Текст книги "Пока ненависть не разлучила нас"

О настоящей банде в нашем квартале речь, конечно, не шла. Для настоящей банды нужно много народу, железная дисциплина и готовность рисковать. У нас и юнцов-то было всего человек двадцать, а охотников до дисциплины и того меньше, не говоря уж об отваге, необходимой, чтобы создать в городе банду. Несколько наших по-настоящему крутых парней примкнули к банде соседнего квартала Бонтер.

Банда Бонтера! Миф и легенда! Подлинные герои для мальчишек, какими мы тогда были. Мы говорили о них с восхищением и трепетом. Говорили постоянно, но по сути мало что знали. Все, что мы обсуждали, было слухами, часто выдумками, и очень редко фактами.

И откуда нам было что-то знать? Умение держать язык за зубами – первое условие для крутых парней в банде, но для легенды хватало и нескольких откровенных слов, пары-тройки дошедших до нас историй.

Банда – братство отчаянных парней, которым перевалило за двадцать, готовых яростно защищать установленный ими кодекс чести и территорию, которую они объявили своей. У них культ физической силы и дружбы.

Чтобы стать членом их клана, необходимо пройти ритуал посвящения. О банде Бантер рассказывали, что любой новичок, за которого проголосовало большинство, проходит испытания. Двести отжиманий с грузом двадцать килограммов на спине самое легкое из них. А самое тяжелое – выдержать пятьдесят ударов веревкой и не показать, что больно. Это нам рассказал Мигель, младший братишка Мануэля Домингеса. Его старший брат вернулся как-то домой с окровавленной спиной. И хотя про Мигеля было известно, что он трепач, нам хотелось ему верить. Такие рассказы мы горячо обсуждали целыми днями, вырабатывая свое понимание храбрости.

Соперниками Бонтера были банды Виллербана и Бюэ. Враждуя, они мерились силами, надеясь со временем объединиться и взять под контроль весь город.

Но пока ходили слухи об их ожесточенных стычках. Враги договаривались о встрече на пустыре, замирали стенка на стенку в тяжелом угрожающем молчании, а потом по знаку главарей с воплем бросались друг на друга. В ход шли кулаки, цепи, палки. Стороны яростно добивались победы. Но даже самый яростный бой велся по правилам, которые молчаливо признавались всеми. За ними маячил общий идеал: честь. Честь была главным идеалом, и кланы на свой лад уважали друг друга. Уважали потому, что пока еще ни один не взял верх над другими. Они собирались объединиться и напасть на общего врага, лучше которого не придумаешь, – агрессивного, высокомерного, плюющего на все правила, живущего всего через несколько улиц и тем не менее совершенно на них не похожего, – на банду Оливье-де-Серр.

Молва об этой банде быстро распространилась по Виллербану, потом по Лиону, потом по близлежащим городкам. Рассказы о ней были отчасти правдивыми, отчасти выдуманными, но неизменно грешили преувеличениями. Вражда, которую питали к парням из квартала Оливье-де-Серр другие банды, зиждилась на двух обвинениях. Первое: они не соблюдали никаких правил, пользовались ножами, бритвами, не брезговали бить одиночек, нападали из-за угла, обворовывали своих жертв. Второе лежало в области непоправимого, превратившись в неутолимую ненависть: во время драки паренек из Оливье-де-Серр убил главаря Бонтер, всадив ему в спину перо. До этих пор в драках били, но не убивали, кодекс запрещал убийства и использование ножей. Банда Бонтер похоронила главаря, выбрала на его место другого и объявила беспощадную войну Оливье-де-Серр. Войну, которая повела к объединению всех других банд против Оливье.

Мы, местная мелкота от десяти до пятнадцати лет, мигом учуяли, что обстановка переменилась. Возросло напряжение, увеличилась озлобленность. Те, кому довелось жить на знаменитой улице, помалкивали об этом. Я часто вспоминал Мунира, который продолжал там жить. Неужели он знаком с этими монстрами? Неужели эти бандиты – старшие братья пареньков, с которыми мы учились в школе? А сам он как к ним относится? Неужели восхищается?

Я так и не навестил ни разу наш бывший квартал. Но я вспоминал Мунира, вспоминал нашу с ним дружбу. Мне его не хватало, но я не мог собраться и отправиться к нему. А что, если он изменился? Что, если стал драчуном и забиякой? Говорили, что тамошние ребята не пускают на свою территорию чужих, бьют их и обчищают карманы. Но в это я, конечно, не верил. А рассказов ходило много. Говорили даже, что один француз вернулся оттуда раздетым до трусов. Я не боялся идти туда, мне бы ничего не сделали, у меня там было много знакомых, они не дали бы меня в обиду. Но мне казалось, что, отправившись на ту территорию, я совершу предательство по отношению к этой.

Меня слегка колотило и подташнивало, тело вышло из-под контроля. Мне даже показалось, что волосы у меня на голове шевелятся и в мозгу пробегают электрические искры. Мне очень хотелось развернуться и убежать.

Но как я мог отпраздновать труса? Опозориться? Такого мне не забудут никогда, и всегда будут надо мной смеяться. Нет. Назад хода нет.

– Говорю же вам, пройти проще некуда. Я сто раз уже так ходил. А как вы думаете, я смотрел все фильмы про кунг-фу? Сегодня же Брюс Ли, парни! – убеждал нас Моктар. – Он же король! Король кунг-фу! Как вы можете упустить такое!

И я повелся. Я не думал, что мне будет так страшно, что у меня поджилки затрясутся. Я думал совсем о другом: что сижу в зале и смотрю фильм, тот самый, о котором Моктар прожужжал нам все уши.

Тарик стоял тут же, рядом со мной. Как я мог потащить с собой брата в эту глупую авантюру?! Я представил себе, что будет, если нас сейчас обнаружат. Подумал о папе и маме. Как им будет стыдно и как они будут меня ругать за Тарика. Я же за него отвечаю. Папа постоянно мне напоминает: «Старший брат – это второй отец!»

Я взглянул на братишку. Тот стоял, прислонившись к стене, и мне захотелось попросить у него прощения. Сказать, чтобы шел домой, пока не поздно. Да, захотелось схватить его за руку и убежать. Какая мне разница, будут они смеяться или не будут! А Тарик? Что он скажет? Я больше не буду для него героем, образцом для подражания. Мы встретились глазами, ему было спокойно. Он доверял мне на все сто. Должно быть, считал, что рядом со мной, старшим братом, разумным и ответственным, совершенно безопасно.

– Внимание! Я слышу, они сейчас начнут выходить. Крим, ты придержишь дверь, когда выйдет последний.

– А почему я? – прошептал Крим, но не получил ответа.

Двери распахнулись, и зрители стали не спеша выходить из зала. Их было совсем немного. Человек двадцать юнцов с дурацкими улыбками. Кое-кто из них пытался подражать приемам кунг-фу, со смехом издавая кошачьи вопли.

– А там зайцы стоят, – сказал один парень приятелям, показав на нас.

Блин! Нас все-таки заметили. Может, к лучшему. Можно спокойно вернуться, не боясь насмешек. Я почувствовал, как мускулы у меня расслабились и по телу прошла теплая волна. Я уже двинулся было к выходу, но Моктар схватил меня за руку.

– Ты куда?

– Ну… Нас же заметили…

– И что? Они тут не хозяева! Они мажоры, которые платят за свои места.

Моктар показал мне рукой: давай вставай обратно.

– Ага, понял. Значит, супер.

И ко мне мгновенно вернулись страх и горечь во рту.

Как только последний человек вышел, Крим придержал дверь, поставив ногу.

– Порядок, – сказал он. – Никого.

Моктар махнул нам, как капитан команде, приказывая идти вперед. Мы проскользнули в темный коридор. Тарик шел за мной. Я хотел взять его за руку, но не нащупал в темноте руки. Коленки у меня подгибались.

Коридор был не длинный, и мы оказались перед другой дверью, с двумя створками.

Моктар прижался лицом к щелке.

– Что это он делает? – спросил шепотом Карим.

– Смотрит, не остался ли кто в зале, – ответил ему Крим.

– Если кто задержался и собирается выйти, Моктар позеленеет от злости, – прошептал Ахмет.

Тарик прыснул, и мне сразу стало легче. Моим натянутым нервам нужна была разрядка. В горле защекотало, и вот мы уже оба трясемся от хохота.

– А ну тихо! – приказал грозным шепотом Крим.

– Можно идти, – сообщил Моктар.

Наш командир достал из-под рубашки металлический штырь, вставил его между створками и, действуя, как рычагом, увеличил щель, так что между ними стало можно просунуть руку. Он открыл нам дверь, и мы пробрались в освещенный зал.

– Все за мной, – снова скомандовал он.

Моктар проскользнул во второй ряд и лег на пол, показав, что мы все тоже должны лечь между рядами.

Мы улеглись на пол.

Крим лежал прямо напротив меня.

– Бывает, что билетер заглядывает в зал для проверки. Как только начнут входить зрители, мы встанем.

Тарик лежал рядом со мной. Мы лежали и смотрели на пыльный ковролин. На фантики, на раздавленный кусок шоколада, на всякий сор, прилипший к ковролину. Брат брезгливо сморщил нос.

Прошло несколько секунд, мы лежали молча.

– Блин! Кругом козюльки, – прошипел Карим.

Тарик залился нервным смехом.

– Заткнись, дурак! Заметят – голову оторву, – пригрозил Моктар.

– Что? Что ты сделаешь? – зашипел я, угрожающе стиснув зубы. – Голову оторвешь? Моему брату?! Ах ты, гад! Еще раз услышу, будешь иметь дело со мной! В один миг начищу морду!

Вообще-то я не дерусь, но слова, мимику, жесты, которые необходимы, чтобы тебя уважали, усвоил хорошо. Изображаю убедительно. Моктар примирительно шепнул:

– Ладно тебе, успокойся. А за братом присматривай, чтобы не засекли.

Мы снова затихли. Вдалеке послышался какой-то шум. От ковролина несло затхлостью, и мне было противно.

Еще я почувствовал, как дурацки выгляжу. Что я, с ума сошел – лежать тут на полу, как собака, молчать, как кошка, и дрожать, как крыса?

Дойти до этого, чтобы посмотреть какой-то фильм?!

Подумал о маленьких блондинчиках, которые стоят в очереди возле красивого кинотеатра, собираясь посмотреть последний фильм Диснея. Они усядутся в мягкое кресло (здесь у нас деревянные, изрезанные перочинными ножами, исписанные ручками), а их родители купят им конфет. Или мороженое.

У меня папа с мамой никогда не бывали в кино. Даже не знаю, приходила ли им такая мысль в голову. Я как-то подумал, не предложить ли мне как-нибудь сходить в кино всем вместе. Поиграть во французов в воскресенье после обеда. Но не решился. Понял, что мысль неудачная. А почему, не могу даже точно сказать. Может, потому что папа с мамой почувствуют себя неловко, не будут знать, куда идти, что спросить, как себя вести. Их жизненное пространство было четко определено: они жили в своем квартале, жили, как привыкли. Работа, дом, двор со скамейками, рынок и раз в месяц большой выход на большой базар. И уж точно, билеты в кино показались бы им слишком дорогими.

– Порядок, парни! Встаем!

Мы уселись, постаравшись быть как можно незаметнее. Кое-кто из зрителей то и дело на нас поглядывал. Они, должно быть, были недовольны нашим присутствием, им не нравилось, что мы бесплатно воспользуемся просмотром.

Страх отпустил меня, когда в зале погас свет. Я обрадовался: сейчас я увижу фильм с королем кунг-фу. С Брюсом Ли… Самым сильным человеком на свете!

Но когда Брюс Ли появился на экране, вид небольшого роста китайца разочаровал меня. Это он-то король кунг-фу – человечек с робким взглядом, кланяющийся каждому американцу, извиняясь за то, что он на него не похож? Этот азиат в балетных тапочках со странной походкой? И вот сцена унижения. Его не любят, потому что он чужак. Над ним смеются, а он молчит, опускает глаза, застенчиво улыбается. Ну же, Брюс! Давай! Не позволяй им смеяться! И он как будто меня услышал. Напряг свои волшебные мускулы, которые были скрыты одеждой, стал воином, вновь обрел гордость и раздавил злодеев одной силой своего искусства. Сцены боев загипнотизировали меня. Тарик, распахнув глаза, всем телом следовал за движениями героя. Он был счастлив, и его счастье делало меня еще счастливее.

На улице ребята перебирали запомнившиеся эпизоды, пытались повторять движения, восхищались. Я старался не показать, до какой степени я под впечатлением, пытался разобраться, почему фильм мне так понравился.

Потом понял: я почувствовал себя этим главным героем, поначалу как будто слабым и униженным, но потом показавшим свою настоящую цену и разметавшим в прах всех обидчиков.

5. Война здесь, война там

Пощусь первый раз в жизни. Мне еще нет тринадцати, я не прошел бар-мицву, не могу считаться мужчиной, но решил последовать примеру своих друзей – сутки не брать в рот ни крошки. Испытание показалось мне серьезным, даже невыполнимым, но я решился на него вслед за остальными, желая войти в ту общность, к которой, по своему ощущению, принадлежал пока недостаточно. Я пришел в синагогу в одиннадцать часов утра. Самые ревностные встали гораздо раньше и истово молились, опустив головы и ударяя себя в грудь, каясь в грехах. Еще несколько часов – и придут те, кому дорога не столько вера, сколько традиция. Они будут одеты в модные костюмы и останутся стоять и болтать в коридоре. Войдут они только в последний момент, перед тем, как протрубит шофар[23]23
  Еврейский ритуальный духовой музыкальный инструмент, сделанный из рога животного.


[Закрыть], оповещая о конце поста. Мы зовем их «евреи Йом-Кипура»[24]24
  В иудаизме самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Отмечается в десятый день месяца тишрей, завершая Десять дней покаяния.


[Закрыть], потому что только этот праздник связывает их с иудаизмом. У них изможденный вид после такого тяжкого испытания, как пост, который они старались облегчить себе, пролежав большую часть дня в постели или перед телевизором. Они прикроют плечи талитом, молитвенным платком, похожим на шарф, которым укутывают детей, и будут ждать рыдающих жалобных звуков шофара, в который протрубит раввин. А потом набросятся на пирожки и печенье, набив ими заранее карманы, как будто боялись умереть голодной смертью.

Я еще не умею хорошо читать на иврите, поэтому слушаю молитвы, сидя между папой и дедушкой. Сначала я думал, что останусь с Жюльеном и приятелями играть во дворе синагоги, но вот сижу здесь, вместе с мужчинами, и это наполняет меня гордостью.

Воздух горячий, тяжелый, я слышу покаянные вздохи в ритме читаемой молитвы. Жду, что буду мучиться голодом, удивляюсь, что не так уж мучаюсь.

– Я горжусь тобой, – говорит мне дедушка, поглаживая по спине.

Его слова меня трогают – ведь он говорит все реже и реже. Или говорит наедине с собой.

Внезапно кто-то с силой толкает дверь, хлопает ею и входит, привлекая взгляды. Не обращая внимания на замечания и просьбы вести себя потише, вошедший направляется прямо к раввину, наклоняется к нему и что-то шепчет на ухо. Раввин поднимает голову и смотрит на вошедшего с удивлением и испугом. Между ними завязывается жаркий разговор шепотом. Среди молящихся поднимается ропот, люди хотят знать причину вторжения и почему такой испуг написан на лице раввина.

Раввин поднимается, подходит к кафедре, лицо у него искажено страданием.

– Дорогие мои друзья, я только что узнал ужасную новость, – говорит он, слегка кивнув в сторону незнакомца.

Тот стоит с ним рядом, он исполнен печальной важности.

– Я узнал… Что Израиль атаковали арабские страны.

Оглушительный шум служит ему ответом. Люди выражают удивление и возмущение криками.

– Они ждали нашего праздника Йом-Кипур, ждали, когда мы ослабеем от поста, когда погрузимся в молитвы, и напали на нас! – восклицает уязвленный до глубины души раввин.

Мужчины кричат: «Подлецы!» «Трусы!», «Чего и ждать от арабов!» и много других слов, какие трудно услышать в синагоге.

– У меня нет больше никаких сведений. И нам остается одно – молиться! Давайте помолимся за солдат! Помолимся за Израиль. Помолимся, чтобы Бог наказал святотатцев и даровал победу нашим братьям! Да живет народ Израилев!

Призыв раввина наэлектризовал верующих.

Все встали и истово запели молитву. Те, что, вроде меня, не знали еще ее наизусть, в конце каждой фразы произносили «аминь». «Аминь», исполненный гнева, силы, убежденности. «Аминь» сродни удару клинка. «Аминь», полный слез. Мы знали, какое множество наших братьев ждет гибель.

Но мы уповали, что они сметут агрессора. У них не было выбора. Потому что сейчас праздник Йом-Кипур и мы вместе с ними. Потому что мы молимся всем сердцем, искренне и яростно.

Небо открывается на Кипур. Бог нас слышит. Бог нас судит. Бог нас прощает. Бог их накажет.

«Израиль будет жить, Израиль победит», – скандировали евреи всего мира. И так оно и случилось. Израильская армия справилась с нападением, она отобрала Синай у Египта и часть Голанских высот у сирийцев. Но погибших было много, и мои родители оставались серьезны и сдержанны, выражая удовлетворение победой.

Новость молнией обежала квартал. Арабские страны атаковали Израиль.

– Они его уничтожат! – радовался Момо.

– А тебе-то какая радость? Ты алжирец, не палестинец, – возражал ему Туфик.

– А я с ними заодно! Они тоже мусульмане, как мы!

– А с каких это пор мусульмане заодно?

Я не понимал смысла этой войны, не понял сути и этого разговора, но вопрос Туфика задел и меня. А правда, мы заодно или нет? Похоже, что евреи – да, заодно, они помогают друг другу, поддерживают и просто так, и деньгами. Говорят даже, что среди них, как в кино, действует тайное общество, налаживает связи, каналы, добывает деньги…

– А нас, мусульман, может объединить эта война?

– Может. Это наш долг.

– Слушай, а может, если мы живем так далеко, нам не стоит вмешиваться в это дело?

– И пусть все над нами смеются?

– Если честно, мне параллельно и наши мудрецы, и евреи тоже. Но еще, если честно, у меня полно друзей евреев и я у евреев все покупаю.

– Речь идет о евреях, которые украли землю у мусульман, и ты на стороне этих гадов? – возмутился Момо.

– Я тебе сказал, мне на эту войну наплевать. Она меня не касается. Вернее, касается, но не слишком. Скажем так, мне не нравится, что арабские армии напали на Израиль в Йом-Кипур, теперь по всему миру орут: «Арабы подлецы и предатели!»

– И чего? А ты хотел, чтобы им отправили по почте предупреждение? Это тебе, брат, война, а не игрушки!

– А сирийцы врут, что войну начал Израиль, – вступил в разговор Мурад.

Волны от вспыхнувшей «войны Йом-Кипур», как стали называть ее журналисты, докатились и до нас. Говорили, что арабские войска, воспользовавшись эффектом неожиданности, смяли врага. Что Израиль понес значительные потери.

Значит, Израиль может потерпеть поражение? Евреи будут побеждены? Несмотря на оружие, на деньги? А я-то поверил в их всемогущество, всемогущество яростной, наконец-то взбунтовавшейся жертвы, которая поклялась больше никогда не поддаваться мучителям. Конечно, я тогда не думал такими словами, но евреи казались мне кем-то вроде Брюса Ли: людьми, охваченными жаждой победить или по крайней мере не сдаться.

– Беда в том, что эти гады жутко агрессивные, – продолжал Момо, словно подслушав мои мысли. – Считают себя непобедимыми, непотопляемыми. Евреи, они все такие. Даже кретин Де Голль сказал о них: «Народ самоуверенный и властный». Вроде так.

– Вай! Еще он сказал: «Я вас понял»[25]25
  Историческая фраза Де Голля перед беснующейся толпой французских «ультра» в Алжире в 1958 году. Они увидели в ней, чего там не было. На судьбу Французского Алжира Де Голль смотрел пессимистически.


[Закрыть], – засмеялся Туфик.

– Нам, по-моему, пора, – сообщил Мурад, взглянув на часы.

Рамадан[26]26
  Месяц обязательного для мусульман поста (саум), является одним из пяти столпов ислама.


[Закрыть] был в разгаре, и вот-вот должен был наступить заветный час.

Обитатели квартала по-разному чтили святой месяц. Были верующие, и они постились, были не слишком верующие, и они находили множество оправданий, почему не постятся, и были бунтовщики – молодежь, желавшая пользоваться благами западной цивилизации, – курить, пить вино, общаться с женщинами. У нас дома папа с мамой соблюдали пост, но нас они от поста избавили, говоря: «Не поешь, так и никакая наука в голову не полезет». Я хотел было возразить отцу: а как он? Тяжело работает и при этом не ест, не пьет. Но не возразил. Я вообще-то был рад, что нам можно есть. Так что всю неделю мы ели, а постились только по воскресеньям.

Вечером, садясь за красиво накрытый стол, вдыхая вкусные запахи, дразнящие аппетит, мы чувствовали такую неподдельную радость и такой покой, каких не испытывали ни в какие другие дни года. Мы радовались тому, что сидим все вместе и наслаждаемся королевской едой, позабыв обо всех печалях, отстранив все войны и беды, которые вернутся к нам с завтрашним днем. И в квартирах по соседству люди сидели семьями за столом, чувствуя на душе такой же покой и радость. И по всему миру миллионы мусульман тоже пребывали в радости и покое.

Кто знает, может, это всех нас, мусульман, и объединяло?

Теперь всей семьей, а иногда и вместе с друзьями, мы ездили отдыхать в кемпинг Жасанс, неподалеку от Вильфранша. Мы выбрали это место, потому что горожане могли там поваляться на травке, а потом искупаться в бассейне. Мы, ребятишки, плавали и ныряли, а взрослые нежились в тени деревьев. Им казалось, что они в Марокко. Около часа мы собирались все вместе и обедали, жаря колбаски-мергез и шашлыки.

Мы как раз обедали, слушая музыку и разговоры по радио – папа непременно прихватывал с собой приемник, чтобы быть в курсе новостей и результатов скачек. И вдруг он на нас шикнул:

– А ну тихо! Израиль!

Мы навострили уши. В специальном выпуске новостей диктор сообщил, что самолет, следовавший курсом на Тель-Авив, повернул в неизвестном направлении.

Новости кончились, и нашего прекрасного настроения как не бывало. Лица взрослых напряженно застыли. Младшие приставали к ним, требуя объяснений. Взрослые обменивались между собой отрывистыми фразами.

Им было не до смеха.

Всю неделю мы жили ожиданием телевизионных новостей. Террористы оказались палестинцами, и папа видел все в самых черных красках.

– Они их убьют. Они убили спортсменов, детей в яслях, убьют и пассажиров.

– Нет, Израиль этого не допустит.

– А что тут может поделать армия? Самолет с заложниками в тысячах километрах от Израиля, где-то в Уганде, у чокнутого Иди Амина Дада[27]27
  Дада Уме Иди Амин (1928–2003) – угандийский военный и государственный деятель, президент Уганды в 1971–1979 годах, создатель одного из самых жестоких тоталитарных режимов в Африке.


[Закрыть].

– Мне сказали, что среди заложников мадам и месье Хаджаджи из Мейзьё, – сказала мама.

– Родня Моисея?

– Да.

– Я их совсем не знал. И с Моисеем встречался-то всего два или три раза.

Новость ошеломила отца. Заложники обрели имя, стали конкретными людьми, террористы показались еще более бесчеловечными. Папа ощутил, что все мы в один прекрасный день можем оказаться в руках убийц.

Спустя две недели мы снова поехали в Жасанс. Переговоры о заложниках не сдвигались с места. Новости не радовали, но папа, мама, тети и дяди решили не лишать детей хорошего дня.

Мы купались без всякого настроения. Веселилась одна малышня.

Когда мы сели обедать, снова зазвучал сигнал новостей. Мне показалось, что никаких двух недель не проходило.

Мы застыли и стали слушать. Диктор приподнятым тоном сообщил невероятную новость. Израильская армия провела этой ночью чрезвычайную операцию. В результате – заложники освобождены.

Папа и дядя Жо вскрикнули от радости. Мы громко завопили, и все кинулись обнимать друг друга. Взрослые приплясывали со слезами на глазах, к большому удивлению других семей, которые сидели и ели неподалеку.

– Израиль жив! Израиль победит! – оглушительно кричал папа.

Мы никогда еще не видели, чтобы он так откровенно и безудержно радовался. Мы подхватили его слова и, подпрыгивая на месте, скандировали их.

По мере того как новость распространялась, люди стали нас приветствовать, кто-то даже аплодировал нам, словно мы были представителями героической израильской армии.

И в эту минуту мы в самом деле были ими.