Текст книги "Роковое наследие. Правда об истинных причинах Холокоста"

Чувствуя победу

Не считая вторжения России в Восточную Пруссию, все сражения в этой войне происходили за пределами Германии. И потому немецкой общественности не пришлось напрямую видеть, как солдата поражает пуля или отбрасывает разорвавшийся снаряд. Те, кто остался дома, меньше знали и о перипетиях войны, об ожесточенном сопротивлении французов и бельгийцев или о бесконечных войсках, которые могли бросить в бой русские. Вдали от ужасов сражений тылу было даже проще, чем войскам на фронте, позитивно воспринимать развитие событий. В начале сентября, до поражения в битве на Марне, немецкое воодушевление войной достигло нового пика, немцы всех социальных слоев и всех религий впитывали эйфорию первых успехов армии.

Может быть, общественность и была далека от всех ужасов войны, но не находилась в полном неведении о происходящем. Газеты сообщали кое-какую информацию, хотя всегда с большим количеством патриотического глянца. Гораздо полезнее для передачи новостей с передовой были солдатские письма, активно циркулировавшие между группами друзей и родственников. В Вюрцбурге члены одного немецко-еврейского студенческого братства даже собирались каждое утро за кофе, чтобы читать «долгожданные» письма⁶⁷. И хотя большая часть этой корреспонденции была в высшей степени банальна, из нее все же можно было получить представление о повседневной жизни еврейских солдат на фронте. Гарри Маркус, например, живо описывал вечера за выпивкой с товарищами. Едва начинало литься спиртное, разговор не всегда «годился для дамских ушей», шутил он⁶⁸. Маркус, похоже, наслаждался новизной этого воистину сурового мужского единства, так не похожего на его буржуазную жизнь дома.

И все же, как неизбежно бывает на войне, не все новости с фронта были хорошими. В других письмах Маркус затрагивал тему урона, нанесенного войной, разрушенных зданий и разорванных в клочья тел. Но для тех, кто остался дома, ничто из этого не могло стать сюрпризом. Уклониться от ужасов войны было сложно. Люди часто становились свидетелями возвращения наиболее тяжело раненных, первые списки потерь также было несложно найти⁶⁹. Многие еврейские газеты распространяли эту информацию, публикуя имена своих погибших – как для сведения, так и для того, чтобы напомнить о степени участия евреев⁷⁰.

Но вера в то, что Германия на пути к быстрой победе, не давала людям слишком долго фокусироваться на удлиняющихся списках потерь. По всей стране с ликованием встречали новости о героических подвигах армии на востоке и западе. Узнав об успехах Германии в Лотарингии, даже Теодор Вольф, издатель «Berliner Tageblatt» и еврей по происхождению, отошел от прежнего скепсиса и позволил поднять флаги над редакцией газеты⁷¹. Оживленное настроение царило и в редакции «Frankfurter Zeitung». Приехав туда в конце августа, датский политик Ханс Петер Ханссен наткнулся на Адольфа Варшауэра и Августа Штайна, двух немецко-еврейских писателей, излучавших уверенность в себе. «Все они думали, что война скоро кончится», – скептически сообщил он⁷².

На уровне общин основные немецко-еврейские организации также помогали подпитывать воодушевление общественности по поводу конфликта. Проповеди в синагогах часто говорили не о скорбях войны, а о ее стихийной силе. Они сосредотачивались не на разрушении Бельгии, а на солдатах, пронесших «немецкий флаг от победы к победе»⁷³. Многие газеты еврейских общин также выразили восторг от ранних успехов армии. «Kartell-Convent», главная организация многочисленных еврейских студенческих братств Германии, выпустила специальный военный номер своей газеты. Другие публикации потчевали читателей героическими повестями о евреях в прошедших конфликтах, таких как Франко-прусская война, и почти все еврейские газеты начали печатать патриотические письма от еврейских солдат, сражающихся на фронте⁷⁴.

Разумеется, общее воодушевление немецких евреев по поводу конфликта было не уникальным, католические и протестантские церкви также энергично поддерживали войну, видя в ней перспективу духовного обновления⁷⁵. Но уровень эмоционального вклада евреев в конфликт все же отличался. Это была не обычная война, это было сражение за более надежное еврейское будущее. И сионисты, и либералы начали сравнивать текущие боевые действия Центральных держав с древними битвами Маккавеев. Точно так же, как силы Маккавеев разбили древних греков и восстановили права евреев в библейском Иерусалиме, немецкие евреи теперь сражались, чтобы освободить «Россию и мир от беспрецедентной тирании», – заявляла сионистская «Jüdische Rundschau»⁷⁶. Короче говоря, евреи вступили в новую «священную войну», против не греческого, но русского угнетения⁷⁷. И если у кого-то из немецких евреев и зрели сомнения по поводу того оборота, который принимала война, – знание, что они участвуют в религиозной войне, подобной героическим сражениям прошлой еврейской истории, должно было успокоить их страхи.

Подобная убежденность в правильности вооруженной борьбы Германии также помогала определить, как евреи воспринимали врага. Похоже, было недостаточно просто нанести поражение силам противника на поле боя – люди хотели, чтобы французы, британцы и русские были полностью повержены. Литографии Макса Либерманна для газеты «Kriegszeit» в начале войны воплощали эту весьма мстительную позицию. Один особенно впечатляющий рисунок изображает офицера кавалерии, во весь опор несущегося в битву. Размахивая саблей высоко над головой, этот офицер явно не собирается брать пленных – напротив, он готов уничтожить любое сопротивление, с которым встретится. Строчка внизу страницы – «Теперь мы зададим им жару» – взята из одной из речей кайзера. Посыл был ясен: к противникам Германии не может быть сочувствия, они должны быть уничтожены превосходством немецкой военной мощи.

Деятельность еврейских писателей и художников, таких как Макс Либерманн, во многом помогла сделать красочной атмосферу первых недель войны. Их литературные подношения в газетах, памфлетах и даже на уличных плакатах подпитывали этот предельный шовинизм. Один из самых известных примеров военной культуры происходит от Эрнста Лиссауэра, еврейского поэта средней руки и пламенного гражданина Пруссии. Лиссауэр был полноват, круглолиц и уже утратил цвет юности. И все же, как убежденный патриот Германии, он рвался сражаться. Когда его не взяли в армию – что было в некотором смысле неизбежно – по состоянию здоровья, Лиссауэр, как многие другие писатели и художники, решил взамен служить своей стране в культурной сфере. Как говорил сам Лиссауэр, это была «военная служба интеллектуального рода»⁷⁸.

Как только началась война, Лиссауэр взялся за перо, из-под которого непрерывно выходили довольно посредственные стихи. Так, в «Девизе 1914 года» («Spruch 1914») он попытался выразить новое чувство единства Германии:

 
Народ
Семьдесят миллионов как единая сила
Те, что с ружьями
На земле, в воздухе и на море
Железный Крест
Красный Крест
На восток, север и запад
Мы стоим, сомкнув ряды
Стена⁷⁹.
 

Но все же, поскольку страну наводняли патриотические припевки самого разного качества, писателям, чтобы выделиться, нужно было создать нечто особенное. Лиссауэру удалось взлететь на пик славы в сентябре 1914 года, когда он опубликовал «Гимн ненависти к Англии» («Haßgesang gegen England»). Публику поразил в первую очередь не стиль стихотворения, а скорее его базовое послание. «Отбросив в сторону» Россию и Францию как страны, не стоящие ни любви, ни ненависти, автор выдержал финал в духе злобной атаки на Британию:

 
Одна у нас ненависть, одна, одна,
Она нам на веки веков дана,
Мы выпьем ее до дна, до дна,
Один у нас единственный враг
– Англия![1]1
  Пер. К.И. Чуковского. – Прим. пер.


[Закрыть]
 

«Гимн ненависти», напечатанный на фоне возбужденных настроений осени 1914 года, взял Германию штурмом. Стефан Цвейг метко описал его как взрыв «бомбы на складе боеприпасов». Газеты публиковали полный текст стихотворения, солдаты распевали его на фронте, а школьники учили слова наизусть⁸⁰. Кайзер даже наградил Лиссауэра орденом Красного орла в знак признания великого патриотического достижения⁸¹. Может быть, широкая общественность и проглотила стихотворение, но некоторыми немцами послание ненависти Лиссауэра было воспринято неоднозначно. «Frankfurter Zeitung» и «Berliner Tageblatt» Теодора Вольфа критиковали его за то, что оно вредит будущим отношениям с соседями Германии, а один политик из «SPD» жаловался, что песня портит умы молодежи⁸².

Доводы этих либеральных голосов, несомненно, были убедительны. После первых побед немецкой армии над французами, бельгийцами и русскими нацию захлестнула неконтролируемая волна эйфории. Художники, прозаики и поэты подчеркивали превосходство Германии и в то же время всячески принижали ее врагов, зачастую самым жестоким образом. И в этом смысле Лиссауэр со своим «Гимном ненависти» был одним из главных виновников. Известный антисемит Хьюстон Стюарт Чемберлен в своих публицистических работах предполагал, что яростная ненависть к противнику – скорее еврейская, чем немецкая черта⁸³. Это было очевидной бессмыслицей – немцы всех вероисповеданий наперебой очерняли врага. Например, зоолог Эрнст Геккель исступленно набросился на Британию в эссе «Кровавая вина Англии в войне». Так что ни стихотворение Лиссауэра, ни наброски Либерманна не были специфически еврейской формой военной культуры. Напротив, они демонстрировали именно то, что евреи, точно так же как и остальные немцы, осенью 1914 года способствовали созданию атмосферы ультрапатриотизма. На этом фоне война превратилась в ожесточенное столкновение между всеми причастными.

Цели войны

Среди подъема и возбуждения первых недель войны вопрос, за что, собственно, сражается Германия, так и не получил надлежащего ответа. Бетман-Гольвег и кайзер искусно выставили конфликт как оборонительную войну. Когда нация якобы подвергалась атаке со всех сторон, немцам всех политических убеждений оказалось легко принять логику конфликта. В конце концов, если народ не возьмется за ружья, в страну с востока хлынут русские, а с запада – французы и британцы. Но если Первая мировая война ведется, чтобы защитить границы Германии, где должно быть ее завершение? Нужно ли полностью разгромить Францию, Британию и Россию или врага достаточно просто усмирить? По этим вопросам у немецких евреев точно так же не было согласия, как и у большинства населения.

«SPD», по крайней мере, на публике, подняла знамя умеренного мира. Когда партия согласилась поддержать оборонительную военную кампанию, она сделала это на том основании, что это будет ограниченный конфликт, избегающий любых неуместных «актов агрессии или завоеваний». Гуго Гаазе, немецкий еврей, сопредседатель партии, с определенностью высказал этот аргумент в своей речи в Рейхстаге, склонившей «SPD» к войне. Как только враги Германии будут отброшены, подчеркивал Гаазе, война должна «завершиться мирным договором, делающим возможной дружбу с нашими соседями»⁸⁴. Множество других немецких евреев сочувствовало этим весьма мирным целям. Теодор Вольф избегал формулирования явного плана, но его статьи и заметки ясно давали понять, что он резко настроен против аннексий в любой форме⁸⁵. Ойген Фукс, выдающийся представитель CV, придерживался схожей позиции. «Мы не сражались за власть над миром, – подчеркивал он. – Мы лишь хотели скромного места под солнцем»⁸⁶.

И все же финальная просьба Фукса также показала одну из трудностей, с которыми столкнулись защитники умеренного мира. Чем дальше продвигалась немецкая армия, тем большего население ожидало от будущего. В умах у многих человеческие и финансовые жертвы, которые Германия уже принесла, заслуживали хоть какой-то награды. Казалось немыслимым, чтобы немецкая армия просто промаршировала обратно по домам, вернув Европу к первоначальному состоянию. Наградой могло быть лишь «место под солнцем», как выразился Фукс, или нечто гораздо большее. Некоторые члены «SPD» в конце концов дошли даже до одобрения захвата территорий. Макс Коген-Ройс и Эдуард Давид, два еврейских политика правого крыла партии, заявляли, что территориальных аннексий быть не должно. И тут же, не переводя дыхания, требовали, чтобы бельгийский и французский регионы Конго стали базой для новой германской колониальной империи, распространяющейся по экваториальной Африке⁸⁷.

Коген-Ройс и Давид со своей поддержкой экспансионистских военных целей занимали более умеренную позицию среди многообразия сторонников аннексий. Куда амбициознее по размаху была идея «Mitteleuropa», «Центральной Европы», которая чаще всего ассоциируется с политиком Фридрихом Науманном, но на самом деле впервые на политическую арену ее выдвинул Вальтер Ратенау, немецко-еврейский промышленник. Ратенау возглавлял совет директоров электрического конгломерата AEG, который основал его отец в 1887 году, но также находил время интересоваться литературой, философией и политикой. Он написал два меморандума для Бетман-Гольвега, описывающие его идеи для новой «Центральной Европы». С точки зрения Ратенау, европейский таможенный союз, возглавляемый Германией, был предпочтительнее прямых аннексий. В таком случае немецкая промышленность будет процветать и наверняка окажется способна соперничать с Британской империей, причем без необходимости непосредственно контролировать больше европейских территорий⁸⁸. План «Центральной Европы» получил негласную поддержку ведущих фигур немецкой банковской сферы, судоходства и легкой промышленности⁸⁹.

Каким бы далеко идущим ни был план «Центральной Европы», он не смог разжечь искру единодушия среди более консервативных мыслителей Германии. Представители тяжелой промышленности и политики правых взглядов призывали к более масштабным целям войны, еще лучше подходящим для той позиции военной силы, которую сейчас занимала Германия. Помимо чисто экономического доминирования, они жаждали и масштабных территориальных аннексий. Генрих Класс, председатель радикального Пангерманского союза (Alldeutscher Verband), в своих публичных требованиях пошел дальше всех. Две северных трети Африки должны стать немецкими колониями, Франция и Бельгия – быть полностью уничтожены, а все аннексированные территории – этнически переконфигурированы, с заменой существующего населения немцами. Правительство, пытавшееся контролировать дебаты о целях войны, ответило на усилия Класса запретом печататься⁹⁰.

На первый взгляд казалось, что в наличии имеется широкий спектр целей войны, причем немецкие евреи в основном симпатизировали умеренному лагерю, а во главе сторонников аннексий стояли правые. Но граница между этими фракциями на самом деле была еще более зыбкой, чем сами группы осмеливались признать⁹¹. Если взглянуть глубже – все стороны верили, что война должна закончиться доминирующим положением Германии, в идеале – узурпацией Британии, чтобы стать ведущей европейской державой. Хотя сторонники либеральных военных целей, в числе которых было много евреев, придавали меньшее значение аннексиям, они все же были открыты для идеи некой территориальной экспансии. Ратенау признавал, что возможны «значительные изменения на карте» Европы, а судовой магнат Альберт Баллин намекал, что Германии нужно задуматься об «аннексии ценных заморских территорий»⁹². Все стороны также были согласны с необходимостью контрибуций, различалась только сумма. Ратенау выступал за идею взыскания с Франции 40 миллиардов франков золотом, Класс тоже полагал, что суммы, измеряемой в миллиардах, должно хватить⁹³.

Ратенау и Баллину было хорошо мечтать о заморской экспансии, а Бетман-Гольвегу – требовать аннексий на востоке и западе, но пока Россия, Британия и Франция все еще упорно сражались, такие раздумья оставались не чем иным, как принятием желаемого за действительное. Дожидаясь поражения стран Антанты, военным и политическим лидерам Германии оставалось довольствоваться Бельгией, которая стала чем-то вроде испытательного полигона для различных военных целей. Все участники дебатов соглашались, что Бельгию нельзя просто вернуть к состоянию до вторжения. Страна не только имела стратегическое значение – страх перед бельгийскими саботажниками продолжал преследовать немцев. А потому, по крайней мере в ближайшей перспективе, Бельгия должна была оставаться оккупированной⁹⁴.

Может быть, Германия и не аннексировала Бельгию полностью, как того требовали многие, но от идеи более благотворного таможенного союза ситуация была все еще крайне далека. Однако Ратенау и других евреев, принадлежащих к якобы либеральному военному лагерю, эти факты как будто бы не смущали. Ратенау дал понять, что считает подчинение Бельгии крайне важным⁹⁵. Георг Сольмсен, директор банковской группы «Дисконт-Гезельшафт», еврей по происхождению, пошел еще дальше. Он требовал, чтобы Бельгия была «политически и экономически прикована к Империи путем военной оккупации, а также таможенного и валютного союза»⁹⁶. Как предстояло убеждаться снова и снова, различные военные задачи разделял лишь уровень масштабности. По вопросу, следует ли Германии укрепить свои позиции в мире, евреи и остальные немцы были практически единодушны.

У немецкой армии были военные резоны маршировать через Бельгию. Существовали у нее также убедительные аргументы в пользу экономической эксплуатации бельгийской промышленности. Однако британцы, вступившие в войну ради защиты нейтралитета Бельгии, справедливо воспринимали события совсем иначе. Британская пропаганда акцентировала внимание на жертвах среди гражданского населения, разрушении Левена и грубой оккупации маленького невинного государства. Слова «маленькая храбрая Бельгия» были у всех на устах. Для британских пропагандистов в бельгийском вопросе прежде всего было важно столкновение культурных ценностей, европейского гуманизма и немецкого варварства. Британские евреи радостно присоединились к этим нападкам. По мнению образованного сиониста Израэла Зангвилла, не только весь конфликт «спровоцировала Германия», но и все поведение Германии в военное время было «варварским»⁹⁷. Основываясь на этих темах, верховный раввин Британии Йосеф Герц дал определение культурной нации как «отстаивающей вечные ценности жизни – совесть, честь, свободу». «На основании такой проверки, – заключил он, – два крошечных народа, Иудея в древние времена и Бельгия сегодня, а вовсе не их могучие и безжалостные угнетатели, могут быть причислены к главным защитникам культуры, хранителям священного наследия человечества»⁹⁸.

Критические высказывания Зангвилла и Герца особенно возмутили еврейские общины Германии. Они не видели причин провозглашать немцев преступниками на фоне недавнего варварства России и сообщений об использовании саботажников в Бельгии⁹⁹. Если, как жаловался Мартин Бубер, бельгийские женщины забавлялись тем, что «выкалывали глаза раненым немецким солдатам», то явно бельгийцы, а не немцы, в ответе за нечеловеческую дикость¹⁰⁰. Немецкие евреи, как и Бубер, оказались на редкость воинственны, защищая действия Германии, и явно не слишком впечатлились протестами верховного раввина Германии или жалобами других британских или французских евреев. Арнольд Цвейг создал одно из самых сенсационных опровержений британской пропаганды в своем рассказе «Зверь» («Die Bestie»). В этом вымышленном рапорте бельгийский фермер перерезает глотки трем ни в чем не повинным немецким солдатам, а затем рубит их останки и бросает в корыто свиньям. В таком свете арест и казнь фермера на следующий день более чем оправданны¹⁰¹.

Теперь европейские интеллектуалы взяли друг друга на прицел в злобной и все более желчной войне слов. Юлиус Баб, немецко-еврейский драматург, театральный критик и берлинский светский лев, ссылался на многие из этих пикировок в антологии популярной поэзии, посвященной войне. Но больше всего он испортил отношения с современниками за пределами Германии собственными стихами. В стихотворении «Германия» («Deutschland»), написанном в первый месяц войны, Баб изобразил себя воедино с оборонительной борьбой Германии: «Я стою и гибну вместе с Германией, которая и есть я». Во всплеске шовинизма первых месяцев войны прежние дружеские связи ценились крайне мало, и сам Баб тому пример. Осенью 1914 года он начал жесткую атаку на выдающегося поэта Бельгии – Эмиля Верхарна, которого Баб ранее ценил. Строки Баба в «Бельгийце» («Die Belgier») и «К Верхарну» («An Verhaeren») изображали Верхарна как одурманенного бельгийского националиста, наивно распространявшего миф о немецких зверствах. Это был «коварный яд, отравивший целый народ», сокрушался Баб¹⁰².

Больше всего немецко-еврейских интеллектуалов разозлили намеки Верхарна и других, что немецкая военная деятельность разрушила саму идею человечности¹⁰³. Немыслимо было думать, что остальная Европа в чем-то культурнее, чем народ, давший миру Гете и Шиллера. Молодой еврейский дизайнер Луи Оппенгейм, уже прославившийся своими графическими работами для некоторых ведущих фирм Берлина, перенес этот аргумент на бумагу. Он создал плакат, изображающий культурные достижения Германии намного превосходящими достижения ее врагов. Немцы, согласно изображению, проводили больше времени за учебой, платили больше взносов на социальное страхование, издавали больше книг, а еще дали миру четырнадцать Нобелевских лауреатов против пяти у Британии и трех у Франции. Для иллюстрации этих различий каждая категория достижений была представлена карикатурой. Так, крошечное лицо немецкого рабочего, символизирующее малое число неграмотных в Германии, выгодно смотрелось радом с пухлой физиономией розовощекого француза, в чьей стране, по-видимому, неграмотность царила повсюду. Надпись наверху плаката – «Варвары – это мы?» – ясно давала понять, что культура Германии даже в разгар войны стоит выше французской и британской.

Но с самым провокационным заявлением все же предстояло выступить немецко-еврейскому драматургу Людвигу Фульде. В начале октября, в тот момент, когда надежды на быструю победу еще теплились, Фульда набросал петицию, обращенную к «культурному миру». Основной ее целью было опровержение любых критических высказываний из-за границы насчет поведения Германии в войне. Так, Германия «не виновна в развязывании этой войны», ее вторжение в Бельгию полностью оправданно, а немецкая армия, как заявляла петиция, не покушалась на «жизнь и имущество ни единого бельгийского гражданина». Протест завершался довольно бессодержательным заявлением: «мы будем сражаться на этой войне до самого конца как просвещенный народ, для которого наследие Гете, Бетховена и Канта так же священно, как домашний очаг». Петицию подписали девяносто три ведущих литературоведа, писателя и исследователя. Помимо Фульды, свои имена под протестом поставили некоторые немецко-еврейские интеллектуалы, включая Либерманна и Фрица Габера. Объясняя таким образом эксцессы армии, подписавшие петицию и в самом деле ставили немцев превыше международных культурных ценностей и связей. И тем самым еще больше вредили тем самым идеям, которые собирались защищать: претензиям Германии на звание культурной нации¹⁰⁴.

Петиция Фульды к «культурному миру» была предельно наивна. Как должны были бы знать интеллектуалы, подписавшие петицию, невозможно вынести суждение о поведении Германии в войне, не прибегая к свидетельствам очевидцев. Некоторые ученые, в частности Альберт Эйнштейн, оказались проницательнее и не пожелали участвовать в набиравшей обороты словесной дуэли. Более сдержанные голоса раздавались и в обществе в целом, где некоторые евреи с тревогой наблюдали за развитием событий. И все же на фоне возбужденных настроений августа – сентября 1914 года такие взгляды были менее заметны, чем мнения тех, кто поддерживал усиление власти Германии или эксплуатацию бельгийской промышленности. Все перевешивало ощущение патриотического единства, демонстрация того, что за войной стоят немцы всех слоев общества и взглядов. И большинство немецких евреев в совершенстве справлялось с задачей. Они обеспечили конфликту полную поддержку, осуждали тактику Антанты и праздновали ранние победы Германии. В конце осени 1914 года такая позиция выглядела благоразумной. Хотя немецкая армия не продвинулась так далеко, как могла надеяться, она, казалось, все еще сохраняла контроль и на востоке, и на западе. Победа явно была в руках у евреев и остальных немцев.