по пустыне, пока не умрут не пожелавшие войти в землю обетованную. А среди нас еще много тех, кто когда-то оправдывал эконома Иосифа и до сих пор не склонен признать свои ошибки…

– Значит, ересь не прекратится?

– Увидим. На всё воля Божия, брат!

Между тем отовсюду стали собираться студиты, быстро узнавшие, где находится их игумен, а вскоре прибыл и освобожденный из заключения архиепископ Иосиф. При свидании братьев все окружающие не могли удержаться от слез, видя, как приветствовали друг друга два подвижника, всё еще истощенные после заточения, с бледными, но сияющими лицами… Посовещавшись с братом, игумен решился написать новому императору письмо, где благодарил Михаила за освобождение гонимых православных и призывал восстановить иконопочитание.

Когда исповедники добрались до Брусы, где поселились в доме одного нотария, к Феодору уже на другой день стали приходить монахи, жившие в многочисленных обителях Олимпа, чтобы получить благословение и наставление. Игумен всех принимал радушно и для каждого находил краткое слово на пользу души. Почитатели приносили столько всего, что Феодор мог щедро угощать и даже одаривать приходящих. Студийскую братию охватило воодушевление: все вокруг спешили припасть к ногам исповедников православия, и казалось, что близко то время, когда можно будет вернуться в родную обитель и зажить по-прежнему. Надежды еще более подогрела пришедшая из Константинополя новость о смерти патриарха Феодота: он давно страдал каменной болезнью, а потрясение, испытанное им из-за убиения императора Льва, обострило ее, приступы следовали один за другим, и в конце января Мелиссин умер.

Однако о восстановлении иконопочитания по-прежнему не было слышно ничего – напротив, из столицы стали доходить слухи, что государственным исповеданием император хочет оставить иконоборчество. Вскоре асикрит Стефан сообщил Феодору в письме о нескольких своих разговорах с новым василевсом: Михаил слушал призывы вернуться к почитанию икон, не выказывая явного неодобрения, но соглашаться не торопился, делая вид, что раздумывает. Иоанн Грамматик по-прежнему оставался во дворце на положении всеобщего любимца, и Стефан подозревал, что колебания императора во многом связаны с тлетворным влиянием на него Сергие-Вакхова игумена, который к тому же был чем-то вроде кумира для императорского сына… Церковное управление после смерти Феодота было поручено Антонию Силейскому, и Стефан предполагал, что именно он является наиболее вероятным кандидатом в патриархи.

«“Слушайте, небеса, и внимай, земля”, – писал Феодор в ответ асикриту. – Что за безумие объяло народ Божий? Слушайте, восток и запад, как ослепла Византия, как оглохла, не слыша вашего обличительного голоса, не видя доказательств вашего свидетельства, но слушаясь противников Христовых, Ианния и Иамврия, пагубную двоицу, которую, как я наверняка знаю, скоро поразит Троица, так что с двумя нечестивцами, уже погибшими, погибнет и эта двоица, четвероглавая колесница диавола. Итак, вперед, вперед, брат, еще выступай на подвиги. Говори благое досточтимому слуху благочестивого императора нашего!» Студит отправил письма и некоторым другим влиятельным при дворе лицам, умоляя их ратовать за православие и что есть силы убеждать императора восстановить иконопочитание.

Тем временем в доме Марфы с начала января царило радостное оживление: впервые за столько лет можно было открыто принимать исповедников, и особняк наполнился гостями, в основном это были студиты. Выпущенный из тюрьмы Дорофей, поселившийся вместе с братом Симеоном во флигеле, жаловался, что хозяйки совсем его «закормили». Приехавший вскоре Зосима с восторгом сообщил, что Феодор, Николай, Навкратий и другие братия тоже выпущены и игумен наверняка скоро будет в столице. В воздухе витало ожидание новых перемен, все были воодушевлены надеждой на скорое торжество иконопочитания. Но после того, как Марфин брат сообщил, что новый император хочет всеобщего замирения и прекращения споров, Кассия приуныла: если восстановления православия не случится, то как быть с ее намерением принять постриг? Хотелось поговорить обо всем с Феодором, и она молилась о том, чтобы игумен поскорее прибыл в Константинополь.

А дядя снова завел речь о замужестве племянницы – правда, в ее отсутствие, только с сестрой. После ужина Марфа сказала дочери, тяжело вздохнув:

– Как Георгий мне надоел! Вот я никогда не вмешивалась в то, как он воспитывал своих детей, а он считает своим долгом постоянно поучать меня на этот счет!.. И всё рвется скорей выдать тебя замуж. Хоть что с ним делай! Сколько уж я говорила ему, а он опять за свое… Правда, ты молода, и пока еще можно ждать, но когда-нибудь всё-таки придется ему сообщить о твоих намерениях… Я даже боюсь представить, что он тогда скажет!

– А не всё ли равно? – сказала Кассия немного сердито.

– Тебе-то, может, и всё равно, – вздохнула Марфа, – а мне выслушивать его крики и укоры…

– Да, – грустно отозвалась девушка. – Вряд ли он перестанет выдавать меня замуж в ближайшее время… Да и о ком ему заботиться, как не обо мне? – она усмехнулась. – Своих детей он уже всех устроил…

Анна, дочь протоспафария, благополучно вышла замуж за ипата, Марфа была на свадьбе племянницы и потом рассказала дочери, что пара выглядела очень красивой и счастливой… «Вот они, раскрашенные гробы, в которых скрыты страшные скелеты!» – с горечью подумала Кассия, вспомнив теперь об этом.

– Главное, он делает вид, что заботится о нас с тобой, а на самом-то деле думает о собственной выгоде, – сказала Марфа. – До чего противно иной раз слушать его!

– Главное, чтобы ты не склонилась на его сторону, мама, – улыбнулась Кассия, – а вдвоем мы дадим ему отпор!

– Я?.. Как я могу, ведь я же обещала Божией Матери, ты знаешь…

Да, Марфа готовилась сдержать данное шестнадцать лет назад обещание, но иногда ей было чего-то жаль. Красоты ли дочери, которую та собиралась упрятать под черные одежды, внуков ли, которые от нее не родятся?.. Втайне Марфа радовалась, что младшая дочь растет несколько легкомысленной, по сравнению с сестрой, – по крайней мере, ни о каких монастырях она не думала и любила играть «в семью»; пожалуй, от нее Марфа дождется внуков, если Бог благоволит… «Странно, – думалось ей, – когда я вымаливала первого ребенка, я думала только о нем, а сейчас, получается, думаю уже о продолжении рода…» Впрочем, если б Кассия и передумала идти в монастырь, ей теперь не так легко угодить. Какой ей муж-то нужен, чтоб она с ним не заскучала!.. Но вообще-то… этот молодой учитель…

Лев, впервые переступивший порог их дома в начале октября с рекомендацией от одного из уважаемых в столице преподавателей, предложив себя в качестве учителя для Кассии, нравился Марфе всё больше и больше. Пожалуй, если б он вздумал посвататься к Кассии и та согласилась бы, Марфа была бы совсем, совсем не против, несмотря на его бедность и некоторую неказистость… Зато во всех других отношениях – как хорош! Умен, поразительно начитан, такого спокойного характера, рассудительный, но и пошутить умеет… обаятельный… Да, очень обаятельный! Он напоминал Марфе покойного мужа. Правда, оставался еще один вопрос: отношение к иконам. Чтил Лев иконы или нет, было непонятно: Марфа с Кассией с самого начала решили не разговаривать с ним об этом, сам же Лев никогда не затрагивал вероучительные вопросы. Но Марфе казалось, что если он и не принадлежал к иконопочитателям, то и рьяным иконоборцем тоже быть не мог. По крайней мере, он был рад тому, что новый император прекратил гонения, и не выказал никакого недовольства, когда дом его ученицы наполнился гостями из числа монахов-исповедников. Да, вот со Львом Кассии не было бы скучно, это точно! Это ведь не те сыновья знакомых Георгия, чьи достоинства он опять расхваливал ей на днях… каковые достоинства сводились к размерам отцовских имений и количеству «выгодных связей» у родителей, да еще умению хорошо ездить верхом. Нет, вполне вероятно, что многие из них были так или иначе образованы и начитаны, но эти качества возможных женихов никогда не интересовали Георгия. А Лев… да, Лев – совсем другое дело! И не книжный червь, нет, – один раз он с улыбкой рассказал о том, как на Андросе ему пришлось перескочить верхом на лошади через глубокую расселину.

– Единственное, чего мне жаль, так это – что в той пропасти я потерял книгу Евклида, которую вез с собой! Пришлось потом заново ее переписывать.

– Что же тебя заставило скакать по пропастям? – спросила Марфа.

– Да вот, остров-то во многом дикий, особенно в гористой части. И пираты заглядывают, и разбойники попадаются, грабят по дорогам. А я из одного монастыря возвращался как раз, еду лесом, и тут окружили меня человек пять, с ножами, а один с дубиной. «Стой, – говорят, – чего везешь? Выкладывай денежки!» А у меня и денег никаких не было, только книга с собой и кусок хлеба засушенный. Я им так и сказал – не верят. Хочу проехать, а один из них достал веревку и лошадь мою заарканил. Ну, тут я вытаскиваю свой кинжал – а я с собой всегда возил, на случай, длинный такой, острый, – чик! – и веревку перерезал. Тот, что ее кидал, упал, остальные растерялись, а я лошадь стегнул – и вперед! Гляжу – а навстречу мне еще двое, верхом. Всё, думаю, попал… Свернул быстро в лес, на какую-то тропку, они за мной, я вперед, тут гора, я туда, сюда – и выехал к той расселине. Она не очень широкая была, но глубокая… Страшно, конечно, но, думаю, «лучше впасть в руки Божии, чем в руки человеческие», помолился про себя… Лошадь-то у меня хорошая была. Перемахнули мы с ней. Но пока я по лесу продирался, не заметил, как сума у меня развязалась, и вот, Евклид, только что переписанный, в той расселине и нашел свое последнее пристанище.