Текст книги "Геноцид"

Глава 5
КРОВАВЫЕ РОДСТВЕННИКИ

В тот вечер Леди уложила Блоссом в постель и подоткнула ей одеяло, точно та еще была маленькой. Впрочем, ей и было-то всего тринадцать лет. На улице мужчины продолжали возиться с этим. Страшное дело. Ох, если бы можно было заткнуть уши.

– Как бы я хотела, мамочка, чтобы им не приходилось этим заниматься, – прошептала Блоссом.

– Это необходимо, дорогая, – необходимое зло. Эти люди убили бы нас не колеблясь. Тебе тепло? Одеяльце-то тонкое.

– Но почему мы их попросту не хороним?

– Отцу лучше знать, Блоссом. Я уверена – для него это тоже мучительно. Твой… брат Бадди, – Леди называла своего пасынка братом Нейла и Блоссом, но всегда помнила, что это в лучшем случае полуправда, и запиналась, произнося слово «брат», – раньше относился к этому точно так же, как ты.

– Сегодня вечером его там не было. Я спрашивала Мериэнн. Она сказала, что он ушел на западное поле.

– Он сторожит его от других мародеров. Туда ведь тоже могут прийти мародеры.

Непрерывный скрежещущий звук проникал сквозь легкое плетение стен летнего жилища и повисал в воздухе. Леди откинула прядь седых волос и напустила на себя выражение, схожее с суровостью.

– Теперь мне нужно идти по делам, дорогая.

– Ты оставишь свет?

Блоссом прекрасно знала о том, что нельзя жечь масло без надобности – даже такое, как это, отжатое из Растений. Она просто прикидывала, насколько далеко можно зайти в своих желаниях.

Леди тоже понимала, что этот вечер не такой, как обычно.

– Да, – уступила она, – только убавь побольше.

Прежде чем опустить занавеску, отделявшую постель от общей комнаты, она спросила, помолилась ли Блоссом.

– Ну мама! Леди опустила занавеску, не говоря дочери ни слова упрека, прощая ее смутный протест, который отец, без сомнения, счел бы за нечестивость, достойную наказания.

Но ничего не поделаешь – Леди была довольна, что Блоссом не слишком религиозна (а только в этом и состояла ее вина) и не приемлет неистового, безрассудного отцовского кальвинизма. Нет в ней ни пылкой страсти, ни трепета душевного. Но это и хорошо. Если ты вынужден поступать как безбожник, думала Леди, то выставлять себя христианином – чистое лицемерие.

Она и сама сильно сомневалась, существует ли Бог, которому молился ее муж. Если да, то чего ради ему молиться? Вечность назад он распорядился судьбой всех живущих. Приговор давно подписан, и никакая молитва не сможет обжаловать его. Бог подобен древним ацтекским идолам, которые жаждут кровавых жертв, приносимых на каменные алтари. Ревнивый, мстительный, кровавый Бог первобытных людей. Какой там текст Андерсон выбрал из Священного Писания в прошлое воскресенье? Кого-то из малых пророков. Леди пошуршала страницами огромной мужниной Библии. Вот оно – у Наума: «…Господь есть Бог ревнитель и мститель; мститель Господь и страшен во гневе: мстит Господь врагам Своим, и не пощадит противников Своих». Вот и весь Бог!

Когда опустилась занавеска, Блоссом выползла из постели и покорно помолилась. От заученных фраз она перешла к своим личным просьбам – вначале о благодеяниях для всех: чтобы урожай был хорошим, чтобы следующим мародерам повезло больше и они смогли убежать; затем о милостях более деликатного свойства: чтобы у нее быстрее росли волосы и она снова могла их завивать, чтобы ее грудь была чуть полнее, хотя для ее возраста она была достаточно полной – за это она воздала благодарность. А когда она снова уютно устроилась в постели, формальные просьбы уступили место просто желаниям, и она размечталась о том, что ушло в прошлое или еще только должно случиться.

Она так и уснула под нескончаемый скрежет машины, которая продолжала молоть.

Вдруг что-то ее разбудило, какой-то шум. Лампа на столе слабо светилась.

– Что такое? – сонно спросила она.

Возле постели, в ногах, стоял ее брат Нейл. На лице его было странное, отсутствующее выражение. Рот открыт, челюсть безвольно отвисла. Кажется, он видел ее, но она не могла понять выражения его глаз.

– Что такое? – снова спросила она, на этот раз более резко. Он не ответил. И не шевельнулся. Он был в тех же штанах, что и весь этот день, и они были заляпаны кровью.

– Уходи, Нейл! Зачем ты меня разбудил?

Губы его шевелились, как во сне, а правой рукой он делал какие-то жесты, как бы подчеркивая невысказанные слова из своего сна. Блоссом натянула тонкое одеяло до подбородка и села на постели. Она пронзительно закричала, хотя собиралась всего лишь снова сказать, чтобы он уходил, только погромче, так, чтобы он услышал.

Леди спала чутко, и Блоссом не нужно было кричать дважды.

– У тебя что, кошмары, моя… Нейл! Что ты тут делаешь, Нейл?

– Мама, он ничего не говорит. Он все стоит и ничего не отвечает.

Леди быстро схватила старшего сына – теперь, когда Джимми Ли не стало, он был единственным сыном – за плечи и резко встряхнула. Правая рука его продолжала жестикулировать, но взгляд, кажется, стал осмысленным.

– Чего? – пробормотал он.

– Нейл, сейчас же иди к Грете, слышишь? Грета ждет тебя.

– Чего?

– Ты ходил во сне, будто забыл что-то. А теперь отправляйся, – она почти оттолкнула его от постели и задернула занавеску, загораживая Блоссом. Еще несколько минут она следила за тем, как Нейл вышел за дверь и направился прочь, а потом вернулась к дрожащей девочке.

– Чего он хотел? Почему он?..

– Он очень расстроился из-за вчерашнего, дорогая. У всех нервы не в порядке. Отец пошел куда-то и до сих пор его нет. Это все нервы.

– Но почему он?..

– Кто знает, почему мы что-то делаем во сне? А теперь постарайся снова уснуть. Желаю тебе счастливых снов. А завтра…

– Но я не понимаю.

– Будем надеяться, что и Нейл тоже, радость моя. А завтра – ни слова отцу, это ты понимаешь? Отец был так расстроен, что давай лучше сохраним это в тайне. Только мы с тобой. Обещаешь?

Блоссом кивнула. Леди заботливо укрыла ее. Потом вернулась в свою постель, без сна ожидая возвращения мужа. Она ждала до рассвета, и все это время с улицы доносилась режущая слух, мрачная песнь мясорубки.

Вместе с пробуждением пришла боль. Сознание вернулось прежде всего чувством боли. Больно было шевельнуться. Больно дышать.

То погружаясь в водоворот этой боли, то выныривая, он различал женские фигуры, которые то возникали, то исчезали, – пожилая женщина, девочка, красивая женщина, совсем старуха. Красивой была Джеки, но поскольку Джеки не было в живых, он понимал, что это бред, галлюцинации. Совсем старуха – Элис Нимероу, ВМС. Когда она появлялась, становилось еще больнее, от этого он понимал, что уж она-то наверняка настоящая. Она брала его за руки и, что еще хуже, за ногу. «Прекрати!» – думал он. Временами удавалось кричать. Он ненавидел ее то ли за то, что она была жива, то ли за то, что причиняла ему боль. Кажется, он тоже был жив. Иначе как же он мог чувствовать боль? А может быть, именно боль поддерживала в нем ощущение жизни? Тогда не нужно этой жизни. Иногда удавалось заснуть. Это было лучше всего.

О, Джеки! Джеки! Джеки!

Со временем больнее всего стало думать, больнее даже, чем ощущать ногу. Эту боль, в отличие от тех, что случались прежде, он был не в состоянии ни унять, ни уменьшить. Так он и лежал в раздумьях, пока три женщины – пожилая, старая и совсем девочка – то появлялись, то уходили.

Девочка заговорила с ним.

– Добрый день, – сказала она. – Как вы себя чувствуете сегодня? Можете съесть вот это? С закрытым ртом вы ничего не съедите. Откройте рот, а? Ну хоть самую капельку! Вот так – прекрасно. Вас зовут Орвилл, правда? А меня Блоссом. Элис нам рассказала про вас. Вы горный инженер. Это, наверное, очень интересно. Я раз была в пещере, а вот шахту никогда не видела. Чуточку пошире откройте, вот так. Собственно, поэтому папа… – она замолчала. – Не надо бы мне столько болтать. Когда поправитесь, можно будет вдоволь наговориться.

– Поэтому что? – спросил он. Говорить было больнее, чем есть.

– Поэтому папа сказал, что надо… сказал, что не нужно… Я хочу сказать, вы оба, вы и мисс Нимероу, живы, но нам пришлось…

– Убить.

– Да, всех остальных пришлось…

– Женщин тоже?

– Но поймите, мы были вынуждены. Папа все это лучше меня объясняет, но если бы мы так не поступили, опять пришли бы другие, очень много народу, все голодные, а нам самим еды не хватает. Зимой так холодно. Вы ведь можете это понять, правда?

Он не ответил и молчал еще несколько дней.

Было такое чувство, что все это время он жил ради Джеки и теперь, когда ее не стало, жизнь потеряла смысл. Никаких желаний у него не осталось, кроме одного – спать. Пока она была жива, он не отдавал себе отчета, как много она для него значила, больше, чем весь остальной мир. Он никогда не пробовал измерить глубину своей любви, но теперь видел, что надо было умереть вместе с ней. Он старался. Только боль, которую причиняли воспоминания, заглушала боль утраты, но боль воспоминаний ничто не могло заглушить.

Он хотел умереть и сказал об этом Элис Нимероу, ВМС.

– Придержите язык и помалкивайте, – посоветовала она. – А то они заставят вас замолчать. Они нам обоим не доверяют. Нам с вами лучше даже вообще не разговаривать между собой, иначе они могут решить, что мы устраиваем заговор. А вам бы лучше приложить усилия и выздороветь. Ешьте побольше. Им вовсе не нравится, что вы лежите просто так, и никакой от вас пользы. Я надеюсь, вы понимаете, что спасло вам жизнь? Я – поняла. Вы – круглый идиот, довели их до того, что они сломали вам ногу. Чего ради вы молчали? Они всего-навсего хотели узнать, что у вас за профессия.

– А Джеки?..

– Ей уже все равно, так же, как и остальным. Вы же видели мясорубки. Надо выбросить ее из головы. Вам повезло – вы остались в живых. Все, точка.

– Кто эта девочка, которая меня кормит?

– Дочь Андерсона. Он здесь главный. Двужильный старик с заскорузлыми взглядами. Держите с ним ухо востро. И с его сыном Нейлом тоже, это тот, что покрупнее. Он еще хуже папаши.

– Я его запомнил в ту ночь. Глаза запомнил.

– Но большинство живущих здесь от нас с вами не отличаются. Разница лишь в том, что они организованы. А вообще-то они неплохие люди. Поступают так, как вынуждены поступать, что тут поделаешь. Вот, например, Леди, мать Блоссом, – прекрасная женщина. Ну, мне пора. Ешьте побольше.

– Ну, неужели вы не можете съесть еще чуть-чуть? – бранилась Блоссом. – Вам надо восстанавливать силы. Он снова взялся за ложку.

– Так-тo лучше, – она улыбнулась. Улыбка обозначила на ее веснушчатой щечке глубокую ямку. От этого и сама улыбка стала какой-то особенной, необычной.

– Это что за место? Здесь только ваша семья живет?

– Это общая комната. Мы занимаем ее летом, поскольку папа – мэр. Когда похолодает, сюда все набьются, весь город. Она страшно большая, гораздо больше, чем вам видно, но она все равно будет битком набита. Нас тут двести сорок шесть душ. Двести сорок восемь, считая вас и Элис. А завтра вы не попробуете походить, как вам кажется? Мой брат Бадди, другой мой брат, сделал вам костыль. Бадди вам понравится. Когда вы выздоровеете, вам станет лучше – я имею в виду, настроение у вас поднимется. Мы не такие плохие, как вам кажется. Мы конгрегационалисты. А вы?

– А я – нет.

– Ну ничего. Обратиться в истинную веру проще простого. Вот только у нас нет настоящего священника с тех пор, как умер преподобный Пастерн. Отец моей невестки, Греты.

Вы ее видели. Она красавица. А папу в церкви всегда уважали, поэтому, когда его преподобие умер, он, понятное дело, его заменил. Вы бы диву дались, какую он может проповедь прочитать. Он в самом деле человек очень набожный.

– Твой отец? Хотел бы я послушать одну из его проповедей.

– Знаю я, что вы думаете, мистер Орвилл. Из-за того, что сделали с остальными, вы считаете отца дурным человеком.

По-настоящему он совсем не жестокий, это он не нарочно такой. Просто он так поступает по необходимости. Он совершил вынужденное зло, вот как это называется. А еще немножко можете съесть? Попробуйте. А я вам расскажу про папу, и вы поймете, что вы зря о нем так. Однажды, дело было летом, в конце июня, у нас бык сорвался и погнался за коровами. А за ним вдогонку помчался Джимми Ли, мой брат. Он у папы был вроде Вениамина. Папа возлагал на него большие надежды, хотя старался этого не показывать. Когда папа нашел Джимми и коров, они уже сгорели, говорят, так было и в Дулуте. Только пепел остался, даже тела домой не могли принести. Папа от горя чуть с ума не сошел. Он этот прах по лицу размазывал и плакал. Потом он попробовал сделать вид, что ничего не случилось. Но к вечеру сломался и стал снова рыдать, а потом пошел на его могилу, туда, где его останки нашли, и просидел там два дня кряду. Он очень чувствительный, только скрывает это.

– А Нейл? Он такой же?

– Что вы хотите сказать? Нейл – мой брат.

– Он был среди тех, кто допрашивал меня в ту ночь. И других моих товарищей. Он что, тоже очень чувствительный, как и папочка?

– Я про ту ночь ничего не знаю. Меня там не было. Вам теперь пора отдохнуть. Вы подумайте о том, что я рассказала. И знаете, мистер Орвилл, постарайтесь про ту ночь забыть.

В нем росло стремление выжить, но в отличие от всех прежних желаний, которые ему приходилось испытывать до сих пор, оно росло, как раковая опухоль и, разрастаясь, наполняло его тело новой силой – силой ненависти. Он страстно хотел жить, но не ради жизни, а чтобы отомстить – за смерть Джеки, за свои муки, за все пытки той чудовищной ночи.

Прежде он не питал расположения к мстителям. Побуждения, которые толкали этих людей на кровавую месть, всегда шокировали его и казались невероятными, как сюжет «Трубадура». Поэтому поначалу он даже удивлялся самому себе, так часто он возвращался в раздумьях к единственной теме: смерть Андерсона, его агония, унижение. Поначалу он лишь изобретал изощренные способы убить старика; затем, по мере того как силы возвращались к нему, стал продумывать мучительные подробности его смерти, и, наконец, изощренные пытки полностью вытеснили из его головы саму смерть. Пытки можно растягивать, а смерть – это смерть, конец мучениям.

И все же, несмотря на горькую, как желчь, жгучую ненависть, Орвилл отдавал себе отчет в том, что и у боли есть порог, ступать за который бессмысленно. Он желал Андерсону страданий Иова. Он хотел осыпать пеплом седую голову старика, сломить его дух, сокрушить его. Вот тогда он открыл бы Андерсону, что это он, Джереми Орвилл, был орудием его падения. Поэтому, когда Блоссом рассказала ему, как старик убивался о Джимми Ли, он понял, что делать. Это же ясно как день.

Блоссом и Орвилл вместе шли в сторону кукурузного поля. Нога срослась, но, видимо, он теперь всегда будет хромать. Правда, ему больше не нужен костыль, он ковылял, опираясь на плечо Блоссом.

– Этим мы будем питаться зимой? – спросил он.

– Здесь даже больше, чем нужно. В основном это должно было пойти на корм коровам.

– Если бы не я, тебе бы пришлось ходить на уборку, да?

Обычно во время страды исполнять домашнюю работу в деревне оставались только старухи да младшие девочки, а женщины посильнее уходили в поле вместе с мужчинами.

– Да нет, я еще не доросла.

– Ну-ну! Да тебе уж лет пятнадцать, не меньше. Блоссом хихикнула.

– Это вы так говорите. Мне тринадцать. Тридцать первого января еще только будет четырнадцать.

– Не морочь мне голову. Для тринадцати лет ты выглядишь слишком взрослой. Она покраснела.

– А вам сколько? – спросила она.

– Тридцать пять.

Он соврал, но это было неважно. Семь лет назад, когда ему действительно было тридцать пять, он выглядел старше, чем теперь.

– Я вам в дочери гожусь, мистер Орвилл.

– С другой стороны, мисс Андерсон, вы почти годитесь мне в жены.

На этот раз она покраснела еще сильней и, если бы он на нее не опирался, пожалуй, отошла бы от него. Сегодня он прошел самостоятельно дальше обычного, и они остановились, чтобы он мог передохнуть.

Если бы не уборка, никто бы не сказал, что уже сентябрь. У Растений не было сезонной смены окраски, листья только складывались наподобие зонтиков, и чуть позже снег беспрепятственно будет падать на землю. Да и в воздухе еще не повеяло осенью, ни малейшего намека на ее дыхание. Даже в утренней прохладе не чувствовалось особого осеннего холодка.

– Красиво здесь, за городом, – произнес Орвилл.

– Да-да. И мне нравится.

– Ты здесь всю жизнь живешь?

– Здесь и в старом городе, – она искоса метнула на него взгляд. – Вам ведь теперь лучше, да?

– Да, быть живым – прекрасно.

– Я очень рада. Я рада, что вы поправились.

Она машинально схватила его за руку. В ответ он крепко стиснул ее ладонь. Она захихикала от восторга. И они пошли быстрее.

На этом, кажется, закончился долгий путь его падения, возврат к первобытной дикости. Большей гнусности, чем та, что он задумал, Орвилл не мог вообразить, но именно низость поступка все больше разжигала жажду крови, которая продолжала расти. Чувство мести теперь требовало принести в жертву не только Андерсона, даже не только его семью. Оно жаждало уничтожения всей общины и времени для наслаждения их гибелью. Он должен до капли выжать из них все мыслимые мучения, из каждого. Постепенно он доведет их страдания до пределов возможного, а только после этого столкнет в пропасть.

Блоссом повернулась во сне, обхватив руками подушку, набитую кукурузной шелухой. Рот ее то открывался, то закрывался, капельки пота выступили на лбу и в нежной впадинке между грудей. Душная тяжесть давила ей на грудную клетку, точно кто-то хотел втоптать ее в землю громадными сапогами. Этот кто-то наклонился, чтобы поцеловать ее. Когда его рот открылся, она увидела, что внутри вращается винт. Оттуда вылетали клочья перемолотого мяса, а винт издавал леденящий душу скрежет.

Глава 6
ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ

Над головой сгущались серые тучи. И земля была серая, голая, пустая, одни Растения торчали повсюду, зонтиками свернув листья. Скучный осенний свет медленно мерк, становилось темнее, а холодный ветер, поднимая пыль, продувал парк насквозь.

Присев на холодную садовую скамейку за бетонный столик для пикников, можно было рассмотреть пар от собственного дыхания. Руки без перчаток стыли и коченели от холода. Пока люди шли через парк, они поджимали в башмаках мерзнущие пальцы и мечтали, чтобы Андерсон вознес благодарность и хвалу небесам пошустрее.

Напротив парка высилась полуразрушенная конгрегационалистская церковь. Андерсон запретил покушаться на церковную древесину, но прошлой зимой мародеры отодрали двери на растопку и ради потехи выбили окна. В церковь надуло снегу и нанесло пыли, а весной дубовый пол в ней был уже покрыт пышным зеленым ковром молодой поросли – Растения пробились и здесь. К счастью, их вовремя обнаружили (уже за одно это следовало возносить хвалу), но, несмотря ни на что, пол вот-вот мог обрушиться сам по себе, от собственной тяжести.

Пока медленно и уныло тянулась молитва, Бадди дрожал в своем единственном уцелевшем костюме. Андерсон, стоявший во главе стола, тоже был одет соответственно случаю, а вот Нейл, который уселся по левую руку от отца, кажется, вообще никогда не был знаком с костюмами. Он кутался в шерстяную рубашку и всем на зависть был замотан в уютный истрепанный жакет.

Так уж повелось, что жители городка, словно эмигранты, то и дело навещали свое пепелище, дабы этими краткими визитами как бы подтвердить свои законные права на него. Все торжественные даты и праздники, кроме Рождества, отмечались здесь, в старом городском парке. Насколько неизбежны были многие неприятные, унижающие душу поступки, которые им приходилось совершать, настолько же эти церемонии были необходимы для сохранения хоть какой-то человечности.

Андерсон наконец возгласил главную мысль, что источником всех благодеяний в их жизни был Господь Всемогущий, и теперь приступил к их перечислению. О наиболее значительном из благодеяний впрямую никогда не говорилось. Тот факт, что через семь с половиной лет после того, как разразилось несчастье, присутствующие еще были живы, тогда как почти все люди на Земле погибли, молчаливо оставлялся за скобками. Андерсон счел нужным остановиться на благодеяниях более частного свойства, имевших место в этом году: он благодарил за обильный урожай, за здоровье Грейси, носившей теленка уже десятый месяц (об остальных потерях в стаде умалчивалось), за хороший приплод от двух свиноматок, за добычу, которую принесли охотники. На беду, добыча была невелика (олень и несколько кроликов), и в благодарственную молитву вкралась сердитая, брюзгливая нотка. Вскоре, однако, Андерсон взял себя в руки и подошел к заключительной части, в которой возблагодарил Создателя за благополучие и процветание Его творения и вознес хвалу Спасителю за то, что Он дает надежду на спасение.

Первым ответствовал Орвилл. «Аминь!» он произнес почтительно, но сдержанно, как подобает мужчине. Нейл пробормотал что-то невразумительное вместе со всеми и тут же потянулся к едва початому кувшину с подозрительным пойлом, которое теперь заменяло виски.

Леди и Блоссом, сидевшие рядом, на том конце стола, который был ближе к сложенному из кирпичей мангалу, начали разливать суп. От него исходил легкий аромат крольчатины, а заправлен он был озерными водорослями, впрочем, довольно скудно.

– Приступайте! – ободрила Леди. – После будет кое-что еще.

В День Благодарения[3]3
  День Благодарения – официальный праздник США в память первых колонистов Массачусетса; отмечается в четвертый по счету четверг в ноябре.


[Закрыть] ничего другого и не скажешь.

Поскольку праздник был значительный, то собрались все родственники с обеих сторон. Семеро со стороны Андерсона, а также Мэй Стромберг, младшая сестра Леди, с мужем по имени Джоэль и двумя детьми, сыном Денни десяти лет и восьмилетней Дорой. Прежде Джоэль был совладельцем сети развлекательных павильонов в курортной зоне Озерного Края. Кроме родственников, присутствовали личные гости Андерсона, еще проходившие испытательный срок, – Элис Нимероу и Джереми Орвилл.

Леди не могла сдержать сожаления по поводу присутствия за столом Стромбергов, поскольку знала, что Денни и Дора будут слишком живо напоминать Андерсону о том, кого за этим столом уже никогда не будет.

К тому же годы отнюдь не пощадили ее дорогую сестрицу. В юности Мэй восхищала людей красотой, ну, может быть, чуть-чуть уступая самой Леди, но к сорока пяти годам она превратилась в сварливую бабу, сплетницу и скандалистку. Надо признать, что у нее по-прежнему сохранились огненно-рыжие волосы, но это лишь подчеркивало, насколько она сдала в остальном. Ее единственное достоинство состояло в том, что она была заботливой матерью. Даже чересчур заботливой, как считала Леди.

Леди всегда с презрением относилась к показушной добропорядочности, блестящей, как надраенный к празднику медяк. А уже теперь, когда не осталось даже традиционного обжорства с индейкой за обедом, которое отвлекало бы от подавленности и мрачных мыслей, крывшихся под наигранной праздничной бодростью, хотелось только одного – побыстрее от этого отделаться. Она была рада, что занята раздачей еды. Если бы пришлось сидеть сложа руки, она бы, пожалуй, постаралась уклониться от совместной трапезы.

– Нейл, – прошептала Грета, – ты слишком много пьешь. Пора бы остановиться.

– Чего? – Нейл поднял глаза на жену. У него была привычка за едой низко наклоняться, особенно над супом.

– Пьешь слишком много.

– Да я вовсе не пил совсем, черт возьми! – рявкнул он так, чтобы все за столом слышали. – Я суп ел.

Грета страдальчески возвела глаза к небесам – да узрят они ее правоту!

Бадди усмехнулся: намерения Греты были слишком прозрачны. Она перехватила его усмешку, ответив легким взмахом ресниц.

– Не твое, вааще, дело, чего я пью, чего не пью. Сколько надо будет, столько и выпью, когда захочу. И в подтверждение своих слов Нейл плеснул себе напитка, перегнанного из мясистых листьев Растений.

По вкусу он ничуть не напоминал «Джим Бим», но Орвилл еще прежде, живя в Дулуте, имел возможность убедиться в достоинствах очищенного самогона. Это был единственный гастрономический способ употребления Растений, а поскольку Андерсон отнюдь не был трезвенником, он благословил такое начинание.

Он хотел было нахмуриться и выразить неодобрение тем, что Нейл накачивается спиртным, но промолчал, не желая показывать, что принимает сторону Греты. Андерсон был твердо убежден в жизненном превосходстве мужчин.

– Кому еще супа? – спросила Блоссом.

– Мне, – ответила Мериэнн, сидевшая между мужем и Орвиллом. Теперь, ради ребенка, она старалась есть все, что давалось. Ради ее маленького Бадди.

– И мне, – сказал Орвилл, улыбаясь особенной улыбкой.

– И мне тоже, – подхватили Денни и Дора, которым родители велели есть все, что будет на обеде у Андерсона.

– Кому еще? Остальные вернулись к выпивке, хотя у нее был неприятный солодовый привкус.

Джоэль Стромберг объяснял военной медсестре Элис Нимероу, чем он болен и как его болезнь протекает.

– По-настоящему даже и не болит, вот что странно. Просто стоит мне попробовать что-то делать руками, как они начинают трястись. А теперь вот и с головой то же самое. Надо что-то делать.

– Боюсь, мистер Стромберг, тут ничего не поделаешь. Раньше были кое-какие лекарства, и то не очень-то помогали. Все равно через полгода симптомы возобновляются. Хорошо еще, что, как вы говорите, не болит.

– Вы ведь медсестра, верно?

Так, кажется, он тронутый! Очень вдумчиво и осторожно она начала рассказывать все, что знала о болезни Паркинсона, а также кое-что, чего не знала. Вот бы втянуть в разговор еще кого-нибудь! Но единственным, кто сидел достаточно близко, чтобы быть собеседником, был прожорливый Стромберг-младший, который то и дело прикладывался к стакану с омерзительной жидкостью (Элис вполне хватило одного глотка). Неподалеку стояла пустая тарелка Леди. Если бы Леди и Блоссом хоть на минутку прекратили раскладывать еду и присели, она сумела бы отделаться от этого несносного ипохондрика.

– Скажите, – спросила она, – когда это началось?

Покончили с рыбой, и Блоссом стала убирать кости. Минуту, которую все ждали, – жуткую минуту подачи главного блюда – дольше оттягивать было нельзя.

Пока Блоссом обносила всех дымящейся кукурузной кашей, в которую было добавлено немного куриного мяса и овощей, Леди раскладывала сосиски.

Над столом нависло молчание.

Каждому досталось по штуке. Сосиски были длиной дюймов по девять и примерно три четверти дюйма в диаметре. Их обжаривали над огнем, и, когда подали на стол, они еще шипели.

«Туда добавляли свинину, – убеждала себя Элис. – Может быть, я даже не почувствую разницы».

Всеобщее внимание было приковано к голове стола. Андерсон взялся за нож и вилку. Затем торжественно отрезал тонкий ломтик горячей сосиски, положил его в рот и начал жевать. Проползла, кажется, целая минута прежде, чем он его проглотил.

«Прошло, с Божьей помощью…» – подумала Элис.

Блоссом страшно побледнела, и Элис под столом протянула руку, чтобы ободрить ее и придать сил, хотя у нее у самой-то сил едва хватало.

– Чего все ждут? – требовательным тоном спросил Андерсон. – Кушать подано.

Элис перевела взгляд на Орвилла. Он сидел, держа наготове нож и вилку, и улыбался своей странной улыбкой. Он поймал взгляд Элис и подмигнул ей. Еще не легче! Или это она уже не в себе?

Орвилл отрезал кусочек сосиски и вдумчиво прожевал его. Потом так ослепительно улыбнулся, точно сошел с рекламы зубной пасты.

– Миссис Андерсон, – произнес он, – вы восхитительно готовите. Как вам это удается? Я уже не помню, когда мне доводилось так отобедать в День Благодарения. Элис почувствовала, что Блоссом разжала пальцы и высвободила руку. «Ну вот, самое худшее позади, и ей полегчало», – подумала она.

И ошиблась. Раздался тяжелый стук, точно на землю уронили мешок с продуктами, а вслед за этим – пронзительный крик Мэй Стромберг. Блоссом упала в обморок.

Нет, нет! – он, Бадди, никогда не допустил бы этого, не говоря о том, что ему такое и в голову бы не пришло, а уж настаивать на этом тем более не стал бы. Но, с другой стороны, он, Бадди, вряд ли сумел бы тащить на себе всю деревню семь проклятущих лет.

Да, то, что они творят, это ни на что не похожая дикость, разнузданное святотатство, но в этом есть здравый смысл, этому существуют вполне разумные причины.

Все они употребляли слово «это», боясь назвать вещи своими именами.

Даже Бадди в неприступном уединении сокровенных раздумий не решался произнести настоящее слово, избегая его.

Иногда подобные вещи можно оправдать нуждой. Был такой случай после крушения «Медузы», и этот пример Бадди всегда держал наготове.

Если бы они голодали, это их в какой-то мере извиняло бы, но в отсутствие острой нужды все объяснения выглядели запутанными и несостоятельными. Таким образом, рассуждая философски, можно было придти к выводу, что эта совместная трапеза повязала всю общину сложной круговой порукой, в основе которой лежало причащение убийством. Причастность достигалась через исполнение ритуала, мрачного и таинственного, как предательский поцелуй Иуды. То был символ приобщенности: неприкрытый ужас сливался с трагедией, и обед по случаю Дня Благодарения был, так сказать, двуедин, разом став и преступлением, и возмездием.

Таковы были теоретические рассуждения. Но в душе Бадди колыхался ужас, исходивший отовсюду. Не оставалось ничего, кроме ужаса и тошноты, сдавившей желудок. Очередной вставший поперек горла кусок он буквально смыл глотком пахнущей солодом выпивки.

Управившись со второй сосиской, Нейл начал рассказывать длинный скабрезный анекдот. Все, кроме Элис и Орвилла, уже слышали эту пакость год назад в такой же день. Засмеялся только Орвилл, и в результате вышло не лучше, а хуже.

– Где, черт побери, оленина? – орал Нейл, как будто это прямо вытекало из заключительной фразы его анекдота.

– Ты о чем? – спросил отец. Когда Андерсон бывал в подпитии, а сегодня он почти не отставал от Нейла, его развозило, он становился вялым и рассеянным. В юности он слыл слабаком, коли приходилось драться после седьмой-восьмой кружки пива.

– Оленина, говорю, разрази вас гром! Я намедни застрелил оленя! У нас будет сегодня дичь или нет? Не День Благодарения, а черт знает что такое!

– Послушай, Нейл, – с упреком сказала Грета, – ты же прекрасно знаешь, что его засолили на зиму. Зимой мяса и так будет мало.

– Что он, один, что ли? Вааще, где все олени? Три года назад тут их было пруд пруди.

– Я тоже об этом раздумывал, – сказал Орвилл. Он опять изображал Дэвида Нивена, или даже слегка печального Джеймса Мэйсона. – Выживание – это вопрос экологии. Я бы так объяснил. Экология – это сочетание условий, при которых животные и растения сосуществуют. В этом деле главное – кто кого сожрет. Что до оленей, да и всего остального тоже, то, боюсь, они вымирают.

Кое-кто за столом тихо, но вполне отчетливо вздохнул, стараясь подавить невольное согласие, которое при Андерсоне высказывать не стоило.