Текст книги "Темный инстинкт"

– Чашку разбили… – Майя Тихоновна потянулась к осколкам.

– Оставь. Это я разбила. Я дернулась включить лампу и столкнула ее.

– А тот, кто был здесь, ну куда же он мог деться? – подал голос Мещерский. – Убежал? Вы успели его разглядеть?

Все воззрились на него так, будто он сморозил несусветную глупость.

– Я закричала… и не знаю, кажется, это был мгновенный обморок. – Зверева бормотала все неувереннее и тише. – Но я слышала, как он дышит! О, это ужасно. Я закричала… я не соображала, что делаю.

– Я бы тоже заорала, если бы меня что-то напугало. Ну все, все. Это всего лишь дурной сон. Прошло уже. Ты… Марина, хочешь я побуду с тобой? Я все равно уже не усну.

Мещерский с удивлением обернулся: голос Алисы Новлянской. Той самой, которая всего несколько часов назад буквально языком еле ворочала! А сейчас – трезвый тревожный взгляд, и никакого джина с тоником и в помине нет!

– С Мариной Ивановной останусь я. – А это уже было брошено точно перчатка в лицо врагу: вызов и утверждение своего права. И бросил этот вызов не кто иной, как Георгий Шипов.

Он явился в спальню мачехи в одних плавках. На крепкой шее его висел на цепочке золотой католический крестик. А на груди его Мещерский с удивлением разглядел крупную ярко-голубую татуировку: раскрытую ладонь, поднятую в приветствии римских цезарей, – любимый жест Бенито Муссолини.

– Марине Ивановне приснился кошмар. – Шипов шагнул вперед и словно заслонил певицу от сгрудившихся у кровати родственников. – Не суетитесь. Все уже кончилось. Можете отправляться спать. Я останусь в зале, – он кивнул на двери музыкального зала, – Марина Ивановна, будьте спокойны. Сюда больше никто не войдет. Я клянусь.

– Слушай, давай только без этого самого, – Корсаков поморщился. – Без трагикомических жестов, а? Тут и так уже голова кругом.

– Не твое дело.

– Не веди себя как шут гороховый.

– Я сказал – не твое дело. – Шипов-младший опустил глаза, мышцы его напряглись. – Марина Ивановна, скажите мне только одно: вы хотите?

– Нет, нет, мне, наверное, все показалось. – Она все прятала лицо в подушки. – Не надо ссориться, ребята, прошу вас. Пожалуйста, идите спать. Дима, Петя, Егорушка – пожалуйста. Я… нет, Лисенок, и ты тоже – иди, прошу. Все хорошо. Видишь? Я уже совсем почти успокоилась. Просто – нервы. Сегодня ужасный, ужасный, ужасный день! – плечи ее затряслись от рыданий. – Извините меня, я…

– Вот что, все марш отсюда. Все, все! Марш! – Майя Тихоновна начала выталкивать всех из спальни. – К себе, к себе – нечего тут делать. Мы сами тут с Шурочкой управимся. Шурочка, голубчик, принеси мне из моей комнаты мохеровую кофту. И, если не трудно, чайку организуй. Сейчас, Мариночка, с лимончиком выпьешь горяченького – успокоишься. Это все жар у тебя. Вот и привиделось бог знает что. А вы что, молодые люди? – она обернулась к Мещерскому. – Уж, пожалуйста, и вы тоже – идите.

– Но мы бы хотели все же выяснить, что произошло! – заартачился тот.

– Пойдем, – Кравченко хмурился.

– Но мы должны…

– Пой-дем.

Все начали нехотя расходиться. Георгий Шипов, как был полуголый, вышел на открытую террасу и стоял там, облитый лунным светом, точно юный античный бог, изваянный из мрамора. Бультерьер, появившийся в зале с непростительным опозданием, теперь легонько поскуливал и скреб в захлопнутую хозяином дверь.

Когда приятели поднялись к себе, Мещерский в сердцах стукнул кулаком по створке шкафа-купе:

– Черт-те что! Сумасшедший дом.

– Она смертельно испугалась, Серега, – Кравченко опустился на постель. – Ты обратил внимание на ее зрачки?

– Мне только и делать было, что на зрачки пялиться! Там… там темно – ночник же один!

– У нее остекленелый взгляд.

– Она какое-то лекарство принимает. Наверняка снотворное.

– Зверева смертельно испугалась, – повторил Кравченко веско. – Это даже я, толстокожий, почуял. Только вот чего? Или кого? А этот гитлерюгенд-то, – он хмыкнул. – Зигфрид-то наш доморощенный, ах какой резкий мальчик, а? Кстати, ты видел, как он вошел в спальню?

– Нет.

– И я – нет. Хотя стоял в дверях. Мимо меня он не проходил.

Они переглянулись.

– Может, мы просто не заметили? – пробормотал Мещерский. – Наверняка не заметили! Ведь мы не следили специально.

– Вот то-то и оно, – Кравченко вздохнул.

Глава 12
Тело как улика

– Мне не мешало бы отправиться с тобой и самому все проконтролировать, – мечтал Мещерский, когда на следующее утро сразу после завтрака (за столом на этот раз сидели все, даже Зверева, и старательно делали вид, что ночью ничего странного не произошло) Кравченко по телефону связывался с отделом внутренних дел.

– Мне надо самому взглянуть на результаты осмотра тела, – продолжил он. – С чужих слов какие-либо выводы делать крайне сложно.

– Я тебе все расскажу, – пообещал Кравченко. – Но сам понимаешь, с Сидоровым тебе общаться пока не резон, а то еще спугнешь его.

– Он же прекрасно понимает, что у тебя нет от меня секретов.

– Ну, понимать – это одно, а убедиться наверняка – совсем другое. Огорчиться можно, в недоверие впасть. А это грех. Да ладно тебе ныть, к обеду все и так узнаешь, дольше я в морге нипочем не выдержу. К тому же не забывай: наш сельский детектор требует от меня подробной информации. А мне сейчас недосуг отвлекаться на всю эту нервную атмосферу, – Кравченко скривил губы. – Я и так ночь не спал с их художествами. Ну а ты, Серега, как барометр тут. В общем, лови настроения. Алло, это милиция? Будьте добры Сидорова к телефону. Алло, Шура, это я. Уже! Ну – как скажешь. Ага. Понял. Ну естественно…

Ключи от «Хонды» Кравченко снова получил у Агахана Файруза. Как обычно, тот был сама вежливость:

– Можете, Вадим, оставить ключи у себя. А ключи от других машин и от гаража – если вам они потребуются – я немедленно предоставлю по первой вашей просьбе. А от лица Марины Ивановны и от себя говорю: «Ин хане мал-е ход-е тунэ», – и тут же перевел с виноватой улыбкой: – Этот дом – ваш, – и протянул Кравченко толстый конверт.

– Благодарю, Агахан, – Кравченко спрятал деньги в карман не считая: на первоначальные расходы хватит, а там выудим еще. Можно ни в чем себе не отказывать.

В саду, направляясь к машине, он наткнулся на Шипова-младшего. Парень вроде бы загорал в плетеном кресле, потягивая из бутылки коку. Кравченко, однако, отметил, что Шипов поставил свое кресло так, чтобы сидеть лицом к окнам зверевской спальни (хотя для солнечной ванны удобнее было бы развернуть его спиной к дому). На коленях Шипова покоился крошечный приемник.

– Погоду не передавали? – осведомился на ходу Кравченко. – Что-то, я смотрю, тучи клубятся, не было бы дождя.

Шипов покачал головой: то ли тучи отрицал, то ли прогноз погоды – и нажал кнопку громкости. По радио пела Зверева. Кравченко сразу узнал ее голос. Прислушался к речитативу: «Condotta ellera in c ceppi» – отчетливая итальянская фраза, смысла которой он, увы, не понял, дышала тревогой и скорбью. Низкое меццо-сопрано словно рассказывало о чем-то грозном, неумолимо надвигающемся.

– Концерт? – спросил Кравченко, останавливаясь. – Или опера?

– Верди. «Трубадур». – Шипов наклонил голову. Взгляд его оставался отрешенным, устремленным на окна спальни.

«Ишь, меломан!» – Кравченко решительно зашагал к машине и тут вспомнил утренние сомнения Мещерского: «А ты не считаешь, что после ночного происшествия нам надо предпринять какие-то меры по охране Марины Ивановны? Если к ней действительно кто-то проник и так ее напугал, то нам следовало бы…»

«Сидеть пришпиленными к ее юбке мы все равно не можем, – с досадой возразил тогда Кравченко. – Наши прямые обязательства перед ней какие? То-то. Поиск убийцы ее мужа. И – финита. А личная охрана… Нет, Серега, в семье подобные вещи обставить практически невозможно. Семья – микрокосм. Тут все внутри. Ну как можно отгородить человека от его близких, а? Ну, приколоться, конечно, можно: попробовать, попытаться. А фактически – ни черта из этого не выйдет. Да и сама она такого надзора за собой не потерпит. Конечно, если дело дойдет до подобного абсурда и Зверева прямо попросит нас о подобном, мы, естественно, окажем ей возможное содействие, но… выглядеть все это будет, думаю, весьма нелепо и смешно».

«Но ты же сам сказал, что она смертельно испугалась!»

«А сегодня, судя по ее лицу, я бы этого утверждать не решился. Это, как говаривал Наполеон, «была прошлая ночь». Солнышко пригрело, страхи рассеялись, не до конца, но… В общем, если хочешь, таскайся за ней по пятам – дело твое. Только она турнет тебя скоренько и права будет на все сто. И потом… я не думаю, что в данную минуту Зверевой действительно что-то реально угрожает. Нет, нет – не в ней тут дело».

«Вообще-то и я так думаю, – согласился Мещерский с явным облегчением. – Но все-таки в ночном происшествии было что-то не то. Нелогично все это как-то. Если новый кошмар приснился – дело, конечно, житейское. Если она разыграла комедию – то напрашивается вопрос: для чего? А если же кто-то к ней действительно наведался, то…»

«Мы это еще обсудим на досуге, – оборвал его тогда Кравченко. – Пока надо заниматься более насущными делами. Извлекать пользу из улик, так сказать, материальных. И Сидоров нам с этим поможет».

По пути в город он заметил наглядные признаки того, что местные стражи порядка действительно работают по усиленному варианту уже которые сутки. На шоссе через каждые триста метров попадались патрули: гаишники, омоновцы, вооруженные так, словно они выступили на тропу войны. Шел досмотр транспорта – в том числе, выборочно, даже рейсовых автобусов. Серая и камуфлированная форма мелькала и на рыночной площади, и в толпе пассажиров на пристани. «Интересно, лес они тоже шерстят? Или думают, что Пустовалов их тут у пивного ларька дожидается? – размышлял Кравченко. – Хотя все возможно. Этим лунатикам ведь правила не писаны – стукнет ему моча в голову, он и сюда с топором заявится, не все же в лесу комаров кормить».

Сидорова он застал в том же самом кабинете в меланхолически-мрачном состоянии духа. Оперативка у начальника отдела, видимо, органически перетекла в капитальную головомойку сотрудникам служб, ответственных за раскрытие убийства. В кабинете плавали сизые кольца дыма. И еще ядренее попахивало спиртом (видимо, не выветрилось «амбре» прошлой ночи).

– Салют, – опер захлопнул какую-то пухлую папку, плавно развернулся на стуле и забросил ее в сейф. Запер его. – Ну, поехали, что ли, с музыкой?

– Александр Ваныч, – в дверь просунулся некто в милицейской форме, но по виду – сущий мальчишка-восьмиклассник: румяный, как яблочко, тоненький, как спичечка, и ужасно деловитый. – А что с задержанным Ногайло делать? Какие ваши указания будут?

Сидоров сморщился, точно от зубной боли.

– Разберись-ка с дежурным.

– Так он ответственность брать не хочет!

– А ты опер или кто? Сделай так, чтобы взял. Ну ладно, подожди, я сам сейчас.

Тут за дверью послышался шум, истошные крики, взрыв брани: «Не имеешь права! Отпусти меня, ну, я кому сказал?! Все вы суки здесь!.. Гнездо змеиное, всех перестрелять пора!»

– Утренняя песнь? – ухмыльнулся Кравченко. – Голосистый. По нашему делу кто-нибудь?

– А, – Сидоров отмахнулся. – Это наша достопримечательность – гражданин Ногайло Спартак Устинович. Юродивый. И дерзкий, прохиндей. Его как на льдине унесло, так он у нас…

– На льдине?

– Угу. У нас как весна, рыбачки, знаешь ли, на Ладоге полыньи, точно мухи, облепляют. Сколько раз предупреждали – все без толку: сидят, пока лед под ними крошиться не начнет. Их тоже понять можно: жрать хочется, дома – семьи. Они ж все безработные – кто с фабрики, кто с леспромхоза бывшего. Ну, рыбалкой семью и кормят, когда напряг с деньжонками. А напряг сейчас всегда. А как оттепель, лед трескаться начинает, их все равно от полыньи не оттащишь. Ну и уносит бывает. Этого Ногайло прошлой весной тоже вот так утянуло. Искали его – аж вертолет на погранзаставе поднимали: туман, ветер, снег. Короче, нашли с опозданием, и прокантовался он на льдине на сквознячке двое суток. Ну и маленько крыша съехала. Сейчас как примет на душу пузырь – тут же за домашние баталии принимается: жену лупит, детей. Потом по соседям идет куролесить. А вчера задержан участковым с топором на улице.

– С топором?

– Так точно. Полнейшая отключка. Как это Наталья Алексеевна называет? – Сидоров щелкнул пальцами. – Паралогическое опьянение – вот. Мы его ведром холодной воды в чувство быстренько привели – сразу включился и матом нас. Ну мы и… В общем, по показаниям он якобы шел с топором квитаться с директором ТОО «Викинг», целенаправленно, так сказать, метил: он у него подрабатывал грузчиком, а тот его с получкой вроде кинул.

За дверью снова яростно заревели: «Гестапо проклятое! Продались все! Дождетесь – всех вас по камешку разнесем!»

– У него трое детей, – Сидоров вздохнул. – А кормить нечем. И спросить ведь не с кого, а? Вот жизнь пошла. Экономика. Какая, к хрену, экономика… Да-а, так что по-человечески понять можно, и топор в том числе. Но… проверять по нашим фактам будем. Всенепременно. Ладно, пошли.

– Погоди, – Кравченко полез в карман куртки. – Я тебя спросить хотел: там с Шиповым как? Все в норме?

– В каком смысле?

– Ну при осмотре – все у него на месте? Или чего-то не хватает? Тебе анатом ничего не говорил?

– О чем? – Сидоров прищурился.

Кравченко сделал весьма красноречивый и весьма непристойный жест. Потом оглядел кабинет.

– Маг у тебя найдется? Поставь-ка вот эту пленочку. Да на минуту всего! Послушай сам.

Заинтригованный опер достал из стенного шкафа магнитолу (наверняка из «трофейных» – отметил Кравченко). И поставил кассету. (Это была запись «Лючии ди Ламмермур», оперы Доницетти, в исполнении Шипова. Утром эту кассету Кравченко всучил Мещерский с настоятельным советом прослушать на досуге.)

Кабинет наполнился музыкой Доницетти: первые такты вступления, а затем зазвучал голос. Кравченко нахмурился – нет, хоть он и готовился к чему-то очень необычному, однако такого не ожидал. Несмотря на странное свое звучание, голос-то был просто чудесный, чарующий, но все-таки…

– Александр Ваныч, Ногайло прокурора требует. Иначе голодовку объявить грозит, – юнец опер, снова сунувшийся в дверь, озадаченно умолк, потом глупо ухмыльнулся: во начальство дает! Изощряется с утра – уже на классику потянуло.

– Закрой дверь. Я занят. Сказано тебе – подожди, – Сидоров напряженно слушал.

А из коридора «унесенный на льдине» вопил: «Да я вас всех… в гробу… Охренели?! Я и прокурора вашего…»

Кравченко выключил магнитолу.

– Ну? – Сидоров вопросительно смотрел на него.

– Это он поет.

– Кто? Зверева? Почему он?

– Это Шипов поет, Саша. Наш с тобой потерпевший. Мужское сопрано это называется. Понял?

– Это ж баба… певица…

Кравченко только головой покачал. Опер соображал на этот раз туго.

– Ну и ну, – выдавил он наконец и добавил что-то уж совсем туманное: – Ну вы там все и даете!

– Потому-то я тебя и спрашиваю насчет осмотра тела, все ли там на месте. Или чего-то самого важного, – Кравченко снова повторил свой жест-демонстрацию, – не хватает. В старину такие рулады выводили кастраты папского двора в Ватикане. Ну, шевели мозгом быстрее.

– Поехали, – Сидоров решительно поднялся. – А кассету, если можешь, оставь. Я потом еще разок прокручу. Ну и даете вы! А красиво.

– Красиво?

– Как ручеек журчит. И жалостно так. Я думал, это Джульетта какая-нибудь по сопляку своему убивается. Да, темные мы люди, Вадик, – закончил он со вздохом. – В искусстве – как коза в апельсинах.

Кравченко только пожал плечами и взглянул на опера снисходительно.

После краткого совещания с дежурным и такого же краткого с ним препирательства об «ответственности» Сидоров минут пять опрашивал Ногайло – громадного, опухшего с перепоя мужика, похожего на медведя-гризли, и затем, оформив протокол, водворил в камеру «на предмет проверки на причастность к аналогичным преступлениям». Затем они отбыли, наконец, в городскую больницу, точнее, в морг, помещавшийся на ее задворках, здание которого живо напомнило Кравченко какой-нибудь мучной лабаз с картины Кустодиева или склад скобяных изделий: слепые окошки, полуприкрытые дощатыми ставнями, пудовая дверь, амбарный замок на дверной ручке. Оставь надежду всяк сюда входящий – он едва не задохнулся от тошнотного запаха: в морге явно перебарщивали с формалином и хлоркой, однако все равно заглушить того, что заглушить хотели, не могли. Он пытался дышать только ртом и думать исключительно о той информации, которую скармливал Сидорову по дороге сюда – отчет о «внутреннем мире» дачи над озером. Рассказ вышел какой-то путаный, бессвязный, однако по лицу опера можно было заметить, что тот (особенно после прослушивания кассеты) очень даже этим «миром» увлекся.

– Мы охрану вашу стали проверять, рабочих с водонапорной станции, дворников, газовщика – словом, всю обслугу, – хмыкнул он как-то неопределенно и вроде бы совсем не по теме услышанной информации. – Начальство распорядилось активизировать, так сказать, и расширить радиус поиска. Это параллельно розыску Пустовалова идет, – он умолк на секунду. – А любопытное местечко этот ваш замок с черепичной крышей. У богатых свои причуды.

«У бедных – свои, – Кравченко вспомнил рыбака Ногайло. – Все вы здесь с приветом, климат, что ли, действует?»

В морге Сидоров с собой в «святая святых» патологоанатома Кравченко не взял: велел дожидаться в узком, точно душегубка, коридоре. Кругом было тихо как в могиле: ни сотрудников, ни безутешных родственников, приехавших за телами усопших, ни автобусов-катафалков с венками во дворе – ничего. Пусто, глухо – мерзостное запустение. Только удушливая вонь, да солнечные пятна на дощатом полу – яркие и словно жирные на ощупь.

Сидоров отсутствовал двадцать восемь минут. А когда покинул наконец кабинет заведующего моргом, старательно и плотно прикрыл за собой дверь. Та заскрипела, точно ржавые качели.

– Комплексная экспертиза будет, – сообщил он почему-то шепотом. – Повторная.

– Почему?

– Валентина наша из прокуратуры не удовлетворена результатами этой. Они ей заключение еще вчера отправили с их курьером. А сегодня она уже звонила: уточнений требует.

– Насчет чего? Насчет этого? – Кравченко насторожился.

Сидоров покачал головой.

– Этого как раз и нет, голубь. Что-то ты напутал.

– Как? Как напутал? – Кравченко встал с жесткой больничной банкетки, на которой коротал ожидание. – Он что, разве не…

– Он мужик, – Сидоров потянул его к выходу. – И все при нем что надо – в целости и сохранности. Идем-ка воздуха глотнем, а то меня мутит что-то.

– Яков Палыч, патологоанатом наш, – башка мудрейшая, опыта у него тридцать шесть лет работы, он этих жмуриков распотрошил видимо-невидимо, – говорил он быстро, увлекая Кравченко за собой «на волю». – Я ему полностью во всем доверяю – раз сказал, то и… Ну, он мне копию обещался с заключением отксерить. Подождать просил минут десять. Уф, тут хоть дышать можно, а то я думал – кранты мне там. А насчет Шипова – вот что: есть там кое-какие гормональные изменения. Палыч их в описательной части указал, но заверил – ничего, мол, существенного. А это его сокровище при нем. Так что, Вадик, с пением его ты сам теперь разбирайся, а мне голову не крути еще и этим. Но вот другая подробность любопытная там действительно имеется. Даже несколько подробностей.

– Каких? – Кравченко был весь огромное жадное ухо.

Сидоров потер рукой подбородок.

– Итак, рана на горле причинена колюще-режущим предметом, как и предполагалось. Нож искать надо в перспективе. А вот дальше… Удар нанесен с большой силой. Вроде бы для этого нужна твердая опытная рука – попасть в горло, не задев подбородка. Но это при обычном положении головы и шеи.

– А у Шипова необычное, что ли, было?

– Да нет… Но анатом делает вывод: удар нанесен снизу вверх. Понимаешь разницу? Вот так. То есть при таком механизме нанесения удара и по расположению раны потерпевший должен был в момент нападения находиться: а) в состоянии покоя и б) голова его должна быть откинута назад, открывая горло. Палыч говорит: Шипов по логике вещей должен был стоять и смотреть вверх. На небо любоваться, на птичек, на облака – бог его знает, короче, задрал голову и считал ворон, а ему в этот самый миг горло и перерезали. Причем молниеносно.

– А в положении лежа, если он, скажем, лежал на каком-нибудь возвышении с запрокинутой головой, ему не могли нанести такой раны? – Кравченко хмурился. – Я колодец имею в виду, куда его затащили.

– Это было бы вероятней всего, если бы мы не обнаружили в кустах у шоссе следы крови и след волочения тела до колодца.

– А может, это было инсценировкой?

– А для чего? – Сидоров смотрел на окна морга. – Зачем все так усложнять кому-то?

– Ты же сам сказал: любопытный замок под черепичной крышей.

Они помолчали.

– Не Пустовалов же ему на облака показывал, – осторожно гнул свое Кравченко.

– Ну, один шанс против ста в том, что они все же могли встретиться и поконфликтовать вот таким макаром, – Сидоров криво усмехнулся. – В нашей жизни чего только не бывает. И к тому же… там расположение пятен крови несколько необычное.

– Там – это на колодце? – Кравченко прямо из кожи лез, чтобы не упустить ничего из этой беседы недомолвками. «Ничего, с ясностью мы наверстаем, если он подкинет заключение судебно-медицинской экспертизы, – лихорадочно думал он, – сейчас главное – слушать».

– Да. Шипова, видимо, действительно хотели спустить вниз – концы в воду, в общем. Положили на это бетонное кольцо, на свайки, его закрывавшие. Там обильные потеки крови на стенках с восточной стороны – снаружи сруба и внутри. То есть тело сориентировали – случайно ли, намеренно ли… – Сидоров цедил слова нехотя. – А уже потом труп сполз вниз – эксперт подобный механизм перемещения восстанавливает по расположению трупных пятен на нижних конечностях. Он хотел было и синяки под этот же механизм подвести, да не получилось.

– Синяки? Какие еще синяки?

– Ну, там в прошлый раз при осмотре мы зафиксировали на спине и плечах Шипова синяки, множественные. Решили, что это результат воздействия бетонных краев колодца, когда тело вниз сползало. Или же – результат причиненных ему убийцей побоев. Однако оказалось, что…

– Слушай, не тяни резину! – взмолился Кравченко.

– По заключению эксперта, кровоподтеки подобной формы не могли образоваться от воздействия бетона. И убийца тоже тут ни при чем. Это действительно результат побоев, только Шипов схлопотал их раньше. Давность причинения – два-три дня, понимаешь? Два-три дня до того, как он оказался там, где мы его обнаружили.

– Получается, что Шипова избили накануне?

– Ну, это сильно сказано – избили! Эксперт квалифицирует это как легкие телесные повреждения: ушибы мягких тканей. Однако синяки все же заметные – спина-то у него словно досочка, узенькая. Худенький он паренек был, бедолажка.

– И чем же эти побои причинены? Кулаками?

– Эксперт склонился к определению «твердый предмет продолговатой формы».

– Палка, что ли?

– Что-то вроде тонкой палки.

– Хлыст?

Сидоров только руками развел: мол, понимай как хочешь. Больше ничего не скажу.

– А комплексная экспертиза зачем? – искренне удивился Кравченко. – Это же, считай, по новой все будет?

– По новой. С похоронами, видно, повременить придется. Валентина наша Алексеевна перестраховывается. Может, это, конечно, и правильно. Ей же это все доказывать потом, если мы шизанутого или не шизанутого, – Сидоров особо выделил последнее слово, – с поличным возьмем. Следователю нашему неясен вопрос с кровоподтеками. Точнее, с давностью их причинения. По всей логике его именно нападавший должен был отделать. А тут вроде нестыковочка. А ей очень хочется, чтобы это так и было.

– Прокурорше? Почему?

– Потому что так проще, – Сидоров вздохнул. – Для дела проще. А то много всяких вопросов возникает: певца вашего избили незадолго перед смертью. Кто? Ведь он приехал совсем недавно. И недели ведь не прожил, как его замочили. Да и все твои…

– Не мои.

– Ну, зверевские родственнички, они же приехали когда? Двенадцатого сентября вечером. А брат ее и Новлянские тринадцатого. А Шипова уже шестнадцатого убили, причем среди бела дня. И получается, что в этот короткий промежуток времени мальчишка уже успел раньше от кого-то схлопотать. Когда? От кого? За что? Кстати, а ты со своим дружком когда тут у нас нарисовался на горизонте?

– А ты когда на первый труп выезжал? Забыл, что ли? – огрызнулся Кравченко.

– Ах да, запамятовал. Это я так, – Сидоров плотоядно улыбнулся, словно сожалея о чем-то вкусном и приятном. – В общем, многое тут не стыкуется, Вадик. Такие люди: мировая знаменитость, актеры, интеллектуалы, музыканты – все из себя там. И вдруг нате – побои. С чего же это паренька кто-то так плотно приголубил? И почему именно по спине? А не в физиономию, например, съездил. Вот что мне, помимо всего прочего, хотелось бы узнать.

Кравченко молчал. Потом кивнул, давая понять – ясно, мол, чего ты от меня, опер, хочешь. Ясно.

Потом, уже в машине, они читали долгожданную копию заключения судебно-медицинской экспертизы. Кравченко пробегал глазами страничку за страничкой убористого машинописного текста: так, рана на горле… длина… глубина раневого канала… механизм нанесения… положение потерпевшего в момент удара… Все правильно, Сидоров ничего не переврал, не упустил. Далее – кровоподтеки кожных покровов на плечах, на правой лопатке, поясничном отделе справа… Давность 2–3 суток, механизм причинения…

Ознакомившись, он вернул заключение Сидорову. Тот сложил его аккуратно и спрятал во внутренний карман куртки-»пилотки».

– Ну вот что, Вадик. Баш на баш. Я свою часть выполнил честно, как видишь, теперь очередь за тобой. Начальство требует активизации разыскной работы. Шило в его заведении свербит. – Последние слова опер произнес с ядовитой лаской. – А Пустовалов пока что-то плохо ловится. А мне позарез нужен фигурант. Любой. Но, из числа ЕЕ домочадцев. Дело это мне все больше нравится начинает. Так что хочу я не ударить с ним в грязь личиком. С САМОЙ, естественно, начинать мне никто не позволит: наших наверху кондрат хватит, а мне просто голову оторвут вместе с моими жалкими погонишками. Но вот с остальными поработать – рискнуть стоит. Твое дело в этой ситуации: зацепить любого из них. Повторяю – любого, мне без разницы пока, с кого начинать. На чем цеплять – ищи сам. Но я хочу предметного разговора, предельно жесткого разговора. Это интеллектуально-музыкальное болото пора как следует пугнуть. И посмотреть, кто выскочит из своей тихой тины первым и засуетится. Так-то, действуй, дружок. Сутки тебе на размышление и подготовку. Но к четвергу я должен знать фамилию первого фигуранта. Звони – если что – днем мне в отдел, а ночью – на-ка вот номерок. Там связь, правда, не ахти, но что надо услышу.

– Это в лесную школу, что ли? – ухмыльнулся Кравченко, задетый командирским тоном опера: ах ты мент, не запряг еще, а туда же. Инструктирует.

– А за такие предложения можно и… – Сидоров фыркнул. – Ладно, не зли того, кто к тебе всей душой. Не надо, а то аукнется тебе это, Вадик. Наташка – женщина правильная. И потом… я, может, еще женюсь на ней… когда-нибудь.