Текст книги "И в зеркале моём, и в зазеркалье… Стихи и проза"

Было воскресенье, и оно казалось ей нескончаемым. Нестерпимо тянуло домой, и желание это усиливалось с каждой минутой. С трудом уговорив руководителя группы, она ночным поездом уехала из Ленинграда. Ей хотелось только одного: переступив порог дома, набрать телефонный номер Евгения, сказать, что она всё понимает, не винит его, но просит не искать встреч с ней. И положить трубку.

Рано утром добравшись до дому, подойдя к двери своей квартиры, она не стала доставать ключи – всё равно мама проснется – и нажала кнопку звонка.

ТИНА проснулась от звона будильника. Но, еще не размыкая век, поняла – звук идет из прихожей. Она встала и, прикрыв дверь в спальню, чтобы не разбудить Евгения, направилась к входной двери. «Кому я понадобилась в такую рань? Может, срочный вызов?»

– Кто там?

– Это я, мамочка…

Тина откинула цепочку, распахнула дверь, отступила на два шага. Сана вошла. Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. «Что случилось, доченька?» – эти слова, готовые сорваться с её губ, так и остались непроизнесенными. Тина поняла, что самое главное и самое непоправимое случилось не с её дочерью, а здесь и с ней.

Наваждение оборвалось.

Она ни о чём не жалела, ни в чём не раскаивалась, а только с ужасом думала о том, что она скажет этой девочке, которая – плоть от плоти её – стоит сейчас перед ней, нуждаясь в помощи, девочке, которую она носила под сердцем и в которой долгие годы заключался весь смысл её жизни? Что она может сказать? Ей легче было бы предстать на суд перед целым миром, перед самим Господом Богом, взойти на костёр, только бы не чувствовать себя виноватой перед самым родным для неё существом…

Но она не успела ничего сказать. Из спальни донёсся голос, так хорошо знакомый ей и Сане. Они вздрогнули, мгновенно обернувшись на звук этого голоса: «Тинушка, Тина!» Они посмотрели друг на друга, мать и дочь, и Тина с отчаяньем увидела, как Сана съёжилась, беспомощно стиснув кулачки и прижав их к груди. «Сашенька!» – Тина рванулась к дочери, но та отшатнулась от неё, почти ударившись о стену: «Не трогай меня! И не говори! Ничего не говори!»

Они не увидели, как в прихожую вошёл Евгений.

– Сана, доченька, после твоего отъезда Евгений пришел к нам, чтобы увидеть тебя… Послушай…

– Нет, – вдруг закричала Сана, – это ты послушай меня. Я любила его, любила! И ты знала об этом! И мы с ним были вместе, совсем вместе… – Она напряглась, словно для удара, и тут же сникла, и мелко дрожащими губами тихо произнесла: «Как вы теперь». И замолчала. Она не умела нападать, ей нечем было защищаться, некуда отступать – и она еще теснее прижалась к двери.

Теперь каждый из них знал всё.

Через три дня Евгений уехал из Москвы. Так потребовала Тина:

– Этот гордиев узел, – сказала она, – можно только разрубить. Я люблю тебя, но… я виновата перед дочерью, и дай мне Бог когда-нибудь загладить эту вину.

– Ты не виновата, – тихим, почти осевшим голосом произнёс Евгений. – И никто не виноват. Судьба сыграла с нами злую шутку. Но, может быть…

– Нет, – Тина была тверда, – не может. Время ничего не сгладит. Нас трое, и Сана не может быть третьей, лишней. А мы, – она грустно улыбнулась, – мы уже взрослые, мы справимся… Обязательно справимся.

– Да, – ответил он, – наверное.

Если бы знать тогда, с чем ещё им придется справляться…

ЕВГЕНИЙ, Евгений Викторович А. рассказал мне эту историю, историю собственной жизни, когда волей случая мы познакомились с ним в одном из подмосковных санаториев, где он находился после недавнего инфаркта. Ему исполнилось шестьдесят, и к этому времени у него были две взрослые дочери и трое внуков.

– Тогда, – продолжил он свой рассказ, – по настоянию Тины я уехал из Москвы, начал работать в Челябинске. Оттуда сразу же прислал ей свой адрес, не раз писал письма, но она не отвечала. А потом узнал от знакомого страшную весть: у Саны родилась девочка, а сама она умерла при родах. Через несколько дней родилась девочка и у Тины. Это были мои дочери, я всё бросил, вернулся в Москву. Тина долго лежала в больнице до того, как её с двумя малышками выписали домой. Я был рядом с ними, как мог, помогал, но Тина и слушать не хотела о совместной жизни. Первое время ей тяжело было даже видеть меня. Я всё понимал и ждал, ждал… Но девочки подрастали, Тина видела, как они тянутся ко мне, и – сдалась. Мы поженились, когда им было по полтора года. Так и живём. Теперь уже внуки пошли. Только я вот заболел, и пришлось уехать подлечиться. А Тинушка дома, с ними…

Евгений Викторович произнёс имя жены с такой непередаваемой нежностью, что мне показалось – тень её коснулась и меня, человека ему постороннего.

«Мы были музыкой во льду…»

В январе 2002 года в Московской консерватории шёл вечер памяти композитора Виссариона Шебалина, посвящённый 100-летию со дня его рождения. В Малый зал пришли артисты и музыканты, ученики композитора, его сын, внуки и правнуки. Его вдова, Алиса Максимовна Шебалина, присутствовать на вечере не могла, мешал возраст: в сентябре 2001 года ей исполнилось ни много ни мало – сто лет.

А вскоре, в один из февральских вечеров, слушая любимый ею «Славянский квартет» Шебалина, она уснула и – не проснулась. В марте 2002 года урна с её прахом была захоронена в могиле мужа на Новодевичьем кладбище. Мой очерк об Алисе Максимовне тогда не успел увидеть свет, и я решаюсь – пусть с таким грустным опозданием, пусть хотя бы коротко, – воздать должное этой женщине.

Удивительно ранним было первое воспоминание Алисы Максимовны. В год и четыре месяца она заболела воспалением лёгких. Было тяжело дышать и почему-то очень страшно. И тогда дедушка купил игрушку – большого солдата в синем мундире, с ружьём на плече, и поставил его возле кровати внучки. Маленькая Аля успокоилась, и – началось её выздоровление… Не тогда ли зародилось в ней чувство, сделавшее её впоследствии настоящей хранительницей семейного очага, умевшей понять, что нужно близким в трудную минуту, и сделать – спокойно, разумно, несуетливо – именно это главное и спасительное…

Память этой женщины была поистине уникальна. Свидетельство тому – её книга воспоминаний «Беседы с памятью» в несколько сот страниц. Отдельные из них Алиса Максимовна печатала на машинке в возрасте 97 лет.

Шебалина хранила в памяти мельчайшие подробности быта своей семьи, знала, по рассказам родителей, их родословную, десятки больших и маленьких событий, касающихся многочисленной родни в нескольких поколениях. Она хорошо знала жизнь и предков своих, и потомков… И нет более живой «связи времен», чем такой вот человек во плоти.

Детство Алисы Максимовны, по её словам, было просто прекрасным. Родилась она в Москве, в доме, построенном её дедом, голландцем. Строитель и архитектор, он уехал в молодости на заработки в Россию. Его жена, немка, родила ему двенадцать детей, один из них был отцом Али. Её мама, в которой смешались две крови, французская и голландская, закончила русскую гимназию, свободно владела немецким и французским. Впоследствии, не имея высшего образования, заведовала кафедрой иностранных языков в Институте Красной Профессуры.

Алиса Максимовна хорошо помнит походы с мамой и сестрой в Третьяковку, на выставки Куинджи, Левитана… И в свои десять лет, когда семья отдыхала на Балтийском море, Аля шла к берегу с мольбертом и масляными красками, писала пейзажи. Любовь к рисованию унаследуют потом дети, внуки и правнуки Алисы Максимовны.

В одиннадцать лет папа подарил Але двухколесный велосипед. В последний раз Алиса Максимовна ездила на велосипеде… в девяносто два года!

Из детства эта женщина вынесла, пожалуй, самое главное – вкус к жизни и почти абсолютный слух.

Музыка занимала особое место в её жизни. Музыкальной была семья деда – отец и три сына образовали домашний вокальный квартет. Сколько она себя помнит – музыка всегда жила в родительском доме. 1921 год стал началом музыкальных «Пятниц» в семье. В трудное, голодное и холодное время гражданской войны, пешком, со всех концов Москвы по пятницам в их дом стекался «цвет» музыкальной жизни столицы – Мясковский, Александров, Гедике… Сюда впоследствии пришел и Виссарион Шебалин, талантливый музыкант и композитор, за которого Алиса Максимовна вышла замуж.

Музыка естественно и полноправно вошла в жизнь её собственной семьи. Музыкой занимались их дети и внуки, сейчас на рояле, что стоит на даче, играют её правнуки. А маленькая праправнучка учится играть на арфе.

Музыка для Алисы Максимовны, её предков и потомков всегда была частью их жизни. Они и сами были музыкой, эти интеллигентные и образованные люди, это о таких, как они, писал поэт Борис Пастернак: «Мы были музыкой во льду…»

Почему же при такой любви к музыке Алиса Максимовна стала врачом? «… Тогда мало было детских врачей, а я всегда очень любила детей. И свою специальность – тоже».

После окончания в 1924 году медицинского факультета Московского университета она работала в сельской больнице, принимала роды, лечила женщин, стариков, «хроников»; с осени 1938 – в детской больнице имени Филатова. Во время войны, в эвакуации, врачевала в совхозе под Свердловском.

Одиннадцать лет была Алиса Максимовна врачом Хореографического училища Большого театра: «Я радостно вспоминаю эти годы».

Сквозь жизнь этой женщины, которую сама она всегда считала счастливой, прошли, оставив свой нелёгкий след, все значимые события ХХ века. Много близких ей людей, в том числе и отец, прошли сквозь аресты, Лубянку, Бутырскую тюрьму, общие с уголовниками камеры, ссылку…

Семье Алисы Максимовны довелось пережить эвакуацию, послевоенные репрессии, но она никогда не сетовала на судьбу. Ведь эта же судьба одарила её встречами с творчески одарёнными, широко образованными людьми ХХ века. Это художник Юон, композиторы Прокофьев и Шостакович, театральные деятели Мейерхольд и Завадский, многие другие…

Но муж всегда был главным образом её воспоминаний.

«Великое счастье послала мне судьба – прожить с ним много лет… Он был очень талантливым и очень скромным человеком. Писал стихи, на всю жизнь сохранил серьёзный интерес к литературе, любил и хорошо знал живопись, легко отличал любого художника по „почерку“. В тяжёлом военном сорок втором году стал директором Московской консерватории… После Постановления ЦК КПСС 1948 года его сняли с поста директора, запретили преподавать музыку… Муж тяжело пережил случившееся, придя домой, даже заплакал. Инсульт надолго оторвал его от работы, рука осталась на всю жизнь парализованной. Спустя десять лет – второй инсульт, но он продолжал писать музыку. Он умер в 1963 году. Я мало бываю у его могилы на Новодевичьем кладбище: он со мной дома, когда я вспоминаю жизнь с ним, пишу о нём, слушаю его музыку».

Боль этой утраты Алисе Максимовне не дано избыть. Но боль не помешала ей проделать гигантскую работу – она создала обширную и подробнейшую картотеку произведений мужа с указанием их исполнителей и времени исполнения, стала автором одной и составителем двух объёмистых книг о его жизни и творчестве. Работа выполнена тщательно и скрупулезно – в книгах есть необходимые именные и хронологические указатели, подробные комментарии и библиография.

Потомки Шебалиных – два сына, шесть внуков, десять правнуков и праправнуков. И каких только профессий нет сегодня среди их наследников…

Старший сын, доктор физико-математических наук, был физиком-сейсмологом, руководил лабораторией сильных землетрясений в Институте физики Земли Академии Наук. Писал стихи, резал по дереву, камню, рисовал. Уже прикованный к постели, писал монографию о природных катастрофах. Он умер в 1996 году, и на девятый день после его смерти Алиса Максимовна перестала ходить.

Младший сын, альтист, профессор Московской консерватории, прекрасный педагог, народный артист СССР, 50 лет играл в Государственном струнном квартете имени Бородина.

Среди внуков и правнуков Алисы Максимовны есть музыканты и экономисты, врач-стоматолог и инженер-сейсмолог, есть студент физико-математического факультета МГУ. Старшая внучка, кандидат биологических наук, занимается молекулярной биологией, генной инженерией.

В потомках Алисы Максимовны, как и в ней самой, смешано много кровей – голландская и немецкая, русская и французская, татарская и монгольская… Эта «смесь кровей» проявлялась в их характерах подобно «гремучей смеси», но все они родились и выросли в России, и по жизненному укладу, по сути своей – русские, россияне.

Характер и самой Алисы Максимовны, что признают все, кто её знал, – был своеобразным, противоречивым, неординарным. При всей своей прагматичности и здравомыслии, она всегда была готова к шуткам, юмору, весёлым розыгрышам. Человек властный, она умела внять доводам других людей, что особенно важно в такой большой семье. Об одном из знакомых Алиса Максимовна как-то сказала: «Он смотрел на жизнь спокойно и мудро». Таким был и её собственный взгляд на жизнь.

В самых сложных ситуациях она никогда не паниковала, не теряла присутствия духа. Со скрупулезной основательностью выхаживала мужа, когда у него произошел инсульт с потерей речи. Постепенно муж приходил в себя, с трудом начинал говорить, и пусть плохо ориентировался в быту, но музыку писать продолжал. И она, возвращая мужа к жизни, записывала его новые музыкальные сочинения.

Смерть мужа стала для неё подлинной трагедией. Но она держала себя в руках, продолжая быть хозяйкой дома, хозяйкой положения, как и при его жизни. Последние годы жила на даче. Когда внукам и правнукам нужно было молоко, Алиса Максимовна, восьмидесяти шести лет от роду, на велосипеде, обвешанном пустыми трёхлитровыми бидонами, отправлялась в магазин, а когда возвращалась обратно, в бидонах уже плескалось, покачивалось молоко. «Тебе не тяжело на велосипеде, бабушка?» – спрашивали внуки. Она шутила: «Мне пешком тяжело».

Алиса Максимовна много сил отдавала книге воспоминаний, и порою казалось – она устранилась от обязанностей бабушки. Да, она не стирала пелёнки, не вытирала малышам носы и не варила кашу. Она берегла себя для того, что могла дать только она. И всегда, на пределе возможностей физических, духовных, материальных, участвовала в профессиональном, личностном, творческом росте и становлении своих детей, внуков, правнуков. В восемьдесят лет ездила в Ярославль, где в качестве дипломной работы исполнялась симфония её внука, выпускника Московской консерватории.

Почти до 90 лет Алиса Максимовна жила одна, писала книгу, была счастлива, когда её навещали родные и знакомые. И всегда была центром притяжения, который делал ее большую семью единой, а ее – главой рода.

Она умела – как бы ни складывалась жизнь – оставаться сама собой: суховато-сдержанной и самоотверженно отзывчивой, чопорно-строгой и вдруг кокетливо-шаловливой, как никак была в ней и «французская кровь».

На даче Шебалиной, на Николиной горе, есть аллея, носящая имя её мужа. «Мы поселились здесь в 30-м году, сюда я привезла из роддома моего младшего сына».

На двух этажах дома много комнат, переходов, но нет здесь и тени того лоска, что присущ ныне многим дачам. Здесь есть свежеотделанные стены и потрескавшиеся полы, требующие ремонта двери. В одной из комнат стоит старый потёртый рояль, мебель свезена сюда из разных квартир и разных временных отрезков жизни. На стенах нет и кусочка свободного пространства – гобелены, фотографии, картины, рисунки. Поражает обилие вещей на тумбочках, на книжных стеллажах и сундуках, за стеклами тёмных и светлых шкафов. Здесь одежда и посуда, альбомы, книги, полотенца, лыжи, коньки, игрушки. Есть и совершенно непонятные предметы, но одно очевидно: здесь не украшали дом, а жили в нём, бережно сохраняя всё, что дорого сердцу. Есть в доме полотна мастеров, подаренные друзьями, с которыми равноправно соседствуют рисунки детей и внуков. А фотографии предков мирно уживаются со снимками потомков.

Дом этот для Алисы Максимовны – её родовое поместье. Здесь и произошла моя встреча с нею. Внучка Алисы Максимовны просит её сказать что-нибудь по-французски.

– Je vous aime! Я вас люблю! – Алиса Максимовна реагирует мгновенно. Слова звучат не переводом, они относятся к внучке, что держит её за руку, ко всем внукам, правнукам, праправнукам. К родителям, к мужу и сыну, которых ей не дано забыть, как бы ни подводила память… Ко всем, с кем так или иначе сводила судьба. Женщина эта умела принимать жизнь такой, какая есть, и всегда любила эту жизнь.

Во дворе дачи, близко к одному из окон дома, среди высоких сосен растёт вымахавшая почти вровень с ними белоствольная береза, посаженная еще до войны мамой Алисы Максимовны, а летом под её кроной слышны веселые голоса праправнуков… И, дай-то Бог, со временем зазвучат здесь голоса новых потомков Алисы Максимовны, и будут жить – в согласии с миром и собой – новые поколения её большой семьи, одной из многих российских семей…

Долги наши

Проводив сына на работу, сделав необходимые домашние дела, Людмила Аркадьевна прилегла отдохнуть. Поспать не получалось, так, полудрёма, провал в какие-то обрывочные воспоминания… Вот девочка-студентка, пришедшая вместо врача к её двухлетнему Алёше, говорит, что они как раз сейчас проходят в институте диабет. Вот они с сыном едут в плацкартном вагоне, она достает шприц и пузырёк со спиртом, чтобы сделать укол, а сидящий напротив явно пьющий мужичонка вожделенно поглядывая на пузырёк, начинает радостно потирать руки…

Считая себя некрасивой, решив, что семейное счастье не для неё, она надумала уйти в любимую музыку. Но и здесь что-то не заладилось, и музыкальную школу пришлось оставить. В химико-технологическом институте даже не приняли документы – непорядок со здоровьем. Поступила в пищевой, но учиться не захотела: черчение, геометрия – явно не её профиль. Время вступительных экзаменов в желанный библиотечный институт провела в больнице из-за неудачно вырванного зуба.

В двадцать семь лет узнала: она – приёмная дочь.

В тридцать два, после нескольких коротких и нескладных увлечений, познакомилась с Владимиром, согласилась стать его женой. Но вскоре он передумал. Оскорблённая, она ни словом не обмолвилась о том, что ждёт ребенка.

Пришла из роддома после рождения Алёши, а родители больны, им обоим-то уже за семьдесят. И сама слабая – авитаминоз, температура под сорок, а она по аптекам, по магазинам…

В год и десять месяцев отдала сына в ясли. Через две недели хоронила мать, а затем и отца. Вскоре заболел сын – диабет. Необходимы уколы – каждый день, всю жизнь. И они навсегда остались пленниками этих проклятых и спасительных уколов.

В шесть лет Алёшу признали инвалидом детства, в шестнадцать – инвалидом второй группы. С двенадцати стал постоянно носить очки, выслушивая от одноклассников небрежное «очкарик», «ботаник», заумный. Потом узнала: одноклассники ещё и колют его булавками. Материнское сердце не выдержало, и с седьмого класса она на два года перевела его на домашнее обучение.

…Раздался телефонный звонок, она рванулась к трубке. Звонил Алёша. Еще не остыв от тягостных воспоминаний, забеспокоилась – всё ли в порядке? И услышала радостный голос:

– Я авторское свидетельство получил…

Она так обрадовалась, что сразу и слов не нашла:

– Да-да, жду, приходи поскорей, дома расскажешь подробнее, – как будто можно поскорей придти с работы, как будто её немногословный сын начнёт пускаться в подробности.

И чего это я расхандрилась, подумала она без укора себе, так легко и светло стало на душе. И жизнь представилась ей —мудра всё-таки наша память – совершенно в ином свете.

Она вспомнила маму, под звуки вальса Штрауса кружившуюся с нею на руках по тесной московской комнатке, увидела медленные голубые волны у берегов Крыма, ощутила вкус первых послевоенных конфет, развешанных на ёлках, услышала музыку, которою в детстве её одаривал соседский патефон…

События вставали перед глазами предельно отчетливо, словно всё происходило здесь и сейчас…

Родилась она на третьем году войны в уральском городе Соликамске. Через год мама умерла, вскоре не стало и бабушки, едва успевшей отдать внучку в детский дом.

Однажды в детдом пришли супруги, решившие усыновить мальчика. Они не выбирали ребёнка – лишь бы был поменьше возрастом, чтобы считал их родными, когда вырастет. Сидят, ждут в приёмной. Выходит женщина, выносит… девочку – крошечную, кривоногую, рахитичную. Они с растерянностью смотрят на ребёнка, на женщину и молчат.

– Я знаю, – тихо, медленно говорит женщина, – вы хотели мальчика, я вас пойму, если вы откажетесь от девочки. Но, знаете, война… А Милочка слабенькая очень, без семьи ей не выжить… – И молчит, не настаивает, лишь с надеждой смотрит на сидящих перед ней не слишком-то молодых людей в потёртой одежде. Ей кажется, что она узнала о них всё, когда, посмотрев сначала друг на друга, а потом на ребёнка, они через короткую паузу произнесли почти одновременно: «Хорошо, мы берём. Да-да, конечно… Мы согласны». И еще она заметила, как будущая мать благодарно посмотрела на мужа.

3 мая 1944 года Марина Михайловна и Аркадий Львович стали приёмными родителями годовалой Милочки, отныне – Людмилы Аркадьевны. Не будь их, скорее всего и не выжила бы она в том суровом и беспощадном военном лихолетье.

Марина Михайловна до войны жила на Сахалине, имела три класса образования и горькое, нескладное замужество. Потом ушла от мужа, прихватив маленькую дочку, работала на лесосплаве. Работа каторжная для женщины, да ещё душа болит – как там девочка её, одна в доме. Позже прибилась Марина к городской редакции, убирала там, помогала, чем могла, присматривалась к сотрудникам, да и те не оставляли её без внимания… И спасли, отходили, когда она пыталась покончить с собой на четвертый день после неожиданной смерти дочери.

Редактор газеты, Аркадий Львович, ходил с палкой, одна нога, парализованная, была туго стянута корсетом, левая рука едва заметно скрючена – так до конца и не разжали после инсульта. Всё было давнее, ещё от гражданской войны, что настигла его в восемнадцать. Но ходил быстро, был энергичен, умудрялся при тяжкой редакторской работе людям вокруг себя помогать. Только сам, сердешный, – бдительное сердце Марины, ещё не остывшее от собственного горя, усмотрело это в момент, – позаботиться о себе был не в силах: ни галстука завязать, ни рубашки постирать. И Марина, душа простая и бесхитростная, предложила однажды, не вникая в тонкости обхождения:

– Давайте я вам ноги помою, что ли…

Они стали жить вместе. Марина начала работать в редакционной библиотеке. Аркадия Львовича переводили с места на место, и всюду за ним отправлялась его супруга. Менялись города – Феодосия, Хабаровск, Кострома, Чита, Орёл, Москва… Неизменной оставалась должность – редактор газеты.

В сорок пятом они уже жили в Москве, когда Милочке, не умеющей ни разговаривать, ни улыбаться, исполнилось два года. В один из вечеров, война уже закончилась, по радио заиграли вальс Штрауса. Марина Михайловна подхватила дочку на руки и закружила по комнате… Та вдруг засмеялась, а мама от радости и неожиданности заплакала и так, плача, продолжала кружиться, пока вальс не закончился.

Отец целыми днями корпел дома над газетой, мать уходила по делам, а Милочка начинала хождение в гости – к одним соседям, к другим. Хорошие они были люди, пусть и ссорились иногда, и не все были близки между собой, но ни один из них никогда словом не обмолвился, что она не родная дочь…

Отец относился к ней по-доброму, ровно, объективно, сдержанно. Семья часто ездила летом в город Старый Крым, к знакомой отца, цыганке. Её, высокую, седую, с добрым взглядом чёрных глаз, с уважением называли старухой Изергиль. Заезжие цыгане подбросили её, крошечную, завернутую в пёстрое тряпьё, семье весьма интеллигентных людей. После рассказов этой образованной, мудрой и музыкальной женщины, что провела восемнадцать лет в лагерях, всё в душе Людмилы переворачивалось и приходилось заново «сводить концы с концами».

И в доме её родителей, и всегда в её жизни были интересные, образованные люди, от которых можно было что-то почерпнуть. С кем-то из них она долгие годы продолжала добрые отношения и даже дружбу. Это шло от её характера. То она – замкнутая, нескладная, жалующаяся на судьбу, и тогда хотелось опекать её, поддерживать, помогать. То – горячая, взрывная, импульсивная, с живым интересом относящаяся к новым книгам, знакомствам, музыке, театру, и с таким человеком хотелось видеться, дружить, быть вместе.

Ей вспомнилась женщина, с которой они какое-то время работали вместе. Женщина эта пережила страшную трагедию: её дочь, мать двоих детей, нелепо погибла в двадцать девять лет. Мокрыми руками взялась за неисправную настольную лампу и – всё… Потеряв дочь, женщина, как могла, держалась, растила внучат, но страдание не отпускало её, и жизнь, словно друг, деликатный и понимающий, вскоре покинула её.

Да, подумала Людмила Аркадьевна, дойдя до этого воспоминания, всё так круто замешано, и радость, и горе, что не оторвать, не отделить одно от другого. Всё едино, всё – жизнь. Ведь посмотреть повнимательнее – так судьба и побаловать её успела. Пройдя «сквозь строй» ненужных работ и институтов, она вышла на главное своё дело – окончила библиотечный техникум, библиотечное отделение института культуры. Семейная жизнь не сложилась, но были и встречи, и увлечения, на первый взгляд ничем реально не закончившиеся, но кто скажет, что жизнь души – не та же реальность…

Самым острым, памятным чувством были пронизаны полгода встреч с Юрием. Начало знакомства было весьма будничным. Перекинулись нечаянными взглядами, разговорились в тесноте переполненного троллейбуса, вместе сошли на остановке… Совместные прогулки по московским улочкам стали почти ежедневными, но она не видела ни домов, ни людей, не слышала ничего, кроме его голоса и стука собственного сердца – где-то высоко, у самого горла. Она упоённо внимала ему и чувствовала, что её било мелкой дрожью от одного только его присутствия. Иногда он заходил к ним домой, но однажды появился нетрезвым, и отец, предельно суровый в данном вопросе, достаточно твёрдо отказал ему от дома. Юрий ушёл. И всё ушло – растаяло, со временем почти отпустило, оставив долгий и терпкий привкус странно-сладостного и не слишком обременительного страдания.

Сердцу её, жаждущему любви, вознесения на её немыслимые высоты, так и не дано было утолить этой жажды. Но энергия, отведенная природой на эти благодатные цели, требовала выхода, и она страстно, ревностно, самозабвенно погружалась в дружбу, материнство, чтение. Слава Богу, эти ипостаси друг другу не противоречили… И ещё – на особом положении – в её жизни была любовь к музыке, особенно классической.

…Людмила Аркадьевна перебирает события своей жизни так основательно, со всеми подробностями, словно там, в прошлом, во тьме забвения таится нечто, дающее обоснование её сегодняшнему житью-бытью вдвоём с сыном, почти всю жизнь – только вдвоём. Она хочет, она должна отыскать это нечто, и тогда всё обретет своё оправдание, свой смысл, некую всегда желательную нам печать судьбы, хоть на время дарующую освобождение от сомнений.

О своей беременности она рассказала родителям. В какой-то момент, подняв глаза на мать, встретила взгляд, который ей не забыть до конца дней. В нём была и тоска по умершему ребенку, и материнская нежность к ней, уже взрослой женщине, и надежда, что теперь в её, близкой к завершению жизни снова появится существо, которому она сможет отдавать любовь и заботу.

– Рожай. У женщины должны быть дети, – сказала мама.

Людмила почувствовала, что всё в ней становится на свои места. Она полнела, раздавалась в животе и бёдрах, и они с матерью с самого начала знали, что будет мальчик. Она уже любила его и ждала, и радовалась, когда он давал о себе знать, ворочаясь, толкаясь ножками там, в своём первом земном обиталище, в её женском, нет, уже и материнском лоне.

И как бы ни складывалась её дальнейшая жизнь, она всегда неукоснительно верила – у женщины должны быть дети. Именно об этом взывали к ней две её матери. Первая, дожившая до тринадцати её месяцев, ушедшая в небытие, не успев насладиться своим материнством. И вторая, приёмная, испившая самую чёрную чашу, что подносит человеку судьба, – похоронившая выношенного ею младенца… Но она сумела сотворить новое материнство из своей неутолимой потребности в ребёнке и умирающей девочки, которую безжалостно осиротила война.

Да, Людмила должна была иметь ребенка – это её долг двум родным женщинам, самой природе, чему-то высшему, что ведет нас по ухабам и развилкам собственной души, чтобы подвести к пониманию всего сущего – существующего в нас и вне нас.

Но, думала она в минуты слабости, может, лучше бы и не рожать ей тогда, ведь очень нездоров её мальчик, и отца она не смогла ему дать… Но обе её матери были на страже, и в подобные мгновения она почти ощущала, как укоризненно они смотрят на неё из своего туманного и неопределённого далека.

…Она старалась внести в жизнь Алёши всё интересное, значимое, что шло от её приёмных родителей – интерес к знаниям, книгам, путешествиям, умение не терять времени на пустое ничегонеделание. Вспомнив поездку с сыном в пионерлагерь, достала общую тетрадь – «Евпаторийские записки, 1990 год». «Не учусь, пишу дневник, хожу на ванны – жизнь графа или князя… Относительно приезда похудел на 3 дырки на ремне… Мама считает, что киномеханика и телевизор испортил я… Кончил массаж и сказал морю: «Good bye, Black sea»…

Она читала дневник и думала о том, как же близка она с сыном, в нём теперь – смысл её существования, её земное притяжение. Она знает о нём всё, чувствует любое, самое незаметное движение его души, помнит то, что не может помнить или забыл он сам. Всё, что с ним происходило, происходило и с ней…

В шесть лет она забрала его из детского сада, он оставался один дома, а она руководила им с работы по телефону, напоминая о завернутых кастрюлях с супом и картошкой.

После смерти родителей её квартирантка, специалист по электронике, рассказывала Алёше об электричестве. С шести лет он, изумляя всех, уже рисовал простейшие электросхемы, и вскоре толстый учебник физики Элиота стал его настольной книгой.

С первого класса она стала водить его в разные кружки, даже в кружок индийского танца, – пусть выберет, что понравится. Он выбрал радиокружок, в девять лет собрал первый детекторный приёмник. Занимался фотографией. После школы окончил Московский институт радиоэлектроники и автоматики, факультет кибернетики, специализация – искусственный интеллект. С четвёртого курса он – сотрудник академического института, сейчас разрабатывает достаточно сложные компьютерные программы, работает над кандидатской диссертацией. Обязателен, даже педантичен во всём, что делает. И в отношении к болезни —тоже. «В этом – весь в меня…» Позиция взрослого Алёши: что будет, то будет, но при этом он получает специальный журнал, следит за новыми диабетическими проблемами, точно следует назначениям врачей.