Текст книги "Флейшман в беде"

Тоби отвел телефон от уха, поглядел на него и приложил обратно к уху, но обнаружил, что хиппушка все еще что-то трещит.

– У вас моя жена, и мне срочно нужно с ней поговорить. Или была у вас. Она уже давно должна была приехать домой, но до сих пор не появилась. Я посылал ей сообщения, но, возможно, у вас там плохой сигнал.

– Скажите, пожалуйста, как зовут вашу жену?

– Рэйчел Флейшман.

Молчание.

– Так можно я поговорю со своей женой?

– Вы не могли бы подождать на линии?

– Хорошо… – начал отвечать он, но она уже поставила его в режим ожидания, и в трубке послышались какие-то монашеские распевы.

Прошло целых семь минут, и Шалфей в трубке снова завела свое длиннющее приветствие.

Тоби оборвал ее на слове «божественное»:

– Вы заставили меня ждать очень долго.

– Я просто… – но Шалфей явно смутилась.

– Ну что, она у вас?

– Я прошу прощения, но я не имею права обсуждать наших гостей и их местонахождение. Это вопрос конфиденциальности.

– Я спрашиваю не из любопытства, – сказал Тоби. – Я спрашиваю потому, что я ее муж и я ничего не получал от нее с самой пятницы. Я начинаю за нее беспокоиться.

Он уже два раза назвался мужем Рэйчел, и оба раза злился на себя; но это было к тому же правдой – он все еще оставался ее мужем.

– Я прошу прощения, – сказала секретарша, – но я не имею права делиться этой информацией.

Тоби услышал в ее голосе тихую уверенность. Ей не впервой отвечать на такие звонки. Ее работа и состоит в том, чтобы ничего не говорить звонящим.

Он закрыл глаза и одной рукой свел на шее два противоположных конца стетоскопа, оттягивая трубки вниз, как петлю обратной конфигурации. Он изменил стратегию:

– Послушайте, не волнуйтесь, всё в порядке. Она мне не изменяет. Мы с ней недавно разъехались. Развод уже дело решенное, осталось только оформить бумаги, понимаете? Это ничего, если она у вас вдвоем с кем-то.

– Прошу прощения, но я не могу…

– Хорошо, я понял. – Он повесил трубку.

Еще с минуту он мерил шагами кабинет. Стены были стеклянные и выходили прямо на пост медсестер. Одна хирургическая медсестра наблюдала за ним. Он сделал глубокий вдох и снова посмотрел на телефон. Он послал эсэмэску:

Слушай, я уже беспокоюсь. Ты можешь просто написать, что ты жива, и сказать, когда ты будешь дома?

Он ждал, чтобы в телефоне появились три точки, которые означают хоть что-нибудь: что на той стороне прочитали его сообщение, что там есть кто-то живой… Хоть что-нибудь. Но точки так и не появились, а Тоби уже ждали клинические ординаторы.

В глубине души он верил, что Рэйчел объявится, пока он будет на работе. Если бы он в это не верил, он бы никогда не продержал так долго бедняжку Мону. Это было бы как раз в духе Рэйчел – забрать детей днем, чтобы избежать скандала. Как она, должно быть, наслаждалась, читая все его панические сообщения и представляя себе его лицо, когда он придет домой и обнаружит, что она уже несколько часов как забрала детей. Но нет, дети оказались дома.

Он распаковал продукты, купленные по дороге домой. И пошел к компьютеру, чтобы поискать рецепт мясного рулета, который нравился Солли, но интернет работал как-то очень медленно. Тоби перезапустил роутер, но интернет все еще был очень медленный. Тоби решил проверить историю поисков – иногда Солли заходил на детские сайты поиграть в игры, а на этих сайтах легко было подцепить вирус. Тоби проверил кеш. Он почистил куки. Он посмотрел в историю поиска и… ничего себе… Стало ясно, что дальше можно не искать. Последние десять сайтов, на которые заходили с этого компьютера за последние три часа, содержали хардкор-порно: круговая дрочка, милфы[12]12
  Милф – акроним от английского Mother I'd Like to Fuck («мамочка, которой я бы вдул»), означает взрослую сексуально привлекательную женщину. Прим. ред.


[Закрыть], едва-едва совершеннолетние девочки. Господи Исусе, прошептал Тоби. Поисковый запрос в гугле, который всё это выводил, выглядел следующим образом: «девочка багина», и когда Тоби это увидел, то чуть не упал со стула. Он открыл последний сайт, на который заходили с его компьютера. На экране вспыхнул калейдоскоп гифок и пульсирующих фигур: одной женщине выстреливали спермой на лицо – снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и она, похоже, была от этого счастлива, а другую женщину грубо имели в анус, и она это принимала с восторгом. Но прежде чем Тоби успел возбудиться сам, он заставил себя вспомнить, зачем сел за компьютер. Он запустил проверку вирусов и стер всю историю поисков за этот день. Он с отвращением осознал, что его первой реакцией было – надеяться, что всё это искала Мона, что она отправила детей к нему в спальню смотреть телевизор, а сама села за компьютер и провела несколько приятных часов за просмотром порнографии. Мона, кроткая женщина из Эквадора, которая помогала растить их детей с самого рождения. Мона, набожная христианка, которая порой была самой незыблемой твердыней в их жизни.

Конечно, его теория развалилась на куски, когда он сообразил: Мона-то уж наверняка знает, как пишется слово «вагина». Поэтому должно быть какое-то другое объяснение.

Он позвонил Моне. Она ответила на третьем звонке:

– Да.

– Мона, здравствуйте. Я тут заглянул в компьютер, и мне кажется, что с него кто-то заходил на нехорошие веб-сайты за последние несколько часов.

– Нет, я всё время была в квартире.

– Ну…

– Ханна болтала по телефону с подружками, а потом смотрела телевизор. Солли играл в игры.

Может быть, это все-таки вирус. Господи, сделай так, чтобы это был вирус.

– Мне не очень нравится, что дети часами просиживают перед экранами, – сказал он Моне.

Она промолчала.

– А в какие игры играл Солли? – спросил он.

– В компьютерные.

– Вам следовало бы вывести детей погулять.

– Он и так весь день гулял.

– Ну знаете, все-таки вы должны были за ним следить. Вы будете спорить со мной, что это не так? Я вам говорю, что он смотрел порнографию посреди гостиной в течение нескольких часов.

Мона повесила трубку, возможно, решив, что раз Тоби замолчал, значит, выговор окончен и можно завершить беседу. Она выслушала его и приняла к сведению. Как говорится, молчание – знак согласия.

– Ханна, Солли, подите сюда на минуточку.

Они в конце концов явились.

– Кто сегодня пользовался компьютером?

– Я только айпадом пользовалась, – ответила Ханна. Тоби взглянул на сына и увидел, что глаза у него круглые, а челюсть дрожит от ужаса.

– Ханна, можешь идти дальше смотреть телевизор.

Солли закрыл глаза. Тоби сел на диван и сказал:

– Поди сюда. Ничего страшного не случилось.

– Это не я, – сказал Солли.

– Солли.

Он заревел, хватая ртом воздух:

– Это не я! Я не знаю, как эти штуки появились на экране! Они просто сами взяли и появились!

– Может, это потому что… Слушай, Солли, поди сюда и сядь, не бойся… может, тебе было интересно, как устроены девочки?

– Я только хотел посмотреть, как выглядит это… там, внизу…

Тоби кивнул:

– Я понимаю. Хочешь, я принесу тебе книжку с рисунками, специально для твоего возраста?

Солли широко распахнул глаза:

– Нет, – сказал он. – Нет, я больше не хочу этого видеть.

Тоби обнял Солли за плечи, притянул к себе, так что голова сына лежала у него на коленях, и дал ему выплакаться, а сам гладил его по волосам. Солли девять лет. Тоби подумал, что, кажется, и сам начал интересоваться этими вопросами лет в девять, но интернета тогда еще не было. Так что он был вынужден идти в библиотеку и просматривать альбомы по искусству. Другие дети, которых он знал, предпочитали книги по биологии, но те были какие-то очень клинические. По опыту посещения музеев, куда Тоби ходил с родителями, он знал, что искусство гораздо неприличней науки. Однажды он украдкой заглянул в свой первый альбом Пикассо, но это, вероятно, было ошибкой, так как отчасти помешало ему выстроить в мозгу непротиворечивую картину человеческой анатомии. Потом пришел черед Курбе, потом О’Киф, и некоторое время у него в голове была страшная каша, пока он не набрел на анатомический атлас; тогда картинка распалась на кусочки и перестроилась в правильном порядке. Наконец в десять лет он открыл для себя порнографию. Родители повезли его в гости к двоюродному брату, Мэтью, который жил в долине Сан-Фернандо. После ужина Тоби пошел за Мэтью в спальню, где тот держал грязные журнальчики и видеокассету с фильмом про некоего молодого человека. Молодой человек проснулся среди ночи в большом загородном доме, спустился на первый этаж и обнаружил, что его мать участвует в оргии, которую сама устроила. По-видимому, он и проснулся оттого, что оргии проходят не бесшумно – всякое там тяжелое дыхание и стоны. Он, еще сонный, спускается по лестнице. Мать его видит. На ней платье с голой спиной, но сама она еще не голая – вероятно, потому, что исполняла обязанности хозяйки дома. Она ведет сына обратно наверх, приговаривая «не на что тут смотреть, сынок». И укладывает его в постель, но он уже увидел достаточно, чтобы возбудиться, и потому всё время лезет к матери под платье, чтобы схватить ее за грудь. Конечно, теперь мать тоже возбуждается, но знает, что так поступать неправильно, и всё время отводит его руку. Так повторяется три или четыре раза, прежде чем она наконец смягчается и они начинают воодушевленно заниматься делом… и вдруг в спальню ворвалась мать Мэтью с воплями «ОПЯТЬ?! ОПЯТЬ?!», и маленький Тоби, которому было всего десять лет, пулей вылетел из спальни и притворился, что ничего не случилось и что странное, новое для него шевеление в штанах вовсе никогда не имело места. Он много месяцев боялся, что тетка расскажет матери и мать его возненавидит; тетка не рассказала, но всё равно он много лет после того не мог смотреть ей в глаза. И много лет беспокоился, что его психика безвозвратно повреждена первым знакомством с порнухой, оказавшейся на тему инцеста. Он чувствовал определенную брезгливость, но рядом пульсировал маленький кусочек возбуждения, и Тоби очень беспокоился из-за этого маленького кусочка. Он боялся, что они непоправимо сольются у него в мозгу; он боялся, что если у него хоть когда-нибудь возникнет хоть одна сексуальная мысль на той же неделе, на которой он думал о своей матери (чья фигура напоминала дрейдл[13]13
  Четырехгранный волчок, с которым дети играют во время Хануки. Прим. ред.


[Закрыть]), то это значит, что он извращенец. В результате первые несколько раз, когда у него был секс, он немедленно после эякуляции вспоминал о матери – от страха, что после эякуляции обязательно вспомнит о матери.

Вот о чем он думал, пока гладил Солли по голове. Он думал о том, как его сын, вероятно, травмирован и охвачен почти смертельным отвращением из-за встречи со взрослым миром, случившейся слишком рано для того, чтобы маленький мозг мог всё это переработать. Он думал о том, что Солли будет долгое время ломать голову, нормально ли это – эякулировать женщине на лицо, и будет ли она кричать от удовольствия в этом случае. Он думал о том, как тяжело расти. Юности избежать совершенно невозможно. Его отец любил говорить, что юность – лучшие годы жизни. Ты что, издеваешься, каждый раз думал Тоби. Тогда лучше убейте меня прямо сейчас. Да, он думал о том, как трудно расти, как отвратительно взросление, какое гадкое чувство остается от столь многих его аспектов и какое ужасное отвращение испытываешь, когда очередной клочок твоей невинности обращается в прах и пепел.

Зазвонил телефон. Это Рэйчел, Тоби не сомневался. Какой-то ядерный луч, испускаемый им у себя дома, проник к ней на вершину горы и активировал оставшиеся крупицы материнского инстинкта. Теперь она жаждет узнать, как поживает ее семья. Вероятно, она получила сообщение от ресепшенистки по имени Шалфей и побежала успокаивать Тоби. Она три дня пробыла в медитативном трансе, только что очнулась и полна сожалений. И поспешила сообщить ему, что пара дней просветления подействовала на нее благотворно, что она не должна была поступать с Тоби таким образом и что умоляет его вернуться домой.

– Я та Рэйчел, которую ты встретил на вечеринке в библиотеке, – скажет она. – Я стала прежней.

Он ее хорошенько проучит – она так измучила его за все эти годы. Но в конце концов он согласится. Конечно, согласится. Не потому, что скучал по ней; но он готов что угодно отдать, чтобы всё случившееся, абсолютно всё, оказалось огромным недоразумением. Он поерзал, стараясь не беспокоить Солли, и вытащил из кармана телефон со словами:

– Прости, малыш, это может быть из больницы.

Он взглянул на экран и увидел прикрытый кружевом сосок Нагид, француженки иранского происхождения, с которой обменивался эсэмэсками по дороге домой с работы. Сосок был торчащий.

Тоби отложил телефон и продолжал гладить сына по голове. Этим он занимался без остановки в течение следующих двух часов.

– У меня плохие новости, – сказал Тоби, когда Ханна во вторник вышла из своей комнаты с упакованным чемоданом. Она думала, что едет в Хэмптонс, хоть и на день позже, и что раз мать не удосужилась ее забрать, она может перенестись туда усилием воли, просто собрав чемодан.

Лицо Ханны застыло.

– Нет! – сказала она таким тоном, будто одергивала собаку.

– Звонила твоя мама – ей пришлось внезапно уехать в командировку. Она просила прощения.

Ханна принялась ныть и жаловаться, как это несправедливо.

– Ты не понимаешь. – Она сложилась в позицию, которую преподаватель йоги называл уттанасаной, и схватилась за живот, будто он у нее болел. – Я должна со всеми встретиться. Они меня ждут. Они все уже там.

Тоби попытался ее как-то успокоить, но она была в ярости, огрызалась и раздувала ноздри. Она была так же красива, как ее мать, и вела себя так же нелепо, как мать.

Накануне ночью Тоби три раза позвонил Рэйчел и отправил ей несколько эсэмэсок:

Ну послушай, Рэйчел! Это уже, в конце концов, смешно!

Ты же знаешь, что у меня есть своя жизнь.

И утром еще одну:

Умоляю, я начинаю беспокоиться. Пожалуйста, позвони.

Через час, в течение которого Тоби бурлил бешенством, он послал еще одну эсэмэску, хотя от такого унижения ему стало плохо:

Я не буду тебя ни о чем спрашивать. Очень прошу, просто позвони.

Потом он отправил эсэмэску Нагид, которая всё это время слала ему фото частей тела, а теперь хотела запланировать свидание. Очень неприятный момент. Пришлось написать, что его бывшая жена уехала по делам и задержалась, и ему нужно присматривать за детьми, и, может быть, они договорятся на эту неделю, но чуть попозже? Нагид ответила смайликом в виде багрового дьявола, а потом смайликом в виде ангела. Может быть, она имела в виду, что сердится, но великодушно потерпит? А может быть, она имела в виду, что Тоби находится в аду, а она представляет собой рай. Тоби не знал. Этот дурацкий смайлик с изображением багрового дьявола был абсолютно везде. Что он вообще означает? Что с его помощью передают? Может быть, это компьютерная манифестация подавленного сексуального влечения женщин, накопившегося еще со дней суфражизма? Несколько дней назад он обменивался пошлыми сообщениями с одной женщиной. Она всё время намекала на оральный секс, а потом, когда он ответил тяжело дышащим смайликом с высунутым языком, она ответила смайликом с изображением лица без рта. Что это означало? Может быть, она оскорбилась? Может быть, она в шоке? Неужели она в буквальном смысле отказывает ему в том, что сама только что предлагала? Он всегда думал, смайлик без рта означает, что человек утратил дар речи или находится в шоке. Но он просто не знал. Не знал. В общем, он поблагодарил Нагид за понимание, но тут же похолодел и начал ломать голову, будет ли он в том же положении в четверг, как сегодня, во вторник. Не может этого быть. Рэйчел – владелица процветающего бизнеса. От нее зависят люди. Она сама всегда так говорила. Вообще-то знаешь, Рэйчел, люди и от меня зависят. Их жизнь зависит от меня, Рэйчел.

Он все еще смотрел на телефон, когда настала полночь. Чем же он обделил Рэйчел? Чем мог ее обидеть? Он не знал. Какие неудобства умудрился ей доставить? Он не знал. Он клялся, что его следующий шаг не имел никакого отношения к этим мыслям, но… Кипя безумием и злобой, он послал сообщение Моне:

Мой девятилетний сын сегодня несколько часов смотрел порнографию у вас на глазах. Мы больше не нуждаемся в ваших услугах. Всего хорошего.

Рэйчел много чего по этому поводу скажет, но… ну… если Рэйчел хочет, чтобы с ее мнением считались, пускай присутствует и высказывает это мнение, так ведь? Ему даже не разрешали выдавать Моне инструкции. Рэйчел говорила, что два начальника на одного подчиненного – это очень плохая стратегия управления персоналом. Иногда Мона спрашивала, например: «Мне повести Ханну покупать новые туфли в первый день после школы?», и Тоби не знал, что ответить. Он не знал, может быть, Рэйчел уже заказала что-то или хотела сама пойти с Ханной, и не отваживался вызвать на свою голову громы и молнии, которые обрушивались на него за любое проявление инициативы.

– Мона – единственный человек, который принимает меня такой, какая я есть, – сказала однажды Рэйчел. – Всё, что от меня требуется, это платить ей. Мне никогда не приходится оправдываться. И не приходится терпеть от нее хамство.

Он привел детей к себе на работу и посадил в комнату для совещаний. Ханна аж бурлила от злости. Солли чувствовал себя прекрасно. Ему просто не верилось, сколько времени он может возиться с айпадом и смотреть мультики в результате этой нежданной удачи. Но Ханна… Ханна почему-то сердилась на отца. Разве мог он ей сказать, что ее мать, по-видимому, неизвестно где и занята неизвестно чем?

Он направился в кабинет начальника.

– Можно к нему? – спросил Тоби у секретарши, и она махнула рукой, чтобы он проходил.

Он зашел в кабинет, обшитый деревянными панелями, как юридическая библиотека. Полки ломились от залитых в плексиглас наград, начиная с восьмидесятых годов, – за исследования, за вклад в благосостояние общества и заботу о больных. Бартак был заведующий отделением гепатологии, доктор медицины, член Американской коллегии врачей, и так далее, и так далее. Он был хорошим врачом, но в то же время – прирожденным администратором. Он как никто умел пожимать руки, рассыпаться в улыбках и помнить, как зовут чужих жен. Давным-давно, когда Тоби еще был интерном, Бартак учил Тоби и его товарищей, клинических ординаторов, заботиться о больных – так же, как Тоби сейчас учил своих подопечных. Именно поэтому переход Бартака в администраторы так огорчил Тоби. Если ты владеешь этим искусством, если любишь свою работу так сильно, то зачем же хочешь переключиться на другое занятие, ее полную противоположность? А если ты так любишь бумажки и сбор средств на благотворительность, почему было не пойти сразу в финансы, как Сет, и не получать безумные деньги за ту же работу, вместо просто хороших денег, какие платят за медицинские решения, от которых зависит чья-то жизнь?

Когда Тоби вошел, Бартак смотрел сквозь очки в толстой черной оправе на что-то в коричневом конверте. Он был похож на Теда Кеннеди, которого растянули в длину: шесть футов семь дюймов, мускулистый и поджарый, с большой шевелюрой волнистых седых волос и челюстями моржа на морде унылой собаки. Расхаживая по коридорам рядом с шефом, Тоби не мог избавиться от мысли о том, что они относятся к разным биологическим видам: один – Гулливер, а другой – лилипут. На столе у Бартака стояла его фотография со второй женой, Мэгги, и их тремя детьми. Все они были одеты в белые теннисные костюмы. С другой стороны стола стояла фотография Бартака с бывшим президентом США. Тоби сел в кожаное кресло, которое под его тяжестью выпустило воздух.

– Тоби!

– У вас будет минутка?

Бартак отложил бумагу, которую читал.

Тоби огляделся на миг, прежде чем произнести вслух:

– Мне нужно взять день или два по личным причинам.

Бартак сложил ладони, подался вперед и навалился грудью на стол:

– Сейчас не очень удачное время. Муж Карен Купер работает в хедж-фонде, который ежегодно проводит сбор средств в пользу нашего фонда пересадки спинного мозга.

Хедж-фонд, собирающий деньги на пересадку спинного мозга! Тоби подумал, что это все равно как если бы студенческое братство[14]14
  Студенческие братства – объединения студентов мужского пола в университетах США. (Аналогичные организации студенток называются сестринствами.) В братствах культивируется специфическая культура. Часто члены братства живут вместе в сообща снимаемом жилье. Первоначальная идея таких объединений состояла во взаимной поддержке студентов и ведении общественной работы. Но попойки, эпизоды сексуального насилия, дискриминация при приеме в братство и унизительные и иногда опасные вступительные испытания, ритуальные унижения новичков испортили и благой замысел, и репутацию братств. В связи со всем этим некоторые университеты в явном виде запрещают создание братств среди своих студентов. Прим. перев.


[Закрыть] торговало домашней выпечкой в пользу бедных. Люди готовы на всё, чтобы очистить совесть.

– Я знаю. Я бы не просил, если бы не было крайней необходимости.

Бартак помолчал, ожидая объяснений. Всем хочется посмотреть, как Тоби прыгает через кольцо.

– Рэйчел застряла в командировке, – сказал Тоби. – Она должна была вернуться и забрать детей на всю эту неделю, но она не может, и бебиситтера у нас сейчас тоже нет.

Блин, он же уволил Мону. Он подумал, что сейчас его понос прохватит.

Бартак молчал, давая понять, чтобы Тоби рассказывал дальше.

– Я ее уволил. Она вчера позволила моему сыну смотреть порнуху.

Мона. Он уволил Мону.

– Ой-ой-ой. Так ты что, будешь просто сидеть с ними дома? – спросил Бартак.

– Это лучше, чем бросать их в комнате для совещаний. Я смогу отвечать на все телефонные звонки. Филиппа здесь, и мои клинические ординаторы тоже.

Он ничего не сказал про Хэмптонс, потому что как патологически скромный человек не мог представить себе, что произносит слово «Хэмптонс» перед начальником, знающим размер его зарплаты. Да, это очень достойная сумма по американским стандартам, но не такая, на какую можно покупать дома в Хэмптонсе. У Бартака был дом в Хэмптонсе. Бартак устраивал там званые вечера и развлекал жертвователей – людей, которым нужно поддакивать независимо от того, какую фигню они несут. Он должен был хвалиться своими учеными степенями перед профанами, которых это впечатляло, и одновременно говорить о том, как он командует людьми, которые до сих пор остаются настоящими врачами.

– Ой-ой-ой, – сказал Бартак. – Ну хорошо, бери два дня, но позаботься, чтобы твои ребята были в курсе дел с Карен Купер. Я тоже зайду ее проведаю. Я сказал Дэвиду Куперу, что ты лучший врач, какой у нас есть.

– Спасибо, сэр.

Тоби покинул кабинет шефа и пошел в комнату для совещаний. Ханна и Солли подняли головы от айпадов.

– Кто хочет поехать на Лонг-Айленд? – спросил Тоби. Солли радостно заверещал. А уныния на лице Ханны как не бывало.

Я только что сошла с поезда на Пенн-стейшн, когда пришла эсэмэска от Тоби, что он не может сегодня со мной пообедать.

Рэйчел приняла одностороннее решение остаться на своем дурацком ретрите на несколько лишних дней.

Что, до сих пор вот так?

Да, она так поступает. Не спрашивай.

Мужчина, у которого не хватало полноги, прохромал мимо на костылях. Четырнадцатилетняя девочка в костюме клоуна плакала в телефон. Женщина с Лонг-Айленда с пятью девятилетками в одинаковых нарядах для танцев орала на одну из них: «Я ей ничего подобного не говорила!» Хуже этого вокзала просто не бывает. Я посмотрела на табло над головой. Следующий поезд в Нью-Джерси уходил через четырнадцать минут. Но мне была невыносима мысль о возвращении. Я не хотела… не могла целый час сидеть рядом с каким-нибудь жлобом, который за это время выхлебает две 16-унциевые банки пива Bud Light с лаймом.

Я решила вместо этого прогуляться по даунтауну хоть недолго. Так куда пропала Рэйчел? На ретрит по йоге? Куда-то уехала, чтобы наказать Тоби? Куда-то уехала, просто наплевав на Тоби? У моей матери была присказка, что можно украсть часы, но не дни. Но Рэйчел крала именно дни, совсем как я когда-то. Журнал, в котором я работала, посылал меня в командировки. Я останавливалась в хороших отелях в иностранных городах, куда сама, скорее всего, никогда не попала бы. Однажды в Лондоне я задержалась на два дня только потому, что было невыносимо опять втискиваться в самолет после двухчасового интервью. Я поменяла билет (я никогда не организовывала себе поездку на более длительный срок, просто продлевала билет), чтобы остаться на два лишних дня. Моей дочери в это время было восемь месяцев, но дело не только в усталости и не только в том, что меня погнали в Европу из Нью-Йорка всего на два дня. Дело в том, что я чувствовала: этот отель, этот город, это одиночество – время, когда я могу снова ощутить собственную кожу; время, когда я снова ощущаю собственное тело. Я вновь существовала вне контекста, не прикованная к детской коляске, не прикованная к мужчине, который держит меня за руку. В командировке я не надевала обручальное кольцо. Не потому, что хотела завести интрижку, просто в самолетах у меня постоянно мерзли пальцы, становились тоньше, и кольцо сваливалось. А я бы не вынесла постоянного беспокойства из-за того, что могу его потерять. Но, может быть, дело было и в другом, в контексте. Не знаю. Скажем так: чувствуешь свое тело впервые за долгое время, чувствуешь свою кожу, и вдруг чувствуешь кольцо на пальце, и его тяжесть внезапно кажется невыносимой.

Адам не возражал бы; это чистая правда. Но я соврала ему, что интервью перенесли на другой день. Я ходила по замкам, по музеям и по набережной Темзы. Я вдруг полюбила импрессионизм, как безмозглая кошка, в которую я внезапно превратилась. Я вдруг полюбила сидеть и ужинать у стойки бара, а не за столиком. Я вдруг полюбила эспрессо, но без молока! Кто же пьет кофе без молока! Однажды на рейсе в Лиссабон я сидела рядом с бизнесменом, который уделял мне много внимания, хотя я была в грязной одежде и в очках и всё время рассказывала о своих детях. Он спросил, не можем ли мы пообедать вместе, когда долетим. Мы действительно встретились, жаркой ночью в кафе где-то в переулке. У меня в теле что-то постучалось, но не громко, а приглушенно, словно кто-то поскребся пальцем в окно моего сознания. Но я не понимала, что это такое и зачем. Мой новый знакомый был как две капли воды похож на Адама: ответственный, добрый, не очень замечающий, что происходит вокруг. Всё, чего я хотела, – это чтобы он попытался меня поцеловать. Адам хотел меня целовать. Почему мне этого было недостаточно? Я встала и ушла из кафе. Я не хочу об этом говорить. Скажем только, что эти крохотные восстания были совершенно смехотворными. Я была чудовищно нелепа. Не хочу об этом говорить.

Я сама не заметила, как дошла до Гринвич-Виллидж и оказалась на маленьком отрезке Шестой улицы, ведущем к Кармин-стрит. Я прошла мимо баскетбольной площадки и старого кинотеатра, который теперь стал новым кинотеатром. Мои родители, как и я, учились в Университете Нью-Йорка, и когда отец приезжал меня навестить, он рассказывал, какие магазины были раньше на месте тех магазинов, которые там появились в мое время, и я думала, что скучнее этого нет ничего на свете. Мне только показалось смешно, что в здании студенческого союза теперь располагался центр религиоведения.

Я походила взад-вперед по Кармин-стрит, только по этой маленькой улочке, пытаясь ощутить укол тоски по прошлому или прекрасного томления. Я жила здесь сразу после университета, в своей первой отдельной квартире. Она была воплощением всего, чего боялась моя мать: притон разврата в стиле фильма «В поисках мистера Гудбара» (это означало, что я там занималась сексом с примерно одним человеком, за которым не была замужем), заваленный контейнерами от взятой навынос еды из ресторанов. Однажды я встретила мужчину в кинокафе «Анжелика» во время сеанса, на котором показывали «Лорел Каньон», и эта встреча перешла в самый настоящий секс у меня в квартире. Я просто взяла и привела его к себе домой. Но это случилось один-единственный раз.

Я еще жила на Кармин-стрит, когда влюбилась в своего первого редактора, Гленна, – в самом первом журнале, где работала после окончания университета. Гленн был женатый, отец троих детей. Не самый большой красавец в нашей конторе, он излучал своего рода надежность, которую я, будучи скучным до отвращения человеком, находила притягательной. Вечером после работы мы вместе шли ко мне, занимались любовью, а потом он вставал, одевался и уезжал к себе в Вестчестер. А я каждый раз плакала. В те годы я курила. Я начала в Израиле. Моя мать курила всю мою жизнь; я вообще не собиралась начинать, но в двадцать лет решила, что можно попробовать сигарету, только одну, раз уж мне явно не грозит привыкнуть. Ну и кто бы мог предсказать, что сигареты оказались такими восхитительными и утешительными! (Да, я в курсе.) Кто бы мог подумать – мои беспокойные метания все эти годы означали просто, что мне нужно открыть для себя курение! Сигареты понимали меня по-настоящему. Сигареты – именно их искали мои пальцы и губы, возможно – столько лет, сколько я живу на свете.

Гленна нельзя назвать хищником. Скорее, он был безоружен против внимания, которым я, молодая женщина, его осыпала. Когда я увидела Гленна впервые, он стоял в дверном проеме силуэтом против света и держал гранки журнала, которые мне следовало вычитать для проверки моих редакторских способностей. При этом невинном обмене что-то произошло. Он всего лишь положил лист бумаги мне на стол и сказал доброе слово. Что-то вроде электрического разряда или наркотического привыкания. Я искала его за каждым углом. Я просила его о помощи, когда не нуждалась в ней. Я крутилась вокруг его стола совершенно очевидно для всех окружающих, но не в силах остановиться. Он проходил мимо, и у меня захватывало дух. Он не был настолько красив или настолько интересен. Я же говорю, моя страсть к нему не имела никакого рационального объяснения.

Но тогда я тоже чувствовала свое тело. Чувствовала, как оно раскрывается навстречу Гленну. Я прекрасно понимала, как устроен этот механизм: эволюция, влечение полов, неумолимый позыв к размножению. Я впервые поняла, что безоружна перед этими силами. Мне и раньше случалось влюбляться, случалось даже любить. Но ничто из этого не было… не знаю… таким полнокровным, как мое чувство к Гленну. Именно из-за такого чувства люди пишут стихи, именно из-за него слагаются все песни о любви. Теперь я понимаю, думала я. Теперь вижу. Как-то вечером в лифте он сказал, что я его отвлекаю. Я ответила, что это можно обсудить за ужином. Он позвонил жене из телефона-автомата прямо при мне и сказал, что задерживается в городе на несколько часов. И на том всё кончилось.

И вот теперь я вспоминала то время своей жизни, вспоминала, как старалась угодить Гленну в постели. Теперь я не могу об этом думать, не вспоминая про бедного Адама и полученный от него дар – нелетучести. И за свои труды Адам получил менее летучий вариант меня: не такой живой, слегка подсохший.

Ну неважно.

Когда я была с Гленном в постели, то закуривала и выдувала дым и его сторону, чтобы по приходе домой от него пахло сигаретами. Я надеялась, что это собьет с толку его жену и каким-то образом сместит стрелку весов в мою пользу. Я целые дни проводила, фантазируя, как с ней или с ними обоими что-то случилось – как правило, что-то трагичное, а не просто развод, – и в результате мне приходится переехать к нему в дом и ухаживать за его детьми. Я стала вспоминать то время: как я воображала, что хочу чью-то чужую жизнь. Боже, какой чудовищной идиоткой я была. Мои мечты были такими мелкими. Мои желания – примитивными и выдающими недостаток воображения. Мне доводилось бывать на свадьбах, где невеста носила красное платье, доводилось встречать людей, состоящих в открытых браках. Я не могу понять, почему была так неоригинальна. Я была очень творческим человеком во всех остальных аспектах своей жизни. Почему же я оказалась такой конвенциональной, такой рабыней условностей?