Текст книги "Он снова здесь"

Глава XXXV

Действительно, мысль о заявлении в полицию промелькнула у меня в голове, но я выбросил ее решительно и бесповоротно. Это противоречило всем моим принципам. Фюреру не подходит роль жертвы. Он не может зависить от ходатайств и забот столь жалких персон, как адвокаты или полицейские чиновники, он не будет за них прятаться, он берет правосудие в свои руки, точнее, в кулак. Или даже отдает в пылающие руки эсэсовцев, и они сжимают его в свои многочисленные кулаки. Если бы только у меня сейчас были СС, я бы позаботился, чтобы сомнительная “штаб-квартира” той же ночью горела ярким пламенем, а каждый из членов этой партии в течение недели захлебнулся в собственной крови, поразмыслив напоследок об истинных принципах народного образа мыслей. Но от кого такого потребуешь в это миролюбивое и отвыкшее от насилия время? Завацки был готов к бою, но не к ближнему – он работал головой, а не кулаками. Так что пришлось отложить решение проблемы на неопределенное время да следить, чтобы в процессе транспортировки моей персоны внутри больничных помещений ко мне не прорвался какой-нибудь фоторепортер, норовящий нащелкать нежелательных снимков. И все же скрыть происшествие было невозможно, и уже через несколько дней газеты сообщали, что я пал жертвой “праворадикального насилия”. Газетчики, как водится, демонстрировали вопиющую некомпетентность, незаслуженно величая этих остолопов, этих восковых кукол благородным словом “праворадикальные”. И все-таки не бывает положений, из которых нельзя извлечь хоть какой-то пользы. Не прошло и нескольких дней – да что там, счет шел буквально на часы, – а я уже провел ряд поразительных бесед с людьми, которым фройляйн Крёмайер по поручению и с благословения господина Завацки дала номер моего портативного телефонного аппарата.

Первый разговор, если не считать сочувственных звонков от сотрудников фирмы, состоялся у меня с госпожой Кюнаст, которая “от всего сердца” пожелала мне скорейшего выздоровления, справилась о моем самочувствии и поинтересовалась, числюсь ли я в какой-нибудь партии.

– Так точно, – ответил я, – в моей собственной.

Кюнаст рассмеялась и заметила, что НСДАП ныне – по крайней мере временно – пребывает в дремотном состоянии, или “в режиме покоя”. А пока она не проснулась, не желаю ли я обдумать предложение зеленых побыть мне родной партией? Раз уж по всему выходит, что я артист, рискующий жизнью и здоровьем в борьбе против правого насилия. “Хотя бы на некоторое время”, – смеясь, добавила она.

Я лишь покачал головой, услышав подобные речи, и наверняка забыл бы их как очередное чудачество мечтателей от парламентской демократии, если бы уже на следующий день не раздался еще один звонок, весьма похожий на предыдущий. Со мной говорил господин, который, как я смутно припоминал, то ли как раз проходил, то ли только что закончил медицинскую практику в должности министра здравоохранения. Имени его я не смог вспомнить и после долгих размышлений – впрочем, я давно отказался от попыток разобраться в этой партии. В соответствующих передачах часто сплетничали, что, мол, единственный пожилой господин в их движении – безудержный пьянчуга. По-моему, они несправедливы к человеку, на мой взгляд, любой, кто хоть час продержится в их причудливом хороводе, будет ходить, шатаясь из стороны в сторону.

Медпрактикант поведал, как он сожалеет о нападении – и надо же, чтобы именно на меня, ведь я повсеместно ломаю копья в защиту свободы слова и мысли и в это тяжкое время так нуждаюсь в поддержке. Я даже не успел вставить, что, мол, кто силен, всего сильней один, поскольку практикант настойчиво заявил, что сделает все возможное для моего скорейшего возвращения на телеэкран, так что я даже испугался, уж не хочет ли он взять мое лечение в свои пресловутые нежно-некомпетентные пальчики. Но нет, зато он словно бы походя осведомился о моей партийной принадлежности, на что получил честный ответ.

Практикант по-мальчишески звонко расхохотался. Потом сказал, что я великолепен, а раз НСДАП покоится на кладбище истории, он-де очень даже хорошо представляет себе, что СвПГ может стать для меня новой политической родиной. В ответ я потребовал, чтобы он и его коллеги перестали наконец оскорблять мою партию, и сообщил, что не испытываю ни малейшего интереса к его сборищу либеральных личинок. Он вновь рассмеялся и сказал, что я ему очень нравлюсь таким и скоро совсем стану прежним, а под конец без спросу пообещал прислать анкету на вступление в партию. В эту минуту я подумал, что телефон – неподходящее средство для общения с людьми без ушей. Но едва я положил трубку, как она опять зазвонила.

Оказалось, что медпрактикант и зеленая Кюнаст вовсе не единственные, кто решил истолковать мою “кровавую жертву” в соответствии с собственными текущими нуждами. Многочисленные представители разнообразных партий поздравляли меня с решительным выступлением за ненасилие, выразившимся, по их мнению, в моем демонстративном отказе от самозащиты. Причем лишь к единственной группировке у меня проснулась симпатия – благодаря ее названию. С господином из Партии охраны животных у меня вышел очень приятный разговор, в ходе которого собеседник любезно обратил мое внимание на невероятные жестокости, творимые с бродячими собаками в Румынии. Я решил в ближайшем будущем отдельно разобраться с возмутительными событиями в этой стране.

Впрочем, некоторые “профессиональные” политики интерпретировали события минувших дней совершенно иначе. Движение за гражданские права “Солидарность” объявило меня товарищем по несчастью преследуемого основателя партии господина Ларуша[80]80
  Имеется в виду возглавляющая движение Хельга Цепп-Ларуш, которую порой обвиняют в сектантских методах.


[Закрыть]. Странная партия иностранцев под названием BIG[81]81
  Bündnis für Innovation und Gerechtigkeit (Союз за обновление и справедливость) – первая немецкая партия мусульман-иммигрантов.


[Закрыть] заверила меня, что в стране, где нельзя избивать иностранцев, конечно, нельзя избивать и немцев, на что я горячо возразил, что не желаю жить в стране, где больше нельзя избивать иностранцев. На другом конце провода в ответ на это почему-то искренне рассмеялись. Для других я уже выступал символом не свободы мнений, но, наоборот, борьбы с ней, точнее, борьбы с неправильными мнениями, и многие (ХСС, два стрелковых союза, производитель ручного огнестрельного оружия) видели во мне не борца с насилием, а, напротив, его сторонника. Еще в одном случае (Семейная партия) меня назначили жертвой насилия против пожилых людей. Особым дилетантизмом отличался звонок Партии пиратов, по мнению которой в моем поведении и особенно в моем отказе от заявления в полицию выразились протест против государственной слежки, дистанцирование от государства и “абсолютно пиратское мышление”. Ближе всего к правде подошла фиолетовая группировка[82]82
  Партия “Фиолетовые – за духовную политику”.


[Закрыть], которой нравилось думать, будто я посланник из иной, запредельной реальности, “вернувшийся с миром и с величайшим смирением подвергающий себя самым суровым испытаниям”. Я так долго смеялся, что пришлось просить добавку болеутоляющих для поломанных ребер.

Фройляйн Крёмайер принесла мне почту из бюро. Ей тоже многократно звонили, в основном другие лица из тех же партий и группировок, новыми оказались лишь сообщения из всяких коммунистических союзов, их обоснования я уже подзабыл, но наверняка они походили на аргументы Сталина, когда мы подписывали пакт в 1939 году. Всех звонивших и писавших объединяло одно – они стремились уговорить меня вступить именно в их союз. Хотя две партии до сих не объявились. Наивные люди заподозрили бы отсутствие интереса, но я-то знал, в чем дело. И потому, когда спустя полдня на моем телефоне высветился незнакомый берлинский номер, я наобум сказал:

– Алло? Это СДПГ?

– Ах… да… это господин Гитлер? – произнес голос на том конце.

– Ну конечно, – воскликнул я, – я уже ждал вас!

– Меня?

– Не именно вас. Но кого-то из СДПГ. Кто это, кстати?

– Габриэль, Зигмар Габриэль. Замечательно, что вы вновь так хорошо можете говорить по телефону, а то я читал и слышал ужасные вещи.

– Дело все в вашем звонке.

– Ох! Он вас так обрадовал?

– Нет, он просто несколько запоздал. За то время, которое требуется, чтобы немецкому социал-демократу пришла в голову какая-то идея, можно вылечить двух тяжелых туберкулезников.

– Ха-ха, – рассмеялся Габриэль, и это прозвучало на удивление естественно, – порой вы очень даже метко бьете. Послушайте, вот почему я вам и звоню…

– Я знаю. Потому что моя партия сейчас пребывает в спячке.

– Какая партия?

– Вы разочаровываете меня, Габриэль. Как называется моя партия?

– Э-э-э…

– Ну?

– Простите, пожалуйста, но что-то я не могу сразу….

– Н… С… Д… А?..

– П?

– Точно. П. Так вот, она сейчас отдыхает. И вы хотели бы узнать, не ищу ли я, случайно, сейчас новую родину. В вашей партии!

– Я и правда собирался нечто…

– Спокойно присылайте ваши документы ко мне в бюро, – весело протараторил я.

– Извините, может, вы сейчас как раз приняли болеутоляющее? Или лишнюю таблетку снотворного?

– Нет, – заявил я и уже хотел добавить, что таблетка снотворного мне как раз только что позвонила. Но потом подумал, что Габриэль, возможно, прав. Кто знает, что за лекарства в тебя вливают через все эти трубочки. И еще я подумал, что СДПГ в ее нынешнем виде – совсем не та партия, которую следовало бы отправить в концлагерь. Они со своей вялостью еще очень даже мне пригодятся. Потому я быстро сослался на недавний прием лекарств и вполне дружелюбно распрощался.

Откинувшись на подушки, я стал перебирать варианты, кто же позвонит следующим. Не хватало лишь разговора с избирательным союзом канцлерши. Но кто же это будет? Кандидатура самой неуклюжей матроны, конечно, не рассматривалась. Но звонок госпожи министра труда меня бы порадовал. Обязательно спрошу, почему она завершила чадородие, не дотянув всего одного ребенка до Золотого креста немецкой матери[83]83
  Почетный крест немецкой матери – награда, учрежденная Гитлером, ее высшая степень (Золотой крест) вручалась за рождение восьми и более детей. У Урсулы фон дер Ляйен, на тот момент – министра труда ФРГ, детей семеро.


[Закрыть]. Гуттенберг тоже был бы интересен – хоть человек и выбрался из многовекового болота благородных инцестов, но умел мыслить масштабными категориями, не опускаясь до мелочно-профессорских доводов. Однако пора его цветения в политике, по-моему, прошла. Кто оставался? Паренек-эколог в очочках? Ноль на палочке, председатель фракции? Старательный финансист-шваб на коляске?

И вновь помчались галопом мои валькирии. Номер незнаком, код – берлинский. Я поставил на бездельника.

– Добрый день, господин Пофалла![84]84
  Рональд Пофалла – министр по особым поручениям, то есть министр без портфеля.


[Закрыть]

– Простите?

Голос был, без сомнения, дамский. Наверное, ей лет пятьдесят пять.

– Извините. Кто это говорит?

– Меня зовут Гольц, Беате Гольц. – Она назвала довольно известное издательство немецкого происхождения. – А с кем я говорю?

– Гитлер, – ответил я и откашлялся. – Простите пожалуйста, я ждал другого звонка.

– Может, я не вовремя? В вашем офисе мне сказали, что во второй половине дня…

– Нет-нет, – возразил я, – все в порядке. Только, пожалуйста, не задавайте вопросов о моем самочувствии.

– Вам все еще плохо?

– Нет, но кажешься себе хрупким, как грампластинка.

– Господин Гитлер… я звоню, чтобы спросить: не хотите ли вы написать книгу?

– Уже написал, – ответил я, – даже две.

– Знаю. Десять миллионов экземпляров. Мы под впечатлением. Но человек с вашим потенциалом не должен делать перерыв на восемьдесят лет.

– Видите ли, не все было в моих силах.

– Вы, разумеется, правы, я понимаю, что не так-то просто сосредоточиться на сочинении, когда русский разъезжает над бункером.

– Именно так.

Я сам не мог бы выразиться более удачно и был приятно удивлен чуткостью госпожи Гольц.

– Но теперь русского нет. И хоть мы наслаждаемся вашим еженедельным обзором по телевизору, мне видится, что настало время, чтобы фюрер вновь представил широкое изложение своего взгляда на мир. Или же… пока я тут не сделала из себя полную идиотку – у вас уже есть договоренности с кем-то?

– Да нет, я обычно печатался в издательстве Франца Ээра, – ответил я и сразу же понял, что оно наверняка уже тоже пребывает в состоянии вечной спячки.

– Могу предположить, что у вас давно уже не было контактов с вашим издательством.

– Вообще-то правильно, – подтвердил я. – И вот я задаюсь вопросом: кто же сейчас получает за меня авторские отчисления?

– Насколько я знаю, Бавария[85]85
  Поскольку Гитлер до самой смерти был зарегистрирован в Мюнхене, все его наследство, в том числе авторские права, перешло в собственность Баварии.


[Закрыть], – ответила госпожа Гольц.

– Какая наглость!

– Вы, конечно, можете подать в суд, но сами знаете, как это бывает…

– Кому вы рассказываете!

– И поэтому я была бы счастлива, если бы вы пошли более простым путем.

– И каким же?

– Напишите новую книгу. В новом мире. Мы с удовольствием ее издадим. Поскольку мы с вами профессионалы, буду говорить начистоту…

И наряду с рекламной кампанией широкого размаха она предложила аванс такого размера, что он даже в этих сомнительных евроденьгах вызвал у меня серьезное уважение, чего я, разумеется, пока не стал показывать. Кроме того, я мог выбирать помощников по своему усмотрению, и их работу тоже оплачивало издательство.

– Наше единственное условие: это должна быть правда.

Я закатил глаза:

– Наверное, вы еще захотите узнать, как меня зовут.

– Нет-нет, разумеется, вас зовут Адольф Гитлер. А какое же еще имя нам печатать на книге? Мойше Хальберменш?

Я рассмеялся:

– Или Шмуль Розенцвейг. Вы мне нравитесь.

– Я имею в виду вот что: нам не нужна смешная книжка. Полагаю, это согласуется с вашими планами. Фюрер не отпускает шуточек, правда?

Просто удивительно, насколько легко было иметь дело с этой дамой. Она прекрасно знала, о чем говорит. И с кем.

– Давайте вы об этом подумаете, – предложила она.

– Мне нужно некоторое время, – сказал я. – Я свяжусь с вами.

Я подождал ровно пять минут. И перезвонил. И потребовал гораздо большую сумму. Задним числом я понял, что она на это и рассчитывала.

– Ну тогда зиг хайль, – сказала она.

– Могу ли я понимать это как согласие? – уточнил я.

– Можете, – засмеялась она.

Я ответил:

– Вы тоже!

Глава XXXVI

Это удивительно. Впервые за долгое время снег мне безразличен, хотя выпал рано. Толстые хлопья медленно падают за окном – в 1943 году меня бы это сводило с ума. Теперь, когда я знаю, что у всего есть свой глубокий смысл, что Провидение не ждет от меня победы в мировой войне с первой или со второй попытки, что оно мне дарит время и в меня верит, – теперь я наконец-то, оставив тяжкие годы позади, могу вновь наслаждаться мягким предрождественским покоем. И я наслаждаюсь им, почти как в те дни, когда был еще ребенком и сидел, забившись в уютный уголок комнаты, с “Илиадой” Гомера. Пока немного мешают боли в грудной клетке, но в то же время приятно следить за тем, как они уходят.

Издательство прислало мне диктофон. Завацки хотел, чтобы я пользовался мобильным телефоном, но все-таки управлять диктофоном гораздо легче. Нажимаешь на кнопку – запись идет, нажимаешь на кнопку – останавливается. И никто в это время не звонит. Я вообще противник этого беспрестанного смешения задач. В нынешние времена радио зачем-то должно вдобавок проигрывать серебристые диски, аппарат для бритья – работать для сухой и мокрой кожи, заправщик становится продавцом еды, а телефон должен быть, кроме телефона, еще и календарем, и фотоаппаратом, и вообще всем на свете. Это опасная глупость, приводящая лишь к тому, что наши молодые люди на улицах постоянно глазеют на телефоны и тысячами попадают под машины. Одним из моих первых шагов будет запрет подобных телефонов или же дозволение их использования лишь для оставшихся расово неполноценных элементов. Или даже, скорее, обязательное для них использование таких моделей. По мне, так пусть они потом целыми днями валяются на главных магистралях Берлина, как задавленные ежики, в этом будет практическая польза. Но вообще-то безобразие! Может, для госфинансов выгодно, чтобы люфтваффе занималось заодно и вывозом мусора. Но что это будет за люфтваффе?

Хорошая мысль. Я сразу надиктовал ее в аппарат.

Снаружи в коридоре установили обширные рождественские декорации. Звезды, еловые ветки и многое прочее. В адвент по воскресеньям приносят глинтвейн, для которого разработали очень приятный безалкогольный вариант, хотя я сомневаюсь, понравится ли он войскам. Ничего не поделаешь, пехотинец остается пехотинцем. В целом же не стану утверждать, будто рождественские декорации отличаются теперь бо́льшим вкусом. Ныне бал правит неутешительная индустриализация. Вопрос не в том, китч это или не китч, ведь в любом китче сохраняется кусочек чувства простого человека, а значит, его всегда можно развить в настоящее и большое искусство. Нет, что мне ощутимо мешает, так это несоразмерно возросшее значение рождественского деда – без сомнения, следствие англо-американского культурного влияния. Значение свечи, напротив, явно упало.

Может, это мне только кажется, ведь здесь, в больнице, свечи не разрешены по причинам пожарной безопасности. И хотя я очень ценю бережное отношение к народной собственности, но не могу припомнить, чтобы во время моего правления свечи – при их повсеместном использовании – были причиной повреждений существенного количества зданий. Хотя соглашусь: после 1943 года из-за общего ухудшения состояния зданий достоверность статистики под вопросом. Но все равно в таком Рождестве есть своя прелесть. Праздник без тягот долгосрочной и неминуемой правительственной ответственности – этим надо наслаждаться, пока возможно.

Должен отметить, что персонал обо мне заботится прекрасно. Я со всеми много разговариваю: про условия их труда, про социальное обеспечение, которое – как я постепенно выясняю – находится в таком состоянии, что приходится удивляться, как вообще еще получается лечить людей. Часто ко мне заглядывают и врачи. Снимая халаты, они рассказывают о новых дерзостях нынешнего никуда не годного исполнителя роли министра здравоохранения. Они говорят, что могут поведать о столь же скверных безрассудствах его предшественника, а в дальнейшем наверняка смогут сказать подобное и о его последователе. Я обязан серьезно затронуть эту тему в моей программе, мол, это непременно что-то изменит, непременно! Я обещаю им от всей души вступиться за их права. Порой я говорю, что им бы очень помогло, если бы здесь обслуживали не так много иностранцев. Тогда они смеются и отвечают: можно, конечно, свести все к этому аспекту… А потом со словами “шутки в сторону” излагают мне очередные ужасы. А этого добра тут хватает.

Вообще-то здесь есть очаровательная медсестра, пылкая особа, расторопная и приветливая, сестра Ирмгард, если говорить точнее… Но мне явно следует строго распределять силы. Вот был бы я лет на двадцать помоложе, тогда, кто знает…

Только что меня навещали господин Завацки и фройляйн Крёмайер. То есть, конечно, бывшая фройляйн Крёмайер, до сих пор не могу окончательно привыкнуть – фрау Завацки. В преддверии радостного события она уже изрядно округлилась. По ее словам, пока все нормально, но уже скоро живот станет в тягость. Цвет ее лица теперь ярче – или на нем меньше краски, мне пока трудно понять. Но должен сказать, что эти двое великолепно подходят друг другу, а когда они обмениваются взглядами, я вижу, что лет через девятнадцать-двадцать подрастут ладные пехотинцы, безукоризненный генетический материал для войск СС и позднее для партии. Они спросили, где я собираюсь встречать Рождество, и пригласили к себе, что меня чрезвычайно порадовало, но я, наверное, не решусь их обременять. Рождество – семейный праздник.

– Но вы же как член семьи! – воскликнула фройляйн… фрау Завацки.

– В настоящее время, – произнес я, потому что в палату как раз вошла сестра Ирмгард, – в настоящее время моя семья – это сестра Ирмгард.

Сестра Ирмгард засмеялась:

– Этого еще не хватало. Я только погляжу, все ли в порядке.

– Буду только рад вашему осмотру, – пошутил я.

И она так сердечно рассмеялась, что я почти что призадумался, а не отодвинуть ли политическую карьеру чуть подальше.

– Госпожа Беллини и господин Зензенбринк передают вам искренние пожелания выздоровления, – сказал Завацки. – Беллини придет завтра или послезавтра и покажет результаты обсуждения по новой студии.

– Вы, наверное, уже их видели, – предположил я. – И каково ваше впечатление?

– Вы не будете разочарованы. Там вложено реально много денег. Только учтите, я вам этого не говорил: и бюджет еще не израсходован. Далеко не израсходован!

– Ну все, хватит, – остановила его фрау Завацки, – нам надо купить коляску. Пока я еще могу передвигаться.

– Хорошо-хорошо, – отозвался Завацки. – И пожалуйста, подумайте над моим предложением.

Они распрощались. Клянусь, что услышал, как в дверях он спросил у нее:

– Ты, кстати, сказала ему, какое мы выбрали имя для малыша?

Да, его предложение. Он совершенно прав, это логичный шаг. Когда дюжина партий предлагают тебе вступить в их ряды, то верный совет – не обесценивать себя, размениваясь на чужие цели. В 1919 году я бы пропал внутри чужой партии. Но вместо этого я взял незначительную мелкую партию и сформировал ее по своему желанию, что оказалось гораздо более эффективно. В данном случае на подъеме издания книги и одновременного старта новой программы я могу начать пропагандистское наступление и основать новое движение. Завацки уже прислал мне на телефон наброски плакатов. Они мне понравились, действительно очень понравились.

Изображен был я, и хорошо был выдержан стиль прежних плакатов. Завацки сказал, что это будет сильнее бросаться в глаза, чем любой современный шрифт, и он прав. Надо его слушать, он в этом знает толк. Он даже сочинил уже лозунг. Лозунг красуется на каждом плакате как соединительное звено. Он отсылает к прежним заслугам, к прежним сомнениям и вдобавок содержит шутливо-примирительный элемент, который поможет перетянуть на свою сторону избирателей этих “пиратов” и прочий молодняк. Лозунг такой:

“Не все было плохо”.

С этим можно работать.