Текст книги "Атака мертвецов"

Коварный план адмирала Того сработал: ему удалось заманить русские броненосцы на выставленное ночью минное поле. Но он искренне расстроился, когда узнал, КТО погиб на «Петропавловске».

– Это был единственный достойный противник среди русских флотоводцев.

Горе обрушилось на Тихоокеанскую эскадру, Порт-Артур, всю империю.

В Санкт-Петербурге не было траурной демонстрации в честь адмирала, дабы «не нагнетать в обществе панических настроений». Зато демонстрация в память Макарова прошла в японской столице. Но мы об этом акте самурайского благородства не знали.

Багровый Купец на заднем дворе гимназии курил вторую папиросу подряд и хрипел севшим голосом:

– Гады, макаки. Ненавижу. Всё сделаю, но за Степана Осиповича отомщу.

Флот России будто съёжился от удара. И долго не мог оправиться.

А может, и вовсе не смог.

Глава шестая
Отомстить за Макарова

Апрель 1904 г., граница Кореи и Китая

С рокового для крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец» боя под Чемульпо началась операция по переброске армии генерала Куроки в Страну утренней свежести.

Резко возросшая активность Тихоокеанской эскадры под командованием Макарова испугала японцев: им мерещился прорыв русских кораблей к портам Кореи, избиение транспортов, набитых под завязку японской пехотой…

Но с гибелью адмирала опасность исчезла; портартурцы и носа не казали из своей прочно запертой мышеловки.

Японская армия неумолимо ползла на север, сопровождаемая тысячами носильщиков-корейцев и сотнями джонок, перевозивших продовольствие и фураж; узкие прибрежные тропы, размываемые дождями, то и дело задерживали продвижение. Выглядело всё так, будто самураи сами не особо рвались встретиться с русской армией, опасаясь последствий…

– Наша позиция на пограничной реке Ялу сильна неимоверна, – рассуждал штабс-капитан, – и вполне может остановить японское продвижение до тех пор, пока из России не прибудут необходимые подкрепления. Да только ведь и эту испортим…

Поручик Ярилов не расслышал последних слов: подвода пошла на подъём, заорал возница, нахлёстывая уставших лошадёнок. Андрей ловко соскочил – и чуть не растянулся: набухшая водой земля предательски скользила.

Схватился за дощатый борт, прикрикнул на обоз– ных:

– Ну, чего заробели? Помогай, братцы.

Затащили повозку совместными усилиями. Ярилов вновь забрался на телегу, дрожащими от пережитого напряжения руками достал портсигар.

Штабс-капитан, так и не поднявшийся с сена, недовольно заметил:

– Зря вы так, друг мой. Не дело офицеру совместно с «крупой» телеги таскать. Этак недалеко и до панибратства, до потери уважения.

Ярилов прикурил, укрываясь от ветра. Выбросил спичку. Сказал:

– Не стоит держать наших солдат за недоразвитых дурачков. Всё они верно понимают. И уважают за дела, а не за одни лишь погоны. Вам бы разок в бой с ними сходить, из солдатского котла похлебать недельку – вот отношения и наладятся.

– Чтобы я, потомок остзейских баронов, – фыркнул собеседник. И продолжил:

– Так о чём я? Да, флот наш, как всегда, опозорился. Сидят, спрятавшись за береговыми укреплениями, пока япошки всю Корею заполонили. А ведь сколько денег на них потрачено, сколько сил! Один броненосец стоит больше, чем полное оснащение целой дивизии. Вот вы про пулемёты слыхали, поручик?

– Даже видел на стрельбах, – кивнул Ярилов, – величайшее изобретение. Ленту в двести пятьдесят патронов за полминуты выпускает.

– Именно! Представляете, сколько пользы от такого оружия при обороне позиций? Вот даже нынешних, куда мы с вами направляемся? Так я открою вам секретные сведения, – штабс-капитан оглянулся и понизил голос, – во всей Маньчжурской армии пулемётов всего восемь штук. Вы не ослышались: не восемьсот и не восемьдесят – восемь! А на каждом броненосце их по шесть. Без дела ржавеют. Вот вам и пример несправедливого отношения к армии. Флотские только топиться красиво умеют да в кают-компаниях икру из хрусталя жрать. А нам, армейским, как обычно, выручать. В грязи по уши и без всяких кают-компаний.

– Надоело, – сказал Ярилов, – не вижу смысла в этих едких враках. Флотские, армейские – какая разница? Враг общий, Отечество одно на всех. Честь имею.

Андрей выскочил из телеги и быстро пошагал в голову колонны, не обращая внимания на крики скучающего штабс-капитана.

* * *

Из письма поручика А. И. Ярилова, май 1904 г.

«…необычайная, дикая красота. Уже за Волгой начинается безлюдье, лишь изредка мелькнёт деревенька или башкирец со своим табуном; но за Уралом открываются настоящие просторы. Зелёная стена тайги; горы, дремлющие в своём тысячелетнем сне; необычайный синий океан Байкала, который можно пить взглядом вечность. Небывалая чистота разливается в сердце, гордость за свой народ, сумевший присоединить эти красоты и богатства – и горечь, что сделано столь мало, не освоено и толики. Говорят, что от Екатеринбурга до Тихого океана населения едва миллион, причём каждый пятый – военный либо казачьего сословия; по сути, мы будто имеем в составе государства совершенно необжитую планету наподобие Луны. Люди здесь особенные, отличны их речь и уклад жизни; они даже называют земли к западу от Уральского хребта Россией, а свои – Сибирью, словно это – различные страны.

Так ведь и верно: различные.

Казаки забайкальские, или «гураны» – пожалуй, на треть бурятской крови; смуглые, узкоглазые, редкобородые, но считают себя русскими по языку и вере. Упрямцы в бою; и упрямство это, как и особенная мужественность, происходят от тяжести и суровости их жизни, когда зима занимает две трети года, страшные морозы и бедные почвы не позволяют растить в нужном количестве жито; добывают они себе пропитание скотоводством, рыбалкой и охотой, не сильно отличаясь в этом от местных полудиких племён.

Двадцать две сотни казаков генерала Мищенко проникли через корейскую границу, дабы сдерживать японский натиск, пока будет обустраиваться позиция на реке Ялу; да только без толку. После нескольких малозначительных стычек казаки отошли, а выигранное ими время было потрачено впустую.

Мне больно говорить об этом, братец; наверное, мои слова вымарает военная цензура, но я скажу: бездарность, благодушие и лень – вот наши военачальники в Маньчжурии. Я был поражён, прибыв в расположение своей новой роты: за три недели не сделано ничего, вместо защищённой позиции – какие-то дурацкие брустверы из веток, засыпанных землёй, не прикрывающие стрелков и до пояса. Когда я возмутился, почему не роются окопы полного профиля и траншеи рокадного сообщения между позициями для скрытной переброски войск – меня подняли на смех! Командир полка посоветовал мне поменьше думать и тут же пригласил на вечерний банчок.

Всюду царили высокомерие и беззаботность; мне пришлось слышать, как один надутый полковник из штаба генерала Засулича всерьёз рассуждал о природной неполноценности японцев: мол, их хилые солдатики не способны даже справиться с нормальной винтовкой вроде нашей мосинской, и потому их «арисака» имеет меньший калибр, вес и длину. Полковник разошёлся не на шутку (чему в немалой степени способствовали полграфина шустовского коньяку) и в красках описал, как наши чудо-богатыри будут насаживать на штык по полдюжине «макак».

Что же я? Написал рапорт самому Куропаткину, возмущался, требовал заняться подготовкой обороны? Ничего подобного. Я лишь подтянул солдат, постарался ближе познакомиться с офицерами и унтерами, но больше времени тратил на карты и пустые разговоры.

Стыдно ли мне? Да, стыдно – но теперь-то поздно. И ведь всегда найдётся себе оправдание: что я мог, обычный ротный командир, да к тому же новичок в этом полку?

Запомни, братец: что бы ни случилось в твоей жизни – всегда настаивай на своей правоте, скандаль, кричи. Тогда тебе не видать карьеры, но хотя бы совесть будет меньше грызть. Быть может.

Командование размазало имеющиеся войска тонкой линией на протяжении ста вёрст фронта; передовые отряды охотников при первых выстрелах отошли; мы с необъяснимой беспечностью наблюдали, как хлынувшие японские войска занимали острова на реке Ялу и её рукавах; как они готовили понтонные переправы и скапливались в местах будущего наступления. А ведь они были с наших правобережных высот как на ладони; не понадобились даже столь обожаемые тобой аэростаты, о которых здесь и не слыхали.

Когда началась переправа, наша артиллерия молчала. Лодки были уже вытащены на берег, и лишь тогда пушкари спохватились, но успели сделать едва три залпа: японцы накрыли наши батареи, расположенные открыто, при том сами оставаясь невидимыми. Да, «макаки» в совершенстве освоили огонь с закрытых позиций в отличие от наших артиллеристов!

Удар был страшен; японцы и так превосходили наши силы втрое, а в месте прорыва на наш батальон пришлось девять японских. Они лезли и лезли, не считаясь с потерями; я сразу велел беречь патроны, паля залпами и только по команде. С высоты горного хребта мы расстреливали их, как зайцев, как мишени на полигоне; и что же? Будто река порождала нескончаемые толпища, словно из лягушечьей икры лезут головастики – маленькие, чёрные, злые.

Их пехота, не выдержав огня, залегла шагов на триста ниже, я уже перевёл облегчённо дыхание – и напрасно. Нас накрыла артиллерия.

Бомбардировка – это страшно. Я почти сразу был оглушён, засыпан землёй. Меня откопали, да толку мало. Взрывные волны швыряли людей, разбрасывали наши хлипкие укрепления; не слыша ушами, я воспринимал удары всем туловищем; я дрожал, как сваренный Ульяной студень на блюде. Солдаты тащили меня прочь, ноги не слушались; меня рвало на китель чем-то невыразимо противным, нутряным.

Прошла минута или час – не знаю. От моей роты осталась едва половина; я командовал и, как говорят, делал это толково – но я совершенно этого не помню! Тело моё действовало самостоятельно, словно глиняный болван Голем, в то время как меня самого там не было…

Гвардейская дивизия японцев прорвалась в тыл; кругом царила растерянность, близкая к панике; никто не понимал, что происходит, а главное – что надо делать. К нам дважды пробивались курьеры из штаба – с совершенно противоречивыми приказами, только усугубившими неразбериху.

Моей роте велели прикрыть отход батареи, нас возглавил какой-то штабной и привёл прямо на прорвавшихся японцев. Драка была страшная; слух вернулся ко мне – но лучше бы не возвращался; скрежет стали, самурайские вопли, русский предсмертный мат… Мы дважды встречали их в штыки, но третьего раза не выдержали – бросили запряжки и побежали.

Да, друг мой. Твой брат оставил и пушки, и раненых товарищей; я вывел три десятка закопчённых, окровавленных солдат, и на всю роту оставалось едва полсотни патронов. А два батальона нашего полка так и не вышли из окружения, исчезли целиком.

Когда ты прочтёшь в газетах про наш героический отпор превосходящим силам противника – не верь. Их могло быть вдвое больше – при ином командовании мы бы до сих пор обороняли Тюренчен, а японцы топтались на корейской границе. Теперь же они прорвались и идут к Ляояну и Порт-Артуру.

Это разгром. Это позор. Отмоемся ли?..»

* * *

Май 1904 г., Санкт-Петербург

То занятие с Паном, преподавателем гимнастики Лещинским, было последним перед каникулами; поэтому он не жалел меня, гоняя нещадно.

– Давай-давай. Терпите, юноша. Чтобы запомнили хорошенько все упражнения и не забывали повторять летом; иначе в сентябре, когда я устрою испытание, вам придётся трудненько.

Мне некогда было отвечать: пот заливал водопадом глаза, сорочка вся вымокла, а натруженная нога гудела.

– Ещё круг по залу, и приступим к сладкому.

Я вздохнул и поковылял: Пан заставлял меня как можно больше ходить без трости, с каждым разом увеличивая нагрузку. В первый раз я пытался прыгать на здоровой ноге на пару вершков, подволакивая больную. Было страшно наступить на левую; меня качало, никак не удавалось поймать равновесие. Я падал, в душе надеясь на снисхождение; но Пан хладнокровно стоял рядом и цедил сквозь зубы:

– Встать, юноша! Не грех упасть от удара судьбы, но мужчина тем и отличается от слизняка, что встаёт после любых затрещин. Нет ног – на руках. Отшибло руки – на зубах. Встаёт и делает своё дело. Ну?!

Мне было больно, мне было страшно, слёзы текли пополам с потом – но я вставал, охая… Пять месяцев назад я едва одолевал десять саженей по длинной стороне гимнастического зала, и этот поход был потруднее анабасиса Александра Македонского сквозь враждебные горы Малой Азии; сейчас я три раза обходил зал.

– Отлично. Теперь приседания.

Подавив вздох, я направился к шведской стенке, чтобы уцепиться рукой для помощи.

– Раз. Два. Три, – отсчитывал Лещинский. Так, наверное, отсчитывал удары бичом римский экзекутор, когда готовил Иисуса к пути по Виа Долороза.

– Стоп! Неплохо. Куда, голубчик? Мы ещё не закончили. А теперь – без руки. Убрать руку со стенки, я сказал!

Это было жестоко. Я зажмурился, собрался с духом – рванулся вверх; что-то затрещало, боль проткнула раскалённым прутом от колена до самой макушки. Начал валиться на бок: преподаватель подхватил меня под локоть и помог подняться.

– Ну, молодец. Почти сам. А вот теперь – по-настоящему. Приседай. Давай-давай, не бойся.

Собравшись с духом, начал подниматься; внутри меня всё сжалось, ожидая вспышки – и она поразила, разорвала сознание…

Я шлёпнулся на задницу и заплакал.

Пан стоял рядом и постукивал меня согнутым пальцем по макушке, будто посылал сигналы азбукой Морзе:

– Запомните, юноша: всё даётся только через преодоление. Через боль. Через слёзы. А сами собой только прыщи вскакивают. Ну? Собрался и сделал!

Я не знаю, как это вышло, но я встал.

Лещинский дал мне отдышаться. Сказал:

– Неплохо. Вот это упражнение – ежедневно. Есть кому помочь?

Я вспомнил будущее население дачи: тётю Шуру и кухарку Ульяну. Александра Яковлевна, конечно, брезгливо подожмёт сухие губы и скажет что-нибудь про глупости, свойственные современной молодёжи. А Ульяна, несомненно, согласится поучаствовать. Будет стоять рядом, вздыхать, утирать слёзы и ныть: «Что же ты, касатик, так себя мучаешь? Бедненький мой, сиротинушка».

– Нет, – сказал я, – помогать решительно некому.

Я надеялся, что Пан отменит упражнение по такому случаю, но не тут-то было:

– Тогда у забора или у стены. Словом, чтобы было за что схватиться наподобие шведской стенки. Но только в крайнем случае! Филонить не удастся, я осенью сразу увижу.

Последним пунктом было любимое, так называемое сладкое: Пан обучал меня фехтованию с использованием трости по французской системе.

В самом начале наших занятий я посетовал, что в моей трости не спрятан стальной клинок: такие продавались в оружейных магазинах. Лещинский на это сказал:

– Я надеюсь когда-нибудь заняться с тобой настоящим фехтованием. Но для этого тебе придётся потрудиться и хорошенько освоить передвижение без подставки.

Надо ли говорить, что такая вера в моё будущее окрыляла?

Потом Лещинский сказал:

– Настоящий боец умеет употребить в дело всё, от карандаша до подстаканника. В турецкую войну стоял наш батальон в деревушке болгарской в резерве. Тихо, бои далеко – благодать! Да только башибузуки, турецкая иррегулярная кавалерия, шлялись везде небольшими ватагами. В основном грабежами промышляли, на бой-то открытый не шли – не воины, а так, мазурики. Так вот, был у меня рядовой один по фамилии Кобчик – беда, а не солдат. Бестолковый. Всё у него не так – то фурункул на шее, то флягу потеряет. А тут выдали ему новые сапоги. Неразношенные, конечно, – так он ноги враз стёр. Вот и ходил босиком, а сапоги в руках. Как начальника увидит – бросается обуваться, а уж потом честь отдаёт. Ну, надо бы наказать, конечно, да смех такой разбирал, что махнёшь рукой – чёрт с ним, с балбесом. Однажды попёрся Кобчик на речку за деревней, кашевар его за водой послал. Ни ружья, конечно, ни тесака – только ведро да сапоги через плечо. А там – башибузуки в засаде. Накинулись, хотели его в плен по-тихому утащить – тут наш Кобчик в орла превратился! Орёт и сапогами от ятаганов отмахивается, да ловко – никак с ним не справятся. Наши, пока на выручку бежали, чуть животики от хохота не надорвали. Под конец так каблуком их сердара в лоб припечатал, что тот клинок выронил. Турки подмогу увидали, на конь да бежать. И этот витязь нежданный ведром натурально одного из седла выбил! Пленил врага в честной схватке. Я его хвалить, а он чуть не плачет:

– Мне, вашбродь, ироды эти все сапоги ятаганами порезали! Не ношенная ведь совсем обувка, в чём ходить теперь?

За героизм его к медали представили. А сапоги я велел фельдфебелю новые выдать, конечно. Вот такие дела.

Я удивился этой истории волшебного преображения:

– А как он потом? Из бестолкового настоящим героем стал?

– Может, и стал бы, – вздохнул Пан, – да только под Плевной его ещё до боя убило. Шрапнелью.

Теперь, занимаясь с тростью, отрабатывая резкие удары в уязвимые места, я каждый раз вспоминал байку про Кобчика и его странную судьбу.

Занятия давно кончились, лишь в классах сидели штрафники, оставленные после уроков; в коридорах – пусто. Я спустился в шинельную, надел калоши, вышел на улицу – и нос носом столкнулся с городовым в сопровождении старшего Купчинова.

Отец Серафима повёл себя странно, заорал на всю улицу:

– Вот он, сообщник! Хватайте его.

И начал подпрыгивать, колыхая брюхом и норовя меня ухватить.

Городовой строго спросил:

– Изволите учиться в этой гимназии? Кто вы есть?

– Да, в четвёртом классе. Николай Ярилов. А что произошло?

– Да что говорить, вяжите его – да в холодную! – вопил Купчинов. От него попахивало вином.

– Извольте не шуметь и не мешать разбирательству, – прикрикнул городовой, заставив Серафимова отца примолкнуть, и повернулся ко мне: – Купчинов-младший на занятиях сегодня был?

– Нет. Я вот собирался зайти как раз к нему, узнать – вдруг приболел?

– Да что вы его слушаете, одна шайка-лейка. Сообщник! Обыскать его надо, а как же. Семьдесят целковых у родного отца, эх! Пригрел на груди гадюку поганую. И этот туда же! Вот от них, очкастых, вся муть в державе!

Купчинов исхитрился, выбросил гигантский кулак – я едва успел отшатнуться, но очки он с моего носа сбил. Всё вокруг расплылось, а в следующий миг здоровенный дядька навалился на меня, обхватил толстыми сосичными пальцами горло и принялся душить.

Дальше было как во сне: я резко присел, высвобождаясь от захвата, и ударил концом трости прямо под брюхо, целясь в ширинку полосатых штанов.

Купчинов охнул. Выпустил меня, прислонился к стене. Лицо его побагровело, будто готовясь лопнуть подобно помидору, на который с размаху уселись, – и брызнуло. Слава богу, не кровью, а лишь слезами.

Городовой посмотрел на меня с интересом и произнёс:

– Ловко.

А сзади по плечу похлопал Пан (когда он вышел из гимназии? Я не видел) и произнёс:

– Ну что же, занятия не прошли впустую.

– Разбойник, – просипел Купчинов, обретая вновь дар речи, – да я засужу. Куда сына моего подбил, а?

– Вы крепко подумайте, прежде чем в суд подавать. А то ведь свидетели найдутся, как вы в пьяном виде дебоширили и на ребёнка кидались, – сказал Пан и спросил городового:

– Что случилось-то?

– Да вот, сын у него пропал, Серафим Купчинов. В субботу ещё, то есть третий день как. А с ним исчезли семьдесят рублей. Расследуем, значит. Имеется заявление отца, – чин кивнул на багрового папашу, – а также записка. Про некоего Степана.

– Атаман иховый, не иначе, – подал голос безутешный отец, – шайка целая.

– Позвольте взглянуть?

Я развернул поданный городовым листок. Почерк Серы узнал сразу. «За Степана Осиповича! Не ищите меня».

– Ясно.

Полицейский кашлянул и осторожно осведомился:

– И что же вам ясно, молодой человек?

– Действительно, – подхватил Пан, – не томите, Ярилов!

– Мстить он отправился. Японцам. За адмирала Макарова Степана Осиповича. Давно грозился.

– Так где же его искать? – ахнул папаша.

– Не знаю. До Порт-Артура добраться не успел, наверное, но в том направлении.

– Это же надо, – восхитился городовой, – вот какие нынче пошли юноши! Охваченные, значит, патриотическим порывом. А вам, папаша, стыдно должно быть: родного сына за шаромыжника почитаете, а он на войну рвётся! Герой! Драть его, конечно, надо всенепременно за принесённое волнение, но герой!

Сера забрался в воинский эшелон, спрятался в вагоне с лошадьми. Ссадили его в Нижнем, приняв поначалу за шпиона и передав жандармам; так что появился он только через две недели – похудевший, пропахший конским навозом и страшно довольный приключением.

Папаша настолько был поражён, что даже не выдрал.

* * *

Лето 1904 г., окрестности Санкт-Петербурга

Цвела сирень, в её пьяных ароматных кустах слышались поцелуи и хихиканье. Дачная молодёжь дружными ватагами то каталась на лодочках, то ехала узкоколейкой на танцы в соседний посёлок; гостивший у нас Серафим-Сера пользовался у девиц небывалым успехом, чему способствовали усы, владение гитарой и несколько романсов, которые Купец исполнял густым баритоном, исторгавшим трепет из нежных сердец. Немалую прибавку его популярности давали байки про путешествие на войну; Сера с каждым разом расцвечивал историю новыми подробностями, и теперь выходило, что ехал он не зарывшись в сено в лошадином вагоне, а в офицерском пульмане, где его принимали за храброго вольноопределяющегося. Появлялись на свет всё новые варианты изложения: теперь его снимали с эшелона не в Нижнем Новгороде, а в Екатеринбурге, Омске, Иркутске – словом, всё дальше в глубинах Сибири; и в деле принимал участие уже не пьяный папаша, а то ли сибирский генерал-губернатор, то ли некий великий князь, лично уломавший Купца вернуться к престарелому отцу, пребывавшему при смерти.

Думаю, через пару недель он доберётся в своих фантазиях до Порт-Артура и расскажет, как самолично сражался против микадо.

Восторженная публика внимала этим вракам, открыв от изумления рты. Мне Купец строго наказал:

– Ты уж, Ярило, не проболтайся, что мы только в пятый класс перешли. Все думают, что я восьмиклассник. А я тебе за это… с Лерой познакомлю, вот!

Кудрявая белокожая Валерия, дочь начальника пристани, была вожделенной Дульсинеей для всех местных донкихотов; я же был равнодушен к её пышным прелестям. Смешно вспомнить: в то лето я решил дать обет безбрачия и все силы свои обратить на укрепление мощи Отечества: изобрести новый военный механизм или некий способ войны, который обеспечит России господство на суше, море и даже в небесах.

Я чертил в блокноте какие-то фантастические силуэты снаряжённых самозарядными орудиями и стопудовыми бомбами воздушных кораблей, легко справляющихся с непокорным ветром благодаря керосиновым двигателям и гигантским пропеллерам; сочинял подводные крейсера, подобные жюль-верновскому «Наутилусу»; но особо мне нравились боевые марсианские треножники фантазёра Уэллса, о которых я читал по-английски в романе The War of the Worlds.

В моих дурацких мечтах всё это было вполне реальным снаряжением, применение коего позволяло поставить япошек на место и спасти честь русских армии и флота.

Поэтому мне было не до развлечений и быстротекущих, подобных легкомысленным одуванчикам, романов, которыми увлекались все мои ровесники и ровесницы. Я считал себя выше этой дурацкой суеты, этих игр в «почтальона» и в фанты со смелыми заданиями («а этот фант пусть по-французски признается в любви Наталье, хи-хи-хи». Тьфу!), писем на «языке цветов» и воздыханий в пьяном сиреневом дурмане.

Лишь иногда всплывала в памяти нечаянная встреча на январской манифестации: сероглазая блондинка, смеющаяся, озорная, вся искрящаяся, как снежинка. Звали её Ольгой, и фамилия была короткая, внезапная, как выстрел: то ли Форт, то ли Дорф. Но я гнал эти мечтания как неуместные. Какие могут быть поцелуи, когда идёт война? И не «маленькая победоносная», а трудная, требующая напряжения всех сил империи.

Я вставал с рассветом, выпивал кружку молока утренней дойки, заедал куском свежайшего хлеба и приступал к занятиям согласно заданию Пана: ходил без палки, приседал у забора; потом повторял упражнения рукопашного боя с применением трости. Купец в это время отсыпался после ночных похождений и не разделял моего энтузиазма, считая его блажью; ну и бог с ним.

После я спешил на станцию встречать первый поезд; с почтмейстером я сдружился, и он снабжал меня свежайшими газетами, вынимая из запечатанных пачек.

Я с нетерпением проглатывал военные телеграммы; но за пафосным словоблудием и потоком малозначительных известий научился видеть истину. Увы, всё было плохо. Японцы неторопливо наступали, оттесняя Маньчжурскую армию; железнодорожное сообщение с Порт-Артуром было перерезано, и это означало осаду; Тихоокеанская эскадра сидела в гавани и не высовывала носу.

Но я верил, что всё образуется со временем: спешно готовится эскадра на помощь тихоокеанцам; новые войска перебрасываются в Маньчжурию по Великой магистрали и накапливаются для решительного удара. В первом предприятии участвовал отец, обучая будущих квартирмейстеров гальваническому и минному делу; второе непосредственно касалось брата Андрея, состоявшего в армии генерала Куропаткина.

Эта война была семейным делом Яриловых; лишь я пока что не участвовал в ней непосредственно, что меня терзало и мучило. Оставалось лишь мечтать…

В то утро я, как всегда, повстречался с почтмейстером и, забрав добычу, собирался уходить, когда меня окликнули:

– Николай! Откуда здесь?

На платформе стоял папа: уставший, глаза воспалены бессонницей.

– Я ведь не сообщал о приезде. Почему же ты встречаешь меня?

Я растерялся и не знал, что сказать.

– Конечно, я рад, – сказал отец, – но ты зря утруждал ногу. Или ты на извозчике?

– Пешком, папа. Тут через лес недалеко, две версты.

– Значит, в обратный путь возьмём коляску.

Я не возражал; вскоре уже мы ехали по тенистой аллее, чмокали копыта по влажной после ночного дождя дороге, и обтянутая синим сукном спина кучера качалась перед глазами.

– Я решил повидаться перед отъездом, – сказал папа, – откомандирован в Либаву по приказу Зиновия Петровича. Вторая Тихоокеанская эскадра будет собираться там, и минно-гальванические классы направили меня для организации занятий. Андрей пишет?

– Редко. Последнее письмо было в июне.

– Не обижайся на него, война – штука, требующая всех сил и времени.

Я и не думал обижаться; просто я очень скучал по этим письмам, ставшим вдруг настоящим откровением. Андрей неожиданно поменял отношение ко мне, стал гораздо ближе – при том, что географически отдалился неимоверно, на добрых восемь тысяч вёрст.

– Да, всех сил, – задумчиво сказал папа, – дело идёт со скрипом: то гонят, то вдруг замирают. До сих пор не решили, когда выходить эскадре: Рожественский настаивает, чтобы как можно скорее, даже в августе, но наши паркетные адмиралы… Эх. Пополнение очень слабое. Нагнали запасников и новобранцев: первые всё позабыли и весьма скучают по семьям, вторые растеряны, испуганы, никогда не видели моря и боятся его.

– Разве не усиливают эскадру за счёт экипажей, которые остаются на Балтике?

– Переводят некоторых, да. Но лучше бы этого не делали. Командиры остающихся кораблей направляют к нам всякую шваль: штрафников, пьяниц, дебоширов, социалистических агитаторов, рассматривая формирование новой эскадры не как дело чести всего флота, а как личную лазейку избавиться от балласта. Это очень плохо. Бьюсь со слушателями курсов, занимаюсь с каждым – и вижу: глаза пустые, никому дела нет ни до этой войны, ни до интересов Отечества. Увы, мы не можем использовать боевые корабли Черноморского флота: турки, разумеется, не пропустят их через Босфор; если бы даже удалось уговорить османов, то англичане вмешались бы непременно. Но если нельзя взять корабли, то никто не может запретить взять черноморские экипажи для усиления Второй Тихоокеанской эскадры. Там отличные моряки – обученные, сплочённые и умелые. Я даже написал о том рапорт, но толку: ответа не получил. Отправляем, по сути, неготовую эскадру, как бы не вышло беды.

Я молчал, поражённый. Отец редко бывал откровенен, почти что никогда; обычно сдержан и даже скрытен. Видимо, дело и вправду обстояло печально, раз он разразился такой тирадой…

Отец взял меня за руку и сказал:

– Прости, я мало вижусь и разговариваю с тобой. Понимаю, что юноше твоего возраста наверняка нужно иное от отца. Я виновен, признаю.

Я проглотил внезапный комок и ответил:

– Ну что вы, папа. Я всё понимаю: служба, долг, теперь вот в Либаву…

– Не в этом дело, – резко перебил отец, – я мог бы писать тебе письма или вообще подать в отставку, чтобы быть рядом всегда. Не в этом дело.

Папу будто снедало нечто невысказанное; лицо его исказилось, словно от боли. Он замолчал, и больше мы не проронили ни слова до самой дачи и после, до вечера, когда он отправился на станцию – не считать же пустые реплики за обеденным столом серьёзным разговором.

Когда кондуктор дал третий свисток, отец внезапно обнял меня – это было так неожиданно, что я не сразу осознал прощальные слова.

– Прости. И береги себя. Андрей и ты – всё, что у меня осталось.

* * *

Фантазия первая

Лето 1904 г., Порт-Артур

«Настал роковой день, когда армия барона Ноги заняла северную часть Ляодунского полуострова и замкнула полукольцо окружения: началась осада Порт-Артура. Японская артиллерия приступила к обстрелу периметра обороны; но наибольшая опасность грозила русским кораблям, запертым в тесной гавани: стоящие на якорях, они были лишены манёвра для уклонения от бомбардировки.

Нарастающий вой снаряда; взрыв, грязный фонтан воды, перемешанной с придонным илом, – едва не угодило в наш броненосец! Могучие властелины морей совершенно беззащитны перед скрытым за горным хребтом неприятелем; японские наблюдатели с занятых высот видят гавань и направляют стрельбу, а наши отвечать не могут – бессильны грозные орудия, когда невозможно корректировать огонь.

Но чу! Что это за белоснежный шар поднимается над русскими позициями? Словно небесное облако скрывалось в наших окопах и теперь решило вернуться в свои владения.

Это аэростат! Неизвестный храбрец приехал из Петербурга, смог проникнуть сквозь японские кордоны и научил защитников Порт-Артура, как им справиться с врагом.

Строгий контр-адмирал Витгефт, временно исполняющий должность вместо погибшего Степана Осиповича Макарова, едва сдержался, чтобы не зааплодировать, когда ему доложили о готовности к полёту.

– Кто этот смельчак и умник, что придумал использовать аэростат?

К Витгефту подвели скромного молодого человека в гимназической форме.

– Николай Ярилов, ваше превосходительство, – представился юноша.

– Благодарю вас, юноша, вы оказали неоценимую услугу Порт-Артуру. Ура!

– Уррра! – подхватили матросы эскадры и солдаты армейских полков.