Текст книги "Темный инстинкт"

Он медленно шествовал по дому. И слушал дом. И удивлялся. Чудное все же место. Убийство, трагедия, светопреставление. А от мягких кресел, абажуров, дорогих штор, белоснежных маркиз, колышущихся от легкого озерного бриза, фотографий знаменитостей, царственно-великолепного рояля и стопки нот на нем веет таким благословенным покоем! Солнечный зайчик, отраженный зеркалом, бегония, вьющаяся по стене из висячей вазы, терракотовый кирпич камина, чугунные щипцы для поленьев, ковер с арабесками – все солидно, ухоженно – ни соринки, ни пылинки, точно в этом доме живут, а не наезжают раз в году.

В вазах снова астры, темно-пурпурные гладиолусы (их принесли сегодня утром сторожа-охранники). С кухни (шикарная в этом доме кухня! Шкафы под мореный дуб, подобный сверкающему айсбергу огромный холодильник, кондиционер) аппетитно пахнет жарким. И властвует над всем этим кулинарным великолепием прямая и величественная пожилая дама в шелковой пижаме, с вечной папиросой во рту.

Минуя двери кухни, Мещерский видел, как Александра Порфирьевна ловко управляется с кухонным комбайном, загружает посуду в моечную машину, наклоняется к плите и тут же (точно у нее сто рук, как у бога Шивы) подсыпает свежемолотого кофе в кофеварку. Он вспомнил, как сегодня рано-рано утром приехал фургончик от «Фри фудс» и водитель сгружал какие-то коробки: видимо, припасы в этом доме пополнялись регулярно. И все это происходило словно бы само собой: раз и навсегда заведенный порядок вещей. Заведенный еще там, в Европе, и такой пугающе незыблемый в этой совершенно не европейской обстановке. «Средства позволяют ей жить так, как она привыкла там, – думал он. – И она ничего не хочет менять. Ну, наверное, это правильно, раз средства позволяют».

Ему захотелось немедленно повидать Звереву. Он не скрывал от себя, что постоянно думает о ней. Вот расстались всего час назад, а она… Где она? Что делает? Плачет? Скорбит?

Певицу он увидал, но только мельком – в кабинете ее бывшего мужа, где теперь обитал Файруз. Зверева все в том же платье и тех же украшениях сидела за столом и внимательно слушала иранца. Тот что-то тихо, однако очень горячо ей втолковывал. Мещерский напряг слух: кажется, речь идет о похоронах – музыкальное общество… поставить в известность Малый Камерный… определенной огласки все равно не избежать, однако… Тут раздался телефонный звонок. Файруз заговорил с кем-то на отличном французском.

– Госпожа Жирардо, – объявил он. И Мещерский, собравшийся было отчаливать от кабинета, так и застыл на месте. – Она в Москве, дает единственный спектакль в Вахтанговском. Говорит, узнала, где вы отдыхаете. Сказать ей, что вы…

– Ни в коем случае. Ничего не надо. Я сама, – Зверева выхватила телефон. По-французски она говорила с акцентом, однако бегло.

Мещерский переломил себя и пошел прочь: подслушивать разговор двух великих женщин, что может быть гнуснее для человека, который считает себя порядочным и хорошо воспитанным!

В музыкальном зале он обнаружил на рояле два компакта и несколько кассет. На одном диске, как и говорил Корсаков, действительно оказалась запись восстановленного голоса последнего певца-кастрата папской капеллы. Он прочел трогательный и подробный английский текст на обложке. Алессандро Морески исполнял арии из оперы Моцарта «Царь-Пастух».

На обложке же второго диска Мещерский увидел Андрея Шипова, облаченного в золотистые театральные ризы. Сопрано действительно смахивал на стилизованного ангелочка, а может, и на вавилонскую блудницу одновременно – так был разнаряжен и накрашен.

«Лючия ди Ламмермур» Доницетти – Мещерский прочел название оперы и имя композитора. Запись с диска была продублирована и на магнитофонной кассете – видимо, ею дорожили. Он надел наушники, включил стерео, сел у камина и стал слушать.

А потом просто сидел, уставившись в пол, пытаясь определить, каковы же оказались впечатления от услышанного. Хорошо это было или не хорошо? Прекрасно или безобразно? Нравится или… Папский кастрат, калека, евнух, не мужчина уже, причуда природы и поет, поет, славит господа… И к тому же – Моцарт. Опера написана им специально для мужского сопрано. В восемнадцатом столетии, видимо, именно такие голоса нравились, были в моде. А в конце двадцатого? Мещерский слушал: если бы так пела женщина, это было бы… прекрасно, божественно. А тут… Потом он поставил Доницетти. Голос Шипова был подобен флейте. Флейта – слово найдено. Вот, оказывается, как к нему надо относиться. Не человек, а инструмент. Уникальный, редкий. Голос – инструмент, средство зарабатывания денег, славы, известности. Боже ты мой! Бедный мальчишка, увлекавшийся чисто мужскими видами спорта, пытавшийся доказать всем, а прежде всего самому себе, что никакой не…

– Медитируете? – перед Мещерским, снявшим наушники, словно из-под земли вырос Петр Новлянский (вошел, наверное, в зал по-тихому). – Ну-ну, эта какофония славно успокаивает нервы. Вроде музтерапии, а?

Мещерский вопросительно улыбнулся. Новлянский прежде ни с какими разговорами к нему не обращался. Но сегодня, видимо, день особый. Словно Прощеное воскресенье. Все в скорбях и печалях друг к другу тянутся. Ну что ж…

Новлянский облокотился на рояль, поворошил обложки дисков.

– А, это самое слушаете. Ну-ну. У Марины полно тут всякого чувствительного музона. – Он сел в кресло, вытянул тощие ноги. Но даже в такой устало-расслабленной позе вид имел деловитый и одновременно замороженный: белесые волосы – в них аккуратнейший пробор, глаза неподвижные и холодные, улыбка бескровных губ – точно щель в копилке. Однако несмотря на нарочитую малоподвижность и скупость жестов, эмоций, улыбок и чувств, было очень явно видно, насколько еще молод, неуверен в себе и закомплексован этот юный «яппи». Как он боится показаться несолидным и смешным, как отчаянно хочет выглядеть «на миллион баксов» и как нервничает из-за того, что могут догадаться о том, что этого вожделенного миллиона у него нет и в помине. «Какая-нибудь мелкая банковская крыса с непомерным аппетитом на чужое наследство, – злорадно подумал Мещерский. – А гонору-то! Видали мы таких – радиотелефон, „Паркер“, пара игуановых туфель и мыльный пузырь в придачу».

– Судя по вашему вдохновенному лицу, старичок Моцарт вам определенно понравился. – Новлянский скрестил руки на груди. – И Андрюха, царствие ему небесное, тоже. Я угадал?

– Угадали.

– Ну, я рад.

– Чему вы рады?

– Чему? А давай бросим это, а? Ну это – вы, вы, вы. Я себя неуютно чувствую. Если на «ты» перейдем, не обидишься?

– Нет, с удовольствием, – Мещерский покачал головой: «яппи» делает заметные успехи, размораживается прямо на глазах. С чего бы это?

– Амадей – это стиль. Стиль – это высшая ступень. И – высший круг. И быдлу эту ступень перешагнуть никак невозможно. Слава богу, – Новлянский очертил в воздухе эллипс бледным пальцем, – для быдла это запретная зона. К счастью для нас.

– Для какого еще быдла? – Мещерский поморщился.

– А, брось. Объяснять, что ли, надо? Тебе? – «Яппи» усмехнулся недобро и весь подобрался в своем кресле. – Быдло – это быдло. Оно в именах собственных не нуждается, слишком много чести. ОНО не ходит в оперу – видало оно в гробу всех этих Штраусов, Моцартов, Чайковских, на кой хрен они ему сдались? А если по ящику случайно услышит «Патетическую» или Верди, заснет-захрапит. «Лебединое озеро» у него только с путчем ассоциируется и больше ни с чем. О Марине Зверевой быдло слыхало только то, что случайно прочло в какой-нибудь тухлой газетенке. И тут же забыло. Память у него малотренированная. Словом, быдло, Сергей, – не важно, ездит ли оно на работу в трамвае или в «мерсе», спит с тетей Клавой из подворотни или с валютной Барби из казино, пляшет под попсу или под гармошку в клубе – остается быдлом. И с этим уже ничего не поделаешь. И может, тоже к счастью. Оно рождается, живет и умирает той самой серой мычащей скотиной, которую мы должны… – он осекся и не закончил, потому что увидел…

– Вы… вы, ребята, тут одни? Как мило! А можно и мне с-с-с вами? – В дверях зала, цепляясь за дверной косяк обеими руками, покачивалась из стороны в сторону Алиса Новлянская. И вот, узрев сестру, Петр подскочил точно ужаленный.

– Ты опять, Лиска, опять! Я же просил тебя! – крикнул он, меняясь в лице, краснея, как краснеют – точно маков цвет – одни только тонкокожие анемичные блондины. – Ты дура, что ли, в самом деле набитая? Не могла удержаться, да? В такой день?! – Он грубо потащил ее к дивану. И тут только до Мещерского дошло, что Алиса Новлянская в стельку пьяна!

– А, слушай, брось, – она произносила эту фразу с той же интонацией, что и ее брат. – Я немножко совсем. Вот столечко. Микрошечку одну, капелюшечку-рюмашечку. Мне что-то плакать захотелось, а я не хотела, понимаешь, Пит? А потом Майя захрюкала, ну и я вместе с ней за компанию. Развезло нас. Слезы все текли, текли, а потом…

– Закрой рот, – Новлянский почти насильно усадил ее. – И сиди спокойно, а то опять начнется, как в прошлый раз.

– В про-о-шлый раз? – Алиса намотала прядь распустившихся волос на палец и кротко улыбнулась Мещерскому. От нее пахло джином, апельсином и какими-то горькими духами. – В прошлый раз я полстакана крови, наверное, выплюнула. Правда-правда, – подтвердила она, заметив на лице Мещерского гримасу. – У меня язва. Отвратительная это штука, мальчики. И ничего нельзя. Ни-че-го. А есть можно только разную пресную протертую дрянь. Только я ее не ем, презираю. И пить нельзя.

– А ты пьешь. Алкоголичка, – прошипел Новлянский. – Дождешься – будет приступ, как в прошлый раз.

– А иди ты к черту, Пит! – Алиса сладко, всем своим хрупким тельцем потянулась. – Я хочу, понимаешь? Да. И ничего с этим сделать нельзя. Значит, как вон Димон, Рыцарь печального образа, скажет: судьба моя такая. Вы с кем тут сейчас говорили, не с Григорием Ивановичем?

– Нет, – Мещерский покачал головой, – мы между собой.

– А правда, Григорий Иванович до неприличия похож на Альберто Сорди?

Мещерский пожал плечами:

– Да? Вам так кажется? Я что-то не заметил.

– Еще как похож! Сорди такой мужчина. Та-акой мужчина! Я с ним спала в Сан-Альбано.

– С кем? С Сорди? – Мещерский с большим интересом покосился на эту экстраваганточку. Итальянский актер староват, конечно, уже, но он – великий Сорди. А эта… Что ж, она все же с самой Зверевой в родстве. Братец ее все про высший круг речи толкал…

– Дура, – Новлянский скрипнул зубами. – Дура, заглохни!

– А что? – она пьяно рассмеялась. – Сорди сам из Рима. Из Трастевере – райончик такой Затибрье. Он сам рассказывал – мальчишками они ходили в один квартал на Порта-Портезе. Там была проститутка Стелла. Толстая, вот с такими грудями. Они платили ей, ну, что у мальчишек от мороженого и кино оставалось, а она задирала платье и показывала им. Трусов-то там и в помине не было, хи-хи! Он все это потом рассказал Феллини, а тот недолго думая вставил в «Восемь с половиной», и фильм приз получил. Там эта поблядушка Сарагиной зовется, ну помните, кадры-то знаменитые!

– Ты рехнулась, что ли? Думаешь, об этом сейчас надо говорить? Об этом?! О непотребстве твоем – когда в доме мертвец непохороненный?! – взорвался Новлянский.

От прежней холодности в нем и следа не осталось. И Мещерский отметил, что этот двадцатишестилетний парень, очевидно, по натуре своей крайне несдержан и только усилием воли приучил себя казаться внешне бесстрастным. А на самом деле страсти кипели под этой бескровной белесой оболочкой. Сейчас его словно прорвало визгливой истерической яростью. Только ярость эта была вызвана отнюдь не одним только оскорблением приличий, а чем-то иным, более серьезным.

– А о чем сейчас надо говорить, а? Пит, научи. Ну хочешь, поговорим о твоих любимых чешуекрылых? Хочешь? Он тащится от бабочек, – сообщила она Мещерскому, точно по великому секрету. А он в этот самый миг решил: кого именно напоминает ему сейчас Алиса – принца Гамлета. Да, да, белобрысого датского принца, впавшего в притворный идиотизм, беседующего с Полонием о торговце рыбой и его дочери. – У Пита в московской квартире – да и когда он в Цюрихе учился, там тоже – все стены были бабочками залеплены. Жуткая гадость – дохлые насекомые! И все – на булавках. А он с ними только-только не целуется. Ну же, Пит, не сверли меня глазками, лучше улыбнись. И скажи нам свое коронное: «Рот бабочки приспособлен к сосанию, а нижняя челюсть выгнута хоботком». – Она тоненько зашепелявила, передразнивая, потом засмеялась, потом испуганно прикрыла рот ладонью: – Ш-ш-ш, в доме-то покойник! В нашем доме – мертвец. Жил-жил и… Молчу. Продолжаю о бабочках. Пи-ит, ты лучше похвастайся, какие у тебя чешуекрылые в коллекции. Вид называется «Рыцари», а привезены с Филиппин, из Новой Гвинеи. Сколько он денег на них извел – уму непостижимо! Марина ему их даже на дни рождения дарила. И тут тоже. Тут, – она придвинула к Мещерскому раскрасневшееся лицо, вытянула губы трубочкой – словно та бабочка хоботок, – тут он тоже с сачком не расстается. Такой крутой беби и с сачком, представляете? Все ищет какого-то соснового бражника, который имеет обыкновение приклеивать свои яички, – она хихикнула, – к смоле на стволах. Вот и вчера утром ты ведь, Пит, тоже с сачком куда-то путешествовал? И ничегошеньки не заметил, нет? Так-таки и ничего?

Новлянский встал и отошел к роялю. Было видно, что он зол как черт.

– Что о тебе люди подумают? – процедил он. – Ты на себя в зеркало полюбуйся, на кого ты похожа, и подумай. Что чужие могут о тебе…

– Чужие? А теперь тут чужих нет, Пит. Тут теперь все свои, в доску. Родненькие. В одной мы ведь лодке, так, Сереженька?

Мещерский насторожился: она впервые назвала его по имени. Да еще так ехидно-ласково.

– Вот его наняли, чтобы он нашел убийцу кастрата, – Новлянская уколола Мещерского тонким пальчиком в грудь. – И его длинного приятеля тоже. Этого воображалу. Ты прекрасно, Пит, это знаешь. Говорю тебе, не делай таких жутких глаз! Что проку скрывать? Нам Майя всем ведь сказала: «Марина не успокоится, пока ЕГО не найдут».

«Ах карга старая, – подумал Мещерский. – Это она подслушивала, когда мы наверху говорили. Так вот отчего их всех на беседу со мной потянуло! И этих, и Корсакова. Они просто все про нас с Кравченко уже знают. Ну и дом, черт бы его побрал!»

– А нас всех милиция подозревает в убийстве, вот что, – торжественно изрекла Алиса. – Я сразу сообразила, как меня этот без погон, но явно человек в сером спросил: «А где вы находились с одиннадцати до двух часов?» Сразу сообразила. А псих, которого все вроде бы ищут… Собственно, а был ли мальчик, а?

– Свои соображения держи при себе. Никто тут в них не нуждается. И вообще… Что, что такое?! – Тон Новлянского резко изменился, потому что Алиса вдруг скорчилась от боли и схватилась за живот. – Что? Это, да? Я же предупреждал! Надо «Скорую» немедленно, надо… пока кровотечение не…

Но сестра его уже снова тряслась от смеха:

– Напугался? То-то. Вот умру, что ты будешь делать без меня, дурачок мой любимый? Пропадешь ведь!

– Идиотка пьяная. – Новлянский отвернулся, провел рукой по лицу. – Истеричка.

– А, слушай, брось. – Она сползла с дивана и на нетвердых ногах заковыляла к стеклянной двери на террасу. – Скучно с вами. О Сорди вы говорить не хотите, о бабочках не хотите, об убийстве тоже не хотите. Пойду я от вас, пожалуй. А… вы не видели Григория Ивановича? – спросила она капризно.

– Нет, – Мещерский с сожалением покачал головой.

– И я, представляете? С утра не видела. Он меня избегает. Я ему крайне неприятна, наверное, – она уже закрывала за собой дверь. Потом просунула в щель растрепанную голову. – А ты, Пит, учти: случись что со мной – ты про-па-дешь!

– И часто с ней такое? – сочувственно поинтересовался Мещерский, когда пьяная барышня лишила их своего общества.

– Нет, не часто, – Новлянский говорил отрывисто. – Это стресс. Шок. Она просто переживает эту смерть. По-своему.

– Да, конечно, – Мещерский согласился слишком быстро. – Причина есть.

– Есть, – Новлянский смотрел на него в упор. – Ты, значит, будешь все эти дела у нас тут вертеть?

– Какие дела?

– Ну, с милицией все улаживать, с прокуратурой. Ты и Кравченко?

– В такой ситуации с этими учреждениями вряд ли что удастся уладить полюбовно, – Мещерский вздохнул: глупо, конечно, скрывать, что их наняли, раз об этом всем уже распрекрасно известно. Но придется: от Зверевой на этот счет разрешения никакого пока не поступало.

– Марина всегда кого-нибудь да найдет. – Новлянский говорил о своей бывшей мачехе странно. Эта «Марина» в его устах звучала так, словно он говорил о своей ровеснице. Однако не зло, не насмешливо даже, а с ноткой сочувствия и теплоты. – Что ж, это ее право. Она всему тут хозяйка. А людей она выбирать умеет.

– Что ты имеешь в виду? – Мещерский прищурился: «Ах, „яппи“, мы с тобой на „ты“ уже железно».

– Да так, ничего особенного. Я ж сказал, не терплю только одного – быдла. А с нормальными людьми, – Новлянский выдавил из себя слабое подобие улыбки, – всегда смогу ужиться. Главное, чтобы на меня не оказывали давления.

В эту минуту Мещерский увидел в окно, как к дому подъехала синяя «Хонда»: Кравченко наконец-то вернулся.

Глава 11
Вопль

До вечера время тянулось медленно и тоскливо. Каждый был предоставлен сам себе. За ужином детально обсуждался вопрос похорон. Все, кроме Зверевой, приняли в обсуждении самое активное участие. Вдова же молчала. Кравченко клятвенно пообещал, что утром все разузнает у «местных властей», и брался даже «известить семью покойного». «Мы его семья, – откликнулась на это певица, – Егорушка, я правильно поступаю?» Шипов-младший кивнул.

Вообще с этого момента он стал держаться все время подле Зверевой, точно пришпиленный. Садился рядом, облокачивался на спинку ее кресла, подавал уроненную салфетку, чашку чаю. Бультерьер Мандарин вертелся тут же у ног хозяина, поскуливал, изредка тыкался в Шипова носом, тот нетерпеливо отпихивал его.

Из фразы Зверевой Мещерский сделал вывод: семья, а вернее, вдова и брат желают похоронить Сопрано тихо, без лишней помпы и по возможности…

– Андрей всегда говорил, что любит этот дом, – хрипло выдавил из себя Георгий Шипов. – И озеро тоже. Так он говорил мне.

– И мне тоже, – Зверева приложила к глазам батистовый платок.

«Э, да они, видно, сговорились уже. Тут, на месте, все это окончить намереваются. Что ж, кому охота с цинковыми гробами возиться? С переездом? И к тому же он – всего лишь ее четвертый муж, и прожили они не больше года. По рангу и почести». Мещерскому стало муторно от своих догадок: какие же они все-таки, эти женщины… Он покосился на Кравченко, но тот ел с невозмутимым видом.

После ужина (все разошлись по комнатам очень рано) приятели взяли машину и навестили охрану в сторожке. Толку из разговора с этой публикой не получилось. Удалось только узнать, что количество сторожей увеличено: «Наше частно-охранное предприятие усилило комплекс мер по обеспечению безопасности клиентов, – нехотя процедил один из камуфлированных качков. – В ночное время мы будем патрулировать территорию на транспорте. Ужесточается пропускная система. Да не беспокойтесь вы, наша фирма зря деньги не получает!»

На эту наглую похвальбу Кравченко ничего не ответил. Только презрительно глянул на камеру, укрепленную на заборе. В дом они вернулись в начале двенадцатого. Поднялись к себе. После душа Мещерский внял обстоятельному рассказу друга о результатах визита к Сидорову. Затем поделился собственными впечатлениями. Потом они глубокомысленно помолчали, а потом…

– Вербовали вы друг друга топорно, – изрек Мещерский, когда Кравченко уже нежился в постели. – Грубая работа. Два сапога пара вы с этим местным Казановой, Вадя, вот что. И это ваш хваленый профессионализм!

– Я получу от него все, что мне надо, – Кравченко приподнялся на локте.

– Ты лучше думай о том, что он от тебя намеревается получить. И как эту информацию использует, – наставительно продолжил Мещерский. – Ты стал крайне легкомысленным и беспечным. Видимо, твой прежний опыт, Вадя, ну подзабылся, что ли, – это я мягко еще говорю, заметь.

– Не учите меня жить. – Кравченко притворно зевнул, но по его виду стало ясно: задели его за живую струну. – Замотался я сегодня. Ты б, Серж, Сидорова видел, когда он так мне с апломбом: «Так настойчиво мне никто себя еще не предлагал». Ишь ты, можно подумать, что к ним по таким делам агентура косяком прет!

– Они не любят этого слова, Вадя.

– А мне-то что? Не любят! Теперь вон конфидентами стали обзывать. А мне начхать – как ни зови, все это дерьмо, – Кравченко откинулся на подушки. – Нет у них ничего по этому делу путного и серьезного. Ферштейн? И быть не может. Потому что с конфидентами из этого круга туго. А точнее – ни хрена у них никого нет.

– Ну, у твоих бывших коллег, наверное, больше возможностей по таким делам? – усмехнулся Мещерский.

– Я о них и их возможностях вспоминать к ночи не хочу, – Кравченко снова зевнул. – Еще приснятся в кошмаре.

– И все же будь поосторожнее теперь с этим опером, – назидательно предупредил Мещерский. – Вы вступили в весьма специфические отношения, так что…

– Не читай мне нотаций.

– Так что я бы желал, чтобы ты в конце концов не оказался в дурацком положении, друг мой, – елейным голосом закончил Мещерский. – А то облапошат тебя провинциалы, и стыда потом перед бывшими коллегами не оберешься. А все от излишней самонадеянности и ослиного упрямства.

– Ладно. Кончай скрипеть. Ты вот лучше мне скажи… – Кравченко задумался на секунду. – Выходит, все тут всем распрекрасно ясно? Так?

– Думаю, с самой первой минуты, – Мещерский вздохнул. – Кого-кого, а дураков в этом доме нет. И наивных тоже. Так что сказочка про сбежавшего психа для них из области Белоснежки. Не то что для нас с тобой.

– Но Пустовалов действительно сбежал, и наверняка это он прикончил строителя. Его ищут. Итак, дураков тут нет. И они что-то подозревают?

– Не что-то, а друг друга. Уже начали. Новлянская проболталась. А нас попытаются использовать в той же роли, что тебя твой Сидоров: стук-стук – глухой звук. И у каждого, думаю, найдется для вербовки свой индивидуальный подход.

– А мы поимеем их всех, Серега, а? – Кравченко довольно хмыкнул. – Так, значит, Пит Новлянский тащится от бабочек? Интересненько. Вот по виду-то не скажешь. И вчера утром он как раз…

– Можно, конечно, заняться выяснением, кто что делал в часы убийства, – Мещерский говорил медленно, словно бы нехотя. – Только пустая это трата времени. Они родственники, и, чтобы заставить их показывать друг против друга, надо сначала посеять ветер и только потом пожать ураган. А мы не знаем, с чего этот сев начать. Ящика Пандоры, Вадя, вот чего тут нам пока не хватает. Наследство – цель, конечно, очевидная, но только для троих: брата Григория и Новлянских. Хотя дети первого мужа, Вадя, это – да ты и сам Сидорову сказал – седьмая вода. Может, конечно, существовать завещание, которое узаконит права всех претендентов, но в таком случае…

– Тебе ж Елена Александровна сразу на завещание намекнула!

– А Зверева молчит! И без нее наши догадки – ерунда. Завещание, даже если оно и есть, недолго переписать. Так что… Убийство совершено в семье и, может статься, кем-то из семьи. А причины? Ну хорошо, одну мы вроде знаем. А остальные? Почему, скажем, Шипова убил иранец? А Корсаков?

– Нудный он тип, на мой взгляд.

– И еще остаются – младший брат, поклонник дуче, подруга, старая домработница…

– Что, этих баб тоже будем в черный список включать? – ухмыльнулся Кравченко.

– По логике вещей включить мы должны всех, – Мещерский воодушевился. – Все так делали.

– В книжках!

– Все так делали. И если мыслить логически, убить ближнего своего дано при определенных условиях любому.

– Я бабульку Кристи в пятом классе бросил читать – у меня мозги от ее загадок усохли, – Кравченко ухмылялся. – А ты представляешь себе, как эта толстуха заворачивается в свои атласные халаты и зловеще подкарауливает в кустах четвертого мужа своей подруги – как Фрекен Бок, – он фыркнул. – Да ты и сам в такое не веришь.

– Логика в вере не нуждается.

– Логика, логика, заладил тоже! Ты вот даже не знаешь, что под этим словом подразумеваешь. Спроси – не объяснишь.

– Нет, объясню!

– Брось. Сам же говорил: к логике надо вовремя прибегать и вовремя из нее выбегать. А тут, если это действительно семейное дело, никакой логики быть не может. Эх, Серега, семья – материя тонкая. А семейные тайны, интриги – это, знаешь ли вообще… Катьку бы сюда, это ее стихия, она любит покопаться во всякой там психологии… А мы как пни, ей-богу. Вернее, я – я, Серега, толстокожий человек, как Катька скажет. А ты больно своей логике веришь, хотя, что уж греха таить, ни черта в ней не смыслишь.

– Ты куда «деррингер» свой дел? – Мещерский поудобнее раскинулся на постели. – Под подушкой держите или как?

– Не бей по больному месту.

– А ты мне?

– Пардон. Но насчет профессионализма утерянного ты меня первый поддел. Ладно, прощаю. Давай-ка лучше, чем попусту препираться, кое-что обсудим. А то мне завтра перед Сидоровым отчитываться о внутридомашних отношениях, а я секу их трудно. Итак, эта Лиска-Алиска алкоголичка, да еще язвенница. И что нам это дает?

– У нее нервный склад натуры. Она подвержена перепадам настроения, болтлива, иногда говорит любопытные вещи. И у нее было язвенное кровотечение, которое может повториться.

– Бр-р, удовольствия в этом мало. А с братцем они, значит, как кошка с собакой?

– Я бы не сказал. – Мещерский повернулся. – Разговаривают они друг с другом действительно бесцеремонно, куда только прежние манеры подевались. Но ты б видел его лицо в тот миг, когда она разыграла припадок! Петька этот побелел весь – видимо, действительно искренне за нее испугался. А насчет грубости его… Она ведь такую ерунду несла – любой бы не выдержал. Иной и на затрещину бы не поскупился – у нас джентльменов-то днем с огнем, а этот терпел все. Только огрызался.

– Ну, тогда пока будем считать, что брат и сестра друг друга все же любят, но на свой лад, – подытожил Кравченко. – А Звереву они…

– Их отношения к мачехе я пока еще не понял, – честно признался Мещерский. – Они живут в ее доме. Фактически она до сих пор их содержит. И это пока все.

– А с ее братцем к тому же Алиска… Слушай, они с этим Таврическим спят или не спят?

– Понятия не имею, – Мещерский нахмурился. – Я за ними в замочную скважину не подглядывал.

– Ну, не принимай так близко к сердцу… Ты ведь наблюдательный, долго ль тебе понять всю эту ауру – взгляд, жест, вздох. – Кравченко вертелся в постели. – Ты вот тогда сказал: «Странный дом. Кое-кто здесь не спал». В ту ночь, накануне, понимаешь? Так я, грешным делом потом на эту парочку подумал. Амуры, мол, летали-трепыхались. А ты что имел в виду?

– Не знаю, но не амуры, это точно, – Мещерский помрачнел. – Не могу это объяснить. Я проснулся среди ночи и в полудреме – ну, знаешь, как это бывает: полуявь-полусон – что-то почувствовал. Может быть, шаги, может, дыхание, может, полоску света под дверью. Словом, ПРИСУТСТВИЕ. И решил…

– Так что это было? Шаги – это одно, свет – другое, а дыхание это как-то чересчур.

– Отстань ты от меня, – Мещерский досадливо стукнул кулаком по постели. – Откуда я знаю, что это было? Это как дуновение, предчувствие чего-то. ПРИСУТСТВИЕ. Я же сказал: «странно» – именно так я это и ощутил тогда. Весьма неприятное, надо сказать, ощущение. Тебе такого не пожелаю.

– Призрак замка Моррисвиль, – фыркнул Кравченко.

– Призрак – не призрак, но восприятие мое и восприятие Зверевой некой сгустившейся в этом доме атмосферы в чем-то совпали.

– Ты о духоте говорил, она – о ненависти. А сошлись вы на слове «анчар».

– Она тоже призналась, что ей вдруг «стало нечем дышать».

– Но сейчас ты ведь этой духоты не чувствуешь, нет?

– Сейчас нет. Вернее, не знаю. Может быть, я просто не сосредоточивался на этой мысли.

Кравченко отмахнулся.

– Безнадега все это. Полечиться вам надо. В том месте, откуда я сегодня вернулся. А врачиха там – пальчики оближешь… Ученая-ученая, а сама миндаль в сахаре. Так что в «Гнезде» лесном есть смысл кое-чем побаловаться. Потом, когда…

Кравченко недоговорил – по лбу его мягко шлепнула пущенная меткой рукой приятеля подушка. Следом полетела бы кроссовка, уже поднятая Мещерским с ковра, как вдруг…

БОЖЕ, КАКОЙ ВОПЛЬ!

Мещерский часто потом вспоминал, как они мчались тогда вниз – полуголые, босиком. А в ушах продолжал звучать этот пронзительный животный вой. Кравченко одним махом перепрыгнул почти целый лестничный пролет и…

– Кто кричал? Кто? Господи! Мариночка, что стряслось, что такое? – Двери спальни Зверевой уже осаждали Майя Тихоновна, Александра Порфирьевна, Григорий Зверев и Корсаков.

Сверху спускался Петр Новлянский в махровом халате. Алиса – тоже в халате, коротеньком лайкровом – буквально влипла в стену, судорожно цепляясь за вырывавшегося от нее иранца.

– Да подожди, ничего ведь не случилось, – бормотал Файруз. – Зачем так себя пугать? Ну успокойся, ну Лисенок.. ну пожалуйста…

Дверь была не заперта. Они ввалились всей толпой в спальню.

Зверева сидела в кровати. На голове – все тот же завитой парик, ночная сорочка черного шелка сползла с рыхлого плеча – она даже не пыталась ее поправить, – руки ее безвольно лежали на атласном покрывале алого цвета. Кравченко быстренько окинул взглядом место действия: смятую постель, осколки разбитой чашки на полу, рассыпанные по ковру тут и там листы желтоватой бумаги – вроде ноты, зажженную на ночном столике лампу на фарфоровой подставке.

– Марина, что произошло? – вопрошал в который уж раз Зверев. Он единственный из всех был одет – видимо, еще не ложился. – Почему ты так ужасно кричишь? Снова приснилось что-нибудь?

– Нет, нет. – Она согнула ноги, тяжело заворочалась на подушках. – Здесь только что… только что кто-то был, Гришенька.

– Кто? – Зверев присел на кровать.

– Не знаю. Я почувствовала. Он стоял надо мной. Вот здесь. – Она чиркнула по воздуху ребром ладони. – Близко. Очень. Я слышала, как он дышит.

– Подожди, подожди, – Зверев поймал ее руку, погладил стиснутый смуглый кулак. – Успокойся. Но кто же это мог быть?

Она закрыла глаза, потом прошептала:

– Я почувствовала. Это ОН пришел за мной.

– Да кто он? – Корсаков подошел к кровати с другой стороны.

– Андрей. О господи!

В комнате повисла пауза. Потом все разом загалдели.

– Тебе снова приснился кошмар, – Майя Тихоновна, подоткнув полы халата, тоже взгромоздилась на кровать. – Гриша, подвинься-ка. – Она по-хозяйски пощупала лоб Зверевой. – Так и есть. У тебя небольшая температура. Ты лекарство приняла?

– Приняла, – Зверева всхлипнула и легла лицом в подушку, словно прячась от глазевших на нее перепуганных домочадцев.