Текст книги "Роковое наследие. Правда об истинных причинах Холокоста"

Общины в движении

Сама по себе война породила гигантскую волну миграции – в основном вынужденной, – которая продолжилась и после войны. Как с востока, так и с запада люди бежали через немецкую границу, спасаясь от наступающих армий. Полные решимости помочь вновь прибывшим, немецкие евреи во Франкфурте, как и везде, с головой окунулись в работу по оказанию гуманитарной помощи. Якоб Либман, выдающийся еврейский юрист, возглавил в городе организацию, предназначенную для поддержки одной конкретной группы: «немецких и австрийских беженцев из Бельгии»⁴⁷. В то самое время, когда Либман занимался своими немецкими беженцами, немецко-еврейские промышленники Вильгельм Мертон и Лео Ганс заседали в комитете, занимающемся помощью «немцам, изгнанным с вражеской территории»⁴⁸. Евреи играли значительную роль в заботе о беженцах не только во Франкфурте, подобные процессы начались в большинстве городов Германии. Так, еврейская община в Кельне предложила практическую помощь группе людей, бежавших от боев в Бельгии. Она закрыла свой читальный зал и разрешила некоторым беженцам какое-то время жить там среди книг⁴⁹. Возникшая здесь схема была такой – немецкие евреи бросаются на помощь другим немцам, лишившимся крыши над головой из-за войны.

Когда речь зашла о помощи группам беженцев, не являвшихся немцами, роль еврейских общин была чуть менее ясной. Еврейские сообщества уже включали в себя большое количество евреев-иностранцев, зачастую проживших в Германии многие годы, но так и не получивших полного гражданства. С началом войны их положение в стране в очередной раз подверглось сомнению. Некоторые молодые восточноевропейские евреи увидели в войне шанс легитимизироваться. Так было с братьями Йозефом и Лео Хаимовыми – оба записались в армию и вскоре после этого получили в награду немецкое гражданство⁵⁰. Но старшие поколения евреев были не в состоянии заключить такую сделку. Например, некто С. Кранкиновский прожил и проработал в Бреслау и Берлине тридцать семь лет, его старший сын даже присоединился к немецкой армии в августе 1914 года. Однако, поскольку Кранкиновский до сих пор сохранял российское гражданство, он немедленно попал под подозрение. Ему было приказано отмечаться в полиции каждые три дня – существенное препятствие для разъезжего торговца табаком⁵¹.

Но гораздо больше устоявшиеся еврейские общины были обеспокоены группами российских евреев, проводивших каникулы в Германии в июле 1914 года. Многие запланировали там непродолжительную остановку, чтобы посетить один из многочисленных курортов, отдохнуть и поправить здоровье. Когда началась война, эти путешественники обнаружили, что не только их каникулы пошли прахом, но к тому же они застряли на вражеской территории. Сионисты, питавшие больше сочувствия к этой группе, чем либеральные ассоциации, справедливо описали это положение как «двойную катастрофу» – вынужденные переселенцы подвергались остракизму и как евреи, и как русские⁵². Так, несомненно, обстояли дела во Франкфурте, где местные власти злобно набросились на восточноевропейских евреев, которые пользовались общественными банями города. Основной претензией было то, что это еврейское меньшинство, «зараженное чесоткой [и] в рваном зловонном белье», отпугивает немецких клиентов. Последнее, чего хотели гости, настаивала администрация, – быть вынужденными «купаться вместе с такими людьми в относительно небольшом бассейне», особенно потому, что всегда сохранялся риск «контакта с их телами, скорее всего, обнаженными»⁵³. Устоявшаяся еврейская община Франкфурта подчеркнуто держалась в стороне от конфликта, радуясь возможности дистанцироваться от новоприбывших.

Похожая ситуация наблюдалась и в других еврейских общинах, где крайне затруднительное положение восточноевропейских евреев вызывало скорее двойственные чувства, чем реальное сострадание. Проще говоря, многие немецкие евреи не желали ассоциироваться со своими, вероятно, менее цивилизованными единоверцами⁵⁴. Так, несомненно, обстояли дела в Лейпциге. Еврейская община города ясно дала понять, что не желает иметь ничего общего с практически бесправными российскими евреями, в конце концов застрявшими там. Поскольку их просьбы о помощи наталкивались на глухую стену, русские евреи были вынуждены вместо этого обратиться за финансовой помощью и кошерной пищей к еврейской общине в Хемнице⁵⁵. Даже конкретные планы гуманитарной помощи были восприняты с некоторым пренебрежением. Когда Союз помощи немецких евреев (Hilfsverein der deutschen Juden) составил план, как помочь тысячам русских евреев, застрявших в Германии, некоторые устоявшиеся еврейские общины пришли в ужас. «Сотни чрезмерно патриотичных евреев воспротивились этому», – вспоминал Бернхард Кан, генеральный секретарь Союза помощи.

Изо всех сил игнорируя эту враждебность, Кан и другие члены ассоциации принялись воплощать свой план спасения в жизнь. Они надеялись в кратчайшие сроки вернуть всех, кого смогут – как евреев, так и неевреев – в Россию. Правительство Германии, довольное, что с него сняли ответственность за эту ситуацию, обеспечило Союзу помощи всестороннюю поддержку. Но процесс репатриации был неоднозначным. Поскольку российско-германские приграничные территории были зоной военных действий, временно перемещенных нельзя было просто перетянуть на другую сторону. Вместо этого требовалось согласовать извилистый путь в Россию через нейтральную Швецию. Около семнадцати поездов, битком набитых российскими гражданами, отбыли из Берлина, за ними последовали еще четыре поезда из Франкфурта⁵⁶.

Для импровизированного плана спасения возвращение евреев из Германии в Восточную Европу продвигалось относительно гладко. В самом деле, в той мере, в которой это касалось некоторых немецких евреев, вся операция была более чем успешна. Один еврейский сиротский приют жаловался, что в результате почти опустел. В начале войны приют для мальчиков Пинкуса Клибанского опекал множество польских детей в возрасте от десяти до восемнадцати лет, и все они, по словам владельца, воспитывались в «немецком национальном духе и немецком патриотизме». И все же в результате обратной миграции в начале войны большинство мальчиков направилось домой в Польшу, оставив Клибанского, как он выразился, перед лицом «экономического разорения»⁵⁷.

Другие немцы также были не слишком рады слышать, что так много гражданских вернулось на восток. Были опасения, что с их отъездом Германия теряет драгоценную рабочую силу. Одна эта причина уже привела к ограничениям в адрес тысяч восточноевропейских сезонных рабочих, которых власти заставили оставаться в Германии⁵⁸. В административном округе Штеттин заместитель командующего Герман фон Фитингхоф нашел причины для внимания к вопросам репатриации. Фитингхоф обвинил Союз помощи в предательстве. Он заявлял, что едва добравшись домой, эти люди получат полную свободу борьбы против немцев⁵⁹. Ввиду такого количества критических высказываний немецкие власти постепенно начали занимать намного более жесткую позицию. Отчасти их подтолкнуло решение Британии интернировать собственных иностранцев из вражеских государств, и осенью 1914 года они сменили тактику и начали задерживать британских, французских и российских граждан. Теперь задачей было не отправить их домой, а сделать так, чтобы они остались⁶⁰.

Этот переход к политике интернирования гражданских лиц застал врасплох многих иностранцев, живших в Германии. Среди тех, кто оказался неприятно поражен таким развитием событий, был Исраэль Коэн, британский журналист и член Всемирного сионистского конгресса, несколько лет проживший в Германии – сначала в Кельне, затем в Берлине. Однажды рано утром в пятницу в дверь Коэна постучали. Полицейский, стоявший на пороге, дал Коэну несколько минут на сборы, прежде чем увести под арест. По-видимому, Коэна отправили в Рулебен, бывший ипподром на западе Берлина, через который за время войны прошло около 5 500 интернированных. Рулебен обладал всеми атрибутами лагеря для военнопленных – интернированных держали под стражей, обеспечивая им самое примитивное размещение в бывших стойлах для скаковых лошадей. И все же, поскольку лагерь находился лишь в 9 километрах от центра Берлина, эти интернированные не были полностью отрезаны от внешнего мира. Их часто посещали дипломаты из нейтральных стран, а берлинская суповая кухня ежедневно доставляла кошерную пищу.

Это вроде бы благотворное обустройство разожгло одну из неприятнейших вспышек антисемитизма в короткой истории Рулебена. Чтобы упростить раздачу кошерной пищи, действующий комендант лагеря решил отправить всех интернированных евреев в отдельные бараки. Может быть, это и упростило питание, но в то же время создало четкое впечатление, что интернированных евреев изолируют. Условия в новых бараках были намного хуже, чем в остальном лагере, новых обитателей ждала теснота, соломенные тюфяки и нехватка отопления. Элемент иронии в ситуацию привносило то, что, как замечал Коэн, большинство евреев, содержавшихся в Рулебене, «неохотно соблюдали ритуалы». Насильственной сегрегации пришел конец только весной 1915 года, когда американский посол Джеймс Джерард посетил лагерь и попросил улучшить условия содержания⁶¹.

Сразу же после визита Джерарда прусское Военное министерство постепенно начало вкладывать долгожданные средства в инфраструктуру Рулебена. С целью расселить самые переполненные помещения оно согласилось на строительство девяти новых деревянных бараков. Интернированные, отрезанные от друзей, родных и гражданской жизни, вселились туда на долгий срок. Для тех, кто, как Коэн, годами комфортно жил в Германии, внезапная перемена обстановки была особенно удручающей – смена свободы на жизнь за колючей проволокой в кажущемся стабильным обществе не могла радовать. Но их судьба, как бы драматична она ни была, лишь отражала продвижение Германии к «всеобщей войне». Многообразие и обширность довоенных еврейских общин постепенно приносили в жертву единству Германии военного времени.

«Токсическое» оружие

Неуклонное вторжение конфликта в повседневную жизнь воодушевляло некоторых немецких евреев, но в других оно вселяло лишь растущий ужас. Альберт Эйнштейн был не единственным, кто хотел бежать от «безумного, вырождающегося племени» вокруг. «Если бы только где-то был остров для благоразумных и осторожных», – фантазировал он⁶². Растущая тревожность дома требовала еще большей оперативности на фронте. Люди охотно шли на жертвы в надежде, что армия добьется быстрых успехов в войне с Антантой и тем самым приведет войну к успешному финалу. К несчастью для немецкого общества, поражение на Марне и начало окопной войны делало такой сценарий все менее и менее вероятным. И если нужно было, чтобы немецкое общество продолжало одобрять войну, значит, армии требовалось найти выход из тупика. Эта мысль помогала сосредоточить все умы на одном. В первую зиму войны политики, военное командование и ученые вместе занялись лихорадочным поиском средства отнять у Антанты военное и дипломатическое преимущество.

Среди средств гарантировать победу было что-то успокаивающе прямолинейное в идее простого повышения доступности человеческого ресурса. Хотя Карл фон Клаузевиц, великий прусский военный стратег, подчеркивал, что исход битвы решают скорее тактика, лидерские качества и четкие политические цели, нежели численное преимущество, но даже Клаузевицу пришлось признать, что численность – «самый основной элемент победы»⁶³. Вероятно, зная эту поговорку, Мольтке и его предшественники в Генеральном штабе до 1914 года безуспешно добивались увеличения численности армии на 300 000 человек⁶⁴. Когда Фалькенхайн сменил Мольтке после разгрома на Марне, ему пришлось признать, что Центральные державы никогда не смогут сравняться с Антантой в человеческих ресурсах. Вот почему он все энергичнее подчеркивал необходимость защиты немецких позиций на востоке, одновременно подрывая боевой дух Антанты на западе с помощью более агрессивной стратегии⁶⁵.

Игра в числа велась и на дипломатической арене. Когда война только началась, многие страны, как на европейском, так и на мировом уровне, наблюдали за этим со стороны. Для Антанты и Центральных держав цель была проста. Им нужно было склонить на свою сторону как можно больше этих нейтральных стран, поскольку они верили, что каждая из них может принести стратегическое и численное преимущество. Германия отметила первую победу в этом дипломатическом покере по-крупному, когда сумела уговорить Турцию присоединиться к Центральным державам в ноябре 1914 года. Ойген Миттвох, немецко-еврейский ориенталист, приложил все силы, чтобы обрисовать значимость этого события. Он объяснял немецкой общественности, что объявленная Турцией «священная война» (джихад) дает огромное преимущество, так как направлена против христиан Антанты, а не Центральных держав⁶⁶. Но, как и в случае столь многих кажущихся прорывов в войне, вступление в нее Турции ни на шаг не приблизило победу. При многочисленной, но не обладающей новейшим оружием армии основной вклад Турции первоначально заключался лишь в расширении географии войны.

И все же немецкие сионисты навострили уши, услышав о решении Турции вступить в конфликт на стороне Германии. Сама по себе Турция не вызвала бы такого возбуждения. Но Турция как часть огромной Османской империи, включавшей в себя Палестину, – это совсем другое дело. В весьма сдержанных выражениях сионистская «Jüdische Rundschau» заметила, что новое «сражение за будущее Востока будет важно и для нас»⁶⁷. Однако если сионисты хотели что-то выиграть от нового союза Германии с Турцией, им нужно было убедить военное и политическое руководство Германии, что Палестина важна также и для них. Поскольку Палестина не представляла особой стратегической значимости, это всегда было крайне непростой задачей.

Для немецких сионистов решение этой головоломки заключалось в том, чтобы доказать: их интересы в Палестине очень тесно связаны с экспансионистскими военными целями самой Германии. В первые годы войны движение немецких сионистов усилило пропаганду до предела, породив непрерывный поток писем, переговоров и памфлетов, изображавших радужное будущее на Ближнем Востоке как для евреев, так и для немцев⁶⁸. Одно из наиболее провокационных заявлений в этом отношении поступило от Курта Блюменфельда, впоследствии ставшего председателем сионистского движения Германии. Видимо, в попытке задобрить немецких империалистов Блюменфельд опубликовал свои размышления в газете «Das größere Deutschland», уже заработавшей кое-какое влияние благодаря своей поддержке экспансионизма. Блюменфельд настаивал, что между немцами и евреями существует уникальная культурная и языковая связь. Увеличение еврейского поселения в Палестине, утверждал он, послужит экономическому доминированию Германии во всем регионе. В самом деле, евреи послужили бы «экономическим посредником между восточным и немецким миром»⁶⁹.

Пламенную поддержку немецкого экспансионизма Блюменфельдом можно было бы легко списать со счетов как неприятную необходимость, с которой приходилось мириться во благо сионизма. Но это означало бы не заметить, до какой степени многие немецкие сионисты также страстно поддерживали военную деятельность Германии. По очевидным причинам сионистское движение Германии вкладывало много сил в Палестину и дипломатическое взаимодействие с Турцией. Но Блюменфельд и его коллеги также охотно поддерживали дипломатические переговоры Германии там, где не было прямой связи с их идеологическими целями. Примером тому была Италия, в августе 1914 оставшаяся агрессивно нейтральной. Хотя это слишком служило их интересам, сионисты Герман Штрук и Адольф Фридеман приложили все усилия, чтобы склонить итальянских евреев на сторону Германии. Они даже устроили пропагандистскую поездку в Италию, чтобы привлечь симпатии евреев⁷⁰. Но все закончилось разочарованием: в мае 1915 года итальянцы встали на сторону Британии, Франции и России. Ратенау проигнорировал этих «Leichenfledderer» («коршунов») как незначительный эпизод военного времени, но решение Италии было несомненной дипломатической неудачей Германии⁷¹.

И все же, поскольку США придерживались политики военного нейтралитета, на кону все еще стояли куда более ценные призы. Обе стороны конфликта очень быстро осознали решающую роль, которую могла сыграть зарождающаяся мировая держава, и решительно хотели склонить американский народ именно на свою сторону. В лице еврейского населения страны, которое значительно превышало полтора миллиона, немецкое правительство нашло потенциальное направление для пропаганды, которым, как оно надеялось, могли воспользоваться немецкие евреи. Философ-кантианец Герман Коэн вызвался добровольцем для пропагандистской поездки через Атлантику в США, но его затея кончилась ничем⁷². Коэну перевалило за семьдесят, и вполне понятно, что его силы были уже не те, что раньше, поэтому вместо поездки он набросал письменное обращение к американским евреям. В этом письме, опубликованном в «New Yorker Staatszeitung», он осуждал британцев и французов за то, что они в сговоре с русскими, а затем превозносил роль Германии в развитии современной жизни американских евреев. Без Мозеса Мендельсона, объяснял Коэн, евреи никогда не сумели бы войти в современный культурный мир. И потому евреи в западных странах должны «признавать, почитать и любить Германию как родину их современной религиозности», гордо заявлял он⁷³.

Попытки Германии покорить США никогда не внушали уверенности в дипломатических успехах. Но они в буквальном смысле пошли ко дну раз и навсегда, когда в мае 1915 года немецкая субмарина потопила лайнер «Лузитания», принадлежавший компании «Cunard». Чуть раньше в тот год немцы объявили британские территориальные воды зоной военных действий, а потому, когда «Лузитания» миновала побережье Ирландии на пути в Ливерпуль, это показалось достаточным оправданием для атаки. В катастрофе погибло почти 1 200 человек, в том числе 128 американских граждан. Известия о затоплении «Лузитании» вызвали всплеск общественного негодования в США. Броские заголовки в прессе упоминали «убийство» выдающихся граждан, таких как миллионер-филантроп Альфред Вандербильт, который направлялся в Ливерпуль по делам⁷⁴. Больше всего общественность и прессу возмутил метод применения этого нового оружия, которое субмарина задействовала, почти без предупреждения подкравшись из глубины волн к невинной жертве. По словам филадельфийского издания «Public Ledger», немцы даже использовали «торпеды высокой мощности [некоего] особо смертоносного типа», чтобы нанести максимальный ущерб⁷⁵.

Большинство немцев – что неудивительно – воспринимали применение этой новой технологии совершенно иначе. Если правительственная пропаганда по отношению к нейтральным нациям представляла собой дипломатическое средство усилить позиции в пользу Германии, то субмарина была военной версией того же самого. Применение субмарин вызвало немного недовольных реплик из немецко-еврейских сообществ. На самом деле даже наоборот. Сразу же после затопления «Лузитании» Георг Бернхард даже пошел в наступление, заявив, что Германия «свободна от всякой моральной ответственности» за случившееся. Поскольку она заранее предупреждала, что любое судно будет атаковано, британцам остается винить за катастрофу только себя, утверждал он⁷⁶.

Еще одним комментатором по морским делам выступил Альберт Баллин. Директора судовой компании из Гамбурга часто изображают кем-то вроде военного либерала, но в вопросах морской политики он был кем угодно, только не либералом⁷⁷. В статье для «Frankfurter Zeitung» он удрученно комментировал тот факт, что флот Германии застрял в «топком треугольнике» Северного моря. Выход для Германии, как он полагал, заключался в захвате выходов к морю в Бельгии и во Франции⁷⁸. Теодор Вольф признавался, что его несколько смутил воинственный настрой Баллина⁷⁹. Но, словно желая доказать, что это не временное помрачение, Баллин дошел до требования «самым безжалостным образом воплотить в жизнь подводную блокаду»⁸⁰.

Проводя политику усовершенствованной войны в британских водах, Германия опасно изменила динамику конфликта. Баллин и Бернхард попросту восприняли это движение ко всеобщей войне как должное. Весной 1915 года также было отмечено первое за эту войну широкомасштабное применение химического оружия. Стремясь вернуть себе инициативу на западе, немецкая армия применила газообразный хлор против французских позиций при Ипре. Хотя такой оборот событий, вероятно, меньше интересовал такого морехода, как Баллин, он в очередной раз показал готовность Германии раздвинуть границы международного права, чтобы добиться военного прорыва.

Развертывание как газовой, так и подводной войны требовало объединения ученых и инженеров с военными специалистами. Но в то время как подводные лодки создавались сотнями инженеров на верфях Киля и Данцига, газовая война была обязана своим успехом маленькой группе ученых, работавших в престижном Институте физической химии и электрохимии кайзера⁸¹. Институт, разместившийся в фешенебельном здании, которое было специально спроектировано ведущим архитектором кайзера Эрнстом фон Ине и находилось в зеленом берлинском пригороде Далем, казался неподходящим окружением для экспериментов с техниками массового истребления. Но именно по этому пути он пошел под руководством своего директора-основателя Фрица Габера. Габер был блестящим ученым, впоследствии он получил Нобелевскую премию по химии за новаторскую работу по синтезу аммиака. То, что стало известно как процесс Габера-Боша, обеспечило Германию альтернативным источником нитратов, основного ингредиента как в удобрениях, так и во взрывчатке. Поскольку ранее нитраты импортировались через Атлантику из Чили, работа Габера, несомненно, помогла продлить военно-экономическую деятельность Германии.

Но Габер был не только лучшим химиком своего поколения: он был еще и довольно тщеславным человеком, упивавшимся пышностью и статусом в прусском обществе. Его крестник Фриц Штерн вспоминал Габера как человека, который был «немцем всеми фибрами своего существа, в своем неутомимом, кропотливом поиске, в преданности друзьям и студентам, в самой своей душе и духе»⁸². Преклонение Габера перед всем немецким, вероятно, побудило его в двадцать три года обратиться из иудаизма в протестантизм, что также помогло облегчить его путь в консервативный академический мир⁸³. Когда началась война, Габер последовал своим патриотическим убеждениям и посвятил себя «оборонительной» борьбе Германии. В армию его не взяли по возрасту – Габеру перевалило за сорок – и ему пришлось искать другие способы служить Германии. Вначале он нашел приют у Ратенау в KRA, консультируя по закупкам химикатов. Однако после стычки с Ратенау зимой 1914/15 года Габер повернулся к KRA спиной и сосредоточился взамен на своих исследованиях по химическому оружию⁸⁴.

Для ученого масштаба Габера работа на передовой химических исследований, несомненно, давала больше возможности для самореализации, чем просто советы администрации. В любом случае, Габер переметнулся обратно в научный мир в самый подходящий момент. Армия, прекрасно видя отсутствие прогресса на фронте, уже начала рассматривать возможность применения химического оружия осенью 1914 года. И поэтому, когда в конце года Габер обратился к ним с предложением использовать газообразный хлор, армия дала принципиальное согласие. Получив такую поддержку, Габер принялся собирать группу экспертов – сначала для разработки оружия, потом для его внедрения. По чистой случайности многие из тех, кого взял к себе Габер, также были евреями по происхождению. Во главе их стояли его ближайшие ассистенты Фридрих Эпштейн и Фридрих Кершбаум, а также два физика, Густав Герц и Джеймс Франк, работавшие над размещением газового оборудования в поле⁸⁵. Работа этих ученых состояла исключительно в применении научной инновации для решения технической задачи, которая в данном случае способствовала убийству.

После многомесячных экспериментов первая газовая атака была намечена на апрель 1915 года на Ипрском выступе. При подготовке к штурму войска тайно разместили тысячи баллонов с газом, обращенных в сторону французских позиций. После нескольких дней напряженного ожидания, чтобы ветер подул в нужную сторону, 22 апреля крышки были наконец открыты и газ выпущен. С немецких позиций газовое облако выглядело вполне безобидным. «Это смотрелось красиво, – заметил один немецкий офицер, – солнце уже садилось, и вечерний свет окрасил газ коричневато-желтыми оттенками»⁸⁶. Для солдат во вражеских окопах облако газа было намного ужаснее. От газа погибли и пострадали несколько сотен французов и алжирцев. И все же немецкая армия не сумела довести преимущество до логического завершения, и атака захлебнулась. Даже самые шовинистические националисты нашли немного поводов для радости в этих жутких сценах. Еврейские общины не давали публичных комментариев по вопросу разработки химического оружия, но в то время у них и не было реальных причин отвечать. Тем временем «Vossische Zeitung» Георга Бернхарда решительно поддержала газовые атаки, заявив, что «наши противники многие месяцы использовали это средство ведения войны»⁸⁷.

Международное сообщество восприняло ситуацию совершенно иначе. Использование Германией хлора противоречило Гаагским конвенциям, сделавшим ведение войны ввиду применения химического оружия беззаконным. Как и Бернхарда, Габера, похоже, никогда особенно не волновали подобные суждения. Даже после войны он продолжал настаивать, что «газовая война никоим образом не может быть так же жестока, как летящие артиллерийские снаряды»⁸⁸. Но это лишь свидетельствовало о бескомпромиссной убежденности Габера в использовании химического оружия. Все время разработки этой программы в первую очередь Габер, а не военные, продвигал технологию вперед. Габер проводил эксперименты, завоевывал поддержку армии и даже отправлялся на поле боя, чтобы осмотреть размещение газового оборудования. Его приверженность новой форме ведения войны была такова, что он ставил военные успехи выше собственной семейной жизни. Вскоре после первой газовой атаки Клара Иммервар, прожившая в браке с Габером двенадцать лет, застрелилась из табельного пистолета своего мужа. Причины ее самоубийства до сих пор неясны. И все же, если оглянуться назад, кажется примечательным, что уже на следующий день Габер решил отправиться на Восточный фронт, чтобы организовать дальнейшие газовые атаки⁸⁹.

Кажется, для Габера победа Германии, полученная благодаря разумному использованию химического оружия, затмила все остальное. В этом уравнении этическая сторона газовой войны была лишь погрешностью. Многие немецкие евреи, хотя ни в коем случае не большинство, разделяли убеждение, что Германии нужно применять неконвенциональные средства и новые технологии, чтобы добиться военного прорыва. Герберт Зульцбах восхвалял с линии фронта «великолепную работу» немецких «подводных лодок и цеппелинов»⁹⁰. Это же чувство Георг Бернхард и Альберт Баллин распространяли в тылу. И все же эта мощная поддержка не положила конец военным действиям. Даже наоборот. Использование Германией новых вооружений, будь то субмарины или химическое оружие, не только озлобило мировую общественность, но и сделало конфликт более жестоким, так как другие нации ответили тем же. Несмотря на воинственный настрой Габера, немецкие евреи никогда не были основной группой поддержки для такого аспекта всеобщей войны. И все же, как и все остальные немцы, они оказали негласную помощь и своим молчаливым согласием, и – реже – прямой поддержкой.