Текст книги "Он снова здесь"

Глава XVI

– Ах, господин Гитлер, – воскликнул газетный торговец, – как приятно. Я так и думал, что вы появитесь!

– Да что вы, – засмеялся я. – Почему это?

– Я видел ваше выступление, – ответил он, – и подумал, что вы, вероятно, захотите прочитать, что же об этом понаписали. И решите при случае найти местечко с большим выбором газет. Заходите, заходите же! Садитесь. Хотите кофе? Что с вами? Вам нехорошо?

Мне было неприятно, что он заметил эту мою маленькую слабость. А это и впрямь была слабость – прилив отрадных чувств, какого я не ощущал уже давно. В то утро я проснулся свежим около половины двенадцатого, чуть перекусил и действительно решил почитать газеты – торговец правильно угадал. Два дня назад пришли костюмы, так что я смог одеться менее официально. На мне был простой темный костюм классического покроя, я выбрал к нему темную шляпу и вышел на улицу, привлекая к себе теперь гораздо меньше взглядов, чем обычно. Стоял солнечный день, сверкающий и ясный, с ноткой ожидаемой свежести. На какой-то момент я почувствовал себя свободным от всех обязанностей и шагал в свое удовольствие. Все вокруг было мирно и почти заурядно, а поскольку мой маршрут шел преимущественно по зеленым островкам и небольшим паркам, я не встретил ничего, что требовало бы моего внимания, помимо безумной женщины, которая наклонилась, чтобы с явным трудом отыскать и подобрать на давно не стриженном газоне экскременты своего спаниеля. Я подумал было, что в поведении безумиц повинна некая эпидемия, однако, похоже, это явление никого не беспокоило. Наоборот, вскоре я заметил, здесь и там было заботливо расставлено что-то вроде автоматов, из которых сумасшедшие женщины могли вытягивать пакетики. На данный момент я пришел к выводу, что передо мной своеобразная форма истерии у женщин с нереализованным материнским инстинктом, который вылился в преувеличенную заботу о собаках. Должен признать, что выдача пакетов несчастным созданиям – это удивительно прагматичное решение. В долгосрочной перспективе, конечно, требовалось вернуть женщин к их основной задаче, но наверняка против этого опять выступала какая-нибудь партия. Знаем.

Погруженный в такие мало обременительные размышления, я дошел до газетного торговца, ничем не потревоженный, никем, или почти никем, не узнанный. Ситуация казалась странным образом знакомой, но лишь слова торговца открыли мне почему. Это было то самое волшебное настроение, какое я слишком часто переживал во время моего мюнхенского начала, – после освобождения из тюрьмы я уже был достаточно известен в Мюнхене, будучи председателем маленькой партии, оратором, глядевшим народу в сердце, и именно простые и наипростейшие люди трогательно выказывали мне свою симпатию. Я проходил по рынку, и самые бедные торговки дружелюбно подзывали меня, предлагая мне то два яйца, то фунт яблок, так что я возвращался домой настоящим фуражиром, хозяйка квартиры приветствовала меня сияющей улыбкой. Честная радость так же ярко светилась на их лицах, как в настоящий момент у газетного торговца. И это чувство из прошлых лет вдруг завладело мной быстрее, чем я успел его осознать, и так остро, что я поспешно отвернулся. Газетный торговец по причине многолетнего профессионального опыта обладал впечатляющим знанием людей, какое встречается разве что у водителей таксомоторов.

Я смущенно закашлялся и сказал:

– Нет, спасибо, не надо кофе. Вот чашку чаю выпью с удовольствием. Или стакан воды.

– Никаких проблем. – С этими словами он налил воду в электрочайник, подобный тому, что был и у меня в номере. – Я положил для вас газеты около кресла. Их не так много, думаю, лучше заглянуть в интернет.

– Ах да, этот интернет, – кивнул я и опустился в кресло. – Очень хорошее приспособление. Я тоже не думаю, что мой успех будет зависить от благосклонности газет.

– Не хочу вам портить удовольствие, – сказал торговец, доставая из коробочки чайный пакетик, – но вам нечего бояться… Тем, кто вас видел, вы понравились.

– Я и не боюсь, – твердо ответил я. – Что значит мнение критиков?

– Ну…

– Ничего, – отрезал я, – ничего! Им грош цена, так было в тридцатые годы, так и сейчас. Критики лишь внушают людям, во что тем нужно верить. Им нет дела до здорового народного чувства. Нет, в душе своей народ прекрасно знает, что ему надо думать, и без наших господ критиков. Если народ здоров, он прекрасно понимает, что годится, а что нет. Нужен ли крестьянину критик, чтобы знать, хороша ли земля, в которую он сажает пшеницу? Крестьянин и сам это знает.

– Потому что ежедневно видит свое поле, – сказал торговец, – а вас он видит не каждый день.

– Зато он каждый день видит телевизор. Ему есть с чем сравнивать. Нет, немцу не нужен газетчик в роли пастыря. Он может свободно составить себе мнение.

– Вам лучше знать, – с ухмылкой сказал торговец и протянул мне сахар. – Вы у нас специалист по свободному формированию общественного мнения.

– Что это значит?

– С вами правда надо держать ухо востро, – покачал он головой. – То и дело хочется говорить с вами как с настоящим.

Кто-то постучал по прилавку в окошке. Торговец встал:

– Почитайте, что пишут, а у меня покупатели. Там немного.

Я взглянул на небольшую стопку около кресла. На передних полосах меня не было, что, впрочем, можно было предположить. Крупные газеты не затронули эту тему. К примеру, здесь не было той чудной газеты “Бильд”. Что ж, Визгюр уже давно ведет программу, значит, отчет о его передаче не вызвал интереса. В стопке оказались лишь мелкие региональные газеты, где один из редакторов вынужден ежедневно посматривать в телевизор, чтобы заполнить свою маленькую колонку. И три таких редактора включили программу Визгюра в надежде на развлечение. Все они сходились во мнении, что моя речь была самым интересным в передаче. Один писал, мол, удивительно, что именно от лица Гитлера было наконец четко сформулировано, чем все это время являлась программа Визгюра, а именно – набором клише про иностранцев. Два других считали, что благодаря моему “великолепно злобному вкладу” Визгюр наконец-то вновь обрел ту остроту, которой ему давно недоставало.

– Ну как, – спросил торговец, – довольны?

– Я уже начинал однажды с самых низов. – Я отпил чаю. – Тогда я выступал перед двадцатью. Треть из них пришла по ошибке. Нет, я не жалуюсь. Надо смотреть вперед. А вам, кстати, как?

– Хорошо, – ответил он, – резко, но хорошо. Только Визгюр был, по-моему, не очень в восторге.

– Да, – подтвердил я, – я помню это по прежним временам. Выскочки всегда принимаются кричать, когда появляется новая свежая идея. Боятся за насиженные местечки.

– А он пустит вас еще к себе в передачу?

– Он будет делать то, что скажет компания. Он существует благодаря системе и должен соблюдать правила игры.

– Даже не верится, что всего пару недель тому назад я подобрал вас около киоска, – произнес торговец.

– Правила все те же, что и шестьдесят лет тому назад, – сказал я, – они не меняются. Только меньше евреев занято. Поэтому народу и живется лучше. Кстати: я еще и не отблагодарил вас. Наверное?..

– Не волнуйтесь, – успокоил меня газетный торговец. – У нас была некоторая договоренность. Так что обо мне уже позаботились.

Тут зазвенел его переносной телефон. Он поднес аппарат к щеке и начал говорить. А я тем временем взялся листать ту самую “Бильд”. Газета доносила весьма заманчивую смесь народного гнева и озлобленности. Она открывалась сообщениями о политически неуклюжих выходках, так что формировался образ несколько бестолковой, но все-таки добросердечной матроны-канцлерши, которая неловко топчется среди оравы мешающих ей гномов. Параллельно газета разоблачала фактически любое демократически “легитимное” решение как полную чепуху. Наиболее противна для этого чудесного подстрекательского листка была идея европейского объединения. Но больше всего мне понравилась их деликатная манера работы. К примеру, в колонке анекдотов среди шуток о тещах и мужьях-рогоносцах незаметно вставлялось такое: “Идут в бордель португалец, грек и испанец. Кто платит? Германия”.

Очень удачно. Штрайхер[47]47
  Юлиус Штрайхер – издатель газеты “Штурмовик”, идеолог расизма.


[Закрыть], конечно, заказал бы еще рисунок, как три потных небритых южанина лапают грязными пальцами невинное создание, пока честный немецкий рабочий вынужден вкалывать. Хотя если подумать, то это бы, скорее, все испортило, выделив шутку из ее умной неприметности. А в остальном на страницах щедро разливалась мешанина статей о злодействах, затем следовало самое проверенное средство умиротворения – спортивные репортажи, а завершалось все коллажем фотографий, на которых знаменитые люди выглядели старыми или страшными, – законченная симфония зависти, низости и недоброжелательства. Потому-то мне и хотелось, чтобы в таком окружении появилась небольшая заметка о моем выступлении. Но газетный торговец правильно не положил “Бильд” в стопку, там не было обо мне ничего. Я отложил газету, когда он сунул телефон обратно в карман.

– Звонил мой племянник, – объяснил он, – тот, чья обувь вам не понравилась. Спрашивал, не вы ли тот самый тип, что жил в моем киоске. Он вас видел. У приятеля на телефоне. Просил передать, что это офигенная круть.

Я уставился на него в непонимании.

– То есть вы ему понравились, – перевел торговец. – Я и думать не хочу, что за фильмики есть у них в телефонах, но раз у них что-то появляется, значит, им это нравится.

– Чувства молодежи еще не испорчены фальшью, – подтвердил я. – Они не знают, хорошо или плохо, они следуют голосу природы. Если ребенок правильно воспитан, он не примет опрометчивых решений.

– А у вас-то, кстати, есть дети?

– К сожалению, нет, – ответил я. – То есть периодически из заинтересованных кругов просачивается информация, что якобы имеются какие-то бастарды.

– Ого, – отреагировал газетный торговец и с улыбочкой прикурил. – Из-за алиментов, значит…

– Нет, меня хотели дискредитировать. Смехотворно. С каких это пор считается неправильным или бесчестным подарить жизнь ребенку?

– Скажите это ХСС[48]48
  Христианско-социальный союз, консервативная партия из Баварии.


[Закрыть].

– Хорошо, приходится все время учитывать мнение простых людей. Можно приводить какие угодно аргументы, но для многих это чересчур. Гиммлер как-то пытался, в войсках СС. Хотел добиться равных прав для законных и для внебрачных детей эсэсовцев, так даже это не получилось. Жаль, бедные дети. Когда косо поглядывают на мальчугана или на малышку, дразнят их, а другие дети кривляются и поют насмешливые песенки. Это вредно и для общего духа. Рожденные в браке или вне брака – все мы немцы. Я всегда повторял: ребенок есть ребенок, это верно и в колыбели, и в окопе. Разумеется, ребенка надо обеспечивать. Это какой же свиньей надо быть, чтобы удрать потом от него?

Я отложил “Бильд”.

– И чем все кончилось?

– Ничем. Это была, конечно, клевета. И больше мы ничего об этом не слышали.

– Ну что ж. – Торговец сделал глоток чая.

– Уж не знаю, не приложило ли там руку гестапо, но, наверное, это было уже не нужно.

– Наверное, нет. Вы же сразу подключили… то есть отключили прессу.

И он рассмеялся, словно удачно пошутил.

– Совершенно верно, – кивнул я.

В этот момент раздался “Полет валькирий”.

Его установила мне фройляйн Крёмайер. После того, как мы освоили весь компьютер, я заметил, что мне также выдали переносной телефон. Невероятность данного устройства заключалась еще и в том, что через него можно было попадать в интернет-сеть, и это было даже проще, чем при помощи устройства мышь. Управление производилось буквально одним пальцем. Я сразу почувствовал, что держу в руках творчество арийского гения, и действительно путем несложных манипуляций обнаружилось, что эта техника была приведена в соответствие с требованиями рынка превосходной фирмой “Зименс”. Правда, манипуляции осуществляла фройляйн Крёмайер, потому что надписи было невозможно разобрать без очков. Я хотел было заодно перепоручить ей все обслуживание телефона, ведь фюрер не должен перегружать себя мелочами, для этого существует секретариат. Однако она вполне справедливо напомнила мне, что ее работа на меня ограничивается лишь половиной дня. Я мысленно упрекнул себя за то, что стал излишне зависим от партаппарата. Сейчас вновь приходилось начинать с нуля, так что волей-неволей я был вынужден самостоятельно взяться за аппарат.

– Чего-нибудь этакое для звонка? – спросила фройляйн Крёмайер.

– Мне-то зачем? – насмешливо возразил я. – Я ж не сижу в общем бюро!

– О’кей, тогда обычный.

Тут раздался звук, словно пьяный клоун заиграл на ксилофоне. Снова и снова.

– Что это? – в ужасе спросил я.

– Ваш телефон, – ответила фройляйн Крёмайер и добавила: – Мойфюрыр!

– И он так звучит?

– Только когда звонит.

– Немедленно выключите! Я не желаю, чтобы люди принимали меня за идиота!

– Ну так я ж и спросила! Вот, выбирайте!

И тут еще больше клоунов заиграли на самых разных инструментах.

– Это ужасно, – застонал я.

– Вам же до лампочки, что про вас думают.

– Любезная фройляйн Крёмайер, – сказал я, – лично я думаю, что короткие кожаные штаны – самые мужественные штаны из всех существующих. И когда я однажды вновь стану главнокомандующим вермахта, то снаряжу целую дивизию в ледерхозе. И с шерстяными чулками.

В этот момент фройляйн Крёмайер издала весьма своеобразный звук и тут же принялась прочищать нос.

– Ну ладно, вы родом не с юга Германии, вам не понять. Но вот когда эта дивизия выстроится, когда она пойдет парадным шагом, то увидите, что шуточки о коротких штанишках – полная ерунда. Однако, возвращаясь к нашему вопросу: на пути к власти мне пришлось узнать, что ни промышленники, ни государственные деятели не воспринимают как политика человека в коротких ледерхозе. Мало что вызывало у меня такое сожаление, как отказ от этого наряда, но мне пришлось так поступить во благо моему делу и делу народа. И вот что я хочу вам сказать: я пожертвовал моими чудесными штанами не для того, чтобы какой-то телефонный аппарат обесценил эту жертву, выставив меня законченным болванчиком! Так что постарайтесь извлечь из этого устройства пристойный звук!

– Так я ж и спрашивала, – хмыкнула фройляйн Крёмайер и отложила носовой платок. – Могу поставить звонок нормального телефона. Но и вообще что угодно. Слова, звуки, музыку…

– Даже музыку?

– Если только мне самой не придется играть. Она должна быть уже записана.

И тогда она установила “Полет валькирий”.

– Правда хорошо? – спросил я торговца и уверенно поднес телефон к уху.

– Гитлер слушает!

Но я не услышал ничего, кроме летящих далее валькирий.

– Гитлер! – повторил я. – Гитлер слушает!

Валькирии не думали останавливаться. Возможно, звонящий был слишком удивлен, что я самолично оказался у аппарата. Поэтому я крикнул:

– Ставка фюрера!

Ничего не изменилось, только валькирии становились все громче. Ухо уже по-настоящему болело.

– ГИТЛЕР СЛУШАЕТ! – заорал я. – СТАВКА ФЮРЕРА!

Вспомнился Западный фронт в 1915 году.

– Ну нажмите же, пожалуйста, зеленую кнопку! – с плаксивыми нотками в голосе выкрикнул торговец. – Терпеть не могу Вагнера.

– Какую зеленую кнопку?

– На вашем телефоне! Надо сдвинуть ее направо.

Я взглянул на аппарат. Действительно, там была зеленая педаль. Я сдвинул ее направо, валькирии пропали, и я снова закричал:

– ГИТЛЕР СЛУШАЕТ! СТАВКА ФЮРЕРА!

Не произошло ничего, только торговец, закатив глаза, взял мою руку вместе с телефоном и мягко прижал его мне к уху.

– Господин Гитлер? – раздался голос бронировщика отелей Завацки. – Алло? Господин Гитлер?

– Так точно, – ответил я. – Гитлер слушает!

– Я все пытаюсь вам дозвониться. Госпожа Беллини просила передать, что фирма очень довольна!

– Ну да, – сказал я, – это хорошо. Хотя я ожидал все же большего.

– Большего? – удивился Завацки. – Еще большего?

– Любезный господин Завацки, – примирительно сказал я, – три заметки в газете – конечно, хорошо, но у нас все-таки иные цели…

– Заметки в газете! – воскликнул Завацки. – Да кто говорит о газетах? Вы попали на “Ютьюб”. И там клики без конца! – Он понизил голос и продолжил: – Говоря между нами, прямо после передачи у нас тут звучали мнения, что от вас надо отказаться. Я не буду называть имен. Но теперь… Посмотрите сами! Молодежь вас любит.

– Чувства молодежи еще не испорчены фальшью, – ответил я.

– И поэтому нам надо срочно выпустить что-то новое, – возбужденно говорил Завацки. – Ваше выступление будет увеличено. У вас могут быть собственные короткие репортажи! Вы должны скорее появиться в офисе! Вы где?

– В киоске, – ответил я.

– Хорошо, оставайтесь там, за вами приедет такси!

И он положил трубку.

– Ну? – спросил торговец. – Хорошие новости?

Я протянул ему мой телефон.

– Вы можете посредством этого устройства попасть в место под названием “Ютьюб”?

Глава XVII

Произошло следующее: с помощью некоего технического устройства кто-то записал мое выступление у Визгюра и вставил в интернет-сеть, в такое место, где каждый может показывать свои небольшие фильмы. И каждый может смотреть все, что пожелает, не слушая навязчивых указаний подкупленных еврейских борзописцев. Разумеется, евреи тоже могли демонстрировать здесь свои халтурки, но без протекции сразу было ясно, чем все кончится: народ снова и снова смотрел мое выступление у Визгюра. Это было видно по цифрам, располагавшимся внизу, под отрывком из передачи.

Вообще-то я не очень доверяю таким цифрам. Я достаточно наобщался с партийцами и управленцами и знаю, что всюду хватает карьеристов и сомнительных персон, котрые с удовольствием помогут, когда надо выставить цифры в нужном свете. Они приукрашивают цифры или подбирают именно такие сравнения, на фоне которых их цифры выглядят превосходно, а дюжину других цифр, которые могли бы открыть невыгодную правду, наоборот, утаивают. Так что я решил разобраться самостоятельно и посмотрел цифры у некоторых еврейских халтурок. Не приходилось церемониться, и, пересилив себя, я проверил, к примеру, цифры небезызвестного фильма Чаплина “Великий диктатор”. Хорошо, количество посетителей там измерялось семизначным числом, но надо уметь делать чистые сравнения. Дешевой халтурке Чаплина было уже лет семьдесят, так что получается примерно 15 тысяч посетителей в год, тоже значительное число, но лишь на бумаге. Ведь здесь, несомненно, надо учитывать постепенный спад интереса. Согласно законам природы любопытство человека к актуальному событию гораздо выше, чем к устаревшему товару, вдобавок черно-белому, когда сегодня все привыкли к цветному кино. Соответственно, можно сделать вывод, что наибольшее количество зрителей у этого фильма в интернет-сети было в шестидесятые и семидесятые годы. А сегодня сюда заглядывают лишь пара сотен в год, какие-нибудь киностуденты, раввины и прочая спецпублика. А эти цифры я без труда тысячу раз побил за последние три дня.

Один аспект представлялся мне наиболее интересным.

Вплоть до этого момента лучших на моей памяти результатов в деле народного просвещения и пропаганды мы добивались медтодами, разительно отличавшимися от сегодняшних. Я работал с колоннами штурмовиков в коричневых рубашках, которые, размахивая знаменами, разъезжали в кабинах грузовиков, били кулаком в лицо, дубиной по черепу большевистскому ротфронтовцу, а также частенько и с моего полного одобрения пытались сапогами вернуть разум в упрямые коммунистические тела. А теперь выяснилось, что одна лишь притягательная сила идеи, речи в состоянии подвигнуть сотни тысяч человек к просмотру и умственному труду. Это было нелегко понять. Просто-напросто невозможно. У меня зародилась догадка, если не сказать подозрение, и я тут же позвонил Зензенбринку. Он был в отличнейшем настроении.

– Вы только что перевалили за семьсот тысяч, – ликовал он. – С ума сойти! Вы это видели?

– Да, – ответил я, – но ваша радость кажется мне весьма преувеличенной. Да какая вам вообще от этого выгода?

– Как? Что? Милый мой, да вы на вес золота! И это только начало, уж поверьте мне.

– И все-таки, вы должны еще платить всем этим людям!

– Каким людям?

– Некоторое время я и сам заведовал пропагандой и знаю. Чтобы привлечь к себе семьсот тысяч человек, требуется десять тысяч мужчин. Если они фанатичны.

– Десять тысяч? Каких еще мужчин?

– В теории – десять тысяч штурмовиков. И это еще осторожный подсчет. Но штурмовых отрядов у вас же нет, не правда ли? Тогда вам потребуются как минимум пятьдесят тысяч.

– Ну вы и затейник, – отозвался Зензенбринк в наилучшем расположении духа. Мне послышался на заднем плане звон бокалов. – Вы поаккуратнее, а то вас однажды кто-нибудь воспримет всерьез!

И он повесил трубку.

Этот момент прояснился. Зензенбринк явно в дело не вмешивался. Одобрение шло из самого народа. Конечно, еще могло оказаться, что Зензенбринк – законченный лжец и очковтиратель. Сомнения оставались – это самое неприятное в работе с людьми, которых ты не выбирал лично. Впрочем, в подобных вопросах он, по-моему, заслуживал доверия. Итак, я занялся производством требуемого дополнительного материала.

Как обычно, когда людям выпадают творческие задания не по плечу, им в голову приходят самые сомнительные идеи. Мне, видите ли, предлагалось сниматься в сумасбродных репортажах вроде “Фюрер посещает сберкассу” или “Фюрер в бассейне”. Я с ходу отклонил эту абсолютную чушь. Спортивные занятия политика совершенно излишни для населения. Сразу же после прихода к власти я прекратил всякую деятельность подобного рода. Футболист, танцор – они это умеют, и люди ежедневно видят, как те в совершенстве выполняют свою работу, это можно назвать даже искусством. Например, в легкой атлетике совершенный бросок копья – это же превосходное зрелище. А теперь представьте себе, что выходит кто-то вроде Геринга или матроны-канцлерши, которые, кстати, по комплекции похожи как две капли воды. И кому захочется такое видеть? Никакой красоты в этом не будет.

Разумеется, кто-то возразит, мол, канцлерша должна предстать перед народом в динамичном виде, и пусть, мол, демонстрирует не конный спорт с препятствиями или ритмическую спортивную гимнастику, но что-то безобидное, к примеру гольф, – поступит предложение из консервативных англофильских кругов. Но кто однажды видел хорошего игрока в гольф, тому вряд ли захочется глядеть на топтание бесформенной перепелки. А что подумают другие государственные мужи? До обеда она напряженно вдумывается во взаимосвязи экономической политики, а после обеда неуклюже колотит клюшкой по газону. А в купальном костюме – это вообще самый чудовищный вздор. Муссолини невозможно было отговорить. А в последнее время подобное устраивает этот сомнительный русский руководитель государства, мужчина интересный, ничего не скажешь, и все же он для меня пустое место. Как только политик снимает рубашку, его политике конец. Он просто-напросто этим говорит: “Смотрите, уважаемые соотечественники, я сделал потрясающее открытие – без рубашки моя политика становится лучше”.

Что за бессмысленное высказывание?

Я, впрочем, читал, что не так давно даже некий немецкий военный министр сфотографировался в бассейне рядом с особой женского пола. Когда армия была на поле боя или незадолго до того. При мне человек бы ни дня больше не остался на посту. Тут не потребовалось бы заявление об отставке, кладешь ему пистолет на письменный стол, пуля внутри, и уходишь из кабинета, и если у негодяя осталась хоть капля порядочности, он поймет, что делать. А если нет, то на следующее утро пулю найдут у него в голове, а голову – лицом вниз в лягушатнике. И тогда вся остальная страна вновь поймет, что случается с тем, кто нападает на армию в плавках и со спины.

Нет, развлечения в бассейне мной, разумеется, даже не обсуждались.

– Если это вам не подходит, то что вы хотите делать?

Вопрос задал мне Ульф Броннер, помощник режиссера, лет 35, на удивление плохо одет. Не так убого, как операторы, которые – как я знаю по моей теперешней работе – самые убого одетые профессионалы на свете, уступающие разве что фотожурналистам. Не знаю уж почему, но по своему опыту могу судить, что фотожурналисты подбирают те лохмотья, которые сваливаются с телеоператоров. Причина, очевидно, вот в чем: им кажется, раз камера у них в руках, то их самих как будто никто не видит. А я вот, заметив чью-то неудачную фотографию в журнале, когда человек, например, кривится в камеру, часто думаю: кто знает, как в тот момент выглядел очередной такой фотограф. Режиссер-помощник Броннер был одет лучше, но ненамного.

– Я займусь сегодняшней политикой, – ответил я ему, – и, разумеется, вопросами за ее пределами.

– Ну, не знаю, чего тут смешного, – пробурчал Броннер. – Политика – всегда гадость. Но пожалуйста, это ж не моя передача.

За годы я научился: фанатичная вера в общее дело нужна не всегда. В некоторых вещах она даже мешает. Я встречал режиссеров, которые от большой любви к искусству не способны были снять понятное кино. Так что безразличие Броннера было даже на пользу, ибо освободило мне руки, когда я задумал обличить жалкие достижения демократически избранных политических представителей. Поскольку все надо по возможности упрощать, я выбрал близлежащую – в буквальном смысле слова – тему. Для начала я встал утром на улице перед детским садом неподалеку от той своеобразной школы, мимо которой теперь часто проходил. Уже не раз я наблюдал безответственное поведение автоводителей, мчавшихся на высокой скорости и без всяких угрызений совести подвергавших риску жизнь и здоровье наших детей. В коротком начальном обращении я резко выступил против лихачества, потом мы засняли несколько безрассудных губителей юношества, чтобы использовать этот материал для дальнейшего монтажа. Затем я беседовал с матерями, проходившими тут в большом числе. Реакция была удивительна. Почти все спрашивали:

– Это скрытая камера?

На что я отвечал:

– Да нет же, уважаемая госпожа. Камера вот здесь, видите? – И указывал на аппарат для записи и на съемочных товарищей.

Я разъяснял все снисходительно и терпеливо, потому что техническая понятливость у женщин – это дело особенное. Когда все прояснялось, я задавал даме вопрос, часто ли она бывает в данной местности.

– Тогда вы, наверное, уже обращали внимание на этих водителей?

– Да-а-а… – ответила очередная женщина. – А что?

– Согласитесь ли вы, что, учитывая поведение многочисленных водителей, приходится опасаться за детей, которые тут играют?

– Э-э-э, ну как бы да, но… А к чему вы клоните?

– Говорите спокойно о своих опасениях, госпожа фольксгеноссе!

– Стоп! Я вам не фольксгеноссе! Но раз уж вы об этом заговорили… Да, я порой злюсь, когда хожу тут с детьми….

– И почему же свободно избранное правительство не введет более жесткие штрафы против таких лихачей?

– Не знаю…

– Мы это изменим! Ради Германии. Вы и я! Какие штрафы вы бы потребовали?

– Какие штрафы я требую?

– Считаете ли вы, что существующих штрафов хватает?

– Я точно и не знаю…

– Или их взимают без надлежащей строгости?

– Нет-нет, я, пожалуй, этого не хочу.

– Как же так? А дети?

– Да… все и так в порядке. Так, как есть. Я со всем согласна!

Это случалось часто. Складывалось впечатление, будто в этом якобы свободном режиме царила атмосфера страха. Невинная простая женщина из народа не решалась открыто говорить в моем присутствии, когда я подходил к ней в скромной форме солдата. Я был потрясен. Таковы были три четверти всех случаев. Четверть опрашиваемых людей отвечали:

– Вы тут теперь дежурите? Ну наконец кто-то за это взялся! Какое свинство! Им всем место в тюрьме!

– Значит, вы выступаете за каторгу?

– Как минимум!

– Я полагаю, смертной казни больше не существует…

– К сожалению!

По такому же принципу я бичевал все, что видел своими глазами или о чем черпал информацию из периодических изданий: отравленные продукты питания, водителей, разговаривающих за рулем по переносному телефону, варварскую традицию охоты и прочее. И самое ошеломляющее: люди или требовали драконовских мер, или, что случалось гораздо более часто, не решались говорить в открытую. Особенно наглядно это продемонстрировал один случай. Немалая группа людей собралась в пешеходном центре, чтобы критиковать правительство. Ввиду того, что наиболее простое решение, а именно создание погромотрядов, в настоящее время никому, видимо, не приходило в голову, они соорудили нечто вроде рыночного лотка для сбора подписей, дабы воспрепятствовать впечатляющему числу абортов в Германии – сто тысяч ежегодно. Само собой разумеется, что я тоже не могу смириться с подобным массовым убийством немецкой крови, любой кретин сразу увидит, что при 50-процентной возможности рождения мальчиков это приведет в среднесрочной перспективе к потере трех дивизий. Если не четырех. И тем не менее в моем присутствии все эти смелые, порядочные люди внезапно утратили способность отстаивать свои убеждения, а вскоре после нашего появления мероприятие полностью прервалось.

– И что вы на это скажете? – спросил я Броннера. – Этих бедных людей словно подменили. Вот вам и так называемая свобода слова.

– С ума сойти, – поразился Броннер. – Это получилось еще лучше, чем эпизод с собачниками, которые против обязательных поводков!

– Нет, – возразил я, – вы неправильно поняли. Собачники совсем не похожи на этих порядочных, но разбежавшихся от нас людей. Там же были одни евреи. Вы заметили у них звезды? Они сразу поняли, с кем имеют дело.

– Да какие же евреи, – не согласился Броннер. – На звездах ведь написано не “еврей”, а “пес”.

– Это типично для еврея, – разъяснил я ему. – Вечно сеет раздор и смятение. И на огне нашей растерянности варит свою мерзкую отраву.

– Но это же… – запыхтел Броннер, а потом рассмеялся. – Вы действительно невероятный человек!

– Знаю, – сказал я. – Пришла ли, кстати, форма для ваших операторов? Движение должно выступать единым фронтом!

В кинокомпании наши разоблачения вызвали восхищение.

– Да вы даже священника превратите в атеиста, – рассмеялась дама Беллини, просматривая материал.

– Хотелось бы в это верить, однако я предпринимал уже масштабные попытки такого рода, – припомнил я. – От большинства этих священников не добьешься результата даже лагерным заключением.

Уже через две недели после моей премьеры у Визгюра такие репортажи стали частью передачи – вместе с пламенной речью, которую я произносил по завершении. Четыре недели спустя добавился еще один сюжет. По сути, это было как в начале двадцатых. С одной лишь разницей, что в тот раз я прибрал к рукам партию.

А в этот раз телепрограмму.

Кстати говоря, я оказался прав с моей оценкой касательно этого Визгюра. Он действительно с ощутимой неприязнью следил, как я завоевывал все больше внимания и власти в его передаче, как все отчетливее проступала моя натура фюрера. Тем не менее он никак не препятствовал такому развитию событий. Нельзя сказать, будто он полностью подстраивался, но протесты ограничивались жалкими закулисными причитаниями и жалобами ответственным лицам.