Текст книги "Врата Анубиса"

– О боже! – закричал кто-то. – Остановите его, он отправился на кухню!

Дойль видел неистово бурлящую толпу у входа, кто-то размахивал ножкой стула, как дубиной, но в сумятице первых секунд он не мог разглядеть, что является центром всего этого, но тут люди расступились, и он увидел изготовившуюся к прыжку обезьяну с шерстью цвета рыжего сеттера. Что-то невнятно бормоча, обезьяна прорвала оцепление и в два прыжка покрыла половину расстояния до столика Дойля и Беннера. За мгновение до того как Беннер выстрелил, Дойль успел заметить, что шерсть обезьяны в нескольких местах испачкана кровью и изо рта тоже сочится кровь.

Дойль почувствовал хлопок воздуха на щеке, пуля попала в грудь обезьяне и сбила с ног. Существо навзничь грохнулось на пол, судорожно выгнулось и обмякло.

Мгновение звенящей тишины – все замерли, Беннер схватил Дойля за локоть, потащил на кухню и через черный ход вывел в узенький темный переулок.

– Пошли, – сказал Беннер. – По этому переулку мы выйдем на Корнхилл-стрит.

– Подожди минутку, ведь это был Джо – Песья Морда? То есть я хотел сказать – волосатый человек… Почему он пришел?

– Не имеет значения. Нам надо уходить отсюда.

– Но это значит, что теперь он уже в новом теле! Как же ты не понимаешь…

– Я понимаю это лучше, чем ты, Дойль, поверь. Все под контролем. Позже объясню.

– Но… ох, ну ладно. Эй, подожди! О черт, когда же я с тобой увижусь? Ты сказал – вторник?

– Да, да, вторник, – нетерпеливо отмахнулся Беннер, – поторапливайся.

– Где во вторник?

– Не беспокойся об этом. Я найду тебя. Ах, ну да… Во вторник прямо здесь в десять утра. Теперь ты успокоился?

– Хорошо. Но не мог бы ты ссудить мне еще немного денег? Я не…

– Да, да, конечно… не можешь же ты морить себя голодом. Вот, возьми. Не знаю, сколько здесь, но думаю, этого будет вполне достаточно. А теперь уходи.

* * *

Седой официант нес полный совок осколков стекла, а из салфетки он соорудил повязку наподобие чалмы – ну прямо Великий Визирь, принесший в подарок султану блюдо с алмазами.

– Извини, сынок, но все это меня слишком взволновало, чтобы я мог что-нибудь толком заметить.

Он ссыпал осколки стекла в ящик для мусора и нагнулся, чтобы опять наполнить совок.

– Но он направлялся к тем двум людям за столиком?

Официант вздохнул:

– Может, направлялся к ним, а может, просто пошел на прорыв в этом направлении.

– А можешь ты вспомнить что-нибудь о том человеке, который пристрелил его?

– Только то, что я уже сказал, – высокий и светловолосый. А парень с ним был темный и тощий, болезненного вида. Мне уже пора идти домой.

Похоже, больше ничего здесь узнать не удастся, поэтому Джеки поблагодарила официанта и понуро вышла на булыжную мостовую Биржевого переулка, где несколько человек осторожно загружали в фургон тело Кенни – каким бы там ни было его имя, – тело, оставленное самим Кенни уже неделю назад и только сегодня покинутое Джо – Песьей Мордой.

«Проклятие, – подумала Джеки. – Он переместился, и теперь я вообще не имею представления, в чьем теле он может быть».

Она засунула руки поглубже в карманы пальто, обогнула фургон, посмотрев через плечо на кучку зевак, и зашагала по Треднидл-стрит.

* * *

На полдороге домой Дойля начала колотить дрожь, и, добравшись до своего насеста на крыше, он выпил пива, покурил, потом закрыл лицо руками и глубоко вздохнул. Теперь он немного успокоился и мог все обдумать. Боже мой, так вот на что это похоже, когда появляются эти проклятые создания! Ничего удивительного, что бедняга Джеки слегка рехнулся, после того как прикончил одного такого, да вдобавок ему показалось, что это его друг Колин Лепувр смотрит на него из умирающих глаз этой твари. Или, черт побери, оно так и было на самом деле?

Дойль поставил кружку и окинул взглядом окрестности. И где же теперь Джо – Песья Морда? Начал ли он уже обрастать шерстью и подыскивает ли он новое тело?

* * *

На выветренном камне порога маленького белого домика, почти в двух тысячах милях к юго-востоку от орлиного гнезда Дойля, сидел лысый старик, флегматично покуривая трубку, и смотрел вниз на склон пыльной желтой травы, на галечный пляж и на воду. Теплый сухой ветер дул с запада, гоня мелкую рябь по водной глади залива Патры, и когда ветер немного стихал, слышалось тихое позвякивание овечьих колокольчиков с предгорий.

В третий раз за этот долгий день мальчик Николо выбегал из дома. На этот раз он толкнул доктора, и тот чуть было не выронил трубку. Мальчишка даже не подумал извиниться. Доктор натянуто улыбнулся, обещая себе, что если этот греческий гаденыш еще хоть раз себе такое позволит, то его любимый «падроне» умрет мучительной смертью.

– Доктор, – запинаясь, пробормотал мальчик, – идите скорее, он мечется по кровати и говорит с людьми, которых нет в комнате! Он умирает!

«Он не умрет до тех пор, пока я ему это не позволю», подумал доктор. Он посмотрел на небо – солнце – уже находилось в западной части безоблачного греческого неба, и он решил, что сейчас самое время приступать. Не то чтобы действительно имело значение, в какой час дня он сделает это, но старые мертвые законы, которые сейчас воспринимаются всего лишь как суеверия: не произносить имя Сета на двадцать четвертый день месяца Фармути и лучше избегать увидеть мышь на двадцатый день месяца Тьяби, – побуждали его не приступать к черной магии, пока Ра над головой и может увидеть.

– Прекрасно, – сказал доктор, откладывая в сторону трубку и с трудом поднимаясь на ноги, – я пойду посмотрю его.

– Я тоже пойду, – заявил Николо.

– Нет. Я должен быть с ним один.

– Я тоже пойду.

Смешной мальчишка положил руку на рукоять изогнутого кинжала, который он всегда носил за красным кушаком, и доктор едва не расхохотался.

– Ну если ты настаиваешь… Но ты должен уйти, когда я буду лечить его.

– Почему?

– Потому, – сказал доктор, зная, что подобное обоснование будет хорошо воспринято мальчиком, хотя, скажи он такое английскому милорду, тот бы схватился за пистолет. – Медицина – это магия, и присутствие третьей души в комнате может нарушить целебные чары, и они принесут зло.

Мальчик угрюмо размышлял, потом пробормотал:

– Я согласен.

– Ну тогда пошли.

Они вошли в дом, прошли переднюю и оказались в комнате без двери. Хотя каменные стены сохраняли прохладу, юноша, лежащий на узкой кровати, был весь мокрый от пота, и его курчавые черные волосы прилипли ко лбу. Как и докладывал Николо, его хозяин беспокойно метался, и хотя его глаза были закрыты, он хмурился и что-то невнятно бормотал.

– Сейчас ты должен нас оставить, – сказал доктор мальчику.

Николо пошел к двери, но остановился, недоверчиво разглядывая диковинную коллекцию предметов – ланцет и чашу, цветные жидкости в маленьких стеклянных колбах, металлический контур с деревянной дощечкой посередине – на столике у постели.

– Еще одно, прежде чем я уйду, – сказал он. – Многие из тех людей, которых вы лечили от этой лихорадки, умерли. В понедельник англичанин Джордж Ватсон проскользнул сквозь ваши пальцы. Падроне, – он указал на человека на кровати, – говорит, что от вашего лечения больше вреда, чем пользы. И поэтому я должен вам сказать – если он тоже станет одной из многих ваших неудач, вы последуете за ним в смерть в тот же день. Вам понятно?

Доктор не знал, смеяться ему или сердиться.

– Оставь нас, Николо.

– Будь осторожен, доктор Романелли, – сказал Николо, повернулся и вышел из комнаты.

Доктор погрузил чашку в миску с водой, которая стояла на столе, и взял несколько щепоток растертых в пыль растений из мешочка на поясе, высыпал в чашку и размешал пальцем. Затем он просунул руку под плечи юноши, поднял его в полусидячее положение и поднес чашку к его губам.

– Пейте, милорд, – мягко сказал он, наклоняя чашку. Больной рефлекторно выпил содержимое и нахмурился, когда доктор Романелли убрал пустую чашку, потом закашлялся и затряс головой, отфыркиваясь, – видимо, питье ему не понравилось.

– Да, оно горькое, не так ли, милорд? Я выпил чашку такого зелья восемь лет назад и все еще помню этот вкус.

Доктор встал, быстро подошел к столу – он торопился, так как теперь время сочтено, – высек искры для маленького трута на блюде, раздул пламя, поднес особую свечу и держал в пламени до тех пор, пока фитиль не оделся короной свечения, потом он установил свечу в подсвечник и стал сосредоточенно на нее смотреть.

Пламя не устремлялось, сужаясь, вверх, как у обычной свечи, а светилось равномерно во всех направлениях, как если бы это была сфера, подобная маленькому желтому солнцу, и иероглифы на свече нервно подергивались, как скаковые лошади перед забегом.

Теперь пора, если только его ка в Лондоне правильно сделает свою часть.

– Ромени? – сказал он в пламя свечи.

– Я готов. Чан с веществом подогрет до нужной температуры, – ответил едва слышный голос.

– Хорошо. Надеюсь, что так. Для него все подготовлено?

– Да. Просьба об аудиенции была принята и утверждена на этой неделе.

– Хорошо. Поддерживай связь на этом канале.

Романелли взял металлический контур, который был прикреплен к куску тяжелого дерева, маленькие металлические палочки и ударил. Зазвучала долгая чистая нота – и через мгновение из пламени пришел ответ.

Ответная нота была выше, поэтому он переместил деревянную бусину на дюйм выше и опять тихонько коснулся металлической палочкой контура. Теперь звуки были похожи, и шар пламени, казалось, исчез, хотя он засветился опять, когда звук растаял в воздухе.

– Я верю, у нас получится, – сказал он напряженно. – Еще раз.

Две ноты – одна в Лондоне, другая в Греции, прозвучали опять, теперь почти в унисон; пламя стало тусклым, отливая взбаламученной мутной серостью, и пока контур все еще звенел, Романелли осторожно коснулся шарика и передвинул на толщину волоса дальше. Теперь ноты звучали в унисон, и там, где раньше было пламя, теперь была дыра в воздухе, в которую он мог видеть маленький участок земляного пола. Когда двойной звон стих, странный сверкающий шар пламени вновь появился.

– Так держать! – взволнованно сказал Романелли. – Я могу отчетливо видеть. Ударь опять, когда я скажу тебе, и я его перешлю.

Он взял ланцет и блюдо и повернулся к лежащему на кровати – тот был без сознания. Романелли поднял обмякшую руку, сделал надрез на пальце и поймал быстрые капли крови на блюдо. Когда он получил пару ложек крови, он выпустил руку и обернулся к свече.

– Сейчас! – сказал он и ударил по контуру палочкой. И еще раз был получен ответ, и когда пламя свечи опять стало дырой, он опустил палочку, обмакнул свои пальцы в блюдо с кровью и, взмахнув руками, отправил брызги крови через дыру.

– Прибыл? – спросил он, и его пальцы приготовились к следующей попытке.

– Да, – ответил голос с другой стороны, пока нота не отзвучала и не вспыхнуло яркое пламя, – четыре капли, прямо в чан.

– Превосходно. Я позволю ему умереть, как только услышу, что у вас все получилось.

Романелли наклонился и задул свечу.

Он сел и стал задумчиво смотреть на спящего. Найти этого молодого человека – действительно удача. Он именно то, что нужно для их целей: пэр Британского королевства и – возможно, из-за своей хромоты – застенчивый и замкнутый, почти не имеющий друзей. И во время учебы в Харроу он очень кстати опубликовал сатиру, которая вызвала раздражение некоторых влиятельных лиц, в том числе и его благодетеля лорда Карлайла. Теперь все охотно поверят, что он и в самом деле мог пойти на такое преступление, которое его заставят совершить Романелли вместе со своим британским ка.

– Доктор Ромени и я – мы выдвинем тебя из неизвестности, – сказал Романелли тихо. – Мы сделаем твое имя знаменитым, лорд Байрон.

* * *

Клоун Хорребин и доктор Ромени пристально смотрели на ванну размером с гроб с тускло клубящимся магическим раствором, в котором темнели, затвердевая, капли крови где-то на среднем уровне и где сейчас начала разрастаться система прекрасных красных тканей, связываясь друг с другом.

– Через двенадцать часов это уже будет узнаваемый человек, – тихо сказал Ромени, он стоял так спокойно, что даже совсем не подпрыгивал на пружинных подошвах, – а через двадцать четыре часа он уже сможет говорить с нами.

Хорребин переступил на ходулях.

– Подлинный британский лорд, – сказал он задумчиво. – Крысиный Замок уже удостаивали посещением выдающиеся личности, но молодой лорд Байрон здесь будет первый, – даже под слоем грима Ромени заметил усмешку, – пэр королевства.

Доктор Ромени улыбнулся:

– Я ввел вас в высшие сферы.

Несколько мгновений длилось молчание.

– Ты уверен, что мы и впрямь должны осуществить этот бессонный проект, то есть не спать вообще завтра ночью? – жалобно захныкал клоун. – Я всегда сплю по десять часов в гамаке, или у меня будут ужасные боли в спине, а с тех пор как мой проклятый папаша, – он указал на высушенную голову Теобальдо в нише окна над ними, молча наблюдавшую за всем происходящим, – сбросил меня на землю, боли стали вдвое сильнее.

– Мы будем дежурить посменно, четыре часа сна каждые восемь часов, – напомнил ему Ромени, – вполне достаточно, чтобы ты не сдох. Вот его жаль, – добавил, кивая на ванну с раствором, – он будет все время бодрствовать и будет все время кричать.

Хорребин вздохнул:

– Послезавтра все это кончится, и мы наконец сможем отдохнуть.

– Возможно, ближе к вечеру. Мы будем упорно работать над ним по очереди всю завтрашнюю ночь и весь день после. К вечеру у него не останется собственной воли, потом мы позволим ему денька два побыть на виду, потом дадим ему инструкции и этот миниатюрный пистолет и отпустим его. Затем мои цыгане и ваши нищие выйдут на работу, и примерно через час мой человек в Государственном Казначействе объявит, что пятая часть всех золотых соверенов в стране – фальшивые, мои капитаны совершат набег на Английский Банк. И затем, когда наш мальчик Байрон проделает свой трюк, страна фактически будет поставлена на колени. Если Наполеон не будет в Лондоне к Рождеству, я буду очень удивлен. – И он удовлетворенно улыбнулся.

Хорребин потоптался на своих ходулях.

– Ты… действительно уверен, что это будет улучшение? Я не против устроить хорошенькую встряску, но разумно ли уничтожать до конца эту страну?

– Французами легче управлять, – сказал Ромени. – Я знаю, я имел с ними дело в Каире.

– А-а… – Хорребин затопал к дверям, но остановился и заглянул в ванну, где красные нити уже образовали некое подобие скелета. – О боже, это отвратительно, – заметил он, укоризненно покачал головой в клоунском колпаке и удалился из комнаты.

Доктор Ромени тоже уставился на то, что происходило в этом колдовском тигле.

– О-о, – сказал он спокойно, – есть вещи куда хуже, Хорребин. Скажешь мне через месяц – так это или нет, удалось ли тебе найти вещи и похуже.

* * *

Утром во вторник, двадцать пятого сентября, Дойль стоял у прилавка табачного магазина Вэзарда, пытаясь выбрать приемлемый табак, и пока он так стоял в задумчивости, он понял, что невольно прислушивается к разговору рядом.

– Да, конечно, он настоящий лорд, – сказал лавочник средних лет. – Он напился как свинья, ведь так?

Его собеседник засмеялся, потом вдумчиво сказал:

– Я не знаю. Скорее он выглядел больным… или чокнутым, да, пожалуй, что так.

– Он элегантно одет.

– Да, но он скорее похож на актера в костюме лорда в мюзик-холле. – Он покачал головой. – Если бы не все эти золотые соверены, которые он разбрасывает… но, пожалуй, он это делает, чтобы вызвать интерес к этому чертову спектаклю… Так ты говоришь, что слышал об этом лорде… как его зовут? Бриан?

– Байрон. Он написал небольшую книжку, где высмеял всех современных поэтов, даже Литтла, к которому я сам неравнодушен. Этот Байрон – один из университетских умников.

– Да сопляки они все, наглые, надутые, маленькие ублюдки.

– Вот-вот, я и говорю, все они такие! Ты видел его усы?

Дойль, весьма озадаченный всем этим, решил уточнить:

– Прошу прощения, но, если я правильно понял, вы говорите, что видели лорда Байрона? И это было недавно?

– О да! Видели. Мы и половина делового района. Он в таверне «Насест и курица» на Ломбард-стрит, совершенно пьяный – или сумасшедший, – подумав, предположил он. – Этот лорд сидит там и ставит всем выпивку.

– Может, у меня найдется время пойти и воспользоваться гостеприимством, – сказал Дойль, улыбнувшись. – У кого есть часы?

Один из говоривших выудил из жилетного кармана золотую «луковицу» и глянул:

– Половина одиннадцатого.

Дойль поблагодарил за любезность и поспешил из магазина. Еще полтора часа до того, как я встречусь с Беннером, подумал он. Времени достаточно, чтобы проверить этого самозваного Байрона и попробовать догадаться, кому понадобилось проделывать такие дешевые трюки. Впрочем, Байрон не такой уж плохой прототип для третьесортного имитатора – ведь реальный Байрон все еще почти неизвестен в 1810 году – он опубликует «Паломничество Чайльд-Гарольда» только через два года, и это сделает его знаменитым. Потому-то никто из посторонних и не знает, что как раз сейчас Байрон путешествует по Греции и Турции. Но совершенно непонятно, чего ради разбрасывать золотые соверены, чтобы сыграть роль Байрона?

Он шел к югу по направлению к Ломбард-стрит и вскоре без труда обнаружил «Насест и курицу» – перед таверной собралась такая толпа людей, что они перегородили улицу. Дойль подбежал к толпе и попытался заглянуть поверх голов.

– Эй, парень, не напирай так, – проворчал человек рядом с ним, – ты получишь свое в порядке общей очереди, как и всякий другой.

Дойль извинился, бочком протиснулся к окну и заглянул внутрь.

В таверне было полно народу, и если Дойль что и увидел, так только толпу пьющих да торопливо снующих официантов, доливающих по новой в опустевшие кружки, но в какой-то момент через случайно образовавшийся просвет в толпе он заметил темноволосого курчавого молодого человека, который, прихрамывая, подошел к бару и, приветливо улыбаясь, бросил горсть монет на полированную стойку. Последовали одобрительные возгласы, столь громкие, что Дойль без труда слышал их сквозь стекло, и молодой человек скрылся из вида за лесом машущих рук.

Дойль протолкнулся через толпу на улицу и прислонился к фонарному столбу.

Хотя на поверхности его мозг был спокоен, он мог ощутить какое-то холодное давление, распространявшееся где-то глубоко внутри, и он знал, что, когда это нечто, как подводная лодка, всплывет на поверхность из подсознания, оно будет распознано как паника, – поэтому он постарался проговорить это сейчас. Байрон в Турции или где-то в Греции, говорил Дойль самому себе, надеясь, что это звучит убедительно. И конечно, это всего лишь случайное совпадение, что этот парень так чертовски похож на все его портреты. Одно из двух – или этот самозванец по чистой случайности тоже хромой, или он так тщательно изучил модель, что добавил эту деталь… хотя почти никто в 1810-м и не знал, что следует обратить на это внимание. Ладно, пусть так… Но как объяснить усы? Байрон отрастил усы, пока был за границей, – их можно увидеть на портрете Филипса, – но даже если подражатель мог каким-то образом это знать, он все равно вряд ли бы использовал эту деталь. Ведь если здесь кто и видел Байрона, то видел его, разумеется, без всяких усов. И если усы – это только оплошность, то, чего имитатор не знал точно в облике Байрона, каким его видели в последний раз в Англии, – тогда почему такая точная деталь с хромотой? Паника, или что бы там ни было, все нарастала… Что, если это все-таки Байрон? И он вовсе не в Греции, как утверждает история? Да что же здесь такое творится, черт побери! Эшблес должен быть здесь – а его нет, Байрон должен быть в другом месте – а он здесь! А что, если Дерроу забросил нас в какой-то альтернативный 1810 год, из которого история будет развиваться по-другому?

У него закружилась голова, и он был рад поддержке фонарного столба, но он знал, что должен войти сейчас в таверну и выяснить, кто этот юноша на самом деле – настоящий Байрон или нет. Он с усилием оттолкнулся от фонарного столба и сделал пару шагов, и тут он вдруг осознал, что растущий в нем страх слишком глубинный и слишком сильный, чтобы его могло вызвать нечто столь абстрактное, как вопрос о том, в каком временном потоке он находится. Что-то происходило с ним самим, что-то такое, чего мозг не мог осознать, но это неопределимое что-то взбаламучивало его подсознание, как взрыв на дне глубокого колодца.

Толпа и здание перед ним внезапно потеряли всю глубину, почти все краски и четкость, так что, казалось, он смотрит на импрессионистское полотно, где есть только оттенки желтого и коричневого. И вдруг будто кто-то разом выключил звук и свет, и, ничем не поддерживаемый, Дойль провалился в темноту; наверное, так проваливаются в люк виселицы – это было то самое мгновение, когда думаешь, что умираешь.

* * *

Иногда подпрыгивая, но чаще передвигаясь ползком на одной ноге и руках, как таракан, потому что у его левой ноги появилось новое скрипучее соединение, Дойль торопливо удирал, борясь с тошнотой и задыхаясь, по мокрому от дождя асфальту, даже не видя, как наезжающие машины тыкаются носом в асфальт, когда их тормоза отжаты до упора, а шины визжат.

Он видел скрюченное тело на гравиевой обочине, и хотя он мучительно полз к ней, чтобы посмотреть, жива ли она, он уже знал, что – нет, потому что он уже прошел через все это. Единожды – в реальной жизни и несколько раз – в снах. И хотя его мозг был раскален от волнения и страха, он уже знал, что найдет.

Но на этот раз случилось иначе – вместо того, что он помнил, вместо месива из крови и костей и ярких осколков шлема, разбросанных по асфальту, голова у той, что лежала на обочине, была цела и держалась на плечах. Он подполз ближе и заглянул в лицо, и это не было лицо Бекки – это было лицо нищего мальчишки Джеки.

Он очень удивился, а потом увидел – почему-то совсем не удивившись, – что он не на обочине, а в узкой комнате с грязными шторами, хлопающими в пустом окне. Окно все время меняло очертания – иногда оно было круглым, оно то увеличивалось, то сжималось подобно некоему архитектурному сфинктеру, от размера глазка на двери до размера розетки в Шартрском соборе, а иногда оно так искривлялось, что вполне могло быть названо прямоугольным. Пол тоже капризничал – он то выгибался вверх, едва не задевая потолок, то вдруг прогибался, как расшалившийся трамплин. Очень забавная комната.

Он чувствовал онемение во рту, и хотя дантист, на котором было аж две хирургические маски (так что его блестящие глаза – это было все, что Дойль мог видеть), просил его не прикасаться ко рту, Дойль тайком, с огромным усилием поднес к губам руку в меховых перчатках и ужаснулся, увидев, что золотистый мех потускнел от крови. Какой-то дантист, подумал Дойль и с трудом вытащил себя из этого видения обратно в маленькую комнату… Но что это? Он все еще в меховых перчатках, и кровь все так же сильно сочится изо рта. Когда он согнулся, борясь со следующим желудочным спазмом, кровь брызнула на тарелку, и нож, и вилку, которые кто-то оставил на полу.

Его рассердило, что кто-то, кто бы это ни был, оставил на полу свою еду, но потом он вспомнил, что это остатки его собственного обеда. Может, это и вызвало онемение и кровотечение? Может, там были осколки стекла? Он поднял вилку и подцепил кусочек оставшейся на тарелке еды, опасливо высматривая, нет ли там чего-нибудь блестящего. Через некоторое время он пришел к выводу, что никакого стекла там нет.

Но в таком случае что это было? Это пахло, как карри, но похоже было на нечто вроде холодного тушеного мяса из листьев и чего-то, что выглядело, как киви, но мельче, тверже и более пушистое… Его мозг зацепился за это слово… пушистое, пушистой бывает шерсть, да, да – шерсть! Что-то с этим связано очень важное, только вот что? Некоторое время он не мог отвлечься ни на что другое, но вот наступил момент холодной ясности, и он распознал необычный фрукт. Он видел такие раньше – на Гавайях, в Садах Нууану, на высоком дереве с научным названием, которое он еще помнил: Strychnos Nux Vomica – богатейший источник природного стрихнина.

Он ел стрихнин.

Вода пахла ужасно – дохлой рыбой и гнилыми водорослями, но на набережной было оживленно, там гуляли веселые люди в купальных костюмах, и Дойль обрадовался, что нет очереди в ларек «Ио-Хо-Снэк». Он доковылял к узкому окошку и постучал четвертаком по деревянной стойке, чтобы привлечь внимание. Человек за стойкой обернулся, и Дойль с удивлением узнал Уильяма Кокрана Дерроу в фартуке и белом бумажном колпаке. Вот он наконец и разорился, с грустью подумал Дойль, и теперь держит паршивый ларек с замороженными бананами.

– Дайте мне… – начал Дойль.

– Сегодня мы можем только предложить коктейль с активированным углем, – прервал Дерроу. Он вскинул голову. – Я говорю это тебе, Дойль.

– Ах да. Тогда я возьму один.

– Тебе придется сделать его самому. У меня есть лодка – через десять минут мы пойдем ко дну.

Дерроу высунулся в окошко, схватил Дойля за шиворот и протащил его внутрь, пока плечи не застряли.

Внутри не было света и кружились тучи золы, и Дойль стал давиться от кашля. Ему удалось протиснуться через окошко, он упал на пол и увидел, что врезался головой в маленький комнатный камин. О боже, подумал он, я галлюцинировал там и продолжаю здесь. Стрихнин вызывает бред? Или я умудрился заглотить сразу два яда?

«А все-таки Дерроу прав, – думал он. – То, что мне надо – это уголь, изрядная доза, и немедленно. Помнится, я читал о парне, который принял в десять раз больше смертельной дозы стрихнина, а потом съел растолченного угля и вообще не почувствовал никаких признаков нездоровья. Как его звали? Тоуэри, вот как. Итак, где бы мне достать эту штуку? Ага, надо позвать слугу. Пусть принесет пятнадцать сотен пачек сигарет с фильтром из активированного угля. Этого, наверно, хватит.

Подожди минутку, «подумал он. – А ведь я сейчас смотрю как раз на то, что мне и нужно. Ну все эти сгоревшие куски дерева в камине у меня под носом. Может быть, он и не активированный, но у него наверняка имеется биллион микроскопических пор, лучшее, чем можно тебя абсорбировать, мой дорогой стрихнин».

Через мгновение он нашел чашу и маленькую круглоголовую статуэтку какого-то псоголового египетского бога или чего-то в этом роде и использовал их как ступку и пестик, чтобы растолочь черные хрустящие куски сожженного дерева. Пока он этим занимался, он заметил, что кисти рук и предплечья покрыты блестящей шелковистой шерстью, и решил счесть это галлюцинацией.

Другое объяснение явления спокойно ожидало рассмотрения в дальнем углу сознания.

Все это время кровь продолжала сочиться изо рта, и красные капли падали на холмик черного порошка, но на это не стоило обращать внимание, сейчас есть более важные проблемы. «Какого черта, – вдруг удивился он, растирая крупицы черного вещества лохматыми пальцами, – я что, и впрямь намерен это сожрать?»

Он начал с заглатывания всех кусочков угля, которые были примерно размером с таблетку. Потом, используя воду из таза в углу, он начал скатывать маленькие шарики из черного порошка и понаделал их несколько дюжин.

Смешанное с малым количеством воды, вещество очень напоминало пластилин, и через некоторое время он прекратил есть черные комочки и начал их скатывать вместе и лепить маленького человечка. Собственное умение его несколько удивило, и он принял решение достать глину для лепки при первой же возможности и начать жизнь заново – как скульптор. Ведь только несколько мгновений назад он скатывал столбики конечностей, чтобы прикрепить их к туловищу, а теперь вдруг заметил, что выпуклости бедра и бицепса и угловатость колена и локтя выполнены с безошибочным мастерством. Несколькими нажатиями ногтя он наметил лицо, и каким-то образом это лицо оказалось похоже на микеланджеловского Адама на потолке Сикстинской капеллы. Он должен сохранить эту маленькую статуэтку – когда-нибудь она будет почтительно выставлена в Лувре или еще где-нибудь, а на табличке будет надпись: «Первая работа Дойля».

Но как он мог подумать, что лицо похоже на Адама? Это было лицо старого, ужасно старого человека. И конечности были скрючены, и вообще это какая-то усохшая пародия на человека, совсем как сухие червяки, которых находят на тротуаре в солнечный день после дождя. Ужасающе! Он чуть было не разломал это, когда открыл эти глаза и приделал этому созданию широкую улыбку.

– А, Дойль! – прокаркало оно свистящим шепотом. – Нам с тобой есть много что обсудить!

Дойль закричал и стал карабкаться по полу, отползая подальше от ликующего уродца. Ползти было трудно, потому что пол опять начал выделывать фортели – подниматься и опускаться. Он услышал странные звуки, словно где-то вдалеке очень медленно бьют в барабан, и на стенах, тоже очень медленно, начали образовываться гигантские капли кислоты, и кирпичная поверхность стен растянулась и струйками потекла вниз, и он слишком поздно понял, что дом внутри – это живой организм и уже почти переварил его.

* * *

Он очнулся на полу, совершенно измотанный и подавленный, и равнодушно уставился на капли крови перед глазами. Язык ныл, как расколотый зуб, но он знал, что с этим можно и подождать. Он знал, что его отравили и он бредил, и очевидно, теперь он должен радоваться, что все это уже позади.

Лицо сильно чесалось, и он поднес руку к лицу, чтобы почесаться, – и замер. С галлюцинациями покончено, но руки почему-то все еще покрыты золотистым мехом. И тут объяснение происходящего всплыло из таинственных глубин мозга, где все время таилось, и он знал, что это правда. Это несколько усилило его депрессию, потому что означало, что надо собраться с силами и встать, и начать что-то делать. Только чтобы формально подтвердить то, что он и так уже знал, он ощупал лицо. Да, как он и подозревал, лицо его тоже было покрыто пушистым мехом. Только этого и не хватало, подумал он кисло.

Очевидно, он сейчас в последнем из тел, брошенных Джо – Песьей Мордой, а сам Джо бог знает где в собственном теле Дойля.

«А интересно, в чьем теле я сейчас? Как это в чьем, Стирфорта Беннера, конечно. Беннер упоминал, что он завтракал со стариной Джо неделю назад, и Джо, должно быть, скормил ему какую-то смесь из алхимических трав, то, что развинчивает шарниры человечьей души, и в субботу совершил переход.

Итак, – подытожил Дойль, – это был Джо – Песья Морда в захваченном теле Беннера – тот, кого я встретил в субботу у «Джонатана». Неудивительно, что он… был сам на себя не похож. И конечно, именно поэтому он так беспокоился, чтобы заставить меня что-нибудь съесть или выпить. А как иначе он смог бы впихнуть в меня дозу этого своего средства для перехода души? И когда я ничего не захотел, он услал меня искать несомненно вымышленного человека и таким образом получил возможность взять чашку чая, кинуть туда свои мерзкие листья и вынудить меня выпить это пойло».