Текст книги "И в зеркале моём, и в зазеркалье… Стихи и проза"

И в зеркале моём, и в зазеркалье…
Стихи и проза
Татьяна Исааковна Славская

© Татьяна Исааковна Славская, 2016

ISBN 978-5-4483-1905-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сыну

Леониду

и всем, кто был и есть

в моей

жизни

Иносказание (Вместо предисловия)

Никогда не писала предисловий. Искать одни слова, чтобы прокомментировать следующие за ними? Пред-и-словие… Одни слова предпосылать другим? Но…

Но Слово было и в начале. И, значит, предисловие – всегда «между»: между Словом изначальным и словами последующими. И подобное соотнесение слов со Словом, духовное, душевное, нравственное – подсознательное или осознанное – есть в каждом слове, изречённом или написанном.

«В начале было Слово…» Но как во всём есть своя изначальность, так в любой изначальности есть возможность своего, неординарного, индивидуального подхода, поиска, развития, продолжения. И кто знает, быть может, найдя слово, нужное, единственное в этой точке времени и пространства, мы помогаем рождению того высокого, что освещает и освящает жизнь? Дай-то, Бог…

Но мы не только наблюдаем мироздание и описываем его – мы живём в нём, мы – его часть. И наши слова – не только отражение жизни, они и сама жизнь. Жизнь, которая при общей необъятности и бесконечности бытия, у каждого отдельного человека, как ни грустно, имеет свой предел. И потому – Memento mori, помни о смерти, призыв, идущий к нам от древних мудрецов. В нём нет желания усугубить в нас ощущение трагизма от конечности нашего личного существования. Это – если отвечать мудростью на мудрость – лишь призыв дорожить каждым мгновением нашего быта-бытия, не тратя скоротечного времени на суетно-пустое…

Итог нашей жизни подведут другие. Или Время. И потому человеческое «Я» – лишь канун итога. Оно, до конца непостижимое, всегда уникальное и необъятное, меняющееся до последнего ощутимого нами вздоха, – целый мир со своим сокровенным движением…

Но и то, что существовало до рождения человека, уже успело войти в его «Я» и странными, порой причудливыми путями полнит его на протяжении всей жизни… Это и генетическое наше наследие, и поведанные нам откровения и воспоминания других людей – живущих ныне или живших ранее в этом мире… Бытует мнение, что в каждом из нас есть память о прошлом. Возможно, есть и память о будущем. Всё – может быть. Даже если всё – уже было.

Я перебирала в памяти свои стихи, очерки, рассказы – опубликованные и хранящиеся в рукописях… О ком бы я ни писала – я писала о себе. Моё сострадание было на уровне страдания. Сложные и экстремальные ситуации в судьбах других людей становились моей жизнью.

Так что любое «Я» в этой книге – моё «Я». Любое «Я» в этой книге – не только моё «Я». Каждое повествование о другом всегда превращалось в иносказание о себе.

Иносказание. Это слово, это сочетание букв мне подходит. Своим мягким и плавным течением, – гласных звуков в слове больше, чем согласных. Своей физически ощутимой протяжённостью, неспешностью: и-но-ска-за-ни-е…

Слово радует меня и своей приобщенностью к некоему иному измерению, иному способу постижения окружающего мира, некоей приподнятостью над привычным и обыденным. Остаётся лишь приподнять букву «С»… ИноСказание.

Другая память

Мир вокруг – бесконечный, живой, беспокойный, зовущий и звонкий…

А уйду – пусть я стану травой

под босыми ногами ребенка…

«Бывают дни, что круги ада, —…»

 
Бывают дни, что круги ада, —
в них дух разлада и распада,
и очевидно лишь одно:
как много, Господи, нам надо,
как мало, в сущности, дано.
Тогда, отчаяньем ведома,
бегу из сутолоки дней,
и лес, что в двух шагах от дома,
дает приют душе моей.
И в миг, когда на сердце камень
житейских распрей и обид,
дано мне ствол обнять руками
и одиночество избыть.
И, прислонясь щекой к берёзе,
я не пытаюсь отличить,
её ль, мои ли это слёзы
стекают землю окропить…
И лишь пройдя сквозь все печали,
в конце пути, а не в начале,
пройдя сквозь годы и преграды,
понять мне было суждено:
как мало, в сущности, нам надо,
как много, Господи, дано.
 

«В начале было Слово. Но его…»

 
В начале было Слово. Но его
мы забывали в жизни нашей бренной,
и слов иных азарт и волшебство
нам в душу проникали постепенно.
Рассвет. Надежда. Небо. Синева.
Очаг. Огонь. Блик. Отблеск. Отраженье.
Какие есть прекрасные слова!
Движенье. Первозданность. Постиженье.
Ах, слово, слово, – свет и колдовство…
Прикосновенье. Нежность. Бесконечность.
Естественность. Природа. Мастерство.
Пленительность. Нечаянность. Беспечность.
Но есть совсем особые слова.
Дыханье. Дух. Смиренье. Состраданье.
Слова, что прорастают, как трава,
из чрева лет, из глуби мирозданья.
И нам дано их слышать, им внимать,
неспешно в их теченье погружаться,
и обретая – вечно удивляться,
и постигая их – воссоздавать
их тайный смысл, их суть, первооснову…
Я верю, что в начале было Слово,
что из Него возникли те слова,
как в океане жизни острова.
Дыханье. Дух. Смиренье. Состраданье.
И наша встреча с ними, как венчанье.
 

Сонет

 
Не говори: уходит всё бесследно,
а тихо на ладони подержи
какой-то миг – не первый, не последний,
один из тех, что подарила жизнь.
Пусть будет он и сумрачен, и страшен, —
ты сумрачности этой улыбнись:
огромна, бесконечна – только жизнь,
миг – только миг. Нелёгкий – преходящ он.
Но если вдруг захочется судьбе
миг счастья бросить на ладонь тебе, —
будь с этим счастьем сдержан, строг и чуток,
оно не терпит неуместных шуток.
И если сердцем к прошлому приник —
взвесь на ладони жизни каждый миг.
 

«Неужто в нас – ни веры, ни любви…»

 
Неужто в нас – ни веры, ни любви
не отыскать – зови иль не зови?
Неужто – ни Аллаха, ни Христа,
ни храма, ни молитвы, ни креста,
ни истины, ни крестного пути?
Неужто – и трава хоть не расти?
Ни прошлого, которое в чести,
ни берега, к которому грести?
Ни совести, дабы произнести
в последний миг последнее «прости»?
…Но есть надежда это обрести.
 

Третий взгляд

 
На первый взгляд – всё невпопад.
Но взгляд второй вдруг обнаружит
тот скрытый смысл, который служит
поступкам, мыслям и вещам.
А третий взгляд – и ясно нам,
что ничего ещё не ясно,
что разбираться ежечасно,
и знать, и пробовать, и сметь,
то понимая – не уметь,
а то уметь – не понимая,
но каждым мигом отбирая
священной Истины зерно.
Одно.
 

«История? Политика? Любовь?»

 
История? Политика? Любовь?
Всё это – «Я» в различных измереньях,
в движеньи сил, в разладе, в измененьи,
и жизнь, и тлен, и прошлое, и новь.
 

«Я – в этом мире. Мир – во мне…»

 
Я – в этом мире. Мир – во мне.
Но что же – в центре, что – вовне?
И где граница? Нет границы
меж тем, что видится, что мнится…
И в каждой точке мирозданья
живое тонкое сознанье,
единство и разъединённость,
безмерность и определённость,
и в каждом миге бытия
есть прочность и незащищённость,
своя живая протяжённость,
есмь и Вселенная – и Я.
 

«И радости, и боли, и тепла —…»

 
И радости, и боли, и тепла —
мне, неуёмной, всё казалось мало…
Какой ещё тропою не брела?
Каким ветрам лица не подставляла?
В каком лесу не собирала хворост?
Чей не признала храм или костёл?
И кто чужой – печальный или хворый —
в моей душе приюта не нашёл?
И в том пути, живом и непреложном,
любя, надеясь, веруя, скорбя,
я постигала, что одно и то же —
найти себя и выстрадать себя.
 

«И снилось в ту ночь…»

 
И снилось в ту ночь
что-то странное мне:
я к Истине шла
в этом призрачном сне,
и свет её брезжил
в туманной дали
у самого-самого
края земли.
Сон смутен и зыбок,
и трепетно-тонок,
путь к Истине – тёмен,
хоть свет её виден…
Вдруг слышу —
у ног моих плачет ребёнок
от мне неизвестной
и горькой обиды.
И пусть различить
в этой тьме его трудно,
он смотрит мне в душу —
покорно и мудро.
К нему я склоняюсь,
тяну к нему руки —
всё глуше, всё дальше
печальные звуки.
Что делать?
Кто даст мне на это ответ?
Где путь,
что начертан судьбой?
С одной стороны —
манит Истины свет,
и плачет ребёнок —
с другой.
Он смотрит мне в душу
покорно и мудро…
И тут я проснулась —
за окнами утро,
и светлое небо
зовёт улыбнуться…
Но мечется сердце
в тоске и тревоге —
нет, лучше бы мне
никогда не проснуться,
чем бросить ребёнка
на тёмной дороге.
 

«Говорят, – только правда ли? —…»

 
Говорят, – только правда ли? —
смерть красна на миру,
ну а я – и у радости
что чужак на пиру.
То мне жизнь – не загадка,
то не знаю, что делаю,
то утёнок я гадкий,
то ворона я белая,
то одним непонятна,
то другим невпопад…
Не иду на попятный —
что ж, расклад как расклад.
Принимаю покорно,
да и в этом ли дело —
слыть вороною чёрной
или лебедем белым?
Не изменится доля,
не разрушится воля,
не прибавятся болести,
не убавится разума.
Ну, а просто по совести —
мало этого разве?
 

«Не тщетна жизнь моя…»

 
Не тщетна жизнь моя
меж Богом и людьми
и выдержит душа
почти безмерный гнёт,
коль кто-то, хоть один,
хоть на короткий миг,
к одной моей строке
единожды прильнёт.
 

«Из пены житейской – иль пены морской? —…»

Григорию Славину

 
Из пены житейской – иль пены морской? —
вставала, рождалась… Вступала
в тот храм, в тот костёр, в тот земной непокой,
который Тобой называла.
Дорогами ада, дорогами рая
брела я, дороги не разбирая.
Ах, сказка, твои б сапоги-скороходы, —
я шла босиком через долгие годы.
Дорогами ада? Дорогами рая?
Как долго брела я по самому краю —
по краю обрывов и пропастей
я шла, о себе не давая вестей.
Так долго я шла, не давая вестей,
так долго тебя обретала,
что стал ты за время дороги моей
седым. Но тебя я узнала.
 

«Два полных ведра…»

 
Два полных ведра
на моём коромысле,
и в них отражается
всё поднебесье.
Два полных ведра
на моём коромысле —
откуда испить мне,
не сбив равновесья?
Два полных ведра
на моём коромысле —
всё так равновесно,
размеренно, поровну…
Но как мне, скажи,
доискаться до смысла
извечных метаний
из стороны в сторону?
Два полных ведра
на моём коромысле —
а в их равновесьи —
покой и движенье.
Два полных ведра
на моём коромысле —
и сладок мне
каждый глоток утоленья.
 

«То единенье, то разрыв…»

 
То единенье, то разрыв…
Но за семью замками
законы те и правила игры,
что правят нами.
 

«Зовёт нас надежда?»

 
Зовёт нас надежда?
Иль гонит нужда?
Мы призваны?
Или гонимы?
Два полюса жизни —
любовь и вражда,
и мечемся мы
между ними.
Два полюса жизни —
любовь и вражда,
и мечемся мы
между ними:
зовёт нас надежда
и гонит нужда,
и призваны мы,
и гонимы.
 

«Ах, этот брошенный во тьму…»

 
Ах, этот брошенный во тьму
вражды тяжёлый камень…
Уходит мальчик на войну,
развязанную нами.
И день, и год, и десять лет
мать всё глядит ему вослед.
Мать всё глядит ему вослед —
и день, и год, и десять лет.
…Опять мы у вражды в плену
и сквозь тысячелетья
от нас – всё так же, на войну, —
уходят наши дети.
 

«Зла не копи…»

 
Зла не копи,
мстить не давай обета,
и ты поймёшь,
доверившись судьбе,
что высшее достоинство
на свете —
прощать другому больше,
чем себе.
 

«Всё – суета, так возвещал мудрец…»

 
Всё – суета, так возвещал мудрец…
А этот мир, исполненный надежды?
А руки мастера, творящие одежду
невесте, коей завтра под венец?
Всё – суета? И этот гордый знак,
в глазах поэта трепетно горящий,
и дар его – живой, животворящий —
всё суетно? Напрасно? Просто так?
А странники, которых не вернут
под тёплый кров истлевшие одежды?
Мужи учёные, все те, кого невежды
камнями забросать не преминут?
А этот наступающий рассвет,
позолотивший небо хмуро-серое?
…Прости, мудрец, но я упрямо верую
в высокий смысл тех суета сует.
В тот смысл, который не с чем соизмерить,
и в то, что всех нас, суетных, услышат,
и в миг, и в вечность… А всего превыше —
в живую душу, что умеет верить.
 

«Эта светлая родинка…»

Памяти Григория Славина

 
Эта светлая родинка
на виске, средь морщинок…
Я с тобой, как на Родине
после долгой чужбины.
И очаг, нами созданный,
светлым храмам сродни,
дышим жизнью, как воздухом, —
чистым, общим, одним.
И глаза дорогие
греют мягким теплом…
Без тебя – ностальгия
даже в доме родном.
Столько прожито, пройдено
в пять стремительных лет…
Я с тобой – как на Родине,
хоть тебя уже нет.
 

«Как много в жизни нам отведено!»

 
Как много в жизни нам отведено!
Увидеть свет. Босым земли коснуться.
Познать любовь. И пригубить вино.
Испить тоски и к радости вернуться.
Зерно судьбы очистить от плевел.
Дитя дать миру. Ощутить предел.
И на пороге жадно оглянуться —
ах, сколько же ещё я не успел…
 

«От домашних чертогов…»

 
От домашних чертогов,
где уют и родня,
чувство вечной дороги
поднимало меня.
Не мешала погода —
что мне слякоть и зной?
В этой жажде ухода
всё приемлемо. Но…
За всю жизнь, как ни странно,
не решила – ей-ей! —
домосед я иль странник
по природе своей.
И что было – то было,
а что будет – то будет,
если горя избыток
души не остудит.
И не знаю покуда,
и не в помощь примеры —
то ли вера от чуда,
то ли чудо от веры…
 

«Остаток лет, замешанный на боли…»

 
Остаток лет, замешанный на боли,
и меньше сил… Но замыслов – всё боле:
понять, найти, увидеть, осознать,
посметь, успеть, испробовать, изведать,
и миру сокровенное поведать,
и что оно услышано – узнать…
 

«Все эти ссоры, споры, свары…»

 
Все эти ссоры, споры, свары,
раздоров дымные пожары —
вражды бессмысленный поток…
Как защититься от удара,
тебя сбивающего с ног?
Держусь надеждой: «Дай нам Бог,
дай Бог – и мне, и всем живущим —
не погубить живую душу,
чтоб нас, усталых и недужных,
хватало на добро и дружбу…»
 

«Беззвучье. Безъязыкая тоска…»

 
Беззвучье. Безъязыкая тоска.
Молчание на грани онеменья.
И тонкой струйкой тёплого песка
сквозь пальцы утекает вдохновенье.
Тускнеют краски. Меркнет синева.
И тьма грядёт. И рушатся основы.
Теряют смысл и звуки, и слова…
Но – теплится несказанное слово.
Ещё тоска не выпита до дна,
ещё душа устало-осторожна,
ещё вокруг всё та же тишина…
Но музыка – уже возможна.
 

«Как часто я в жизни чего-то боялась…»

 
Как часто я в жизни чего-то боялась…
Боялась – какою окажется старость?
Боялась жары и боялась простуды,
боялась разбить дорогую посуду,
боялась, что дело не сделаю к сроку,
по-женски боялась судьбы одинокой,
боялась насмешек и грубого слова,
надежды напрасной и умысла злого,
боялась, что люди за что-то осудят,
боялась – будильник меня не разбудит.
Тревожила душу мне всякая малость —
я даже бояться порою боялась.
Гадала – что завтра со мною случится?
Спеша, суетясь, что-то в жизни решала…
А жизнь проводила иные границы
и в бездны иные меня погружала,
да грузом забот неизбывных давила.
Но – было что было…
И э т о – о с т а л о с ь.
Чего же тогда я так долго боялась?
Но только на грани душевного краха
мы жить начинаем без этого страха.
 

«Зачем я? Куда и откуда?»

 
Зачем я? Куда и откуда?
Что зло есть, а что – благодать?
Нет, жизни великое чудо
и разумом всем не объять…
 

«Себя поведав мимоходом…»

 
Себя поведав мимоходом
берёзе, ветру и ручью,
то знахарствую, то лечу
вселенски вечные невзгоды.
Жизнь не деля на быль и небыль,
всего со всем приемля связь,
тянусь к простой горбушке хлеба
и ем её, не торопясь.
А в непонятных сновиденьях
совсем обычные дела
вдруг поразят соединеньем
Добра и Зла, Добра и Зла.
И снова – путь, движенье, действо,
то праведничаю, то грешу,
но – постороннему судейству
души своей не обнажу.
Без чьих-то просьб и вещих знаков
себя другим я раздаю,
но, приобщась к душе инакой,
её приемлю как свою.
И до сих пор ещё не знаю —
там, на безмолвной глубине,
душа моя или… чужая
живёт во мне…
 

«Беспечный, вечный жар в крови…»

 
Беспечный, вечный жар в крови
у мирозданья на виду…
Ещё чуть-чуть – и две любви
меня на свет произведут.
…Ещё чуть-чуть – и я шагну
из материнских рук надёжных
в свою двадцатую весну,
где так светло и бестревожно.
…Ещё чуть-чуть – и всё сумею,
и храм воздвигну для двоих,
и всё осилю, всё посмею,
и дотянусь до губ твоих.
…Ещё чуть-чуть – и взрослый сын
увидит у меня морщины,
и сын, родившийся у сына,
добавит парочку морщин.
…Ещё чуть-чуть – и я замечу
груз лет, что давит мне на плечи.
А впрочем, разве в этом суть?
…Ещё чуть-чуть – и миг настанет,
когда меня уже не станет.
А мне б ещё чуть-чуть… чуть-чуть…
 

«Мы ходим по жизни порой, как по лезвию…»

 
Мы ходим по жизни порой, как по лезвию,
то никнем, то вызов бросаем судьбе…
Но есть в этой жизни Добро и Поэзия,
что в трудный момент да помогут тебе…
 

«Мы, разбредясь по собственным квартирам…»

 
Мы, разбредясь по собственным квартирам,
по душам собственным – чужие, не зови! —
не ощущаем, сколько в этом мире
л ю б в и.
Восторженной. Отчаянной. Больной.
Погрязшей в суете и мелких распрях.
В душе угрюмой мечущейся страстно.
Абсурдной. Вдохновенной. Озорной.
Увядшей как осенняя листва.
Поруганной. Отверженной. Гонимой.
В неведеньи проследовавшей мимо
того, кто ждал её как божества.
Надменной. Безнадёжной. Виноватой.
Огромной – не унять и не объять.
Всесильной и беспомощной. Распятой
и вновь восставшей из небытия.
Нелепой и смешной. Косноязычной.
Меняющейся, странной, многоликой…
И всё-таки – в любом своём обличье! —
в е л и к о й.
 

«Так увидеть любимых захочется…»

 
Так увидеть любимых захочется…
Но судьба возражает – «Нет!»,
нас готовя к тому одиночеству,
где уже ни любви, ни сует.
 

«В пространстве лет…»

 
В пространстве лет
рассыпаны мгновенья…
Что скрыто в них?
Прозренье? Озаренье?
В мелодию
сплетённые созвучья
иль россыпь разных нот —
на всякий случай?
К познанью
непроторенные тропы
или спрессован в них
готовый опыт?
Священный текст
иль чистый лист бумаги —
пиши, твори,
исполненный отваги?
В них росчерк света
или сгусток тьмы?
Что ищем мы?
Чего боимся мы?
 

«Верю, верую – что бы ни сталось со мною…»

 
Верю, верую – что бы ни сталось со мною,
не умру я – уйду в измеренье иное.
В измерении том – без сумятицы чувств,
без надежд, без одежд, – знаю, я приживусь,
и обетов земных, верьте, там не нарушу,
на иные весы положив свою душу.
И со мною уйдут – и не надо иного,
и меня осенят, как земная награда,
только отзвук прощального слова,
только отсвет печального взгляда…
 

«Я полную чашу воды иль вина…»

 
Я полную чашу воды иль вина
придвину неспешно к застолью,
не требуя выпить немедля, до дна, —
пусть жажда диктует, и только.
Несу своё Я – пусть полно до краёв! —
легко, ненавязчиво, исподволь…
Да будет последнее слово мое
не проповедью, а исповедью.
 

«Пробился сквозь задвинутые шторы…»

Памяти Григория Славина

 
Пробился сквозь задвинутые шторы
весенний луч, такой лукавый малый…
Живу я в марте, в месяце, в котором
Тебя не стало.
Вчера соседка раскидала карты,
сулила мне дорогу и валета…
И хоть грядёт уже второе лето,
мне не уйти, мне не уйти из марта.
Живу – не в жизни. И ещё не скоро
с души спадет вселенская усталость, —
живу я в марте, в месяце, в котором
Тебя не стало.
И в миг, когда от жизненного старта
до самой крайней точки добреду, —
я не умру, я лишь уйду из марта,
к Тебе уйду.
 

«В один прекрасный день я родилась…»

 
В один прекрасный день я родилась.
Была зима. И снег, наверно, падал,
и кто-то юный по седому саду,
наверное, бродил, не торопясь.
И много ль дней – не стоит предрекать —
с минуты той успеет в Лету кануть
до той поры невидимой, пока
в один прекрасный день меня не станет.
Не знаю я – он пасмурный иль ясный,
в нём свет костра иль вечного огня…
Я потому зову его прекрасным,
что этот день – не только для меня.
 

«Измученная долгою дорогой…»

 
Измученная долгою дорогой,
прошедшая все круги бытия,
седая, постаревшая до срока, —
приди ко мне, поэзия моя.
Тебе нехитрый ужин сотворю
и приглашу к столу, а не к застолью,
и, поделясь с тобою хлебом-солью,
не нагружу тебя своею болью,
а выслушаю исповедь твою.
Не попрошу ни славы у тебя,
ни почестей, ни благ и ни признанья,
лишь одного – коснись своим дыханьем,
коснись, не награждая, а любя…
 

«В неожиданно-странном наитии…»

 
В неожиданно-странном наитии
поняла я в свой скорбный час:
разрушает не ход событий,
мыслей ход разрушает нас.
 

«Взять неожиданно билет —…»

 
Взять неожиданно билет —
прочь все помехи! —
и ранним утром в Петербург
одной приехать.
По строгим улицам пройти,
всмотреться в лица,
и с городскою толчеёй
безмолвно слиться.
И, затерявшись меж людей,
попутных, встречных,
вдруг ощутить себя – на миг! —
живой и вечной,
коснуться медленной рукой
оград чугунных…
И мир вокруг – как под смычком
тугие струны,
и меж струящихся колонн
плывёт неспешно
колоколов вечерний звон —
смиренный и мятежный.
 

«Ах, зеркало, мой пробный оселок…»

 
Ах, зеркало, мой пробный оселок
лукавых взглядов, озорства, кокетства,
с самим собой
извечный диалог,
с самим собой
безмолвное соседство.
Ах, зеркало, прозрачная страна,
стихия отраженья, погруженья,
где сквозь тончайший
флер воображенья
живого сердца
тайнопись видна.
Ах, зеркало, мой ревностный двойник,
свидетель всех случайных превращений,
самосожжений,
самообольщений —
ты мне откроешь
истинный мой лик?
Твоих границ пленительный овал
мне так же дорог, как любой осколок.
Ах, зеркало,
души моей привал,
твой век стеклянный
хрупок и недолог.
Но знаю – там, во глубине стекла,
есть память, что жива и неустанна…
Прошу —
не закрывайте зеркала,
когда я быть
меж вами перестану.
 

«На третьей по счёту от солнца планете…»

 
На третьей по счёту от солнца планете,
на нашей Земле, как понятно любому,
рождаются самые чудные дети…
Да разве могло быть у нас по-другому?
Смешные и милые наши создания —
таких не отыщешь во всём мироздании.
Родные кровиночки мамины, папины —
родные до боли, до каждой царапины…
Они полежат в разноцветных колясках,
потом, не минуя ни слёз, ни ушибов,
они дорастут – до стола и до сказки,
до первых свиданий и первых ошибок.
Пробившись сквозь строй
наших взрослых «накачек»,
надежд, указаний, упрёков, запретов,
они подрастут… И у них – не иначе! —
появятся самые чудные дети,
родные до боли, до каждой царапины, —
родные кровиночки мамины, папины.
…Вот так и ведётся от веку на свете:
на третьей по счёту от солнца планете
рождаются
самые чудные дети.