Текст книги "И в зеркале моём, и в зазеркалье… Стихи и проза"

«Мы живём, а потом умираем…»

 
Мы живём, а потом умираем.
Всё, что между, застынет у края…
Мы живём или… мы умираем?
Я ответа не выбираю
на вопрос, что и грустен и вечен.
Если холод – топлю свою печку
и готовлю нехитрый ужин,
если он хоть кому-то нужен.
Не тревожусь – куда мы, где мы,
«быть – не быть» – не решаю дилеммы…
Коротка наша жизнь или вечна,
путь земной наш продолжится Млечным.
…Чистой тряпочкой пыль вытираю
за мгновенье до ада иль рая.
 

«На жёлтой берёзовой кроне…»

 
На жёлтой берёзовой кроне,
на фоне небес, в вышине
ворона сидит. И вороне
сегодня труднее, чем мне.
Ведь нет у вороны одежды,
ничто на земле – не жильё,
и даже ни тени надежды,
что кто-то согреет её,
и стынет у краешка кроны,
а ночью – растает во мгле…
Мы все, хоть однажды, воронами
бываем на этой земле.
Но так живописна картина —
ворона… желтеющий лес… —
что дух из житейской рутины
взмывает до самых небес.
Мы все, хоть однажды, поэтами
бываем в прозренье своём.
Прошу вас, хотя бы поэтому,
не будем ругать вороньё.
 

«Нас дух возносит до вершин…»

 
Нас дух возносит до вершин
и – гнёт нам спину…
На обе крайности один
покров накину.
 

«И будет день…»
(Вариации на тему)

 
1.
И будет день, и будет пища
и для богатых, и для нищих,
как свыше верить нам велят…
Одни – погрязнут в пресыщеньи,
другие – голод утолят.
2.
И будет день, и будет пища
и для волков, и для телят.
Кто травояден – травку сыщет,
а те, другие, их съедят.
3.
И будет день, и будет пища
для нас, голодных и нагих,
и каждый свой кусок отыщет
или… отнимет у других.
 
 
Да, будет день. Да, будет пища.
И всяк там с в о й кусок отыщет,
как предначертано судьбой,
тем самым став… с а м и м с о б о й.
 

«Бегу, спешу, куда-то мчусь…»

 
Бегу, спешу, куда-то мчусь
и, обманувшись, снова верю…
И, хлопнув дверью вновь, учусь
не хлопать дверью.
 

«Всё, всё – городское, лесное…»

 
Всё, всё – городское, лесное,
небесное и земное —
всё пахнет сегодня весною.
И деревом пахнут опилки,
шампанским – осколок бутылки,
и даже седая старушка
с платочком своим надушенным
пахнет девчонкою пылкой…
 

«Дребезжала ложечка в стакане…»

 
Дребезжала ложечка в стакане
на столе плацкартного вагона
поезда, что шел до Абакана
мимо деревенек и перронов,
мимо женщин и мужчин усталых
с сумками, бездонными, как вечность,
мимо постаментов, мимо свалок,
по пути земному, а не Млечному,
мимо старых и бесцветных стягов,
мимо полустанков и вокзалов,
мимо перелесков и оврагов,
мимо кладбищ и лесоповалов,
мимо крыш, где тонкой струйкой дыма
надвое делились жизнь и небо,
мимо рыбаков, тянувших невод,
мимо барж, причалов… мимо… мимо…
Но, не глядя в дали заоконные,
в поезде, что шёл до Абакана,
на столе плацкартного вагона
дребезжала ложечка в стакане.
 

«Не зови меня больше, не надо…»

 
Не зови меня больше, не надо,
не зови – или будет беда:
я растаю от первого взгляда,
испарюсь, как под солнцем вода,
воспарю из земного облика,
то ли тучею став, то ли облаком,
поплыву – то ли ввысь, то ли вдаль,
словно доли земной не жаль.
И оттуда, из выси той дальней,
вдруг прольюсь словно дождик печальный…
Ты подставь мне свои ладони —
нет печали светлей и бездонней.
 

«Ни к чему нам ветры странствий…»

 
Ни к чему нам ветры странствий,
поиск средств передвиженья, —
я ворвусь в твоё пространство
из пространства отчужденья.
Там глаза мне дорогие
и улыбка дорогая,
даже если там – другие,
даже если там – другая…
Дрогнут наши губы, руки
как тогда, совсем вначале,
словно не было разлуки,
словно не было печали.
Та же синяя безбрежность
высоко над головами…
И немыслимая нежность
вновь возникнет между нами.
Что теперь нам ветры странствий
и диковинные страны —
я сама твоим пространством
стану…
 

Пятый угол

 
Один… два… три… Один, два, три…
И даже есть четыре,
четыре, как ни посмотри,
угла в любой квартире.
Но если боль, как тетива,
натянутая туго,
и дышится едва-едва,
мы ищем пятый угол.
И если рядом с нами нет
подруги или друга,
в свой самый горестный момент
мы ищем пятый угол.
Наверно, в этом есть резон —
в родных пенатах
меняет угол зренья он,
тот угол пятый:
нам очевидней из него
наличье света
под небом дома своего —
своей планеты.
И потому в момент любой,
когда бывает туго,
ищите свой, ищите – свой,
ищите пятый угол:
в него сорваться, как в обрыв,
и там забыться,
и, угол зренья изменив,
вновь возродиться.
Один… Два… Три… Один, два, три
и даже – все четыре…
Четыре, что ни говори,
четыре, как ни посмотри,
угла в любой квартире.
 

«Не разлюблю Вас, дорогой…»

Кому? И всем, и – одному.

 
Не разлюблю Вас, дорогой,
любя другого.
Одна любовь любви другой —
всегда основа.
Всё – продолженье, с прошлым связь,
всё – шанс и опыт…
Настойчиво, не торопясь,
душа всё копит,
заносит всё, что суждено,
в свои скрижали…
И что когда-то – как давно! —
нас обожали
и обожали мы, но вдруг
вошла разлука
и, различив слиянье рук,
разъяла руки,
разъяла губы… И глаза
от боли слепли…
И жизнь – свеченье и гроза! —
вдруг стала слепком,
напоминаньем о былом —
не боле,
безликой тенью, смутным сном,
осколком боли.
Стоп, память, выберись из тьмы,
сверши усилье,
ведь там любили нас… и мы —
о как! – любили.
…Да, всё – продленье, с прошлым связь,
и боль, и свет, всё – опыт,
тот, что душа, не торопясь,
для встречи новой копит.
 

«Стихи мои – мой выплеск, извлеченье…»

 
Стихи мои – мой выплеск, извлеченье
из подсознанья… Тайный мой вердикт…
Стихи мои – моё предвосхищенье
всего, что только брезжит впереди.
 

«Полоска чёрная, полоска белая…»

 
Полоска чёрная, полоска белая,
полоски очень и очень разные…
Всевышний знает, что с нами делает,
в миг вдохновения рисуя красками.
И грустно будет нам, и будет весело —
всегда по-разному, как и назначено.
Но в этом, в сущности, суть равновесия:
а по-другому – как, а как – иначе-то?
Полоска чёрная, полоска белая,
полоски очень, ну очень разные…
Всевышний знает, что с нами делает,
в миг вдохновения тасуя краски…
 

Молитва

 
Снова утро, и я просыпаюсь…
Просыпаюсь и – рассыпаюсь.
Не вздохнуть… «Только Ты не кори,
собери меня, вновь собери,
иль к утру от вечерней зари
сотвори меня… В н о в ь сотвори!
И с предутренним первым лучом
не жалеющая ни о чём
буду я Тебя благодарить,
жить, надеяться, мыслить, творить…»
 

«Я и стихи. Мои. И между нами…»

 
Я и стихи. Мои. И между нами
свершается таинственное «нечто»:
читаю их – и вдруг… над облаками
плыву в просторе светло-бесконечном,
или, споткнувшись об одну строку,
отчаянно отплакав о прошедшем,
вхожу в иную, странную, страну
я, девочка с лицом похорошевшим.
Там власть отваги, юношеских грёз,
и каждый миг там – взлёт и откровенье,
живительная влага лёгких слёз —
там омовенье, просто омовенье.
Есть строки, где я грешною была,
и странною, и глупой, и смешною,
где спор с собой, измучившись, вела —
стихи мои и этого не скроют…
Ещё стихи… Я в них давно когда-то,
себя излив, легко дойдя до точки,
забыла, как всегда, поставить дату.
Они пусты, но эта… эта строчка,
всего одна… О, нет, я обойду
её тоски мерцающее пламя,
другой строкой осилю я беду,
прикрывшись, как щитом, её словами.
А есть стихи – как шрам, как вечный след,
не заметёт их ни песок, ни ветер…
Но впереди – соломинка и свет! —
строка, которой нет ещё на свете.
 

«О Бальмонте, точнее, о Бальмонте…»

 
О Бальмонте, точнее, о Бальмонте
мы с Вами говорили, не спеша…
Лежал на стуле свернутым мой зонтик,
но так была распахнута душа
моя – словам, таким неспешно Вашим,
таким проникновенным и простым,
что захотелось вдруг сказать «прости»
всему, что лишь вчера казалось страшным,
и всё принять как данность, и идти
босой, отважной, по колючим травам,
чтоб где-то там, на краешке пути
успеть сказать, не кончив фразы, «Ave…»
…Дождь за окном давно уже затих,
а мы всё льём слова свои простые,
мы – точки малые, мы – две души живые
на двух стезях – отдельных и своих.
 

«Жила я в этом мире как изгой…»

 
Жила я в этом мире как изгой,
стараясь быть и мудрой и примерной…
И – сделала себя… сама… другой.
Всё хорошо. Цена лишь непомерна.
 

«Ко мне дойдёт сквозь сумрак плотный…»

 
Ко мне дойдёт сквозь сумрак плотный,
и я расслышу:
«Душа, что не враждует с плотью,
мудрей и выше…»
 

«Ну зачем же, зачем так истово…»

 
Ну зачем же, зачем так истово
рваться вдаль за неведомой Истиной,
рвать подпруги и струны души?
Не спеши. Не спеши. Не спеши…
Даже если так мало времени
Бог отвёл человечьему племени
и постылы мирские дела —
не спеши… Закуси удила.
Не гони себя, не подстегивай,
иногда – занимайся йогою,
в позе лотоса задержи
скорость мысли и темп дыхания,
и не думай о мироздании,
о себе и о нём не тужи:
есть что есть, чему быть – то будет,
даже если твой ум не добудет
ни единого зёрнышка Истины,
той, что ищут веками, истово…
…Только что это… там… впереди?
Отдохнул? Отдышался? Иди…
 

«Опадание…»

 
Опадание,
запустение…
Увядание?
Обновление!
 

Песня о дереве

 
Сколько жить отмерено —
не о том пою…
Подари мне, дерево,
силушку свою.
Силу пред морозами —
злыми – не дрожать,
силу – под угрозами
ствол прямым держать.
И сред бед немереных,
душу мне храня,
осени друг-дерево,
мужеством меня.
И, коль светлой песнею
жизнь я допою,
ты позволь мне, дерево,
лечь под сень твою.
 

«Пролейтесь, слёзы…»

 
Пролейтесь, слёзы…
Пролейтесь, слёзы.
Пролейтесь, слёзы! —
прошу у рока…
Как у берёзы,
как у берёзы,
как у берёзы —
целебным соком…
 

«Ах, эти странности…»

 
Ах, эти странности,
что посещают душу,
когда ей сразу —
холодно и душно…
А хочется ей
мягкого тепла
той осени,
которая прошла,
и летних дней,
где небо – в белых льдинах,
а ноги —
в теплых холмиках песка…
…И бабочек
на волю выпускать,
затерянных
меж складками гардинными…
 

«Не зови меня, смерть, не зови…»

 
Не зови меня, смерть, не зови,
В твой далёкий приют незнакомый…
Даже если без счастья, без дома, —
я жива – в горькой тени любви…
В полдень тень эта так коротка,
а к закату – темна и огромна…
И плывут надо мной облака,
и готовятся дальние громы…
 

«Первый диагноз – Жизнь…»

 
Первый диагноз – Жизнь…
Диагноз второй – Характер.
Не озаботившись крикнуть: «Ложись!»,
вершит он свои теракты.
Взрывает покой и сжигает мосты
меж самыми близкими душами,
и там, на осколках, среди маеты,
мешает и слышать, и слушать нам.
Характер – диагноз. Характер – судьба.
И, значит, нелепы протест и борьба.
Справляться с ним мыслью? Наитием? Нет —
он с нами вершит всё, что хочет.
Душа в круговерти свой след и свой свет
теряет… Характер – хохочет:
«Я прав! Я силён, даже если я слаб!
Я – данность. Фундамент и крыша.
Решаю, что раб ты, и будешь ты – раб…
А принц ты – сошлю в нувориши…
Я сам в исполнение привожу
любые свои вердикты…
Решу – и смиреньем тебя награжу,
а нет – необуздан и дик ты.
Никто предо мною не исполин.
Лишь я – повелитель, лишь я – властелин!»
Не буду, характер, бороться с тобой,
чтоб выиграть этот бессмысленный бой.
Бороться с тобой? Проиграешь – с е б е.
С е б е п р о и г р а е ш ь в неравной борьбе.
…Светает за окнами. Время вставать.
На столике рядом – перо и тетрадь.
Раскрою её – и по чистой строке,
чтоб слабой надежды ничем не спугнуть,
пройду, различая сквозь темень свой путь…
Омою ладони в прозрачной реке,
что видится-чудится мне вдалеке,
на берег присяду… Но всюду – одно:
зовущее, тёмное… Бездна иль дно?
Но в том-то, быть может, и выбора суть:
принять свой характер и – не утонуть…
Диагноз смертельный один только – Жизнь.
Держись за характер. Как можешь – держись…
 
 
P.S.
Но знаю (хоть редко об этом я вслух…) —
есть нечто сильнее характера… ДУХ.
 

К картине художника Малевича

 
Им – тяжело. Им тяжела их плоть:
их каменно свисающие руки,
глаза, отяжелевшие от муки
под веками, что как созревший плод
вот-вот опасть – и навсегда! – готовы…
Они – толпа, где каждый – только овен…
Точнее – стадо, где пастух – нужда,
безвременье и голод, и вражда
с собой и миром, к ним что глух и слеп,
что им – не дом, а тёмный хладный склеп…
Но им, живым, чей безотраден путь,
с пути того не суждено свернуть…
Судьбы своей ничем не побороть —
и потому так тяжела их плоть,
опущен взгляд и тяжелы их руки,
и замер дух, и неизбывны муки,
и новых сил ни в чём не обрести,
и взгляда от земли не отвести…
 

Немного софистики

 
Не знаю я,
куда меня несёт,
когда
в неведомую Лету кану я…
Но знаю твёрдо,
что во всём есть всё,
хоть есть во всём
и сущностное, главное.
 

«Не к живому плечу, а к дереву…»

 
Не к живому плечу, а к дереву
припадая, ищем опоры мы.
Всё, что нам изначально вверено,
оговорено нами, оспорено.
Мы спешим… И в неведомом беге
от себя, от себя убегаем…
Лето… Осень… И вот уже снеги
на плечах наших медленно тают…
И так долго всё длится и длится,
что морщинисты стали лица,
что глаза от тоски потускнели,
свет не видя в конце туннеля.
Он – куда, этот бег с ускорением?
Он – откуда? От сотворения
мира, разума, рая, ада ли?
Мы бежим. Мы спешим… А надо ли?
Обогнали себя? Отстали?
Износили свои вериги?
Мы, пришельцы из дальних далей,
заигрались в земные игры.
 

«Давно сменились грозы на морозы…»

 
Давно сменились грозы на морозы…
Дожди и грязь, и слякоть – позади…
Я плачу, тихо сдерживая слёзы…
А может, стоит – криком изойти
и раз хотя бы нарыдаться вволю,
и молнии метать… И жгучей боли
на милость сдаться и сказать: «Бери,
бери меня, что хочешь сотвори
с моим усталым, глупым, бренным телом,
надумаешь – в котле его вари
в своём аду… легко так… между делом…
Но душу… только душу отпусти!
О, Господи… прости меня… прости…»
И вдруг судьба, кто знает, вдруг она
как меч, что не сечёт повинну голову,
нас бросит не в котёл, (где плавить – олово…),
а в кущи, где покой и тишина,
где неба синь прозрачна и ясна,
где нет зимы – лишь лето и весна,
прохладны реки и песчаны бреги,
и живность, словно в Ноевом ковчеге,
довольна парой, избранной ей Ноем?!
Но… мне что делать с этой тишиною,
коль для души там – та же пустота
и суетность, и темь, и маета?..
О, боль моя!
Побудь ещё со мною…
 

«В свой день печальный, остальных печальнее…»

 
В свой день печальный, остальных печальнее,
подумалось мне горько и нескладно
вопросом, обращённым в никуда:
Что есть – и есть ли – у меня сегодня?
Сегодня, в этом дне, в отрезке жизни,
что мы зовём – семь разных букв – сегодня?
Что есть – и есть ли – у меня сегодня?
Вот эти комнаты, где лишь одно дыханье —
моё дыханье – движется вовне,
ни с чьим дыханьем не соприкасаясь?
Что есть – и есть ли? – у меня сегодня?
Вот эти комнаты, где я – наедине
с душой своей, так рано поседевшей,
хоть волосы мои – ты, зеркало, порукой —
ещё кудрявятся и сединой лишь брезжат?
Ах, это слово – брезжат… Мне словарь
синонимы подбрасывает щедро:
светлеют, развидняются… И вдруг… —
спасибо, слово! – вдруг в душе моей
светлеет, развидняется, и я…
…Дыханием дыхания касаюсь —
дыхания, любимого донельзя, —
пусть это только в памяти моей…
…И глажу мамы волосы седые,
хоть мама столько долгих-долгих лет
уже в другом, инаком измереньи…
…И что-то тихо сыну говорю —
о сыне сына, внуке моём взрослом,
которому исполнилось четырнадцать…
Я их так редко, очень редко вижу —
их жизнь проходит в городе другом…
Но как же мной, далёкие мои,
здесь и сейчас – о, как вы все любимы! —
да, в этот миг, сейчас, сегодня, нынче,
здесь, – в этой комнате, где лишь одно дыханье, —
моё дыханье! – согревает воздух…
…И вдруг звонок, звонок по телефону,
и цифры проступают на табло —
три… семь… и пять… и дальше, дальше, дальше…
И входит жизнь, живыми голосами
меня включая в дело, в состраданье,
в сотрудничество, сопереживанье,
души моей обитель сопрягая
со всем, что вне… О нет, уже – во мне…
…Светлеет. Развидняется. И я,
проснувшись, торопливо заношу
стихи вот эти на листок бумаги,
вот эти мои белые стихи…
Они белы, но не наличье рифм,
(точней, отсутствие…) их делает такими,
не белый цвет бумажного листа —
в них брезжит утро, брезжит седина,
что в волосах моих не проступила…
Светлеет… Развидняется… Январь.
Начало года – как всему начало…
 

«Мечтаю!»

 
Мечтаю!
Обывателем!
Побыть!
Проснуться,
потянуться,
улыбнуться,
холодною водой ополоснуться
и, взяв топор, дровишек нарубить,
печь истопить, сварить борща и каши
(ну, вкуснотища! ешьте, знайте наших!),
полить герань на белом подоконнике
и вычитать в прабабушкином соннике,
что сон ночной – мне, безусловно, «в руку»,
и с легкостью и радостью, без скуки
убрать свой дом – свою планету малую,
пыль вытрясти из всех половиков
(пыль дня всего лишь, а не пыль веков…),
часок вздремнуть – спокойной и усталою,
с соседкою, проснувшись, поболтать,
морковину, что в долг брала, отдать…
Но вот – стихи…
С какой бы
это стати…
Мечтаю!
Обывателем!
Остаться!
 

«Давным-давно…»

 
Давным-давно,
в далёкой дальней дали,
до первого
рождения земного
черты мои
незримо проступали
во чреве материнском —
как основа
всех будущих
свершений и обид,
надежд и упований,
и раздоров,
реальных и надуманных
коррид,
где я была…
быком ли?.. матадором?
И только кровь —
по жилам и из вен —
была такой горячей,
настоящей,
что я рождалась
заново на свет,
навеки с ним
пред этим попрощавшись…
…Давным-давно,
в далёком далеке,
как первый знак
рождения земного,
характер мой
без страха, налегке
из чрева —
материнского, родного —
входил в тот мир,
где Суть и Суета
полярны так
и так нерасторжимы,
где Истина
и Свет, и Красота,
как вдох, насущны
и – недостижимы,
где странники
безропотно приемлют
любые муки
и любые раны
в своём пути
к обетованным землям,
в своём пути
к неведомому храму.
…Пусть седина
клубится на висках,
и зной палящ,
и беспощадны ветры —
они идут
по медленным пескам,
идут в веках —
и с ними только вера.
И вдруг – травинка
там, внизу, у ног…
Кем, как, зачем
им явлена в пустыне?
И есть надежды
маленький росток,
и сердце утомлённое
не стынет…
 

«Всё исчезает, тает в свой черёд —…»

 
Всё исчезает, тает в свой черёд —
уходит дымкой легкой в мирозданье,
и, как всегда, острее расставанье,
чем радости нечаянный приход…
Да, всё пройдет. Всё то, чего ты ждёшь
так жадно, так коленопреклонённо…
И этот долгий бесконечный дождь —
надежда почвы, зноем иссушённой…
И постареет девочка, что ждёт
с прекрасным принцем встречи непременной…
Ну а пока – лишь на урок зовёт
её звонок на школьной перемене…
Ну а пока… Пока и ты не жди
ни расставаний, ни разлук, ни боли…
Всё зелено? Спасибо вам, дожди…
Ночь наступает? Пусть… А я дотоле
пройдусь по вечереющей земле,
касаясь взглядом медленных прохожих,
и мыслью полусонно-бестревожной,
и каждой клеточкой души своей и кожи
вберу в себя всё, что доступно мне
и так насущно, так необходимо:
вечерней свежести легчайших холодок,
воспоминаний медленный глоток,
звезды далёкой свет необъяснимый…
 

Воспоминание о прошлом

 
1.
…И волю дав душевному порыву,
мы сокращали имена любимых
до слога одного, нет, звука… нет – беззвучья,
в котором место лишь губам и боли
от наслаждения и… горечи той тайной,
что ведает разлуку впереди…
2.
…Ах, эта боль,
немыслимая боль
любви моей
мучительной, последней,
сжигающей,
как солнце в полдень летний
всё под собой.
…Она росла
(сжигая и светя…)
как скорость набирающее
скерцо…
А я её носила
как дитя —
там… глубоко… в груди…
под самым сердцем…
3.
Высоко (в моей памяти сирой…)
над закатом, над морем, над миром,
над моею бессонною лирой,
ты стоишь – бесконечно родной…
Отпусти меня, мой дорогой, —
отпусти
мою душу
с миром…
 

«Что-то снилось и снилось мне…»

 
Что-то снилось и снилось мне
в этом смутном, запутанном сне…
Я стирала, готовила, шила,
что-то сделать всё время спешила,
все цветы мне хотелось полить,
бисер весь на единую нить
нанизать, каждой бусинке дав
своё место в цветов сочетании…
И тогда уж, слегка приустав,
с книгой Фета прилечь на диване…
Всё. Закончены все дела…
И душа моя… вдруг… отошла…
Отошла – будто так и надо:
ни прощального слова, ни взгляда
напоследок… ни тени сомненья,
что пожить ещё есть настроенье.
Что-то хладное в тело мне дунуло,
и устроилось там не спеша,
и освоилось… но душа
(отошедшая…) вдруг – передумала…
«Приюти меня, – просит она
моё слабое бренное тело, —
я ещё пригожусь, я нужна, —
без меня ты осиротело!
Без меня ты – ни то, ни сё:
крест свой, пусть он и весом с пушинку,
без меня ты не унесёшь…
И заигранною пластинкой
на одной зависая ноте,
погрязая в одной заботе —
как бы время своё продлить, —
будешь тлеть, прозябать и ныть…
 

Без меня ты лишь дым от огня —

 
без меня… без меня… без меня…»
Ничего не ответило тело…
Не сумело? Да нет, не успело —
я проснулась… То солнечный луч,
раздвигая упрямство туч,
совершая с утра разбег,
тронул сомкнутость моих век,
мудро мне подсказать поспешил,
что нельзя – ни на миг! – без души…
И взялась я с душой за дела —
всюду вытерла пыль и полы подмела,
и стихи написала… вот эти…
Ну а дел – за всю жизнь не успеть мне.
27 мая 2006
 

«Разве жизнь уходит в Никуда?»

 
Разве жизнь уходит в Никуда?
Нет, она дорогой остаётся,
что в другой судьбе тропинкой вьётся —
памяти тропинкой… Навсегда.
Навсегда? И та судьба – не вечна…
Только жизнью – память не избыть,
и она тропинкой – светлой, Млечной —
будет над Вселенною парить.
 

«В некий горький…»

 
В некий горький,
судьбою отмеренный срок
безвозвратно с тобою
уходят в песок
поцелуи, объятья,
родные глаза,
детский смех и улыбки,
друзей голоса,
упоенья счастливый
случайный виток —
всё уходит в песок…
всё уходит в песок…
Всё уходит в песок —
и святое, и шалое,
и счастливая жизнь,
и судьба захудалая,
непомерно огромное,
мизерно малое,
чем гордится душа
и что нужно замаливать…
Всё – мучительных мыслей
бескрайний поток,
и один, потаённый,
души уголок,
не доверенный миру, —
уходит в песок…
И родительский дом,
и Отечества дым,
всё, что было когда-то
живым и родным, —
всё вбирает песок,
как вбирает он дождь
или старую пару
истёртых калош,
как безвкусную воду
и жадно и грубо
поглощают за миг
пересохшие губы.
 
 
В некий горький,
судьбою означенный срок
наша жизнь
безвозвратно уходит в песок.
И песок тяжелеет,
вбирая в себя,
наши тайны и скорби…
А сам, не скорбя
и всему вопреки —
вдруг одарит теплом
чьи-то бренные ноги
на бреге морском,
и в песочницах
маленькой детской рукою
превратит вдруг себя
в нечто мило-земное:
то ли в снежный сугроб,
то ли в холмик горячий —
в то, что детской душе
так понятно и значимо…
И когда-то, когда-то
сквозь этот песок
вдруг пробьётся к живущим
зелёный росток
и сиянием алым
их уверит заря —
всё не зря, всё не зря…
Всё, что было, – не зря.
…Но всё так же, всё так же —
в положенный срок
всё уходит… в песок…
Всё. Уходит. В песок.
 
 
P.S.
Этот вечный тоннель
с обещанием света…
Этот вечный песок…
Брег песчаный…
И – вечная Лета.