Текст книги "И в зеркале моём, и в зазеркалье… Стихи и проза"

…Людмила Аркадьевна всматривалась в фотографии, как бы заново переживая всю свою жизнь. И вдруг вспомнила слова одной знакомой: «Ты, голубушка, хорошая мать, знаю, что ни один Алёшин укол, ни один его вдох-выдох не прошёл мимо тебя. И всё, что он сделал в жизни, каким стал, спору нет, твоя заслуга, но… Не обижайся, – неужели ты не понимаешь, что ему ровесники нужны? И девушки, между прочим… А ты держишь его при себе. Вы уже как сиамские близнецы стали, это любопытно, конечно, но не очень нормально».

Муж и жена. Мать и сын. Отец и дочь. И в каждом таком «дуэте» мужчины и женщины – свой расклад, своя дистанция, свои обретения и трагедии.

Ей не дано было тесных и долгих отношений с мужчиной-мужем, с мужчиной-возлюбленным, и она перенесла эту жажду слияния на отношения с сыном. И тут ей пришла на помощь… его болезнь, превратившая их отношения почти в немыслимую близость. Был бы сын здоров, то оторвался бы естественным развитием жизни от матери и ушёл бы в свою мужскую стихию, но – увы… И сегодня он – её единственный, главный и обожаемый мужчина, на которого она изливает всё – нежность и агрессию, самоотверженность и раздражение от житейских неурядиц, с которым делит всё, чем богата её душа. И знает даже то, что происходит с сыном во время её отсутствия. И мать сегодня – единственная в его жизни женщина, без которой он тоже не мыслит ни повседневности, ни будущего…

Первые годы жизни – в войну, без матери, в детдоме, — ослабили её, низвели до пограничного с небытием состояния. И когда благосклонная судьба устроила её жизнь, дав хороших родителей, она вновь вобрала в себя, как губка влагу, ту силу, страстность, энергию, что, видимо, были её данностью, присущей от природы. Она всю жизнь была словно сосуд, содержимое которого находится под большим давлением, и каждый, даже самый маленький, выплеск просто не мог быть тихим и незаметным. Она всегда была, да и осталась, разговорчивой, громкой, категоричной, с быстрой реакцией на происходящее, с постоянным настаиванием на своей правоте, но в этом не было душевной грубости, так, пошумит себе и пошумит, облегчая душу.

Она то замыкалась в себе самой, страдая от собственной нескладности, то вела себя с явно ощутимой экзальтацией, демонстративностью, казалось бы, без малейшей заботы о производимом впечатлении. Но нет, впечатление, производимое на окружающих, всегда было для неё весьма и весьма значимым, только она старалась не признаваться в этом даже самой себе.

Пожалуется по телефону знакомой или подруге на бытовые неурядицы, шумно и образно расписывая подробности, или начнет ныть: «Я – серая мышка… Я знала, что с моей внешностью нечего высовываться… Да что там говорить – арбузу, неказистому на вид, быть сорванным опасность не грозит… Я старая кляча, побитая молью, что с меня взять?»

Пошумит, погневается, постонет, и сама же расхохочется, откровенно направляя вовне своё самоуничижение. Но это упоение самоуничижением – не для себя ли оно в первую очередь? Ей и отец нередко говорил: это у тебя – паче гордости.

Да, такой вот у неё характер и такая у них с Алёшей жизнь. И им уже не представить её друг без друга, без обсуждения житейских подробностей и проблем сущностных, без желания поделиться увиденным и прочитанным, услышанным и передуманным каждым из них порознь…

Порознь? Их просто нет – порознь.

Властность матери, против которой она когда-то протестовала, стала стилем её отношения к сыну, и он, чаще молча, как некую данность, воспринимает её шумный, многословный напор в ситуациях, когда хватило бы полуслова или взгляда.

Вот сын собирает недавно купленный стеллаж, выбирает из коробочки нужный ему гвоздь – подойдет ли…

– Алёша, – раздается громкий голос матери, – ты соображаешь или нет, он согнётся под первым же ударом молотка!

Иногда он тихо отвечает: «Не согнётся…», иногда молча и спокойно продолжает дело. Стучит молоток, один удар, второй – гвоздь оказывается там, где ему надлежит быть.

– Молодец, – радуется Людмила Аркадьевна.

Всё входит в свою колею, да нет, ничего и не выходило из этой, вдвоём, на протяжении всей жизни пролагаемой колеи. Всё идёт как идёт в этих совместных житейских заботах. Ну, пошумела, ну, сказала что-то, не очень задумавшись. Какая разница, он ведь и не обиделся… Ну, не послушался, сделал по-своему, но ведь получилось. А не получилось, в другой раз умнее будет… А вообще, всё это такая мелочь, и чего я расшумелась…

И она уходит на кухню, чтоб очень скоро громко позвать:

– Лёша-а! Иди сюда, мясорубку заело!

И опять вдвоём они будут делать одно дело, и это – их порядок вещей, в который она всегда привносит, – чтоб душа не скучала! – элемент спора, игры, противостояния…

Всё в порядке. Идет игра «в четыре руки».

«Отдайте мне сына!..»

Наташа К., двадцати двух лет от роду, сидит в инвалидной коляске, напряжённо стиснув тонкие пальцы, и рассказывает о своём детстве. Родом из детства – все мы. Но далеко не у каждого из нас оно связано с воспоминаниями, греющими душу.

Её отец и мать пили. Пили и жили так, что были лишены родительских прав. Мера эта, всегда чрезвычайная, в данном случае была сверхчрезвычайной: детей у этих горе-родителей было ни много ни мало – семеро. Старшей – семнадцать лет, младшему – восемь месяцев.

– Мне было тогда семь лет. Никто из нас не хотел уезжать из дома, всех увозили насильно. Я сидела рядом с мамой, она меня не отдавала, и милиционер силой вытащил меня из маминых рук…

Детей развезли по разным домам ребёнка, интернатам, больницам…

– Перед интернатом я тоже была в больнице, гуляла по двору и вдруг упала, ноги ослабели… Очнулась уже в кровати.

Так впервые дала знать о себе болезнь – мышечная дистрофия. Её перевели в интернат для детей с физическими недостатками. Она окончила там одиннадцать классов, научилась машинописи, работе на компьютере. Но потом её перевели в другой дом-интернат, где полученные профессии оказались невостребованными. Она читала книги, смотрела телевизор, гуляла по двору, общалась с подругами…

А потом в её жизнь вошёл Максим.

Максим – ровесник Наташи. Высокий, стройный, черноволосый и черноглазый, с открытой улыбкой – такие нравятся девушкам. Работал на заводе, окончил вечернюю школу, отслужил в армии. И вот теперь, после курсов шоферов, водит машину в стройуправлении. В доме-интернате жила его сестра, он здесь часто бывал, а потом сюда привезли Наташу…

Наташа жила от встречи до встречи. Для неё, чьё жизненное пространство до сей поры ограничивалось территорией дома-интерната, а возможность передвижения – коляской да той помощью, что окажут другие, встречи с Максимом были счастливым и неожиданным даром судьбы.

Она словно попала в другое измерение: больше не было горькой памяти о детстве, о пьяных родителях, которым нет до неё никакого дела. Она не ощущала ни тяжёлого недуга, ни того, что находится в казённом доме, где есть единые для всех правила внутреннего распорядка. В этом общежитии, в этом общем житии она вела свою отдельную, не похожую на прежнюю жизнь. Такую полнокровную, о которой и помыслить не могла. Она плыла по её течению, дыша полной грудью, радовалась встречам, погружалась в них, не вспоминая прошлого, не задумываясь о будущем. Было только настоящее, и хотелось, чтобы ему не было конца.

Тонкое бледное лицо, тёмные глаза и тёмные волосы, стянутые на затылке. Ни грамма косметики. Подросток, так азартно торопящийся во взрослую жизнь. Может быть, она и действительно спешила, не отдавая себе в этом отчёта, – только бы подальше уйти от прошлого…

Сказать, что они хотели и ждали ребёнка – не соответствовало бы истине. Но и о том, чтобы его не было, они тоже не думали. Всё шло своим чередом – дети играли в очень взрослые игры. До той поры, пока Наташа не ощутила себя беременной.

И тогда прежняя, на время отодвинувшаяся реальность беспощадно заявила о себе. Перед лицом будущего материнства оказалась нездоровая худенькая девочка, которая и себя-то обслуживает с большим трудом. И дом её – всего лишь дом-интернат, где по всем коридорам передвигаются люди в инвалидных колясках, и в комнате, где она живёт, она пользуется одной койкой, а вторая лишь временно пустует. И отец будущего ребёнка брачных отношений по каким-то соображениям пока не оформляет.

Да и руководители интерната засуетились, забеспокоились, запротестовали: не брать же сюда новорождённого, никто за ним ухаживать не обязан – кому нужны лишние хлопоты, условий здесь для этого никаких, да и правилами подобное не предусмотрено. С похожими доводами руководство интерната обращалось к беременной Наташе, уговаривая избавиться от ребёнка: ну подумай, зачем он тебе, это так трудно и для здоровой женщины, не справиться тебе с ним.

Но в середине весны, в середине марта, ребёнок родился, не подозревая, сколько всевозможных баталий развернётся вокруг его судьбы.

После родов к молодой маме зачастили врачи, представители городской власти, санэпидстанции и всевозможные комиссии – только бы не брала она ребёнка в дом-интернат. Тем временем Наташу выписали из роддома без сына – его перевели в больницу. Защитники Наташи ездили в Москву, в Центр социальной поддержки женщин и в Международный комитет по делам инвалидов. По рекомендации этих инстанций пошли одно за одним письма и запросы руководству дома-интерната и больницы, где находился ребёнок. В них – всё та же просьба – разрешить ребёнку жить вместе с матерью, только изложенная на более высокой ноте: «Не лишайте мать законного и естественного права быть со своим ребёнком!»

Количество бумаг – входящих и исходящих – непомерно разрасталось, как и число взаимоисключающих доводов: ребёнку с матерью быть – или не быть? Росло и напряжение всех участников событий. За этой горой переписки, за этим накалом страстей уже почти не ощущался тот самый ребёнок, интересы которого вместе с интересами его матери так рьяно отстаивались.

Наташа, слабая, неокрепшая, мечущаяся в поисках решения, сопротивлялась всем и вся на пределе сил: ребёнок будет со мной и целый мир мне не помеха. Как она управится с ребёнком, будет ли ему в интернате лучше или стоило бы повременить, пока он окрепнет, – всё оказалось почти вне её сознания.

– Там, в роддоме, – рассказывает Наташа, – мне принесли его – чёрненький такой, мы его Андрюшей назвали. Потом сказали – выписываем вас. А при выписке сказали, что надо оставить в больнице… Я вернулась в интернат. Но везде – и в роддоме, и в интернате мне предлагали отдать его в дом малютки, там хороший уход, лечение. Но это ведь не то, что вместе… Жил бы здесь, могла бы и погулять, и сама массаж сделать…

Погулять, массаж… Будто не нужно пеленать, кормить, переворачивать, купать ребенка, стирать горы пелёнок, вставать по ночам. Эта неизбежная нагрузка ею не ощутима. Но, пожалуй, нет её вины в том, что так узок её житейский опыт, что не видела она настоящей материнской заботы (хотя бы в отношении своих двух маленьких братишек), что большую часть своей жизни провела в казённых учреждениях, находясь на государственном обеспечении, и что так неадекватно представляет, что её ожидает.

– В крайнем случае, – улыбается Наташа, – мужа заставлю искупать ребёнка. – Она обращает теплый взгляд в сторону Максима, и оба смеются. Смеются чему-то своему, что связывает близких людей. Но в этом смехе еще не ощущается третий. Тот самый мальчик, которого они по нечаянности (что не исключает их искренней любви друг к другу) произвели на свет.

– А питание, – продолжает Наташа, – не проблема, тут рядом есть палатка..

Но материнское молоко в ней не продаётся.

Чувство, что Наташа не готова к материнству, появилось, когда я узнала, что она лишила сына того первого и жизненно важного, что могла ему дать, – грудного молока. Но кто может определить, когда в женщине пробуждается настоящее материнство? С первым криком её ребёнка, с первым его прикосновением к груди? Или когда она еще совсем маленькой девочкой нянчит свою куклу, играя в дочки-матери? Или неизмеримо раньше, когда сама она, только появившаяся на свет, касается материнской груди и слышит обращенные к ней ласковые слова?

Опыт материнства, – никуда нам от этого не уйти – прежде всего опыт общения со своей собственной матерью. Но каким же горьким и печальным был этот опыт у Наташи… Её, всё уже ясно осознающую девочку, буквально отрывали от её непутёвой матери. И во мне нет и тени упрёка Наташе сегодняшней. То, что она лишила своего ребёнка грудного молока, – не вина, а беда этой девочки, привыкшей, что родители её сначала думали о себе, а потом уже – если вообще думали – о детях.

И то, что Наташа так безоглядно рвётся взять ребёнка к себе – в этом тоже её горький и печальный опыт: только бы их – мать и сына – не оторвали друг от друга…

В 1996 году (подумать только – десять лет минуло), мне как журналисту довелось погрузиться в эту ситуацию. Помню, больше всего тревожила мысль: неужели все мы, взрослые зрелые люди, облечённые властью или оказавшиеся причастными к этим событиям, не сможем расслышать, ощутить боль этой девочки, неожиданно даже для себя самой ставшей матерью?

Руководители дома-интерната объяснили:

– У нас в стране, оказывается, был только один случай, когда новорождённого приняли в подобный интернат, да и то потому, что там проживали и мать, и отец ребёнка. Так стоит ли создавать прецедент?

Но ведь многое (если не всё) в нашей жизни когда-то происходит впервые. Что, если и на этот раз, потеснив правила, освободить место ребёнку, только-только пришедшему в жизнь, и принять его в тот Дом, который является Домом его матери, даже если это всего лишь дом-интернат. И, как говорится, «распри позабыв», помочь матери растить своё собственное дитя?

Разумеется, не славы ради – вот мы какие, первые на всю Россию! А токмо ради находящегося пока в больнице дитяти и ради его не очень здоровой мамы, этой бледной напряженной девочки, которую жизнь не баловала с самых ранних лет…

Но мирного, добровольного выхода из конфликта не получалось, и его разрешением занялся… суд. С самого утра в теплый августовский день у здания народного суда толпились люди. Среди них было немало тех, кто прибыл сюда на инвалидных колясках. Все бурно спорили, а над входом в здание суда кто-то уже прикрепил плакаты: «Нельзя отнимать у женщины-инвалида право на материнство!», «Отдайте Андрюше маму!»

Что же мог внести в эту многомесячную тяжбу суд? Судебное заседание длилось около получаса. Дело «Об отобрании ребёнка у Натальи К. без лишения её родительских прав…» было прекращено производством, так как к моменту разбирательства Максим официально оформил своё отцовство.

Ну что ж, думала я тогда, время покажет, как сложатся события. А пока он уже есть – мальчик по имени Андрюша. Есть у своих родителей, есть в этой жизни, есть у всех нас…

Мать и мачеха

До девятого класса Юля не доставляла особых хлопот родителям. Училась прилежно, была спокойной, охотно помогала в домашних делах. Люси Суреновна и Николай Антонович души не чаяли в дочери. Соседи, с которыми они познакомились, переехав в новый дом, легко объясняли такую «повышенную» родительскую любовь: дочке – шестнадцать, матери – через несколько лет шестьдесят стукнет. Вот и молятся они с мужем на своё запоздалое дитятко. А досужие кумушки добавляли: ещё неизвестно, какой фортель выкинет им их тихоня.

«Тихоня» вскоре действительно «выкинула фортель», но поскольку события развивались исключительно в домашней обстановке, никто из соседей ничего не узнал. Как и о многих других обстоятельствах жизни этой семьи. Собственно, с этой целью Люси Суреновна и Николай Антонович и переехали на новую квартиру.

В свои шестнадцать лет Юля была тоненькой, невысокой девочкой с огромной копной вьющихся рыжеватых волос, с такими же рыжеватыми ресницами и светлыми глазами на белокожем, почти детском лице. Вот только нос был несколько длинноват. Но проблемы собственной внешности её пока не волновали. Одноклассники относились к ней дружелюбно – она была доброжелательна со всеми, и нескольких месяцев оказалось достаточно, чтобы в новой школе, куда она перешла после переезда на новое местожительство, её признали «своей».

Всё шло как шло, и только однажды на перемене кто-то вдруг с силой дернул её за волосы, за пышный рыжеватый «хвост», туго перетянутый черной аптечной резиночкой. Она повернулась, готовая вспылить, и – замолчала. На неё насмешливо смотрели черные глаза Димы, высокого красивого десятиклассника, по которому тайком вздыхали многие школьницы. Для Димы данная минута ничего не значила – пошутил и тут же забыл, но для Юли она стала переломной, круто повернувшей всю её жизнь.

С этого дня мать всё чаще заставала её у зеркала пристально всматривающейся в своё лицо. В школе Юля отдалилась от сверстниц, стала более замкнутой, погруженной в себя. Когда случалось издали заметить Диму, краснела, опускала глаза и почти виновато проходила мимо.

Юля была влюблена. Впервые и безнадёжно. Она никому не поверяла своей тайны, боясь насмешек, сознавая, что её избранник никогда не обратит на неё внимания.

Люси Суреновна поняла, что происходит с дочерью, но, человек деликатный и чуткий, ни о чём не стала Юлю расспрашивать. Как бы невзначай – «Вот, отец премию получил…» – купила ей два новых платья. Юля, до сих пор не очень задумывавшаяся, как она одета, обновкам обрадовалась. Но, увы, красивые платья ничего не изменили, лишь две-три одноклассницы удивленно вздохнули: «Ну, ты даёшь…», и Юля вернулась к прежней одежде.

Она вдруг почувствовала себя совершенно никому не нужной. Ни-ко-му. Её не замечал только один человек, но ей казалось – весь мир отвернулся от неё. Она не знала, что так бывает всегда, когда ты влюблён безответно. Не знала и с каждым днём чувствовала себя всё более одинокой, неприкаянной, несчастной. И некрасивой. Она смотрела в зеркало всё более отчаянно, ей казалось, что у неё и лица-то нет – один только нос. «Ну почему, почему я такая?!»

В один из похожих моментов Люси Суреновна подошла к дочери, мягко коснулась её пышных волос. Юля резко повернулась и вдруг отчетливо, как никогда, увидела лицо матери – черные глаза, черные волосы с заметно пробивающейся сединой… И нос. Крупный, с горбинкой нос.

– Ты, – задохнулась она в неожиданно охватившем её гневе, – это ты, ты виновата во всём! Лучше бы ты вовсе не родила меня, чем такой уродиной, как сама! – Юля кричала, не в силах остановиться. – Армяшка несчастная! Ну почему, почему я не похожа на папу?!

Смуглое лицо Люси Суреновны стало почти белым. Чувствуя, как у неё немеют губы и подкашиваются ноги, она поспешила сесть на первый попавшийся стул.

Юля замолчала. И в тишине, казавшейся бесконечной, услышала, наконец, глухой, сдавленный голос матери:

– Не я родила тебя. Твои родители бросили тебя совсем маленькую, и мы… Не я родила тебя… Я не могла родить человека с такой душой…

Юля продолжала молчать. Теперь это было другое молчание. В одно мгновение она забыла о Диме, чтобы никогда больше не вспоминать о нём. Забыла о своей внешности, и всю последующую жизнь почти не обращала на неё внимания. То, что она услышала, казалось диким, невозможным, и только это теперь имело значение.

Она не находила слов. Какое-то смутное воспоминание – не воспоминание, а лишь тень его, – коснулось её души. Она увидела крохотную девочку и большую волосатую руку мужчины, сильно сжавшую худенькое детское плечо. Она отчётливо услышала, как девочка закричала от боли, и так же отчётливо поняла, что этой девочкой когда-то очень давно, быть может, в другой жизни, была она сама.

– Мама, мамочка, – Юля рванулась к матери, почти безжизненно сидящей на стуле, – прости меня, прости! Только не отдавай меня никому, слышишь, не отдавай! Я тебя очень люблю, я всегда буду любить тебя, только не отдавай меня!

Вечером Люси Суреновну с тяжёлым сердечным приступом увезли в больницу. Юля, притихшая, подавленная, тенью ходила по дому, со страхом ожидая приезда отца, – он был в командировке и предполагал вернуться не раньше, чем через две недели.

Каждый день после занятий в школе, наспех поев, Юля шла в больницу и часами просиживала у постели матери. Ни словом не касались они происшедшего, не зная, не ведая, не в силах даже помыслить, что будет с ними дальше, сблизит или отдалит их друг от друга общая боль и тревога. Вечером, когда Юля уходила домой, Люси Суреновна в отчаянии металась на больничной койке: как, как могла она сама признаться в том, что четырнадцать лет старалась держать в тайне от всего мира, только бы это не стало известно дочери? И город, и квартиру они меняли с этой же целью. Что, если дочь отвернётся от них или когда-нибудь скажет: «Вы мне не родные…»? Ничего мучительнее для них с мужем, она знала, и быть не может: Юля для них всё – часть их сердца, их жизни, их единственный и бесконечно любимый ребёнок.

В больнице Юля тихо сидела у постели матери, если та спала, или рассказывала о школьных делах, если мать бодрствовала. Но чаще они просто смотрели друг на друга, обе – с любовью и тревогой, с неизбывным чувством вины.

Наступал вечер, Люси Суреновна оставалась одна, и то, что она долгие-долгие годы старалась забыть, теперь остро и явственно вставало в памяти…

Они жили тогда в крупном южном городе – Люси Суреновна и Николай Антонович Васильевы. Им перевалило уже за сорок, а детей шестнадцать лет совместной жизни так и не принесли. По соседству с ними – стенка к стенке – жила молодая пара: Анна и Иван. Работали они малярами в той самой строительной организации, где Люси Суреновна была экономистом, а Николай Антонович – начальником конструкторского отдела. С утра до вечера молодые соседи Васильевых проводили на работе, а с вечера до утра в их квартире нередко собирались друзья, вернее, собутыльники. Пьянки, гульба, шумная ночная жизнь – всё это не располагало их знакомиться с кем бы то ни было. Но однажды – время приближалось к полуночи – Анна постучала к Васильевым:

– Огурчика не найдётся? Солёненького?

– На закуску или опохмелку? – сдержанно уточнила Люси Суреновна.

– А вы не влезайте в чужую жизнь. Жалко – не надо.

– Не жалко, дам. Только завтра…

– Отдам-отдам, не бойтесь.

– Отдавать не прошу, а поговорить – заходи.

– Зайду, – засмеялась Анна, – отчего не зайти? Чайком напоите или воспитывать будете?

Она пришла через неделю, выбрав время, когда Николай Антонович был в командировке, а Иван еще не вернулся с работы. Они пили чай, и Люси Суреновна всё убеждала молодую соседку: бросили бы пить, ребёночка завели, гляди, и жизнь пойдёт по-другому.

– По-другому? – вскинулась Анна. – Зачем нам по-другому? Как у всех, что ли? Может, нам скучно, как у всех. – И не то засмеялась, не то ухмыльнулась.

– Да нет, живите по-своему, только пить бы поменьше. Да и без детей что за жизнь? – Люси Суреновна вздохнула, словно обращала эти слова не к Анне, а к себе самой. – Нас у матери было шестеро, все, слава Богу, живы, внуками обзавелись. Мать у нас по очереди жила – к кому сердце потянет, к тому и едет. И ей с нами, и нам с ней всегда хорошо было. А если где внук или внучка родились – там она первая нянька. Теперь вот нет её…

Вместе с Люси Суреновной погрустнела и Анна. А через неделю неожиданно появилась снова. Тихо постучала, вошла, неловко, бочком придвинулась к столу, положила небольшую коробочку конфет:

– Вот, наздоровьичко… Я спросить хотела… Я бы и вправду ребёночка родила, знать бы только, что он здоровенький будет, – и, опустив глаза, добавила куда-то в сторону, – выпиваем, как-никак.

– Нет, дорогуша, давай-ка поточней. Пьёте вы, а не выпиваете. А это будущему ребёнку уж точно во вред.

– Может, вы, Люся Семеновна, – Анна всегда, обращаясь к Васильевой, произносила её имя и отчество «на русский манер», – с моим Иваном поговорите? Я что, я хоть завтра брошу.

Люси Суреновна с сомнением покачала головой, но поговорить с Иваном обещала. Во время разговора он тупо таращил глаза, не очень понимая, чего же все-таки от него хотят? «Ребёнка? Да пусть рожает, я что, я не против. Пить бросить? Разве я алкоголик какой? Так, события обмываем…» И захохотал.

Два дня в квартире соседей царило непонятное затишье. Неужели, думала Люси Суреновна, там вняли её доводам? Но на третьи сутки всё возобновилось – крики, грохот, ночные песни собутыльников. А через два месяца она узнала от Анны, пришедшей, как всегда, за огурчиком, что та беременна.

Что-то дрогнуло в душе Люси Суреновны. От неожиданности она прижала руки к груди, даже не к груди, а к животу, словно именно в ней начиналась новая жизнь. И подумала – возможно, есть и её доля участия в том, что на свет появится этот ребёнок. И, не отдавая себе отчета, пристально следила за беременностью Анны, словно предчувствовала, что ребенок так или иначе окажется причастным к её собственной жизни. При любой возможности старалась подкармливать будущую маму – то фруктами угостит, то сырников на тарелку отложит и при случае стукнет в соседскую дверь: «Возьми, поешь, творожок на пользу ребенку».

По весне родила Анна недоношенную, с малым весом девочку. Забирала домой их Люси Суреновна – Иван был в очередном загуле. Она отдала Анне цветы, а сама с трепетом взяла на руки маленький сверточек, осторожно прижала к себе. Так бы никогда и не отпускать…

Как могла, она помогала Анне, но любая посторонняя помощь трудно вписывалась в жизнь непутёвых родителей. Однажды, когда Юле, так назвали девочку, был годик, Люси Суреновна проснулась среди ночи от надрывного детского плача. Мгновенно накинула халат, рванулась на лестничную площадку.

В ответ на звонок дверь приоткрыл Иван, злобно взглянул на соседку:

– Кыш отседова, повадилась влазить в чужую жизнь. Роди себе и нянькайся… А нашу – забудь. Узнаю – спичку под дверь суну. Уяснила, тётка? – И захлопнул дверь.

Детский плач ещё долго не затихал, и Люси Суреновна проплакала почти до утра. По настоянию мужа она почти перестала заходить к соседям, разве что иногда, если наверняка знала, что Ивана нет дома. С тревогой замечала, что Юля растет худенькой, боязливой, под глазами – тёмные круги. Да еще поняла, что эту кроху бьют. Частый плач за стеной, ручки в синяках… Душа болела до невозможности.

Однажды вечером, возвращаясь с работы, Люси Суреновна увидела, что дверь у соседей приоткрыта. Она вошла в квартиру, и всё в ней похолодело. Голый и совершенно пьяный Иван сидел в старом, обшарпанном кресле, стиснув между коленями голенькую полуторагодовалую дочку. Он прижимал её к себе и, дыша ей в лицо пьяным перегаром, приговаривал: «Ой, тю-тю, тю-тю, тю-тю…» Увидев подобное зрелище, Люси Суреновна на едва различимый миг застыла, но, придя в себя, сразу же выхватила девочку и унесла к себе. На стуки Ивана в дверь и его пьяные выкрики не реагировала.

Покормив Юлю, она искупала её в теплой воде с настоем хвои, закутала в свой махровый халат и уложила спать. Пришел с работы Николай Антонович. Они ужинали, разговаривали, часто подходили к Юле, свернувшейся в маленький клубочек и мирно посапывающей на их огромном супружеском ложе. Наступила пора укладываться спать. Отодвинувшись к краю кровати, чтобы не задеть, не разбудить ребёнка, они долго еще говорили о чем-то своем… Присутствие маленького беззащитного существа, волей случая оказавшегося на их кратковременном попечении, наполняло сердца щемящим чувством. Ночь была такой не похожей на остальные…

Юля спала, тихо посапывая, Люси Суреновна слушала её дыхание, и в душе царило смятение: ну почему, почему у таких горе-родителей есть ребенок, а у них, всю жизнь страстно мечтающих об этом, детей нет?!

Наступило утро – за Юлей не пришли. Пора было идти на работу, и Николай Антонович впервые сам постучал к соседям. Не проспавшиеся, с отекшими лицами, Анна и Иван смотрели на него тупо и недовольно:

– Чего надо в такую рань?

– Ребёнка возьмите, нам на работу идти.

– Ребёнка? – Иван не понимал, о чём идет речь. – Какого ещё ребёнка?

На работу в тот день Николай Антонович ушёл один и, объяснив ситуацию, договорился, что жена придёт после обеда.

Через несколько месяцев произошло событие, о котором Васильевы и помыслить не могли. Проснувшись среди ночи от сильного плача, Люси Суреновна рванулась к соседям, но муж удержал её: «Чем, скажи, ты поможешь ребенку?» Но плач не прекращался, и они вместе вышли на лестничную площадку. В двери соседей торчал ключ. Они открыли запертую снаружи дверь и увидели захлёбывающуюся от слёз Юлю, сидевшую на полу, мокрую и грязную. Больше в квартире никого не было. На столе, придавленная водочной бутылкой, лежала записка: «Уезжаем на заработки на Север, нас не ищите. Юлю можете забрать себе. Против усыновления не возражаем…» Дальше шли фамилии, номера паспортов, подписи – такой вот неожиданный отказ-доверенность на «получение» ребёнка.

После выполнения установленных законом формальностей Юля стала Юлией Николаевной Васильевой. Было ей на тот момент два года и четырнадцать дней.

Для Васильевых началась новая жизнь. С радостью они покупали дочке игрушки, необходимую обувь, одежду. С удовольствием передвигали мебель, чтобы разместить детскую кроватку, столик и стульчики. Первое время Юля была пугливой, настороженной. К ней протягивают руки, чтобы поправить складочки одежды, – она вздрагивает и отшатывается, словно ждёт удара. Но время вместе с лаской и любовью, которыми она была окружена, сделали своё дело: жизнь девочки вошла в положенную колею, ту самую, где ребёнок чувствует себя спокойно и надежно, потому что рядом с ним его мама и папа…

Год шёл за годом, Юля подрастала, и прошлое ничем не напоминало о себе. Правда, однажды, когда ей было лет пять, она бегала по комнате с прыгалкой и нечаянно задела вазу, стоящую на журнальном столике. Ваза упала, разбившись вдребезги, и Люси Суреновна испугалась, как бы Юля, бегавшая босиком, не порезалась об осколки. «Стой, не двигайся!» – воскликнула она и бросилась к дочке. И вдруг увидела, что та, замерев, как вкопанная, задрожала и при первых же шагах в её сторону закричала: «Мамочка, не бей меня, я больше не буду! Мамочка, не бей…»

Теперь остановилась Люси Суреновна. Господи, они-то ведь и пальцем никогда её не тронули, даже повышенный голос в их доме явная редкость, и вдруг такое… Где, в каких глубинах детской души затаился тот давний страх?

– Юленька, доченька, о чем ты? – Она обнимала, прижимала к себе девочку, успокаивая её, а сама плакала. – Я боялась, что ты ноги о стеклышки порежешь, вот и всё. Ну что ты, детка моя, что ты? – Она говорила и говорила, пока не почувствовала, что Юля успокоилась.

Да, подумала в тот вечер Люси Суреновна, самая страшная болезнь, болезнь на всю жизнь, – наша память о прошлом.