Текст книги "Пока ненависть не разлучила нас"

Фейерверк закончился. Небо потемнело. Площадь Жедо пустела. Толпа растекалась по улицам, словно вода, которую долго сдерживала плотина. В толкотне я потерял своих друзей. Тогда я вернулся к скамейке, возле которой мы только что стояли все вместе. С другой стороны к ней подошел еще какой-то паренек. Свет фонаря упал на него.

Вот это встреча! Кто бы мог подумать! Надо же! Не виделись столько времени, и столкнулись нос к носу! Вырос здорово, а лицо прежнее.

– Вот блин! Рафаэль!

Рафаэль мне улыбнулся. Я заколебался, протянуть ли руку. Он протянул мне руку первым.

– Я тут был с приятелями, – объяснил он, – и потерял их.

– Я тоже.

И что дальше? Мы стесняемся сказать, как рады неожиданной встрече, нам неловко, что не пытались увидеться раньше, удивлены, что встретились.

– Красивый был фейерверк.

Я не нашел ничего, кроме этой банальности, чтобы прервать затянувшееся молчание, и сразу же пожалел об этом.

– Ты гуляешь с ребятами по вечерам? Родители разрешают? – спросил меня Рафаэль.

– Ну да. Они у меня люди спокойные. И потом сегодня четырнадцатое июля[28]28
  День взятия Бастилии, государственный праздник во Франции.


[Закрыть].

– А я каждый раз выдираюсь с боем. Мои не хотят, чтобы я гулял с приятелями. Я прошел бар-мицву, мне почти четырнадцать, но они говорят, что я еще недостаточно взрослый. Приходится привирать. Сегодня, например, сказал, что пойду на фейерверк со своей двоюродной сестрой.

– Тебе, наверно, пора домой?

– Десять минут роли не играют.

– Это точно.

– Точно, точно.

Из-за наших подростковых комплексов мы не решились сказать главного: до чего мы обрадовались друг другу.

Я поднялся.

– Ну, что, двинули? – предложил я. – Я пойду тебя провожу, по дороге поболтаем.

Я не мог допустить, чтобы мы вот так взяли и разошлись в разные стороны.

Мы пошли, Рафаэль мучительно искал тему для разговора. А я не искал. Положился на него. У него всегда были способности к разговорам. И никуда, я думаю, не делись.

– Ну и как там наш квартал? – наконец спросил он.

– Мы теперь живем в Воз-ан-Велен. Но пару раз я туда ездил. Квартал… Какой был, такой и остался. Почти… А у вас как?

– Да вроде все здорово.

– И у нас.

– Ты банду квартала Оливье-де-Серр знаешь? Они крутые, да?

Я сразу догадался, что Рафаэль уже пожалел о своем вопросе. Тема острая, могла все испортить.

– Никудышники скорее. Болтаются целый день без дела, только о драках и думают.

– Так ты их знаешь?

– Конечно. Не всех, конечно, но многих. А у вас в квартале есть банда?

– Можно сказать, что нет. Самые крутые пошли в Бонтер.

– В Бонтер? К противникам Оливье?

– Да, я знаю.

И снова молчание.

– А правда, что парни из Оливье-де-Серр убили главного из Бонтера?

– Кто это тебе сказал?

– У нас все так говорят.

– Никогда такого не слышал.

– Значит, пустая болтовня.

Улицы совсем опустели. Я чувствовал себя большим. Сильным. Ничего не боялся. Как будто мягкое тепло этой ночи помогло мне повзрослеть. Мы шли не спеша и разговаривали, как взрослые люди, привыкшие в поздний час гулять по городу. И гордились этим.

Ноги нечаянно привели нас на улицу Эмиля Золя.

– Смотри-ка, полиция, – шепнул мне Рафаэль, кивнув на темную машину, стоящую в сторонке.

Пустынная улица, наша неожиданная встреча, опасение, что сейчас нас остановят полицейские, чтобы проверить документы, – от всего этого у меня в крови заиграл адреналин, и я почувствовал себя еще сильнее.

– Черт! А у меня нет с собой удостоверения, – горестно вздохнул Рафаэль. – Если спросят, придется звонить родителям. Убить меня мало!

В голосе у него звучали тревога и покорность, и я в этот миг почувствовал, что сильнее его.

Полицейская машина дала задний ход и с потушенными фарами въехала на прилегающую улицу. Мы шли мимо. Полицейские взглянули на нас с удивлением. Мне даже показалось, что нас хотят остановить, но я смотрел прямо на них и неторопливо продолжал двигаться вперед. Честное слово, в этот вечер я чувствовал, что могу абсолютно все. Рафаэль взял меня за руку. Хотел меня удержать? Чтобы я не нарывался?

– Да ладно тебе! Подумаешь! – бросил я небрежно и высвободил руку.

Он остановился. На лице его я прочитал страх, на мой взгляд, совершенно неоправданный. Но когда я посмотрел вперед, вдоль улицы с редкими фонарями, то все понял. В глубине ее по черному асфальту мягко и ритмично двигались тени. Огромная темная масса. Толпа людей. Их становилось видно, когда они вдруг попадали в свет фонаря. Потом снова двигалась темная масса. Она приближалась и вдруг остановилась, но продолжала покачиваться, словно бы танцуя под неслышную нам музыку. Я резко обернулся. В нескольких десятках метров от нас в другом конце улицы тоже мелькали темные тени. Тоже двигалась темная масса. Когда тени попали в свет фонаря, я узнал их и понял: здесь, сейчас, сию минуту начнется бой между Оливье-де-Серр и Бонтером!

Сходясь стенка на стенку, парни моего бывшего квартала двигались кошачьим шагом, покачивая металлическими прутами и цепями. Потом они тоже остановились и замерли. Было слишком темно, чтобы я мог узнать знакомые лица. Рафаэль окаменел. Он ждал, что я приму решение. Нет, он ничего не ждал, он превратился в сгусток ужаса и старался передать его мне. И тогда, только в эту секунду, до меня дошло: две банды сошлись, собираясь драться, а мы… Мы в центре поля битвы.

Я попытался сообразить, что делать, но выхода не было. И вот уже раздался сигнал. И парни с воинственными воплями с двух сторон ринулись к нам. Все ближе, ближе, уже за спинами, уже перед лицом. Рафаэль открыл рот, но не смог издать ни звука. Я схватил его за руку, собираясь бежать, но тут же понял: бежать поздно. Секунда, и нас сомнет лавина.

Ночь была темной, но я уже видел искаженные ненавистью лица. Видел цепи, которые крутились над головами, видел железные прутья, секущие воздух. Слышал дикие воинственные вопли. Поток мгновенно сменяющихся картин и звуков парализовал мой мозг. Я не знал, что делать. Мое тело перестало мне повиноваться. До нас оставалось не больше десяти метров. Мне казалось, я чувствую их дыхание, чувствую запах пота и агрессии. Мысленно они уже бились, крушили тех, кто был за нами. Они видели только врагов, мы для них не существовали. Еще секунда – и нас затопчут, сметут с лица земли, не заметив.

И тут один из цепных псов со зверской яростью уставился на меня. Он бежал ко мне. Смотрел на меня, держа на плече металлический прут. Я с потрясающей ясностью видел его оружие. Мне показалось, что общее движение замедлилось, чтобы я хорошенько мог рассмотреть этот прут, который через секунду раскроит мне череп. Я вспомнил сестру, брата – они сейчас мирно спят, ни о чем не подозревая. Вспомнил отца, мать – завтра им сообщат ужасную новость. Вопреки ожиданию удар пришелся мне в грудь, а не по голове. Но боли я не почувствовал. Однако взлетел на воздух. И удивился, что смерть так безболезненна. «Мне не больно!» – хотел я закричать, чтобы преодолеть страх и погибнуть героем.

Воинственные вопли стали звучать тише. Я снова почувствовал телом землю. Наверное, упал. Приоткрыл глаза и увидел Рафаэля. Мускулистые руки подтолкнули его ко мне поближе.

– Черт! Что вам тут понадобилось, кретинам! А ну на месте! Не двигаться!

Я узнал его. Это был Реми. Он поднял нас за шиворот с обидной легкостью и, открыв ногой дверь ближайшего подъезда, швырнул нас туда. А потом с диким воплем ринулся обратно в гущу битвы, которая кипела как раз напротив дома, ставшего нашим спасением.

Поначалу мы с Муниром лежали не шевелясь. Потом поднялись на ватные ноги, как зомби, вернувшиеся к жизни. По другую сторону застекленной двери бушевала схватка. Здоровенные парни кидались друг на друга, цепи и железные прутья со свистом рассекали воздух, обрушиваясь на темную, шевелящуюся массу. Слышались крики ярости и крики боли, одни стремились напугать, другие испуганно визжали. Злоба схватки дохлестывала и до нас, электризуя нервы, безжалостно впечатывая в души реальность. Воображаемую красоту поединков, героический миф о героях, в который хотели попасть и мы, уничтожило что-то жуткое, непредставимое, неприемлемое. Со временем неприкрытая жестокость этой картины смягчится. Став историей, она покажется даже осмысленной. Но только со временем. Не сегодня. И не завтра. Я расскажу брату о случившемся (и то частично) только через несколько дней. Боясь снова погрузиться в кошмар. Рассказать сразу невозможно. Никогда. Не говорят же сразу о первых волосках на теле. О первой ночной эрекции. Не делятся процессом взросления.

Не знаю, сколько времени длилась драка. Мне показалось долго, на самом деле две или три минуты.

Не знаю, отчего она прекратилась. Благодаря вмешательству полицейских? Не думаю. Пришло чувство насыщения? Разум подсказал остановиться, чтобы желание драться не стало жаждой убийства?

Парни расцепились. Стали помогать раненым подняться, уводили их.

– Пора! Уходим! – скомандовал Мунир.

– Думаешь?

– Они сейчас передохнут, и начнется второй раунд, точно.

Мы осторожно вышли из подъезда. В самом деле, парни вернулись на исходные позиции, но расходиться не собирались.

– Бежим! – шепнул Мунир и побежал.

Я за ним следом, и сердце у меня колотилось так, что готово было разорваться. Мы добежали до угла, повернули, пробежали еще немного и остановились, задохнувшись, словно пробежали марафон. Сели на асфальт, пытаясь отдышаться.

– Ну и заваруха, блин!

Я заговорил, чтобы нарушить тишину, опомниться, избыть страх.

– Ты знал, что поединки, они такие? – спросил я.

– Не очень.

– Я тоже. Не думал, что такая злоба.

И мы снова замолчали, стараясь как-то справиться с собой, со своими мыслями, чувствами. Потом решили, что пора по домам, поднялись и молча пошли. На перекрестке, где надо было прощаться, я не знал, что сказать. Откуда взялось внезапное смущение? Почему Мунир стал таким молчаливым?

– Ну, что, скоро увидимся? – спросил я, протягивая ему руку.

– Ага, – ответил он и крепко ее пожал.

Я постарался улыбнуться, но он остался серьезным.

Мы уже пошли каждый в свою сторону, но Мунир меня окликнул:

– Раф!

– Да?

– Я был рад с тобой повидаться, но… Я думаю, мы больше не увидимся.

Я удивился и не сразу задал вопрос, которого он от меня ждал.

– Почему?

– Ты видел, что творилось сегодня вечером?

– И что?

– Это не просто драка. Это война между двумя мирами. Между арабами и остальными. Я араб. Ты нет.

– Чушь какая!

– Может быть. Не знаю. Мне кажется, я живу в гетто. Кажется, буду жить в нем всегда. Всегда останусь иммигрантом. А ты… Ты живешь рядом с небоскребами, ты еврей. Наверняка дружишь с французами.

Я не знал, что ответить. В его словах была такая грусть, такая безнадежность. И он был таким взрослым.

– Шансы у нас с тобой одинаковые.

Я хотел сказать что-то ободряющее. Это было первое, что пришло мне в голову, а значит, в этом была правда. Я секунду подумал и понял, что именно хотел сказать.

– Знаешь, все решают воля и желание. Если мы поставим волю на службу силе, то через год, четырнадцатого июля, встретимся по разные стороны улицы. Если будем стараться добиться успеха, станем двигаться вперед вместе.

Мунир улыбнулся, подошел ко мне, протянул мне руку. Я с размаху хлопнул по ней, как делают взрослые мужчины.

– Моли Бога, чтобы мы с тобой не подрались. Я же всегда был сильнее.

– Ты-то?!

Мы рассмеялись. И когда разошлись, чувствовали, что снова заодно.

Я шел по темным улицам и думал о нашей встрече. Она здорово меня потрясла. Я чувствовал себя повзрослевшим. Мунир подтянул меня к себе. Шум позади меня заставил меня вздрогнуть, я сразу вспомнил дерущихся парней. Оглянулся вокруг, боясь, что увижу хулиганов. Но вокруг никого. И все-таки я побежал, чтобы как можно быстрее оказаться дома.

Я никому не рассказал о нашем разговоре. Потому что никто бы не понял, о чем мы говорили. Потому что никогда не говоришь о том, что помогло тебе повзрослеть.

Часть 2
Отрочество

6. Мы опять вместе

После знаменательной встречи четырнадцатого июля мы встречались еще несколько раз. Короткое приветствие, смущенная улыбка, несколько слов на ходу. Каждый со своей компанией. Но я часто думал о Рафаэле. Он стал другим. Другим, но по-прежнему близким другом.

Всякий раз, когда разговор заходил о евреях, я видел перед собой его лицо, он словно бы стал их представителем, их воплощением. Маленькой фотографией для специальной статьи в специальном словаре Мунира. Когда мы говорили о евреях у себя во дворе, то чаще всего враждебно и с завистью. И какими-то еще чувствами, расплывчатыми, неясными.

Мы всегда говорили о них с ядовитой иронией: об их больших машинах, золотых цепочках, толстых кошельках. Например, как мы смеялись над их прическами! Кто не видел причесок конца семидесятых, тот не понимает, какую силу воли надо иметь, чтобы заставить волосы буквально воспарить над головой, вздыбить их и заставить стоять торчком! Джон Траволта справился с задачей, и после «Лихорадки субботнего вечера»[29]29
  Музыкальный фильм компании «Paramount Pictures», вышедший на экраны в 1977 году. Воплотил в себе дух эпохи диско, имел ошеломляющий успех и сыграл значительную роль в популяризации музыки в стиле диско. Главная роль в фильме принесла всемирную славу Джону Траволте.


[Закрыть] на улицах Лиона появилась армия юных евреев со стоящими дыбом волосами. Прическа этих чаще всего невысоких юнцов, казалось, составляла третью часть их роста. В брюках-клешах, в ботинках на каблуках, они скользили, словно русские танцовщицы, и казались уменьшенными копиями танцоров диско. Но разве в наших насмешках не таилась еще и зависть? Разве мы не хотели выглядеть так же? Сколько мальчишек-арабов старались выпрямить крутые завитки непокорных волос, чтобы они такой же пышной волной колебались в воздухе, и отчаивались, не добившись результата. И еще куда более серьезный предмет зависти: арабов не пускали по вечерам в кафе, а там все танцевали…

Да, нам случалось говорить об израильтянах, но редко. Честно говоря, война в Палестине не вызывала у нас особого интереса. Мы в ней мало что понимали. Что это за арабы, которые сначала оставили свои земли, а теперь отвоевывают их обратно, да еще так неумело и бестолково? Почему с такими мощными союзниками у них все равно ничего не получается? Между нами говоря, у некоторых арабов палестинцы вызывали стыд, они считали, что те роняют в глазах Запада репутацию арабов-воинов, не умея договориться со своими братьями, выработать план, организовать наступление, предпочитая военным действиям террористические акты в кибуцах, яслях, в олимпийских деревнях. Если говорить совсем откровенно, их презирали за то, что их побеждают. Даже алжирцы, больше всех не любящие евреев, не спешили высказать солидарность с такими жалкими вояками.

В общем, марокканцы, тунисцы, алжирцы, которые и между собой-то с трудом находили общий язык, не спешили брататься с сомнительными родственниками.

Так что по части нашей сплоченности евреи сильно ошибались.

История евреев была настолько мощной, что стирала разницу, которая могла бы возникнуть из-за того, что их родиной были непохожие страны, а их Земле обетованной грозила такая опасность, что, где бы они ни жили, они были заодно с теми, кто ее защищал. Я думаю, что мы все восхищались их единством и единодушием. Всюду, где находился хоть один еврей, он был со своими. А поскольку евреи были повсюду, то границы им были неведомы.

Вот что, в самых общих чертах, я мог бы сказать о своем отношении к евреям, когда, собираясь учиться дальше, поступил в общеобразовательный лицей[30]30
  Во Франции в лицей поступают по окончании коллежа, в 14–15 лет, либо по месту жительства, либо по конкурсу. Это завершающая ступень среднего образования.


[Закрыть].

Когда я вошел во двор лицея, то первым увидел Рафаэля, подросшего, окрепшего, он шел мне навстречу, забыв о скованности, которая осталась в детстве. Он открыто улыбался мне, не скрывая радости, что мы увиделись. Я тоже был ему рад, тоже улыбнулся, протянул руку и готов был его обнять.

– Мунир! Ты здесь? Гениально!

– Как видишь. Воз-ан-Велен относится как раз к этому лицею.

– Класс! Я супер как рад тебя видеть! Мы с тобой в одном классе, знаешь об этом?

Он распахнул мою куртку и сказал тоненьким голоском, сделав удивленные глаза:

– Ах, вы в школьном халатике? Я вижу, в Северной Африке правила не изменились!

Мы оба расхохотались.

Рафаэль мне показался совсем взрослым. Но в погрубевшем лице подростка я по-прежнему видел тонкое детское лицо. Думаю, и на меня он смотрел примерно так же. Я тоже вырос, был немного выше его и немного худее.

Он повернулся к моим друзьям и поздоровался с ними. Меня обрадовала его открытость.

Мы уселись на скамейку и заговорили о наших братьях, сестрах, родителях, вспомнили детство, наш квартал. Почувствовали: у нас есть прошлое, и это прошлое может помочь нам в будущем.

Мы с Рафаэлем обрадовались всерьез, что новый неведомый этап жизни будем одолевать вместе.

Какая радость снова оказаться вместе! Мне показалось, что мне вернули несправедливо отнятую у меня часть жизни.

Сначала, когда я увидел Мунира во дворе лицея, во мне шевельнулось чувство вины. Почему я никогда не пытался с ним увидеться? Конечно, и он не предпринимал таких попыток, но мне почему-то казалось, что инициатива должна была исходить от меня – я помнил, что он мне сказал на прощанье тем вечером 14 июля. И он оказался прав. Я не раз вспоминал о нем, хотел повидаться, но он жил уже в Воз-ан-Велен или в Ма-де-Торо, я не знал его адреса, и где бы стал его там искать? К тому же говорили, что в этих кварталах не терпят чужаков. За арабами закрепилась дурная репутация: агрессивные, драчливые. Достаточно было встретиться с одним из них взглядом, как тут же следовал вопрос: «У тебя проблемы? Чего зыришь?» И вот уже повод для ссоры готов. Говорили еще, что среди хулиганов были и совсем чокнутые: резали лица своей жертвы бритвой. Издевательство называлось «сделать паутинку», на лице несчастного потом оставались на всю жизнь шрамы в виде паутины. Я не слишком верил в подобные россказни. Болтали лишнее, приукрашивали, изображая мусульман бандитами без чести и совести. Кстати сказать, банды мало-помалу стали исчезать, парни становились мужчинами, женились, и одни находили себе работу, другие становились настоящими ворами. Воры уже не были заинтересованы в демонстрации силы, они тырили деньги, где только могли. А молодняк, подрастая, не спешил сбиваться в банды. Большинство учились, надеясь в будущем найти себе место в обществе. А те, что остались за бортом, кооперировались маленькими группками по нескольку человек и специализировались на краже мобильников и прочих мелочей, которые легко было продать.

Мы с Муниром редко говорили об этом. Мы с ним поступили в лицей, чтобы оказаться в будущем подальше от предместий со всеми их прелестями.

Теперь я не слишком любил бывать на «площадке» – предпочитал сидеть дома, учился, а в свободное время читал книги, которые брал в муниципальной библиотеке. Расти – значит отделяться от прошлого и нащупывать пути, которые ведут в прекрасное будущее.

Мы с Муниром в лицее снова сблизились. После занятий частенько заходили с ребятами выпить кофе. В нашей небольшой компании евреи с арабами прекрасно ладили. Подростки живут крайностями, им не интересны нюансы перетекания одного в другое. Юным мятежным умам близка позиция манихеев[31]31
  Основатель манихейства Мани (или Манихей) утверждал, что Вселенная находится в состоянии гигантской войны добра и зла и что каждый человек должен стараться высвободить добро в себе.


[Закрыть] – мир двоичен: злые и добрые, ученики и преподаватели, левые и фашисты, французы и другие. Мы были другими.

Мы чувствовали себя особым кланом. Кланом чужаков, с другими корнями, с другой историей. Евреи и арабы говорили на одном языке. На французском, пестрящем вкраплениями местных забавных словечек и подначек. Так мы подчеркивали, что друг с другом у нас гораздо больше общего, чем с французами.

К французам мы относились не слишком доброжелательно, с оттенком расизма, но прятали его за шутками и насмешками. Посмеивались над их заурядностью, осторожностью, трусостью и больше всего – над манерой себя вести: сдержанной и даже извиняющейся.

Разумеется, у нас были друзья-французы, и все мы жили общей жизнью лицея. Но мы вели двойную игру. В своем кружке мы подтрунивали над приятелями-французами и вообще чувствовали себя свободнее, оставаясь, так сказать, без «чужих глаз». Оказываясь среди французов, подлаживались под них, иногда кривя душой, а иногда совершенно искренне. Мы говорили с французами на одном языке, а между собой и о них – на другом.

Впоследствии я узнал, что социологи довольно быстро выявили этот симптом социальной шизофрении и назвали его «вербальным дуализмом».

Два мира соседствовали, противостоя друг другу: французы, упорядоченные, вышколенные, стерильные, заранее запрограммированные на определенные роли, и мы, перевозбужденные, фрустрированные, кипящие идеями и желаниями.

Между этими мирами медленно, но верно строился мост, и мы с Муниром пользовались им чаще, чем другие. Мы поняли, хотя никогда не формулировали своего понимания в словах, что подлинная жизнь, обещающая будущее, находится по другую сторону моста. И старались в ней понемногу участвовать, возвращаясь к своим, чтобы подзарядить батареи, благодаря юмору, словечкам, теплу семей и друзей.

Выбирали мы и свою позицию в политике. И это тоже был знак взросления.

С одной стороны, были левые – хиппи, коммунисты, высокие чувства, идеи, любовь, гуманизм, солидарность, равенство. С другой – правые. Правые – буржуа, богачи, имущие, нацисты. Значит, мы были левыми. Hasta la victoria, siempre![32]32
  «До победного конца!» (исп.) – лозунг Че Гевары.


[Закрыть]

Но за что мы боролись на самом деле?