Текст книги "Роковое наследие. Правда об истинных причинах Холокоста"

Новая боевая машина

Оглядываясь на карьеру Габера в военное время из 1950-х годов, его бывшие коллеги нередко вспоминали любовь великого ученого к военной форме. Судя по всему, при поездках на фронт он имел обыкновение щеголять униформой капитана армии – этот ранг он получил в 1915 году⁹¹. Габер был не единственным немцем еврейского происхождения, питавшим теплое чувство к символам немецкого милитаризма. Виктор Клемперер также счел это заслуживающим упоминания, когда посетил богослужение в берлинской синагоге. «Кантор стоял на кафедре в полевой серой униформе, – рассказывал он. – И в крошечной комнате я насчитал двадцать восемь мужчин в форме, из них девять с Железным Крестом»⁹². Вид немецких евреев, затянутых в мундиры со сверкающими пуговицами, в начищенных сапогах, не был новостью. В конце концов, солдаты-евреи сражались и в прежних немецких армиях. Но с наступлением 1914 года обстоятельства весьма сильно изменились. Было бы слишком смело называть это новой армией, поскольку немецкие военные по-прежнему изо всех сил старались ограничить евреям доступ в высшие эшелоны офицерского корпуса. Но под давлением разрастающейся войны они были вынуждены хотя бы на словах обращать внимание на религиозные потребности и обычаи евреев.

Основываясь только на довоенном составе и характере немецкой армии, можно не сомневаться, что начало Первой мировой войны радикально изменило ее подход к солдатам-евреям. Похоже, в рядах вооруженных сил возникла искренняя решимость уважать их религиозные нужды. Как было замечено в одном частном письме, важно было избегать «любого ощущения, что с еврейскими солдатами обращаются хуже, чем с их товарищами-христианами»⁹³. Эта рекомендация привела к тому, что офицеры армии стали обсуждать не только вопросы рекрутского набора и полевых тактик, но и доступность кошерной пищи и нюансы еврейских праздников. Опыт солдат, размещавшихся в тылу, и тех, кто служил в гнетущей атмосфере фронта, несомненно различался, но в целом армия пришла к согласию по обоим вопросам. В тыловых гарнизонах еврейские солдаты могли соблюдать кашрут, если сами обеспечивали себе еду, а отпуск на основные еврейские праздники предоставлялся «в той мере, в какой это совместимо с военной обстановкой»⁹⁴.

Награды и продвижения по службе, которые начали доставаться еврейским солдатам в первые недели конфликта, также говорили о том, что теперь в Германии была более открытая и демократичная армия. Самым известным офицером-евреем был, вероятно, Гуго Гутман, полковой адъютант баварской армии и тот самый человек, который впоследствии рекомендовал представить Гитлера к Железному Кресту 1 степени. За пределами Баварии немецкие евреи также получали повышения в звании⁹⁵. Поскольку до войны офицеры-евреи в армии практически отсутствовали, такие продвижения, казалось, подтверждали успешность внутренней реформы системы. Похожая картина создавалась и благодаря множеству военных наград, достававшихся солдатам-евреям. Когда Фриц Герц получил свой Железный Крест во время бельгийских кампаний, он был очень взволнован. «Посылаю вам в этом письме Железный Крест», – сообщал он семье. «Нет, я передумал, – пошутил он затем, – буду его носить»⁹⁶. Чувства Герца разделяли многие другие евреи в первый год войны. Некоторое представление об их численности дает статистика объединения еврейских студентов «Kartell-Convent», которое подсчитало, что к концу 1914 года восемьдесят пять его бывших или действующих членов были награждены Железным Крестом⁹⁷.

Пристальное внимание «Kartell-Convent» к статистике отражало гордость немецких евреев за эту новую и, вероятно, более открытую армию, но и всеобщую гордость за личные достижения каждого отдельного солдата-еврея. Весной 1915 года один молодой солдат из Мюнхена получил повышение до лейтенанта запаса. Учитывая, что он начал военную карьеру как обычный солдат, это действительно было достижением. Его дядя Ойген Бер, одна из ведущих фигур в еврейском сообществе Мюнхена, явно думал так же: Бер делился этой новостью в письмах друзьям и знакомым, в том числе Союзу немецких евреев (Verband der deutschen Juden) в Берлине. «Он одним из первых заслужил Железный Крест», – гордо восклицал Бер⁹⁸. Скорость, с которой немецкие евреи перенимали язык и символы немецкой армии как свои, была почти неправдоподобной.

Для еврейских общин в более широком смысле главной гордостью, конечно, было включение раввинов в немецкую армию. Получившаяся комбинация военных и иудейских религиозных ценностей создавала как минимум впечатление, что немецкая армия в полной мере приняла в свои ряды евреев. Лео Баервальд, мюнхенский раввин, был одним из восьми раввинов, начавших исполнять свой воинский долг на второй месяц войны. Баервальд, высокий импозантный темноволосый мужчина, смотрелся безупречно на своем месте, стоило ему получить униформу и фронтовую амуницию. Базовая униформа армейских раввинов походила на облачение христианских капелланов: длинная серая шинель с повязкой Красного Креста на рукаве, тяжелые сапоги для верховой езды и армейская фуражка, разве что со звездой Давида вместо христианского креста. Кроме того, каждый раввин получал повозку, двух лошадей и кучера⁹⁹.

Раввины были отражением христианских капелланов не только в униформе – их военные обязанности на фронте также были очень похожи. В докладе Союзу немецких евреев в Берлине Баервальд обрисовал свои первые недели в Бельгии и во Франции. Значительную часть времени он проводил посещая раненых и больных солдат-евреев, а остальное было занято индивидуальными и коллективными встречами с евреями в поле. Фотография гамбургского раввина Якоба Зондерлинга, проводящего богослужение на Иом-кипур, в полной мере запечатлела эту духовную роль. Несколько сотен военнослужащих-евреев в полной военной форме, с островерхими прусскими касками вместо кипы на головах, превратили поле в место молитвы. Зондерлинг, одетый в форму и величественно стоящий напротив группы прихожан, выглядел одновременно религиозным и военным лидером.

Полевые еврейские богослужения, как и то, что проводил Зондерлинг, давали евреям возможность продемонстрировать, что и они были на фронте. Большие собрания немецких евреев, затянутых в безупречную военную форму, представляли, по словам Лео Бека, «бесспорную значимость для признания иудаизма»¹⁰⁰. Вот почему было крайне важно, чтобы деятельность армейских раввинов как визуальное отображение еврейских военнослужащих была признана в полной мере. В этих целях они бомбардировали свои общины в тылу частыми отчетами и – что, возможно, более важно – при случае вносили вклад в солдатские газеты, распространявшиеся в войсках¹⁰¹. Раввины также хватались за любую возможность межконфессиональной работы с армейскими капелланами, будь то совместное богослужение или совместное присутствие на похоронах. Фотографии еврейских и христианских капелланов, вместе служащих на фронте, были обычным делом. Мораль таких снимков была очевидна: евреи, так долго остававшиеся за бортом армии и общества в целом, теперь были равны всем остальным немцам¹⁰².

Баервальд и его коллеги были не первыми раввинами, служившими в немецкой армии: ранее четыре раввина записались добровольцами во время Франко-прусской войны. Но на этом сходство кончалось. Недавние рекруты-евреи принимали перемены без опасений, зная, что Германия и ее армия вступили в новый, более открытый период. Вовлеченность раввинов в дела армии была такой, что один из них даже провел богослужение на Рош ха-Шана с полученным дорогой ценой Железным Крестом на груди, видимо, забыв о христианской иконографии этой медали¹⁰³. Напротив, именно воодушевленность первых дней войны, судя по всему, больше всего привлекала армейских раввинов. Как и для тысяч юных немцев, идущих добровольцами на фронт, перспективы нового опыта, приключений и путешествия в другие страны оказались весьма притягательны. В письме домой рав Бруно Италинер возбужденно описывал путь на Западный фронт, который включал в себя поездку в автомобиле с раненым майором драгунов, двенадцать часов на поезде и встречу с пулеметным расчетом в Льеже¹⁰⁴. Когда он добрался до фронта, воодушевление захлестнуло его еще сильнее. Его коллега Георг Вильде был так поражен мощью британских бомб, что собирал осколки шрапнели как сувениры с поля боя, а уход за ранеными и утешение уцелевших, как, похоже, представлялось ему, могли подождать¹⁰⁵.

Но воодушевленное участие раввинов в жизни немецкой армии надо было как-то унять. Несмотря на то, что армия и позволила раввинам носить военную форму и проводить службы рядом с линией фронта, она же ставила им многочисленные препятствия. Еще в 1915 году Военное министерство успешно избегало необходимости платить раввинам подобающее жалованье – в самом деле, они оставались неоплачиваемыми добровольцами. Вот почему, хотя Лео Баервальд и его коллеги носили ту же униформу, что и христианские капелланы, и передвигались на фронте с использованием тех же армейских средств, их финансовые обстоятельства сильно различались. Капелланы получали жалованье, раввины, напротив, должны были полагаться на пособие от еврейских общин в тылу. Издержки Военного министерства были бы не так уж велики – тридцать или около того армейских раввинов меркли в сравнении с 1 441 католическим капелланом в одной только прусской армии¹⁰⁶.

Печальные обстоятельства армейских раввинов были ознаменованием некоторых более серьезных проблем в этой якобы новой армии. Так, хотя многие еврейские солдаты радовались наградам и повышениям в звании, другие разочарованно наблюдали, как их военные заслуги игнорируются. Виктор Клемперер рассказал о судьбе одного невезучего солдата, который служил еще до войны и получил Железный Крест в нынешнем конфликте. Несмотря на его обширный опыт, повышения продолжали обходить его стороной – вероятно, из-за «его подчеркнуто выраженного еврейства», предположил Клемперер¹⁰⁷. Более того, во всех частях армии можно было найти немецких евреев, пострадавших от той или иной формы дискриминации. Сообщения об антисемитизме в войсках регулярно ложились на стол CV. Одна из многочисленных жалоб описывала, как группа солдат в увольнительной шутила, что евреев надо послать прямо на фронт, «чтобы их перестреляли первыми». Еще один доклад касался чрезмерно агрессивных офицеров, специально выбиравших евреев при проверке новобранцев. Не без преувеличения радостей военной службы, CV жаловалось, что такие практики «полностью уничтожают счастье от возможности служить родине»¹⁰⁸.

Перед лицом таких свидетельств любые предположения, что антисемитизм стал чужд немецкой армии в военное время, кажутся очевидно неверными¹⁰⁹. Армия, несомненно, изменилась с началом войны, но дискриминирующие практики все еще были обычным делом. И этот разрыв особенно ярко отражает меняющуюся динамику войны. Поскольку цифры потерь были высоки и продолжали расти, Военному министерству ничего не оставалось как повышать в звании и награждать солдат-евреев. В этом и был корень проблемы. Еврейские солдаты были интегрированы в немецкую армию из необходимости, а не из искреннего желания реформировать институт армии. Нельзя сказать, чтобы эти структурные ошибки особенно тревожили немецких евреев в первый год войны. Может быть, в армии и оставались недостатки, но впервые за долгое время она, казалось, была на верном пути. Успокоенные этим знанием, немецкие евреи продолжали всей душой поддерживать конфликт, охотно помогая Германии заложить фундамент под тем, что становилось все более глобальной войной.

IV. Аннексии

В дружеском письме Альберту Баллину Макс Варбург, ведущая фигура гамбургского банковского дела, сделал предложение, которое на первый взгляд казалось примечательным. Он намекнул, что Германии следует создать новую систему колоний на прибалтийских территориях Латвии и Курляндии. Для строительства Германской империи на востоке Варбург предусматривал сложную схему перемещения населения. Латышей, проживающих в настоящий момент в регионе, «легко будет вывезти», заявил он. Вместо них местность будет населена «народами германского происхождения»¹. Как бы возмутительно ни звучали сейчас комментарии Варбурга, они лишь отражали общие имперские амбиции. В то время как Германия теряла опору в Азии и Африке, территориальное расширение на европейский континент казалось куда более выполнимым. Немецкие евреи вроде Варбурга часто активно поддерживали эти колониальные фантазии – их мотивировала не только мысль об усилении немецкой власти, но и возможность спасти евреев от российского ига².

В начале 1915 года разговоры о колонизации Балтики легко было отмести как пустые мечтания и ничего более. Положение на всех фронтах военных действий давало Центральным державам мало поводов для оптимизма. На Западном фронте не было признаков выхода из тупика окопной войны. После того, как применение газа – нового чудо-оружия – не смогло сдвинуть патовую ситуацию, немцы, казалось, были довольны и тем, что держали позиции и отбрасывали одну волну нападений британцев и французов за другой. На востоке положение вначале было немногим лучше. Вальтер Вольф, еврейский делец из Гамбурга, устроившийся в Молодечно к северо-западу от Минска, вспоминал тяготы кампаний против русских. Вначале немного продвинувшись, он и его товарищи прочно застряли на месте, когда лютый зимний холод уступил место «ужасной русской грязи»³. Даже война на море не принесла немцам облегчения: вероятно, из страха еще больше обозлить американское общественное мнение, немецкое правительство решило свернуть подводные кампании в течение 1915 года.

Однако военные проблемы не мешали многим немцам планировать расширение территории. Генрих Класс и его Пангерманский союз и здесь задавали тон. В мае 1915 года Класс вместе с еще шестью ведущими промышленными и сельскохозяйственными организациями составил меморандум о целях войны для канцлера Бетман-Гольвега. Все характерные для Класса признаки напыщенности были налицо. Меморандум призывал к обширным аннексиям как на востоке, так и на западе, одновременно требуя изъятия сырья для немецкой промышленности. Но истинная его значимость была в размышлениях об управлении завоеванными территориями. Класс предлагал, чтобы «обездоленных немецких фермеров, живущих в России», переселили в новую «территориальную и экономическую зону Германии», образованную из частей прибалтийских стран⁴. В течение 1915 года внимание фокусировалось не только на расширении Германской империи, но и на создании системы немецких колоний на востоке⁵.

Аннексионисты могли найти множество причин, чтобы устремить свои территориальные притязания на восток. Он не только давал обширные земли, готовые для сельских поселений, но еще там проживало разнообразное, хотя в основном бедное население, которому, по всей видимости, пошла бы на пользу европейская культурная миссия. Так получилось, что регион, на который обратили взгляды немецкие аннексионисты, был домом для большинства еврейского населения России – всего около 4,9 миллионов человек. Многочисленность еврейского населения этой области была следствием политики России в XIX веке, согласно которой евреев заставляли проживать в пределах так называемой черты оседлости – области, простиравшейся от Украины на юге через российскую Польшу до прибалтийских государств на севере. И поскольку теперь уже немецкие аннексионисты обратили внимание на эти земли, черта оседлости, вместе со своим экономически бедным еврейским населением, оказалась в центре территориальных амбиций Германии. А это значило, что аннексионистские планы Германии и судьба восточноевропейских евреев оказались неразрывно переплетены. Теперь у немецких евреев было два преимущества в войне: Германия могла увеличить свои территориальные владения и в то же время освободить восточноевропейских евреев от российского влияния.

От аннексии к колонизации

В июне 1915 года аннексионистская повестка дня получила долю легитимности со стороны правых сил, когда в дебаты включился Рейнгольд Зееберг, профессор христианской теологии в Берлине. При поддержке коллег из правого крыла политической сцены Германии Зееберг согласился выпустить петицию о целях войны. Вторя риторике Пангерманского союза, Зееберг призывал одновременно к широкомасштабным аннексиям и германизации земель на востоке. С точки зрения Зееберга, эта новая территория должна была вместить «часть нашего растущего населения», а также дать «новую родину на старой родине» немецким обратным мигрантам⁶. Петиция Зееберга собрала подписи примерно 1 341 интеллектуала, в том числе 352 университетских профессоров. В этом длинном списке имен были и подписи некоторых немецких евреев: свои имена в него вписали среди прочих историк искусства Адольф Гольдшмидт, Макс Паппенгейм, историк права, и кузен Вальтера Ратенау Фриц Ратенау⁷.

Гольдшмидт, Паппенгейм, Ратенау и, конечно, Варбург были не единственными немецкими евреями, сочувствующими колонизации востока. Публицист и академик консервативных взглядов Адольф Грабовски был особенно красноречив в поддержке экспансии на восток. Биография Грабовски интересна, но не сказать чтобы уникальна. Он родился в берлинской семье евреев в 1880 году, впоследствии обратился в протестантизм. В довоенные годы он издавал «Zeitschrift für Politik» и молодую консервативную газету «Das neue Deutschland»⁸. Не успел конфликт огласиться первыми выстрелами, как Грабовски принялся защищать территориальную экспансию Германии. В его представлении вопрос был прост: «любой ценой наша континентальная территория должна быть расширена в ходе этой войны»⁹. Продолжая тенденцию, заданную Классом, Зеебергом и другими, Грабовски вскоре перешел от простой защиты экспансии к реальному планированию логики имперского управления. Ключ к будущему Германии как мировой державы, утверждал он, состоит в превращении областей на востоке в сельскохозяйственную землю, которая послужит существующей экономике. В то же время распространение «культуры [Германии и] ее языка» поможет укрепить положение страны на мировой арене¹⁰.

Позицию Грабовски как консервативного публициста, воодушевленного войной, понять было легко. Куда удивительнее был факт, что немецкие евреи из самых разных социальных и политических кругов также начали планировать масштабы будущей германской колониальной империи. И главным из них был сионист Дэвис Трич. До начала военных действий Трич был скорее известен своей яростной ссорой с Теодором Герцлем на Шестом сионистском конгрессе по поводу местонахождения будущего еврейского государства¹¹. Но в 1915 году Трич думал о чем угодно, кроме этого. Он посвящал все больше времени разработке, а затем продвижению пакета экспансионистских задач войны, которые свидетельствовали о его огромной любви к Германии.

По сравнению с воинственным настроем Класса и Зееберга рассуждения Трича звучали куда рассудительнее. Он восхищался Британской империей, симпатизировал французам и предостерегал от «открытых аннексий». Однако стоило копнуть поглубже – и реальный посыл Трича представал столь же агрессивным, как у его правых соотечественников. На западе он требовал захвата приграничных регионов Франции из соображений обороны и предлагал разделить Бельгию между Германией, Нидерландами и Люксембургом, хотя, разумеется, Бельгийское Конго должно было достаться только Германии. На востоке, где «самым опасным» оппонентом была Россия, следовало аннексировать прибалтийские государства, при этом Литва, Украина и российская Польша должны отойти под управление Германии и Австрии. Эти территориальные изменения, с изрядным оптимизмом объяснял Трич, породят «новую империю» как основу «мира во всем мире»¹².

Но на каждого Трича или Грабовски, мечтающего о колониальной экспансии, было множество немецких евреев, пытающихся умерить эти притязания. Один из самых радикальных голосов в этом отношении принадлежал Розе Люксембург. Младшая из пяти детей в польско-еврейской семье, она родилась в 1870 году. Сначала ее родители жили в сельском Замостье, затем переселились в суетливую Варшаву. Ее марксистские политические взгляды начали обретать реальный облик, когда она уехала из Польши учиться в Цюрихе, а переезд в Берлин в 1898 году, где она вступила в SPD, помог еще отчетливее выкристаллизоваться ее убеждениям. Люксембург, никогда не остававшаяся в стороне от споров, несколько раз попадала в тюрьму в 1900-х годах, а также в феврале 1915 года. Она использовала этот вынужденный период одиночества в военное время крайне продуктивно, набросав критический выпад против собственной партии, «Кризис социал-демократии» («Die Krise der Sozialdemokratie»), более известный как «июньский памфлет», который осуждал не только войну и милитаризм, но и молчаливое одобрение конфликта со стороны SPD. «Нигде [кроме Германии] не были организации пролетариата так откровенно поставлены на службу империализма», – со злостью писала Люксембург. Она и так была изгоем для основной массы социалистов, так что ее критические взгляды можно было не принимать во внимание¹³.

Куда опаснее для SPD как партии были критические высказывания политиков-евреев Эдуарда Бернштейна и Гуго Гаазе, а также их коллеги Карла Каутского. В июне 1915 года трио опубликовало короткий манифест, решительно отбрасывающий любые разговоры об аннексиях и имперской экспансии. Под заголовком «Веление времени» («Das Gebot der Stunde») они жестко критиковали явный сдвиг правительства от оборонительной к экспансионистской войне. «Истинный и постоянный мир, – заявляли они, – возможен только на основе свободного соглашения», и, таким образом, исключалось его достижение силовым путем¹⁴. Может быть, эти слова и были искренними, но основным результатом манифеста трио был гнев прочих членов SPD. Хотя на данный момент партия была едина, критика от Гаазе, ее сопредседателя, зловеще указывала на опасные расхождения внутри немецких левых сил.

К лету 1915 года любой что-то из себя представлявший свободно излагал свои взгляды на внешнеполитическое будущее Германии. Теодор Вольф, чье критическое отношение к конфликту росло день ото дня, был твердым приверженцем умеренных целей войны¹⁵. Он побудил берлинского военного историка Ганса Дельбрюка составить петицию против экспансионизма и подписал ее. «Следует отказаться от аннексии политически независимых народов и народов бывших независимыми ранее», – требовала петиция Дельбрюка¹⁶. Сама кампания не оправдала ожиданий, собрав всего лишь 141 подпись. Среди имен, не появившихся в списке, было имя Альберта Баллина, упорно отвергавшего призывы Вольфа подписать петицию. С точки зрения Баллина, петиция Дельбрюка об отказе от любых аннексий заходила слишком далеко. Проще говоря, Баллин был убежден в обратном: война должна укрепить Германию экономически и в некоторой степени территориально. Он надеялся, что к концу конфликта и порт Зебрюгге, и Бельгийское Конго будут в надежных руках Германии¹⁷.

Может быть, Баллин и рассчитывал на прибыль из Бельгии, но ближайшая возможность расширения территории пришла не с запада, а с востока. В первой половине года Гинденбург и Людендорф сумели усилить свои войска для подготовки к весеннему наступлению. Наблюдая за ситуацией из восточной штаб-квартиры армии, берлинец Исмар Бекер был убежден, что «решающий бой» не за горами. «Пронзительный звук наших труб, призывающий нас в атаку и ведущий от победы к победе, очень скоро возвестит о мире», – уверенно заявлял он¹⁸. Надежда Бекера на мир, как мы знаем, оказалась иллюзорной, но его оптимизм не был лишен оснований. В мае немецкие войска совместно с австрийскими союзниками начали комбинированное наступление, которое немедленно принесло плоды: 150 000 русских солдат было взято в плен всего за шесть дней сражений. Атаки продолжались все лето и завершились лишь в сентябре, причем к этому времени российская армия отступила примерно на 400 километров¹⁹.

Поскольку власти Германии изнемогали без хороших новостей так долго, что сами боялись думать об этом сроке, они были полны решимости извлечь все из «великого наступления» армии на русских. Лучше всего для этой пропагандистской задачи подходила особая группа военных корреспондентов, чьи фронтовые репортажи должны были только подтверждать мнение армии о военной обстановке²⁰. Фриц Вертхаймер, немецко-еврейский журналист из «Frankfurter Zeitung», отнесся к своей задаче серьезно и написал ряд хвалебных статей о продвижении немецкой армии на восток. Его отчеты создавали впечатление нарастающей силы. Какие бы силы ни выставили русские, теперь они были не в состоянии остановить прекрасно отлаженную германскую военную машину. Так, Южная армия прошла через Карпаты (и «звук победы разносился от первого до самого последнего солдата»), затем прорвалась через позиции русских у Стрыя, словно «неудержимая волна прилива», и наконец двинулась через Днестр. И все это, с гордостью отмечал Вертхаймер, было достигнуто лишь при «50 убитых и раненых и менее 100 пропавших без вести»²¹. Если верить репортажам Вертхаймера, мечты о колониальном расширении уже не казались столь призрачными.