Текст книги "Все оттенки черного"

Глава 12
ЛИКИ ЛЮБВИ

В доме кончилось молоко «из пакетика», которое они привезли с собой из Москвы. Утром Катя взглянула в холодильник и обнаружила это, Нина еще спала. Ночью ее и правда мучила бессонница. Катя слышала, как за стеной подруга ее ворочалась в постели, вздыхала, шуршала страницами книги, включала и выключала настольную лампу. Но под утро сон взял свое.

Катя решила не будить ее. Часы показывали без четверти восемь, а в половине девятого в местный продуктовый магазин привозили молоко и молочные продукты. Катя решила туда сходить: Нине молоко полезно, тем более такое вот, деревенское, парное. Она поискала какую-нибудь подходящую емкость, но ничего лучшего, чем две пустые бутыли из-под кока-колы, не нашла.

У магазина – это был ветхий дощатый теремок, боком к которому лепилась косая сторожка с гордой табличкой «Поселковый опорный пункт милиции», – несмотря на ранний час, вовсю кипела жизнь. Покупателей собралось немало. Цистерну с молоком перед окнами магазина поджидала длиннющая очередь: помимо май-горских дачников, набежало за молоком со всей округи и много местных – все с емкими эмалированными бидонами.

Катю эта прыть удивила: неймется им! Переться в такую даль, речку по мосту переходить – и зачем? Ведь всем известно: молочная цистерна после Май-Горы едет в заречные поселки и продает молоко «с колес» уже там. Ее удивление рассеяли старушки, занявшие первые рубежи очереди:

– Сюды, сюды ходим. Тут надежней. Они, совхозные-то, нынче как избаловались? Тут-то дачники денежные – им и молоко, значит, цельное везут, хорошее. А к нам за реку… Тут вот распродадут полбочки, а потом рази за ими уследишь? Зачерпнут ведром из речки воды, дольют в бочку-то свою, ну, чтоб больше было, и к нам везут то молоко с лягушками. Мы уж и к участковому ходили – жалились, все без толку. Рази их, мошенников, за руку кто поймает? Потому сюды и ходим.

Помимо любителей парного молока, в хвост очереди подстраивались помятые синеносые личности, от которых разило перегаром. Местные пьянчуги тоже с нетерпением ожидали цистерну: ведь при ней имелся еще заветный прицеп, развозивший по поселкам дешевое пиво в разлив. Алкаши вклинивались в очередь маленькими, но сплоченными группками. Были то в основном шабашники, занятые на строительстве и ремонте дач, а также поденные рабочие из местных, промышлявшие разовой работенкой на участках.

Цистерна запаздывала. Катя, чтобы скоротать время, прислушивалась к разговорам в очереди.

– Да что ты мне заливаешь, Колоброд, что я, не знаю, что ли! Микроба там нашли, понял – нет? Опасного микроба, болезнь. Оттого и источник закрыли плитой, а случилось это…

– Да не потому! Какого, на хрен, еще микроба! Не знаешь ничего, а споришь. История с этой водой приключилась нехорошая. Понял?

Впереди Кати стояли двое – по виду типичные алкаши. Оба голенастые и тощие, как «ножки Буша». Тот, кого назвали смешным прозвищем Колоброд – сожженный солнцем, пропитанный самогоном мужичок в давно не стиранной клетчатой рубахе и спортивных штанах «с лампасами», – горячился, силясь переспорить своего лысого, красноносого, желчного собеседника:

– История хреновая, Саныч, понял? Я тут всю жизнь прожил, родился здеся, так что верь: знаю точно. Батя родной мне рассказывал и дядька – старшой брат отцов. Сам-то я, конечно, ничего не видел, я ж с сорок седьмого годка: батя, как с фронта вернулся, настрогал нас погодков пять человек, и все, кроме меня, бабы, прости хосподи… Он-то все хорошо помнил, хотя до войны зеленый пацан был. Что приключилось – что приключилось… Щас, погодь, не торопи. Ну, где ж эта бочка пивная, едрена вошь?! Усохнешь тут на жаре… Ну, значит, так дело было: в тридцатом году, ну землю-то когда обобществляли, колхозы делали, и тут у нас тоже, отец рассказывал, всех под одну гребенку начали чесать. Ну, сорганизовали колхоз. Все вроде улеглось беспокойство-то, мужики крестьянствовать начали. И вдруг – бац! Случай за случаем! То амбар колхозный сгорит, то рига, то вдруг недород на поля, да такой, что хоть с голоду дохни. Ни зерна, ни капусты, ни яблок, на хрен… Траву солнце пожгло, скот с голода ревет. Напасть, да и только. Государству-то сдай что полагается – тогда строго было. А сам хоть лебеду трескай. Ну, начали мужики разбираться, что к чему, отчего такое дело. А потом, отец рассказывал, и НКВД из Москвы на машинах прикатило – кого-то из деревенских за шкирман: кулаки недобитые, вредители, мол… А слухи тем временем по деревне другие ползли. А потом вдруг – раз и… Да где ж это пиво, мужики, а? Может, и совсем не приедут сегодня? Зря стоим?

Катя посмотрела на дорогу – нет машины.

– Ну, дальше-дальше…

– Щас, не гони, – Колоброд резво подтянул спортивные штаны. – Церковь-то, что под горой, к тому времени уж закрыли: попа на Соловки, а в ней клуб сначала хотели открыть, потом склад под зерно. А родник-то бил под горой. Озерцо там даже было крохотное, ну, вроде яма глубокая в земле. А вода в ней, отец рассказывал, чистая как слеза была, вкусная. И вот как-то раз пошли туда пацаны, и бац! А в яме-то той утопленница головой вниз. Одни синие пятки наружу. Милиция из района снова налетела: как, что, шум, гам. Вредители, мол, противники колхоза, расправу над его активом творят! Заарестовали кого-то сразу. Баба-то утоплая наша местная была. Незамужняя, вековуха, одним словом. В колхоз-то она одной из первых вступила. Ну, разбиралась милиция, разбиралась, ну и убралась потом… А слухи по деревне другие ползли, нехорошие.

– Да какие слухи-то? – Его собеседник слушал уже невнимательно: за рощей слышался настырный гудок. Молоковоз оповещал окрестных жителей о своем прибытии.

– Ведьма то была, понял? Баба-то эта. Давно к ней дурная слава липла: колдовка, одним словом! Порчу, стерва, пускала. А слух по деревне такой полз: мужики собрались у председателя колхоза, а он свой мужик был, местный, понимал, значит, что к чему. Стали судить, рядить, как несчастья-то на общее хозяйство-то свалились – так все и смекнули мужики, чьих рук дело было. Кто порчу пускает. Ну и решили своим судом с ведьмой поступить. На собрании вроде про то порешили и проголосовали промеж себя даже – во как! Вода-то в том роднике испокон века крещеная была, понял, Саныч? Еще с царских времен там ердань на Крещение поп благословлял. А ведьмам такая вода – хуже кислоты. Ну и сунули туда мужики колдовку пятками вверх, чтоб больше уж никому не вредила. А после не стали ту воду пить – брезговали: опоганила ведьма родник. Отравила собой. Потому плитой-то яму ту и придавили. А колхоз-то сразу выправился после того случая, в гору пошел. Перед войной уж в передовых ходил, да и после войны. Я пацаном помню: когда Гагарин-то полетел, как раз я про ведьмин родник, что под горой, от бати и услыхал.

Молоковоз разворачивался у магазина. Очередь воспрянула духом. Катя поискала глазами в толпе рассказчика Колоброда. Он со товарищи уже штурмовал пивной прицеп. Катя усмехнулась: каких только историй не услышишь в подмосковных поселках. От Москвы рукой подать, а самых диких суеверий и сказок в этих местах среди местных – пруд пруди. Ее особенно позабавили вехи подслушанной в очереди страшилки: коллективизация, НКВД, колхозное собрание, расправа с ведьмой и полет Гагарина – все в одной истории. Ничего не скажешь: причудлив народный фольклор.

После завтрака они с Ниной безуспешно пытались настроить телевизор. Нине смерть как хотелось посмотреть итальянский сериал. Но ламповый «Рубин», кроме ряби, не показывал ничего.

– Проклятый ящик! – Нина в сердцах швырнула моток антенны на пол. – Слушай, Александра Модестовна обещала прислать нам своего умельца по технике, да, видно, позабыла со всеми этими событиями. Пойду ей напомню. А то без телика одичаем вконец.

– Я с тобой, – Катя многозначительно посмотрела на подругу. Та кивнула: ага, понимаю, вот и повод навестить соседей, пообщаться с ними по просьбе Колосова поближе.

Калитка дачи Чебукиани была закрыта на замок изнутри. Им пришлось долго стучать, прежде чем их услышали. Открыла сама Александра Модестовна. Она была одета в легкий цветастый сарафан. В саду под липами стояли полосатые шезлонги и низкий столик, на котором валялось неоконченное рукоделие: вязанье. На спинке одного из шезлонгов висела соломенная шляпа.

– Загораю, девочки, доброе утро, – поздоровалась Александра Модестовна. На просьбу Нины она наморщила лоб: – А, Володя… Я скажу ему. Он к вам зайдет. Сейчас он на сеансе. Юля с ним занимается. Как освободится, он заглянет к вам, посмотрит, что там с вашим телевизором.

Катя поняла, что вдова художника имеет в виду того «красавца», что был у нее в гостях. Этот человек совсем не походил на телевизионного мастера. Катю удивило и слово «сеанс». Она посмотрела на дом: чем же этот тип и Юлия Павловна там занимаются, а?

– Представляете, за Костей рано утром приехала милиция! Он в шоке: завтра похороны, а его, словно вора, тащат повесткой на какой-то допрос. – Александра Модестовна выглядела обеспокоенной и раздраженной. – И я в шоке: он до сих пор оттуда не вернулся! Катя, вы юрист по образованию, мне Ниночка говорила, скажите: разве они имеют право так бестактно и нагло себя с ним вести?

– Человек умер, Александра Модестовна. Милиция обязана разобраться в причинах. Это их работа.

– Но вот так беспардонно хватать человека… Милиция… – Александра Модестовна криво усмехнулась. – За собой лучше бы смотрели, за своими сотрудниками. Глянешь на него иногда – хам хамом в погонах. Я тут одну сцену наблюдала: ехала в троллейбусе по Тверской в парикмахерскую. Входит один тип, пьяный – на ногах не стоит, растерзанный. Отвратителен и мерзок так, как только может быть мерзок пьяный мужик. – Она глянула на Катю, и та заметила в ее темных глазах какую-то странную искорку: недобрую, испытующую и вместе с тем лукавую. – Троллейбус тормозит у светофора, и эта тварь грохается прямо в проход, представляете? Потом вскакивает, бежит к кабине, и что тут началось! «Я полковник МВД», – орет, «корку» свою из кармана рвет, в дверь барабанит кулачищами. – Ты мне такой-рассякой, – мат как из пушки. У нас, пассажиров, чуть барабанные перепонки не лопнули. «Я тебя в тюрьме сгною», – орет, а от самого как из бочки разит.

Она скользнула по Кате взглядом, и той почудилось, что ее царапнули острые кошачьи коготки. Но Александра Модестовна вдруг премило улыбнулась и резко переменила тему, заговорив о Нинином самочувствии: «Готовишь приданое для маленького? В ГУМе чудный отдел для карапузов открыт. Цены, конечно, катастрофические, но вещи красивые…»

Катя, извинившись, направилась к калитке: «Александра Модестовна, я должна вернуться: Нина, ты что, забыла, что мы дверь входную не заперли? Нет, нет, ты не торопись. Я сама быстро сбегаю».

Нина поняла: ее задача остаться и продолжать разговор с соседкой. Хотя ее недоумевающий взгляд и спрашивал: что эта небылица с дверью означает? Что ты, дорогуша, задумала?

А Катя… По улице она шла своей обычной неторопливой походкой, но едва повернула за угол, припустилась бегом. Вбежав на свой участок, ринулась к сараю, туда, где впервые столкнулась с Антошей. Мальчишка ползал в кустах у забора – зачем? Зачем дачных пацанов вообще тянет к чужим заборам? Либо чтобы перемахнуть через них, либо, если это не получается, чтобы найти в нем… Катя нырнула в заросли боярышника и раздвинула руками ветки: так и есть! В заборе зияла дыра. Небольшая – только-только протиснуться. Мальчишки про такие вещи все знают. Их в чужие сады тянет словно магнитом.

Катя с усилием протиснулась в дыру. Зацепилась сарафаном за колючку, испачкала колени землей, оцарапала плечо. Эх, и горек хлеб шпиона!

Нелепая идея проследить за домом, где Юлия Павловна проводила со своим гостем непонятный «сеанс», посетила Катю совершенно неожиданно именно в тот миг, когда… Пока вдова художника беседует под липами с Ниной, можно зайти с обратной стороны дома, где терраса и… Катя очутилась на чужом участке. Поднялась с колен. Тишина. Только какая-то пичуга на елке тренькает подобно заводной игрушке. ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ? А ЕСЛИ ТЕБЯ ЗАМЕТЯТ? Она скользнула по забору, стараясь не удаляться от кустов, в которые в случае опасности можно было нырнуть. Крадучись пошла к дому. ВИДЕЛ БЫ МЕНЯ ВАДЬКА – ВОТ СТЫДОБА-ТО! СОГЛЯДАТАЙ…

Она вспомнила взгляд Александры Модестовны, так неприятно ее поразивший. Ей не раз доводилось слышать самые разные рассказы «про милицию». Рассказы были в основном, «какие они плохие». Катя снова вспомнила тот взгляд: «Как только может быть мерзок пьяный мужик…» «А ведь этот рассказ для меня предназначался, – подумалось ей. – Именно мне она все это говорила». Она с беспокойством огляделась: больше всего ее тревожил Антоша. Где мальчик? Дома или где-то в саду? Мальчишки народ дошлый: от взрослых спрячешься, от этих – никогда.

Но заросший сад был тих. Только пчелы жужжали в цветах мальвы, вымахавшей почти в человеческий рост. Катя подошла к террасе. Прячась, украдкой заглянула в окно сквозь решетчатые рамы. Никого. Окно затянуто, как паутиной, белым тюлем.

Точно партизан в тылу врага, прижимаясь к стене (чувствовала она себя при этом форменной идиоткой), Катя прокралась дальше, завернула за угол дачи. Ей уже начинало казаться, что это какая-то игра из детства – индейцы и разведчики, например.

Окно комнаты, затененное ветками жасмина, пышно разросшегося у самой стены, было открыто. Катя услышала негромкую музыку. И тяжелый аромат. Жасмин давно уже отцвел, лепестки его опали – пахло не его цветами. Аромат, доносившийся из окна, был сладок, вязок. Это была смесь смолы, мускуса, гниющих листьев, ванили и жженого сахара, словно всеми этими запахами пропитали палочку для благовоний из магазина восточных товаров и потом зажгли в курильнице.

Щелчок. Музыка прекратилась. Кто-то отключил стереомагнитофон. Шаги к самому окну, закрытому шторой. Кто-то облокотился спиной о подоконник. Катя, вжавшись в стену, затаила дыхание: ОПОЗОРИШЬСЯ НА ВЕКИ ВЕЧНЫЕ, ЕСЛИ ТЕБЯ ТУТ ПОЙМАЮТ КАК ДАЧНОГО ВОРА!

– Синий… цвет синий, теперь ярко-оранжевый… Очень резкий. – Голос, который она услышала, шел откуда-то из глубины комнаты, а не от окна. Говорил мужчина: хрипло, отрывисто, с длинными паузами. – Оранжевый круг… теперь овал… теперь черный овал…

– Попытайтесь различить детали. Сосредоточьтесь.

Катя едва узнала этот голос. Он принадлежал женщине, Юлии Павловне. Но если бы Катя не знала, что та находится в доме, никогда бы не решилась утверждать, что говорит именно Юлия Павловна. Из ее голоса исчезли все привычные мягкие, «журчащие» обертоны. Слова произносились резко, в повелительном, властном тоне.

– Овал… я вижу его… различаю… это живое существо. Насекомое. Что-то вроде скорпиона. Игольчатое членистое брюхо… Жало поднято кверху. И я…

– Сосредоточьтесь.

– Панцирь, лапки насекомого… Отчетливо вижу, близко… Теперь это не лапки… руки. Человеческие руки – шесть пар рук. Членистое брюхо с жалом… Клешни насекомого и… и лицо. Человеческое. Женское. Это… ее лицо. Она смотрит на меня. А я…

– КАК ТЫ ХОЧЕШЬ С НЕЙ ПОСТУПИТЬ? – Я подхожу. Медленно. На мне ботинки на толстой подошве. Я чувствую себя в безопасности: она не ужалит меня. Она не доберется… Даже если очень захочет, не доберется никогда… – Мужской голос на секунду умолк, затем прозвучал снова – глуше, тише. – Я подхожу ближе. Она смотрит на меня. Шесть пар рук – она сучит ими… Приподнимает клешни, угрожает… А я заношу над ней ногу и… Я ДАВЛЮ ЕЕ. Слышу, как хрустят кости… я уничтожаю… уничтожаю эту ядовитую гадину, эту суку… Я истребляю ее, растираю ее в пыль, уничтожаю… Я… я обожаю ее, я люблю ее, я не могу без нее жить!! – Послышался какой-то всхлип. Потом – мертвая тишина в комнате. И вот снова тот голос – теперь он как-то странно дрожал, словно обладатель его с трудом справлялся с обуревавшими его чувствами: – Когда же, когда это закончится?! Когда же эта мука оставит меня? Когда?!

– Есть лишь один рецепт от этого – время. – Женский голос звучал теперь холодно, бесстрастно. Так в сказке Андерсена, наверно, говорила Снежная королева. – Почему вы так не хотите с этим примириться?

– С чем? С чем я должен примириться?

– С тем, что боль – это всего лишь одна из форм любви. Для вас примирение с этой мыслью – наилучший выход.

– Я не хочу. Мне этого не нужно! Мне нужно НЕ ЭТО, поймите! Я хочу освободиться от этой невыносимой муки. Какого еще беса вы во мне тешите?

– Я бужу вас. И вы обязаны проснуться. Когда вы проснетесь, все сразу встанет на свои места. Для вас.

– Я что, живу в перевернутом, искаженном мире?

– Боль – это телесная радость. Для вас. Не для них. Только для вас. А любовь – это… Есть два лика любви. И вам это известно. Два ее цвета. Вы их знаете?

Мужской голос не отвечал.

– ВЫ ИХ ЗНАЕТЕ? (Катя вздрогнула в своем убежище.)

– Да, знаю. – Мужской голос звучал теперь без прежнего надрыва, снова спокойно, даже как-то безжизненно.

– Цвет вашей любви – какой он?

– Красный.

«Кумачовый», – подумала Катя, но холодок пробежал по ее спине. Ей было совершенно не до смеха, и не только от боязни, что ее засекут подслушивающей под окнами соседей.

– И ты… ты знаешь, какова любовь? – Я знаю, какова любовь. – Голос мужчины перешел в невнятное хриплое бормотание. Он теперь словно бы читал заклинание или вызубренные наизусть строфы стихотворения. Читал без всякого выражения, как автомат, быстро нанизывая слово за словом, как бусины на леску: – Когда любовники возлягут… среди цветов… вкусить плодов ее и ягод… то это не всегда любовь. Любви ты имя не порочь… Она вся белая от гнева. Железную ломает Деву, отбрасывает кукол прочь… И гонит властною рукою…

– ЧТО ЕСТЬ ДЕВА? – Женский голос походил на шипение дырявого шланга.

– СНАРЯД МУЧЕНИЙ.

– ЧТО ЕСТЬ ДЕВА?!

– Железный ящик, утыканный гвоздями.

– ЧТО ДЕЛАЕШЬ ТЫ?

– Вхожу в него, плотно закрываю крышку. Она давит на меня. Гвозди протыкают мою кожу, рвут ее, жалят меня, пьют мою кровь… Все красное кругом… Я ничего уже не вижу. Я истекаю… Я содрогаюсь… Люблю… люблю… Море любви…

– Что есть любовь?

– Пытка.

– Какой лик любви выбираешь ты для себя?

Было так тихо, что Катя испугалась: они услышат ее дыхание. Вдруг послышались сдавленные рыдания. Катя вся обратилась в слух, сердце ее тревожно билось.

– Я… я не хочу… не могу… – рыдал тот, кто находился с женщиной в комнате. – Я не могу так больше… У меня нет сил… Я хочу забыть, выздороветь… Я погибаю… ПОГИБАЮ…

Из сада донеслись громкие, возбужденные голоса. Катя вздрогнула. Александра Модестовна – ее голос: «Где ты пропадал, что случилось?» В комнате их тоже услышали – окно захлопнулось. Катя, сжавшись в комок, нырнула в заросли жасмина: пора убираться отсюда, иначе… Что, черт возьми, Юлия Павловна делала с Владимиром? Вообще, что тут происходит? Что за странный, если не сказать жуткий, сеанс?

Она поспешила к заветной дыре в заборе. Снова, проклиная горький хлеб шпиона и соглядатая, протиснулась ползком. Шум в саду Чебукиани был слышен даже отсюда: Сорокин, видимо, вернулся из города, с допроса. Странно, что он сразу после этого ринулся к своей сердобольной соседке… Катя прислушалась – голоса стихали. Ясно, Никита решил допросить брата погибшей вполне официально, даже, наверное, и припугнул, авось поплывет сразу… Ей вдруг захотелось, чтобы Никита был здесь, причем сию же секунду! Слышал бы он сам эти рыдания!

Но она понимала, что с Колосовым они теперь будут видеться редко, даже если дела его и приведут в Май-Гору. Если же начальник отдела убийств слишком зачастит на дачу Картвели, то прости-прощай вся их с Ниной доморощенная конспирация.

Катя попыталась разглядеть соседний дом за стеной зарослей. Нет, пустое занятие, ничего не видно. В ЭТОМ ДОМЕ ОТРАВИЛИ ЧЕЛОВЕКА… Отчего-то теперь она даже и не сомневалась в том, что Валерия Сорокина выпила тот яд не сама и не по ошибке – кто-то помог ей, кто-то из…

В этом доме обитал странный ребенок. В этом доме женский голос зло и неумолимо убеждал, что ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ПЫТКА. И в этом же доме давился слезками взрослый мужчина, красивей которого Катя еще не встречала в жизни.

Что же такое происходило в ЭТОМ ДОМЕ за зеленой, непроницаемой стеной кустов?

Глава 13
ЧЕЛОВЕК, ГОДЯЩИЙСЯ ВАМ В ОТЦЫ

– Где он?

– В соседнем кабинете. Переписывает заявление. Пока не перепишет – оттуда не выйдет.

– С какой стати?!

Собеседник Колосова только пожал плечами: жест сей мог означать: что за глупые вопросы вы мне задаете, коллега? И вообще, кто отвечает за операцию перед руководством – вы или я?

Собеседник Колосова Геннадий Обухов курировал эту операцию от РУБОП. А к представителям этой структуры Колосов всегда относился весьма скептически. Впрочем, Обухов – холеный насмешливый красавец-брюнет, к тому же колосовский ровесник, преотлично это знал. И платил начальнику отдела убийств той же монетой. В управлении всем было известно: Обухов и Колосов ладят сложно – у обоих явное стремление к лидерству и характер не сахар. Лучше их не сталкивать лбами и не подключать одновременно к одному и тому же делу, потому что из такого спортивного перетягивания каната все равно получится мало толку.

– И с какой же это стати Модин уже переписывает свое заявление? – осведомился Колосов, по-хозяйски усаживаясь на край обуховского стола, на котором (как это принято у оперов, мнящих себя корифеями сыска) сроду не водилось ни одной бумаги, одна пустынная полированная поверхность. Обухов царским жестом придвинул пепельницу коллеге.

– Заявление юридически неграмотно составлено, – ответил он самым «скучным» из своих голосов, менять которые был великий мастак. – А проще сказать, брехня это собачья. Из того, что он там понаплел, бог знает какой вывод можно сделать. Караул, разбой среди бела дня, последнюю копейку с него, трудяги, злодеи вымогают, притесняют надежду отечественного бизнеса. Его всего-навсего тихо пугнули. А он в коленках слаб – сразу в штаны наложил. И пугнули-то за дело.

Колосов печально смотрел на пепельницу – конечно, самую что ни на есть пижонскую, в виде «адамовой головы». Порой ему дьявольски хотелось свистнуть этой заморской игрушкой прямо в непрошибаемый, медный Генкин лоб. Но…

– Мне поручено подключиться к операции. – Несмотря на воинственные мысли, тон его был самый елейный. – И оказывать вам всяческое содействие по этому делу.

Тон Обухова был елейней во сто крат:

– Руководство распорядилось, уже звонили насчет тебя. И мы верноподданнически взяли под козырек. Что ж, милости прошу к нашему шалашу. Подключайся. Только вот, коллега… Я удивлен, Никита! – Он произносил это «я удивлен!» тоном булгаковского Бегемота. – Что, неужели так мало дел своих, раз тянет на оказание помощи параллельной структуре?

Колосов только покосился на него. С Генкой они знали друг друга еще с Высшей школы милиции. И он всегда был такой. А с тех пор, как его сначала «взяли на повышение в министерство», а затем «бросили на укрепление» в РУБОП, его и вообще на кривой козе не объехать. К тому же Обухов был чемпионом региона по боксу в тяжелом весе, баб красивых всегда у него водилось пруд пруди и язык искусно подвешен. Его порой не могло удержать в рамках даже гневливое и крикливое начальство, когда он заводился на совещаниях и начинал «подминать ситуацию под себя». Словом, этому типу было с чего задирать залихватски упрямый подбородок, рассеченный изящнейшей ямкой.

Лукавить и юлить с Обуховым по этому делу было бесполезно. Ибо Станислава Модина теперь вели сотрудники РУБОП – дела о вымогательстве находились в их компетенции. Куратор же от службы уголовного розыска, даже «подключенный к операции» по непосредственному распоряжению вышестоящего начальства, мог по их зловредной прихоти попросту играть роль лоха, не получая практически никакой достоверной информации. А информация по Модину была необходима Колосову позарез. Но идти из-за этого на поклон к Генке Обухову было обидно аж до слез.

– Допереписываетесь, допереписываетесь вы, дохимичите. Грохнут мужика где-нибудь в подъезде завтра, и будет опять звону на всю область с новым «заказным», – зловеще предсказал он. – А дело об убийстве на нас будет висеть, не на вас. – Колосов поудобнее развалился на столе. – А меня, Геночка, такой расклад утомил до невозможности. Надоело мне, Гена.

– И поэтому созрело решение в корне, так сказать, пресечь безобразие? Самому засучить рукава? – Обухов прикурил сигарету. – Похвально, похвально. Я восхищен и смят.

– Мне нужен Модин. Понятно тебе? Он важный источник. Он знает то, что должен узнать я. И я узнаю. Любой ценой.

– Ну вот, уже теплее, коллега. Только это дельце никакого отношения к старо-павловским историям не имеет. Мы проверили по собственным каналам.

Колосов вздохнул: Генка Обухов по своей многокомпетентной должности знает все, что происходит в регионе. Его не проведешь.

– Он должен мне довериться. Потому что по этому делу с ним буду работать я, и только я. Независимо, по вкусу это тебе или нет. – Колосов встал. – Предлагаю сделку: в случае успеха всю шкуру неубитого медведя – раскрытие будущее, задержание и тому подобное – отдаю на статистику вашего отдела. Черт с тобой, я не жадный, привык делиться. Для себя я оговариваю только его будущую информацию по тому вопросу, который меня интересует. Мне нужны его показания.

– Гипертрофированная скромность – не самый большой твой порок, вижу. Раскрытие успешное, задержание, ишь ты, – Обухов усмехнулся. – Вы там в отделе убийств от славы не померли еще, нет? Триумфаторы, борцы с криминалом несгибаемые… – Он виртуозно выругался, и это Колосова весьма позабавило. У Обухова можно было поучиться этим замысловатым непечатным конструкциям – второго такого «филолога» в родных органах было еще с фонарем поискать.

Он видел, что его предложение списать в случае удачного исхода операции «раскрытие дела» на свою статистику и тем повысить общий процент раскрываемости задело в твердокаменном сердце Обухова нужную жилку. И правда, какая ему разница, кто будет пахать по делу – его ли сотрудники или «приданные силы» из УУР, если все лавры в случае успеха достанутся только…

– Моя слабость, Никита, – Обухов улыбнулся самой обаятельной из своих улыбок, – это мое мягкое и покладистое сердце. И кое-кто – не будем называть имен – это знает и беззастенчиво спекулирует. Ладно, поглядим, что из этих наших с тобой бесед получится.

– Поглядим. Но сначала я должен видеть заявление.

– Подлинник? – Обухов ухмыльнулся. – Любуйся. – Он извлек несколько листов бумаги из верхнего ящика стола.

Колосов, закурив, быстро пролистал их – аккуратненькая распечатка из компьютера, произведение, продиктованное исполнительной и преданной секретарше.

– И что же тут вас не устроило? – спросил он, дочитав до конца.

– Я же сказал: брехня с первой до последней буквы.

Колосов снова пробежал глазами заявление Модина. Ну и житуха пошла! Человек, который неделю находился под негласным наблюдением, шагу, как говорится, самостоятельно не мог ступить, спустя всего несколько дней после того, как «колпак» убрали, рысью бежит с заявлением в милицию о том, что «подвергся глубокому посягательству на свою жизнь и личную свободу».

В заявлении Модина Станислава Сергеевича рассказывалась мрачная гангстерская история о том, что 4 августа текущего года, примерно в 11 часов 30 минут, он, заявитель Станислав Сергеевич Модин, русский, 1948 года рождения, уроженец поселка Шахты Ростовской области, находился после проведения совещания с персоналом принадлежащего ему акционерного общества «Орион», специализирующегося на продаже лакокрасочных изделий и стройматериалов, в своем рабочем офисе по адресу: Большое Загородное шоссе, 118.

«Внезапно, – патетически повествовало заявление, – в мой кабинет вломились четверо незнакомых мне мужчин и под угрозой оружия – пистолета неизвестной мне марки – похитили меня, заставив проследовать по служебной лестнице во двор предприятия, где насильно усадили меня в автомашину марки „джип“ черного цвета. В машине, – сообщалось далее, – на глаза мне была надета повязка, а на запястья – наручники. Незнакомцы привезли меня в какое-то помещение, где в течение нескольких часов подвергали меня возмутительным угрозам, подкрепленным демонстрацией огнестрельного оружия. Угрожали словесно бить меня и мою жену, если я немедленно не напишу им долговую расписку на сумму в триста тысяч американских долларов. Сломленный морально и физически, я написал таковую под их диктовку. После чего мне было предложено проехать ко мне и забрать эту сумму. Я возразил, что таких денег в наличии у меня нет, чтобы собрать их, мне потребуется минимум месяц. Они дали мне сроку три дня, пригрозив, что „лучше бы мне и на свет не родиться“ без уплаты этих денег. Воспринимаю их возмутительные угрозы как абсолютно реальные и осуществимые, представляющие непосредственную опасность для жизни, прошу правоохранительные органы принять соответствующие меры и оградить меня от вымогательств со стороны…»

– По-твоему, Модин лжет? – спросил Колосов, вернув заявление рубоповцу.

– Искажает. Скажем так.

– Но я в дежурке сейчас читал акт его медицинского освидетельствования. У него следы от наручников на запястьях и кровоподтеки на спине.

– Никита, он взял кредит и не желает возвращать деньги. Речь тут не идет о составе преступления по графе «вымогательство». Люди, которые одалживали ему деньги, знают, что он просто валяет ваньку, жмотничает. Они и принимают соответствующие меры предупредительного характера: топают на Модина ножкой. А он кладет кучу в штаны. Но заметь при всем при этом: с деньгами расстаться – должок отдать – выше его сил. Умрет, но не даст. А в штаны кладет при этом. Парадокс, скажешь? Кидается к нам, лепит сказку – грабят, мол, меня, караул. Ну, а мы его соответственно…

– А вы, как всегда, всех на чистую воду выводите.

– Либо он изложит в заявлении все, как было. Правду и только правду, либо… Я ему прямо так и сказал. – Обухов брезгливо смял «подлинник». – Этой беллетристике место на гвозде в уборной, а не в моем сейфе. Раз просишь меня о помощи – не ври мне. Это я тут каждому говорю. Шепнул и ему на ушко. Те, кто понимает намек, как, например, ты, мой догадливый коллега, те имеют шанс со мной сотрудничать. Иным же, увы-увы, выход, как говорится, один… Ну, Модин тоже быстро смекнул.

– У кого он взял кредит? – поинтересовался Колосов.

Обухов двусмысленно хмыкнул и назвал фамилию весьма известного в Москве «представителя деловых и банковских кругов».

– Ну и?.. Олигарх, что ли, в вымогатели переквалифицировался?

– Мараться с такой мелочевкой ему? Да он к тому же сейчас не в отечестве нашем забубенном. За бугром кукует, инвесторам на кризисные обстоятельства жалуется. – Обухов снова хмыкнул. – Нет, речь не об этом дяде. Он просто переуступил свое право на возврат долга. Так спокойнее по нынешним временам, да и хлопот меньше.