Текст книги "33 отеля, или Здравствуй, красивая жизнь!"

Элла Райх
Он, его женщины и Ritz

Рассказ

Как же она не хотела никаких празднований и чествований.

– Нет, нет, только не это, – повторяла она, приводя тысячу аргументов, почему это не стоит делать ни в коем случае.

Во-первых, она терпеть не может никаких тостов, подарков, вообще быть в центре внимания. За столько лет пора было бы ему с этим смириться. Во-вторых, пресса. Им так счастливо удавалось весь год скрываться от всех этих настырных гиен с фотоаппаратами. Они ни разу нигде вместе не засветились. И что же теперь? Все усилия насмарку? В-третьих, почему Ritz? Если ему так приспичило праздновать ее пятидесятилетие (просто мороз по коже от этой цифры!), неужели нельзя выбрать другое место, потише, поспокойнее? Посидели, выпили, задули свечки и домой. Ее бы вполне устроил такой вариант.

Он плеснул ей в бокал джин, медленно добавил тоник и лед – всё как она любит. По его отработанным жестам сразу понятно, что обряд этот он может осуществить даже с завязанными глазами.

– Спасибо, дорогой! – сказала она, беря ледяной бокал из его рук. – И потом, ты разве ты не понимаешь, как это ужасно звучит? Не понимаю, зачем давать повод, чтобы нас обвинили в бестактности?

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, удивленно нахмурив брови.

– Ritz!

Они оба любили главный отель Лондона. Разумеется, каждый по-своему. Для нее это было детство, неизменный воскресный бранч, на который собиралась вся родня, чтобы отведать йоркширского ростбифа. Нигде больше такого не подавали. Его подвозили к столу на специальной тележке, а потом нарезали наточенным ножом кусок за куском. Кровавое и прекрасное зрелище! А пятичасовой чай под арфу с первой клубникой и девонскими сливками? Опять же, единственное место в Лондоне, куда нельзя было приходить без шляпы и перчаток. Девочкой она ненавидела их люто, но ради матери и соблюдения приличий приходилось эту светскую амуницию на себя надевать. При этом ни единой крошки не должно было попасть на юбку или белоснежную скатерть с вензелем. Бедняжка, никогда у нее это не получалось. То она проливала чай, то обмазывалась в креме, то оставляла пятна в самых неподходящих местах.

Бывают люди, от природы лишенные всякой грации. Наверное, надо просто смириться, а еще лучше, научиться подтрунивать над собой и своими faux pas, чтобы у других не возникало искушения смеяться у тебя за спиной. Во времена ее детства пятичасовой чай в Ritz еще не стал обязательным мероприятием для провинциалов и состоятельных туристов, как сейчас. Это была церемония под стать королевскому чаепитию в саду Букингемского дворца. Даже еще изысканнее. Во всяком случае, традиционные сконы и сэндвичи с огурцом были точно вкуснее. Как давно она там не была! Наверняка всё стало хуже, проще, вульгарнее. Хотя, по слухам, в гардеробной ресторана по-прежнему имеется большая коллекция пиджаков всех размеров и галстуков всех расцветок как раз для простофилей, успевших подзабыть, где они вознамерились отобедать или выпить чаю.

Для него Ritz был еще одной резиденцией, знакомой до мельчайших подробностей. В сущности, это был филиал Букингемского дворца. С той лишь существенной разницей, что кутить здесь было гораздо комфортнее. Никакого государственного официоза, никаких длинных речей и скучных тостов. Он любил главный зал с его фальшивым мрамором, помпезными колоннами и видами на Green Park. Здесь всегда доминировал цвет свежеразделанной семги: розовый-розовый. Бабушка считала, что он идеально подходит для дам ее возраста. “В Ritz выглядишь на двадцать лет моложе”, – утверждала она. Особенно после третьего бокала Dom Pérignon! Странное дело, никогда на их дворцовых вечеринках не было такой атмосферы легкости и бесшабашности, как здесь. Даже когда maman была в настроении и, сбросив туфли, отплясывала вместе со всеми под “Simply the best”, как на его тридцатилетии в Виндзоре, всё равно там всегда что-то давило, душило: прошлое, история, музейная мебель, великие полотна, присутствие секьюрити? И только в Ritz все могли расслабиться и побыть самими собой. К тому же здесь служит легендарный Майкл де Козар – последний из великих консьержей Лондона. Кажется, он был тут всегда с своими аксельбантом и белоснежной перчаткой, выглядывающей из-под погона на плече. Вот уж кто знает всё, но при этом умеет хранить чужие тайны. Почему-то сейчас вспомнилась история, которую Майкл рассказывал ему на прошлое Рождество об одном американском миллионере, который захотел принять морскую ванну у себя в номере. Пришлось Майклу тащиться в Брайтон, набирать воду в канистры, а потом их везти в Лондон. За это он, кстати, получил сто фунтов.

– И что ты с ними сделал, Майкл?

– Половину пожертвовал в благотворительный фонд по борьбе с прогрессирующим склерозом, а другую – на помощь детям в Бирме.

– В Бирме?!

– Совершенно верно, сэр! Удачей полагается делиться с другими. А большей удачи, чем служить в лондонском Ritz, быть не может.

Все рождественские вечеринки для слуг много лет подряд устраивались здесь. Их привозили сюда на автобусах из всех резиденций. Получалось что-то вроде корпоратива с елками, подарками, смешными конкурсами и танцами. Диана тоже их любила, хотя сам отель терпеть не могла.

Странно, но он так и не удосужился спросить почему. Самое простое объяснение: она ненавидела всё, что было мило ему. Это была какая-то детская, свирепая ревность, которую он ощутил в полной мере с первых же дней их брака. Поначалу это ему даже льстило: такая безумная любовь! Amour Fou, как говорят французы. Потом он стал от нее уставать, всё больше раздражался на ее манеру никогда на завинчивать колпачки у зубной пасты и разбрасывать свои вещи. А потом их семейная жизнь стала адом. Он так отчетливо помнит день, когда впервые это понял, увидев ее перекошенное ненавистью лицо, еще минуту назад сиявшее ангельской улыбкой. Когда с тревогой узнал ноту безумия в ее голосе.

– Я вас всех уничтожу.

Кого всех? За что? Задавать вопросы в такие минуты было бессмысленно. Можно было только вжать голову в плечи, моля Господа, чтобы тайфун поскорее пронесся и пощадил его, детей и посуду. В эти моменты она была неуправляема. Наверное, если бы он любил ее больше, надо было вести ее самому к психиатру, как с самого начала советовала бабушка. Может быть, тогда бы удалось избежать этих страшных сцен между ними, и тогда, кто знает, она была бы еще жива? И вообще, всё могло бы сложиться совсем иначе? Нет, не могло бы.

Он закурил сигару, меланхолично поглядел в окно.

Они бы всё равно расстались. Он много раз представлял себе, как это будет. Как, пересилив и задушив былые обиды, они начнут нормально, по-дружески общаться. И даже иногда ходить вместе с детьми в ресторан. В тот же его любимый Ritz или ее San Lorenzо. Чтобы все видели, что у них всё нормально, что обиды и ненависть остались в прошлом. Почему у них это не получилось?

– Потому что ты с самого начала врал мне, что ее не будет в нашей жизни. А она была, есть и будет всегда, пока вы все не сдохнете. Но в любом случае ты можешь быть спокоен, я сдохну раньше вас всех.

Зачем он опять вспоминает эти ее слова, прокручивает в памяти их мучительные объяснения? Почему она всё время кричала про смерть, желала смерти ему, себе, всем? Теперь он понимает, что обижаться на это было бессмысленно, как на проклятия, которыми обмениваются дети во время игры. Они же тоже кричат “сдохни”, “сдохни”… Наверное, она и в тридцать оставалась маленькой брошенной девочкой, которой она не переставала себя чувствовать с тех самых пор, как ее мамаша сбежала из родового поместья от мужа и четырех детей. Та еще была семейка! Надо было думать об этом раньше. Но, когда они поженились, ему уже было тридцать два. Отец требовал пресечь нехорошие слухи, которые о нем распространяли недоброжелатели. Тем более ему тогда стало окончательно ясно, что он никогда не сможет жениться на той, которую по-настоящему любил, ему стало всё равно. И он просто сдался под напором отца: “Женись, женись! Тебе нужна своя семья, нужен наследник. Это твой долг”. Вот они и стали оба заложниками долга. Что из этого получилось, все знают. Двое детей и много разных неприятностей.

– Ты что-то загрустил? – услышал он у себя за спиной любимый голос. – Теперь понимаешь, почему я так не люблю свой день рождения. Одни проблемы!

Если бы тогда постоянно он не слышал этот голоса, он бы повесился. Она была рядом, даже когда оставалась далеко. Все думают, что она была причиной его развода. В разгар скандала, когда она случайно зашла в универсам, какие-то сумасшедшие бабы забросали ее булочками. Ужасно! Два года она не могла нигде появиться, чтобы не стать объектом проклятий или злобных выпадов. Ей в лицо бросали оскорбления, в глаза называли разлучницей. А она только улыбалась, глядя на обидчиков своими пронзительными серыми глазами, отмахиваясь от журналистов, как от назойливых мух. Держалась прекрасно.

Как умеет только она держаться в седле на охоте: спина прямая, осанка, поводья натянуты, шпоры позвякивают. Никаких обид, ни единого слова раздражения или неудовольствия. Кто бы мог за ней угнаться? Кому дано было ее приручить?

Поначалу Диана даже пыталась с ней сразиться. Ведь она была моложе и красивее. Но она была неумехой, боялась лошадей, препятствий. Не умела общаться с людьми их круга. Ее любимый контингент – блаженные, больные, геи. Те, кто находится на самом дне. Тут ей равных не было: само участие, доброжелательность, терпение. Только в ночлежках и хосписах она чувствовала себя королевой. Он много раз задавал ей один и тот же вопрос: зачем ты всё время туда ходишь?

– Мне надо видеть, что кому-то хуже, чем мне, – огрызалась она.

В полной мере он сможет оценить ее слова, когда будет стоять в отделении морга Парижского госпиталя в Нейи над ее бездыханным телом. Она лежала на цинковом столе красивая, спокойная и безмятежная, какой в жизни никогда не была. Может быть, только однажды, когда родился их старший сын и им казалось, что теперь, когда их трое, всё пойдет совсем иначе и они смогут быть счастливы. Напрасные иллюзии. На самом деле стало всё только хуже.

По иронии судьбы свой последний вечер Диана провела с другим мужчиной в парижском Ritz. Когда-то он там тоже бывал. Любимый отель его прапрадедушки. Есть фотографии, как он туда подъезжает в экипаже, а вся Вандомская площадь запружена людьми под завязку. Лондонский Ritz ему всегда казался более уютным, домашним, больше приспособленным для нормальной жизни. А в Париже даже официанты выглядели как премьер-министры в изгнании. Слишком много пафоса, французского высокомерия и буржуазного лоска. А он любил потертые вещи, потускневшее сияние старой позолоты, идеально начищенную, но чуть потрескавшуюся от старости мебель, скрип дубового паркета.

Диана задыхалась от старых вещей. Она всё время норовила что-то выбросить, куда-то их спрятать или отдать прислуге. Тогда ей становилось как будто легче. Она снова могла дышать, улыбаться, ворковать по телефону. Но длилось это недолго. Он научился угадывать приближение новой грозы по визгливым интонациям в голосе или нервному подъему, который невольно передавался ему, заставляя быстрее ретироваться из дома под каким-нибудь предлогом. Увы, не всегда это было реально, особенно во время их зарубежных вояжей или поездок по стране, когда они были принуждены по многу времени проводить вместе. В какой-то момент появились раздельные спальни. Но и это не спасало от ее бесконечных придирок, истерик и скандалов.

И всё же зачем в тот последний августовский вечер она поехала в Ritz? Неужели во всём Париже не нашлось места укромнее, если уж ей так надо было спрятаться от всех, став невидимой для папарацци? Но в том-то и дело, что быть невидимой она ни секунды не собиралась. Ей надо было по-прежнему присутствовать в его жизни. Как угодно! Обложками глянцевых журналов, новостью в ежедневных СМИ, глядеть на него укоризненным, волооким взором с экранов телевизоров и мониторов. Казалось, что Диана стала всепроникаемой и вездесущей. Особенно после своей смерти. Парижский Ritz станет ее мавзолеем. Наверняка там до сих пор витает ее дух, а в бесчисленных зеркалах мелькает ее загорелая красота. Никогда в жизни он не переступит его порога. Как, впрочем, и вряд ли когда-нибудь доберется до того острова в центре искусственного озера, где ее похоронили, сделав могилу совершенно неопознаваемой даже для противоминных искателей. Так распорядился ее брат. Дети там несколько раз бывали. Он нет.

А вот лондонский Ritz – это его территория. Территория жизни и любви. Именно здесь он решил праздновать юбилей любимой женщины. Именно тут они впервые появятся вместе рука в руке для прессы, публики и всего мира. Пусть говорят и пишут что хотят! Если кому-то их история еще интересна. Больше он не будет ни с кем ничего обсуждать, а сделает так, как считает нужным.

…Взглянув на него, она почувствовала по его непроницаемому, замкнутому лицу, что любые ее доводы бессмысленны. Надо просто уступить и подчиниться. Сейчас действовать должен мужчина. А там – пусть будет что будет!

Он приблизил свой бокал к ее стакану с джином.

– За что пьем? – весело отозвалась она, просияв улыбкой.

– За Ritz!

И они медленно чокнулись, глядя друг другу в глаза.

Максим Аверин
Первый запрет

Личный опыт

В 1979 году мы с мамой поехали на съемки к отцу. Съемочная группа кинофильма “Похождения графа Невзорова” находилась в Махачкале. Сезон отпусков и массовый выезд советских граждан к морю, гостеприимный народ…

Всеобщий интерес к важнейшему из искусств – кинематографу взбудоражил весь город. Кинематографисты были желанными гостями в каждом доме; им любезно предоставляли всё необходимое для работы, а также всюду угощали, любили и восхищались.

Вот поэтому мы и отправились на съемки – чтобы за всей этой широтой гостеприимства, мы не “потеряли” папу. Это сейчас, в эпоху продюсерского кино, натуру, предполагающую экзотическую страну снимают в Подмосковном пансионате, а тогда – экспедиция к морю, да еще и в лучший сезон! Вот тебе и фрукты-витамины да шашлычок под коньячок (между прочим). И госбюджет позволял распластаться смете вдоль всего каспийского побережья. Режиссеры при появлении хоть малейшего облачка, долго раздумывая, заломив руки за спину, мучительно принимали решение о съемке или об отмене смены, и, к всеобщему ликованию, все отправлялись гулять, и кутить, и наслаждаться и морем, и всеми достопримечательностями города. Подолгу засиживаясь в ресторанчиках и кафе и, конечно же, рассуждая о кинематографе и обо всём искусстве в целом.

Это особое время нашего кино. В стране уже приближались иные времена. И у моего папы были записи Высоцкого. И отец даже с ним был лично знаком.

Съемочную группу разместили в гостинице “Каспий”. И все ее обитатели тут же зажили своей обычной, никому не понятной кинематографической жизнью. Зашумели, закипели кастрюльки и чайники на доморощенных электрических плитках. Декораторы стали заполнять номера и балконы каким-то хламом, костюмеры – развешивать повсюду белье, стирая его и тут же добиваясь фактурности, реквизиторы отправились по восточным блошиным рынкам в поисках антикварной утвари. Все эти оголтелые и одержимые кино люди, ко всеобщему изумлению и удивлению, тащили всё в номера, постепенно вытесняя обычный уют и спокойствие советской здравницы.

Я всегда был любопытным, и, конечно, оказавшись на съемочной площадке, был страшно захвачен этим духом кинематографа. Целыми днями я пропадал на съемках, к радости своей, следя за съемочным процессом, и к спокойствию моей мамы, что вот и папа при сыне, никуда не денется, как говорится, отец с обременением.

Мои родители были удивительной парой: красивые и статные. Мама любила папу за его поэтичность и яркость. Он же ее – за настоящую русскую красоту и умение всё прощать.

Мое постоянное присутствие на съемках в виде шнурка, волочащегося за отцом, скоро заметил режиссер фильма Александр Панкратов-Черный. И вскоре, под умиленные ахи и охи тетушек-костюмеров, было принято решение снимать меня в кино.

Мне было почти пять лет. Но в эту минуту, когда меня поставили перед камерой, прозвучала команда режиссера “Камера! Мотор!”, я принял для себя решение, что обязательно стану артистом! Не знаю, что мной тогда овладело, но эта мысль была настолько отчетливой, что я до сих пор помню это свое ощущение.

Закончились съемки моего эпизода, и мне, как артисту, полагалось выплатить гонорар. Монеты туго заполнили спичечный коробок и в общей сложности составляли сумму два рубля пятьдесят копеек. Мне срочно нужно было потратить эти деньги хоть на что-нибудь, но очень особенное. И родители разрешили мне самостоятельно потратить весь свой первый гонорар. Фантазия моя разыгралась, и я попросил купить краски, целый набор красок, что и было сделано. Бочонки с гуашью в коробке были в моем полном распоряжении, и я отправился рисовать мир.

Бордюр возле гостиницы мне показался достаточно скучным. И я решил, что добавить ему красоты и изящества не помешает. Я принялся за работу, смешивая краски и расписывая его, придумывая и создавая свою “эстетику” красоты. Я был страшно доволен результатом. Таким образом я расписал весь бордюр возле гостиницы. Но тут, к моему удивлению, сбежались взрослые дяди и тети, как позже я выяснил – работники гостиницы, а также милиция, и начался страшный скандал: “Что за безобразие? Чей это ребенок? Вот уж эти кинематографисты! Мало того, что всю гостиницу захламили, так еще и ребенка заставляют своими художествами промышлять!”

И как писал Маяковский:

 
Ругань металась от писка до писка,
И до-о-о-о-лго
Хихикала чья-то голова,
Выдергиваясь из толпы, как старая редиска.
 

Ничего не понимают эти взрослые. Странно, но я ведь хотел, чтобы было красиво и чтобы все вокруг улыбались. Ко всеобщему позору и осуждению, я был изгнан из художников-импрессионистов, был понижен до простого дворника, которому было наказано администрацией гостиницы немедленно стереть “все эти художества”.

Спустя почти сорок лет я оказался на гастролях в Махачкале. Я играл свой моноспектакль “Всё начинается с любви”. Был полный зал. Публика принимала прекрасно. Выйдя на сцену, в одном из монологов я сказал, что именно здесь, в Махачкале, я начал свою кинематографическую карьеру. И многие подумали, что это шутка. А после спектакля я попросил отвезти меня к той самой гостинице “Каспий”. В моей памяти снова так живо возникли воспоминания: моя первая любовь к кинематографу, мама и папа, мое детство, счастье и мои “художества”. Это было свиданием с той жизнью, когда сформировалась моя мечта, и я поклялся себе, что обязательно стану артистом. Я стоял напротив этого уже постаревшего и обветшавшего здания, где прежде кипела жизнь, и подумал, как бы сейчас ему подошел мною раскрашенный в детстве бордюр!

Елена Колина
А я еду за туманом?

Рассказ

Посвящается Г.С.

Гостиницу я выбирала не тщательно – раз-раз и выбрала, а что тут долго думать? Всего две ночи: два дня, две ночи. В Booking.com всё удобно устроено: расположение – исторический центр, бассейн – не нужен, тренажерный зал – не нужен… Вот эта, к примеру: “Этот вариант находится в самом сердце города Флоренция. Оценка за отличное расположение: 10… Хотите хорошо выспаться? У этого варианта высокие оценки за очень удобные кровати”. Отзывы: “Этот вариант – отличный выбор для путешественников, которые интересуются шопингом, едой и музеями”, “Мистер Фредерико радушный и отзывчивый хозяин”, “Mister Frederico is a true gentelman”. Ну, хорошо, пусть будет этот отель на Via delle Terme, в трехстах метрах от галереи Уффици с мистером Фредерико.

…На стене за стойкой висел козел. Да, козел собственной персоной, в сюртуке и галстуке, – курит трубку, читает книгу. Прекрасный козел! Это был старый плакат, рваный по краям, зашитый в полиэтилен для сохранности, чтобы дальше не рвался. Мистер Фредерико сказал, что это плакат 1889 года, реклама книги, которую читает козел, и как приятно, что мне нравится козел, а вот некоторым туристам не нравится (not all tourists like goats), некоторые туристы считают, что козел – это насмешка.

Мы с Фредерико обсудили человеческие странности и комплексы (inferiority complex).

Слово за слово вышли на то, что козел этот с плаката мне не чужой, – я как писатель вообще за широкую рекламу книг, и вот этот козел мне очень близок, и я прямо налюбоваться на него не могу. И так мы подружились.

Хотя в этой поездке я не собиралась ни с кем дружить. Англичане в путешествиях не общаются, даже не знакомятся, в фамильярности не входят. Я сказала, что путешествую одна, посмотрю в одиночестве Дуомо, Галерею Академии, Уффици и в одиночестве же двинусь дальше.

…При чем здесь англичане? В этом путешествии я хотела почувствовать себя старой англичанкой. Так редко я бываю одна, в такой обособленности, отдельности от своего мира, – так почему бы не поиграть, ну, наверное, во времена Агаты Кристи. Держусь надменно, обдаю всех холодом, два-три формальных слова, и у всех тут же пропадает желание со мной общаться.

Фредерико, считая, что мы с ним сблизились благодаря общей приязни к козлу, спросил, что я особенно люблю в Италии, и я сказала: “Что это у вас там, за козлом, винтажная сумка Gucci? А я вот особенно люблю старые сумки Gucci”.

– О-о-о, какая вы изысканная, – воскликнул Фредерико (not ordinary but refined), – у нас тут был один русский, Александр Васильев, он тоже любит винтажные сумки Gucci. Он у вас знаменитость, наши постояльцы из России брали у него автографы.…Вот вам ключ от номера, это наш лучший номер, специально для вас, окнами во двор, чтобы вам было комфортно (drop off to sleep).

Что было в лучшем номере специально для меня? В нем было прекрасно всё – и окна во двор, и кровать, и тумбочка, и бюро, и сундук старинный… или новодел? В Италии часто так: скажешь, ах, какой красивый сундук эпохи Возрождения, а сундук стоит сто евро; и наоборот, – ах, какая прелесть, я бы купила такой сундучок на дачу, а это XVI век.

Я вышла в холл, попрощалась с Фредерико и отправилась по своему маршруту: музей Барджелло – Уффици – Дуомо – Пьяцца Сан Марко – Пьяцца Либерта.

Пьяцца Либерта – последний пункт, там нужно было посылочку передать. Посылочка (книжка и блок коротких тонких ментоловых сигареток) была легкая, поэтому я и взяла ее с собой. Лучше в первый же день передать, иначе забудешь, или времени не хватит, или… всякое может случиться. Однажды я посылку съела. Ночью проснулась, а рядом посылка, шоколадом пахнет, вот я себя не помня и съела… Ну потом, конечно, носилась, искала шоколад, – повезло, что такой шоколад был на каждом углу, всё же подсознание знает, что можно съесть, а что нельзя.

Кому посылочка? Да так, кому-то… Я знала, что адресат посылочки немолода, много лет живет во Флоренции, и больше ничего не знала – мне недосуг обо всех знать, я путешествую по своему плану и не отвлекаюсь.

Вечером я приехала в такси на Пьяцца Либерта, от площади улица направо, потом прямо, и будет улочка из трех домов, последний – мой, то есть ее. От моего отеля на такси десять минут, и пешком, наверное, тоже десять минут. Я сверилась с адресом, записанным в телефоне, позвонила в звонок под табличкой с ее именем, и мне ответил низкий хриплый голос – очень низкий, очень хриплый – “ну, это вы?!” Это прозвучало как-то лично, словно для нее я – не просто почтальон, а я это я.

Главное при передаче посылок – улыбаться, улыбаться, но не проходить в комнату, отказаться от чая, если сходу начнут говорить о политике, вяло отвечать “ну да, у нас вот так…”. Тем более тут, во Флоренции, когда – Дуомо, Галерея Академии, капелла Медичи… скажу “вот книжка, вот сигаретки”, и пулей вниз, и вежливая улыбка сотрется только внизу, на улице.

Лестница крутая, лифта нет, этаж второй, но как будто третий, а всего в доме этажей три, маленький такой флорентийский дом. На втором этаже дверь открыта. Из квартиры веет сигаретным дымом, меня прямо сбивает. Не дымом сбивает, не дымом, а завистью – вот же курит человек, всю жизнь курил, и сейчас, в 80+, курит. А я курила тридцать семь лет и бросила, и жизнь моя стала не так полна красками, и чувствами, и ощущениями.

Хриплый, очень низкий голос: “Ну, привет! Какая вы хорошенькая!” – было приятно, как будто я первоклассница и она похвалила мои банты.

Я сказала: “Вы так хорошо выглядите”, – она отозвалась неожиданно горячо:

– Это оскорбительно! Говорить старому человеку, что он хорошо выглядит!

Ну да, я понимаю: она считает, что это заигрывание, что ей, как ребенку, говорят “ой, какие мы уже большие”… Дальше было как будто снимают кино, классику итальянского неореализма: антиквариат, полутемно, накурено и разговоры, сценарий не готов, диалоги переписываются при съемке.

У окна за компьютером, в полутьме и сигаретном дыме, – красивая старая женщина. Лицо тонкое, сухое, без единой лишней складочки, вздыбленные черно-седые кудри, глаза огромные, профиль четкий и строгий… Красивая, старцы бы встали.

– Вы торопитесь? Будете пить чай или побежите?

Я не тороплюсь. Не хочу уходить. Там Флоренция, здесь она, в клубах дыма. Не хочу вообще во Флоренцию. Чего я там не видела? Я сто раз видела Дуомо, Галерею Академии. Я буду пить чай, долго.

В этой квартире было много старой жизни, это был семейный дом с долгой жизнью, мебель не собрана по стилю, а куплена по надобности: самые старые – шкафы, как были куплены в конце XIX века, так и стоят, бюро начала XX века, и рядом тонконогие стулья шестидесятых годов. Много картин, картинок, фотографий семейных, которым уже сто лет и больше, – видно, что семья живет здесь, в этой квартире, уже почти сто лет. Почему она здесь? Это ее семья? Она вышла замуж? Или это ее родные с “до революции”? Неловко спросить.

Мы пили чай в ее комнате, она в кресле у компьютера, с сигаретой, я напротив, на кровати. Она ничего не рассказывала… Как бы это объяснить? Некоторые и “здрасьте” не говорят без “Бродский мне то, а ему это” или “А вот Довлатов мне сказал…”. Здесь было совсем не то. Представьте, что вы с кем-то разговариваете, и речь, конечно же, заходит о прошлом и, к примеру, о вашей учительнице или школьной подружке, ведь они были важной частью вашей жизни. Вот так и она говорит, например, “Люся с Андреем, Люся с Андреем ”, – но вдруг понимаешь, что это Елена Боннэр и Андрей Сахаров. Но для нее важно не кто они, а что они ее друзья. Думаю, вы понимаете, о чем я.

Она говорит и курит, курит одну короткую тонкую сигарету за другой.

– На проводах Бродского Рейн у меня просил прощения: упал на колени и говорит: “Прости, что я тебя называл спортсменка из народа; ты не похожа на из народа”.

– Почему он называл вас “спортсменка из народа”?

– Я часто ходила в тельняшке и с гитарой за спиной.

– Вы были на проводах Бродского, вы дружили?

– Дружили? Да нет… я Осю устроила в экспедицию.

Ах, вот оно что, она геолог! Вот где всё началось! Она училась в Горном, а в то время – в эпоху смычки физиков и лириков – в Горном существовало знаменитое ЛИТО Глеба Семенова: и физики, и лирики кучковались где ни попадя.

– Андрей Битов ведь классик, как по-вашему?

– Конечно.

– А тогда был такой поэт, Леня Аронзон, он умер рано. Вы о нем небось и не слышали.

– Конечно, я знаю Аронзона.

– Вы Леню знаете?..

– Нет, он же умер, когда я была ребенком, но как поэта, конечно…

– А Женя Рейн, как думаете, – классик? А Толя Найман?

Они обидчивые, люди этого поколения, и очень за своих. Для нее все, кого она упоминает, – прекрасные, и Люда, и Женя, и Эра, и Толя. Людмила Штерн, Евгений Рейн, Эра Коробова, Анатолий Найман. У них-то между собой очень непростые отношения, а у нее все они – прекрасные.

За окном Пьяцца Либерта, а у нас тут – в полутьме, в сигаретном дыму – ЛИТО Глеба Семенова, Битов, Аронзон. Я-то играю, что я старая англичанка, путешествую не заводя знакомств, а меня всё это нашло во Флоренции, всё это наше, питерское…

– …Я научила его играть на гитаре. Я сама не профессионально играла, но ему хватило, он потом всю жизнь так и играл на семи аккордах. Я его научила, и он стал песни писать.

Кого – его?.. “А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги…” Вот кого, Юрия Кукина.

Это же было время расцвета бардовской песни! У нее, красавицы-геологини, был роман с Кукиным. У нее гитара, и у него гитара…

– Так это вы?! Это вы?.. Это вам – “а в тайге по утрам туман, дым твоих сигарет”?..

Вот эта седая красавица за компьютером с хриплым голосом в клубах дыма в комнате, увешанной картинами и старыми фотографиями, седая красавица во Флоренции – она?!

А вот это уже мистика. Все знают “а я еду, а я еду за туманом”. Но не все имеют особые отношения с песней “А в тайге по утрам туман, дым твоих сигарет, если хочешь сойти с ума, лучше способа нет…”. Я слушала это, когда была девочкой, и представляла этих двоих – сложные, красивые люди, он суровый, в свитере, она красивая, с усталыми глазами, тоже в свитере, у них сложный роман, оба они такие непонятые в своих свитерах… И вот – она! – сидит рядом со мной. Ну, не знаю, как бы вы на моем месте, может быть, вам это было бы нипочем, а я сентиментальная слишком, меня совпадение моего детства с этой реальной ментоловой сигаретой сильно тронуло.

Она – геолог, упрямая, с взрывным темпераментом, мужчинам с ней неуютно было – сильная слишком и во многом не такая, как все. А тут вдруг узнала, что беременна, и подумала: ну вот, теперь буду как все: семья будет, муж (песни будут сочинять и вместе петь), ребенок, обед. Потом подумала: а вот обед-то я готовить не умею, хорошо бы научиться. Купила мясо и поднялась в квартиру наверху, к подруге, чтобы та научила котлеты делать, – и они там сделали котлеты.

И вот она приносит котлеты домой и – в новой своей хозяйственно-семейной ипостаси – заворачивает кастрюлю с котлетами в полотенце и кладет под подушку. Чтобы не остыли. Чтобы Юра, муж и отец ребенка, пришел домой, а она ему – раз, и котлеты! Пристроила кастрюлю под подушку и сама сверху прилегла, осторожно, чтобы кастрюлю не свернуть, а под подушкой что-то лежит, мешает, колется. Посмотрела – а там ключи. От ее квартиры ключи, он от нее ушел, а ключи оставил. Ну, вы опять, может, скажете, что я сентиментальная, но в этом месте я заплакала. Потому что мне было ее жалко, она ему котлеты и мечты о том, что будет как все, а он ей ключи. Нет, не быть тебе как все…

Я еще потому заплакала, что всё это, эта сцена с ключами, – совершенно кино шестидесятых. Значит, они в кино не врали, а так и было. Дочка ее и Кукина, Маша, с отцом так и не познакомилась. “Не гляди назад, не гляди, только имена переставь…”, “перевесь подальше ключи, адрес поменяй, поменяй, а теперь подольше молчи, это для меня”…