Текст книги "Охотники за скальпами"

Глава семнадцатая
Вверх по Дель Норте

Не стану утомлять вас сценой расставания. Еще до того, как начали гаснуть звезды, мы были в седлах и ехали по песчаной дороге.

Не небольшом расстоянии от дома тропа поворачивала и уходила в густой лес. Здесь я остановил лошадь, позволил спутникам проехать вперед и, встав на стременах, оглянулся. Взгляд мой прошелся по глиняным стенам в поисках azotea. На краю крыши у парапета в свете зари видны были очертания фигуры, которую я искал. Я не мог различить черты лица, но узнал изгибы фигуры, выделящейся темным силуэтом на фоне неба.

Она стояла возле одной из юкк, росших на крыше. Руку положила на ствол и наклонилась, глядя в темноту внизу. Возможно, увидела взмахи носового платка, возможно, услышала свое имя и повторила прощальную молитву, которую доносил до нее свежий утренний ветер. Даже если так, топот моей лошади заглушал ее голос. Лошадь резко повернула и унесла меня в мрачную тень леса.

Я поехал вперед, время от времени оборачиваясь, чтобы увидеть эти любимые очертания, но с других точек дом был совершенно не виден. Он затерялся в темном величественном лесу. Я видел только штыки живописных вершин юкк; теперь дорога опускалась среди холмов, и даже эти вершины вскоре исчезли из вида.

Опустив повод, я предоставил лошади свободно идти, а сам думал: мысли мои были приятны и болезненны.

Я знал, что встретил любовь всей своей жизни: отныне на ней сосредоточены все мотивы моих действий. Я еще только недавно стал взрослым мужчиной, но знал, что такая чистая любовь – лучший проводник для нашей, слишком склонной к ошибкам природы, лучший способ против диких метаний. Я в долгу за это знание перед тем, кто давал мне ранние уроки; его опыт не раз помогал мне, и я ему верил. И с тех много раз доказывал справедливость его слов.

Я знал, что вызвал у этого молодого существа страсть, такую же глубокую и пылкую, как моя, может, даже более важную; потому что мое сердце уже проходило испытания страсти, а ее никогда их не знало в уединенном детстве. Любовь стала ее первым сильным чувством, первой страстью. Будет ли она, воцарившись, править над всеми другими мыслями в царстве ее сердца? Она тоже создает свою любовь, подобно этой мистической богине!

Эти размышления были приятны. Но картина становилась мрачней, когда я обернулся в последний раз и что-то, какой-то демон, прошептало мне: «Ты можешь больше никогда ее не увидеть!»

Эта мысль, даже в форме предположения, наполнила меня мрачными предчувствиями, и я стал думать о будущем. Ведь я отправляюсь не в приятное путешествие, из которого могу вернуться, когда захочу. Меня ждут опасности, опасности пустыни; и я знал, что они необычны. Накануне вечером говоря о наших планах, Сеген не скрывал опасности нашей экспедиции. Наоборот, он рассказал о них, прежде чем получить мое окончательное согласие сопровождать его. Несколько недель назад я бы задумался о них; они могли только побудить меня устремиться им навстречу; сейчас я думал совсем по-другому, потому что верил, что отныне с моей жизнью связана другая. Неужели этот демон прошептал мне правду? Я могу никогда ее не увидеть! Мысль была болезненная; и я ехал, склонившись в седле, под влиянием этой горечи.

Но я снова на спине своего верного Моро, который словно «узнал всадника»; его эластичное тело вздымалось подо мной, моя душа отзывалась на него, и жизнерадостность постепенно возвращалась ко мне.

Немного погодя я взял узду, укоротил ее и догнал своих спутников.

Наша дорога шла вверх по реке; время от времени мы проходили мелкие броды и двигались по заросшим лесом низинам. Из-за густого леса тропа была трудной; и хотя когда-то, прокладывая дорогу, деревья свалили (blazed), по ней давно никто не ездил, и от нее осталась только тропа на одного всадника. Местность казалась дикой и ненаселенной. Это было очевидно по тому, как часто олени и антилопы перебегали через нашу тропу или выпрыгивали из подлеска возле голов наших лошадей. Тут и там тропа отворачивала от реки, пересекая ее многочисленные «петли». Несколько раз мы проезжали места, где прокладывалась широкая дорога, были срублены деревья, создавались просеки. Но все это было очень давно, потому что сейчас эти пространства заросли густыми и почти непроходимыми кустами. Несколько сломанных и гниющих бревен, остатки глиняных стен – вот и все, что осталось от некогда стоявшего здесь ранчо поселенцев.

Мы проехали разрушенную церковь, с упавшей и разбитой на куски башней. Вокруг на несколько акров землю покрывали груды глины на месте домов. Здесь когда-то было процветающее селение. Где оно сейчас? Где живут эти люди? Дикая кошка пробежала по увитой шиповником стене и исчезла в лесу. Сова неловко вылетела из разбитого купола и повисла у нас над головами, издавая печальный крик «вуу-хуу-а»; этот крик делал местность еще более пустынной и заброшенной. Мы ехали через развалины, груды глины окружала мертвая тишина, прерываемая только криками ночной птицы и скрип ног наших лошадей на обломках глиняной посуды, покрывавших покинутые улицы.

Но все же где те, кто когда-то заполнял эти стены своими голосами? Кто склонялся под священными стенами, превратившимися в груду развалин? Они исчезли, но куда, когда и почему?

Я задал эти вопросы Сегену, и тот коротко ответил:

– Индейцы.

Дикари, с их окровавленными копьями и ножами для скальпирования, с луками и боевыми топорами, с их клеймами и отравленными стрелами.

– Навахо? – спросил я.

– Навахо и апачи.

– Но приходят ли они и сейчас в эти места?

Я неожиданно ощутил тревогу. Подумал о близости дома, который мы недавно покинули. Подумал о неохраняемых стенах. И с нетерпением ждал ответа.

– Больше нет, – последовал короткий ответ.

– Почему?

– Это наша территория, – подчеркнуто ответил Сеген. – Сейчас, мсье, вы в стране, где живут очень необычные люди. Сами увидите. Горе тем навахо и апачам, которые случайно здесь окажутся.

Постепенно местность становилась более открытой, мы увидели по обеим сторонам от реки высокие утесы. Ряды этих утесов постепенно сходились, пока не стало казаться, что русло реки вот-вот перегородит гора. Но так только казалось. Проехав дальше, мы вступили в одно из глубоких ущелий, «каньонов», как они называются; такие каньоны часто встречаются на плоскогорьях тропической Америки.

Река текла в таком каньоне между двух больших утесов высотой в тысячу футов; когда подъезжаешь ближе, профили этих утесов начинают напоминать двух разгневанных гигантов, разделенных какой-то всемогущей рукой и бессильно глядящих друг на друга. С чувством страха и благоговения человек смотрит на эти гигантские утесы, и я испытывал такое чувство, приближаясь к могучим вратам между ними.

– Видите это место? – спросил Сеген, показывая на скалу, выступающую в самом высоком месте из одной стены пропасти. Я ответил утвердительно, потому что вопрос был адресован мне.

– Отсюда вы хотели спрыгнуть. Мы нашли вас свисающим с этой самой скалы.

– Боже! – воскликнул я, глядя на эту головокружительную высоту. Я сидел в седле, глядя вверх, и у меня кружилась голова.

– Если бы не ваша благородная лошадь, – продолжал мой спутник, – доктору сейчас пришлось бы остановиться, чтобы разобрать ваши кости. Вперед, Моро, прекрасный Моро!

– O, mein Gott! Ya, ya! – подтвердил ботаник, с таким же чувством глядя вверх.

Сеген, который ехал рядом со мной, с восхищением потрепал по шее мою лошадь.

– Но почему? – спросил я, вдруг вспомнив наш первый разговор. – Почему вы так хотели обладать ею?

– Каприз.

– Я могу его понять? Мне кажется, вы говорили, что не смогу.

– Легко поймете, мсье. Я собирался украсть собственную дочь, и с этой целью мне нужна была помощь вашей лошади.

– Но как?

– Это было до того, как я узнал о предполагаемой экспедиции наших врагов. Тогда у меня не было другой возможности освободить ее, и я хотел проникнуть в эту местность в одиночку или с каким-нибудь верным товарищем и увезти ее хитростью. У них быстрые лошади, но арабская гораздо быстрей, как вы сами могли видеть. С такой лошадью я был бы в относительной безопасности, конечно, если бы меня не окружили или я не попал в засаду, но даже в этом случае я мог бы уйти с несколькими царапинами. Я собирался замаскироваться и въехать в их деревню, как один из их воинов. Я давно знаком с их языком.

– Это было бы очень опасное предприятие.

– Верно! Это был dernier resort[79]79
  Последнее, крайнее средство (фр.)


[Закрыть], и я обратился к нему только потому, что все другие возможности отказали. После многих лет стараний меня начало охватывать отчаяние. Конечно, я мог погибнуть. Поступок был безрассудный, но я готов был к нему.

– Надеюсь, сейчас нас ждет удача.

– Я тоже. Как будто всемогущее провидение сейчас действует в мою пользу. Ее похитители будут отсутствовать, а мой отряд очень удачно укрепил приезд трапперов с восточных равнин. На бобровые шкуры упала цена, и они обнаружили, что за краснокожих платят лучше. Надеюсь, все это скоро кончится.

Произнеся последние слова, он глубоко вздохнул.

Теперь мы находились у входа в ущелье, и тенистая роща высоких тополей приглашала нас отдохнуть.

– Пообедаем здесь, – сказал Сеген.

Мы спешились, стреножили лошадей и пустили их пастись. Потом сели на мягкую траву и достали продукты, приготовленные для нашего путешествия.

Глава восемнадцатая
География и геология

Мы примерно с час отдыхали в прохладной тени, пока наши лошади щипали траву, растущую в изобилии. Мы говорили об уникальном районе, по которому едем, уникальном по географии, геологии, ботанике и истории, уникальном во всех отношениях.

Я путешественник; можно сказать, это моя профессия. Мне было очень интересно узнать о дикой местности, которая расстилается на сотни миль вокруг нас во всех направлениях; и я знал, что нет человека, способного лучше рассказать об этом, чем тот, с кем я еду.

Во время поездки вниз по реке я почти не мог знакомиться с особенностями местности. Как я уже рассказывал, в то время у меня была лихорадка, и я помнил эту поездку словно причудливый, искаженный сон.

Сейчас сознание у меня было ясное; и сцены, через которые мы проезжали, то мягкие и южные, то дикие и безжизненные, но всегда живописные, беспрепятственно действовали на мое воображение.

Теперь я знал, что этот район когда-то населяли последователи Кортеса, о чем свидетельствует множество руин; знал, что потом эта территория вернулась к древним и свирепым ее обитателям; что это произошло в результате множества трагических сцен, и все это вызывало у меня цепь тяжелых мыслей и желание лучше познакомиться с окружающей меня реальностью.

Сеген был разговорчив. У него было хорошее настроение. Надежда его укрепилась. Перспектива обнять давно потерянную дочь словно наделила его новой жизнью. Он сказал, что много лет не чувствовал себя таким счастливым.

– Действительно, – сказал он, отвечая на мой вопрос, – мало что известно об этой территории за пределами поселений мексиканцев. Те, у кого когда-то была возможность описать географические особенности местности, этого не сделали. Они были слишком заняты поисками золота; а их слабые потомки, как видите, слишком увлечены грабежом друг друга, чтобы заботиться о чем-то другом. Они ничего не знают о земле за пределами своих границ, а эти границы ежедневно сужаются. Они знают только, что оттуда приходит враг, которого они боятся, как дети боятся призраков или волков.

– Сейчас мы, – продолжал Сеген, – вблизи центра континента, в самом центре американской Сахары.

– Но, – сказал я, прерывая его, – мы не можем быть дальше одного дня пути от Нью-Мексико. Это не пустыня; здесь культивируемая земля.

– Нью-Мексико – это оазис, ничего больше. Пустыня вокруг нас тянется на сотни миль; нет, в некоторых направлениях вы можете проехать тысячу миль от Дель Норте и не увидите ни одного участка плодородной почвы. Нью-Мексико – оазис, который своим существованием обязан воде Дель Норте, подающейся по ирригационным каналам. Это единственное поселение белых от фронтира на Миссисипи до берегов Тихого океана в Калифорнии. Вы ведь сюда приехали по пустыне, не правда ли?

– Да. Мы спускались от Миссисипи к Скалистым горам, и местность становилась все более безжизненной. За последние триста миль мы не могли найти травы и воды для наших животных. Но разве к северу и к югу от нашего маршрута то же самое?

– К северу и к югу более чем на тысячу миль от равнин Техаса до озер Канады вдоль всего основания Скалистых гор и на полпути до поселений на Миссисипи земля без деревьев и травы.

– А к западу от гор?

– На пятнадцать сотен миль пустыня; это в длину и по крайней мере половина в ширину. Местность к западу другого характера. Она более пересеченная, более горная и в этом смысле даже еще более безжизненная. Здесь вулканическая деятельность была сильней; и хотя это могло происходить тысячи лет назад, во многих местах огненные скалы словно только что поднялись. Ни растительность, ни климат не смогли подействовать на лаву и шлаки, которые во многих местах на мили покрывают поверхность. Я говорю о действии перемен климата, но здесь они происходят редко.

– Я вас не понимаю.

– Я хочу сказать, что здесь почти не меняется атмосфера. Тут постоянная засуха. Бури или дождь бывают очень редко. Я знаю некоторые районы, где годами не выпадает ни капли дождя.

– А вы можете объяснить этот феномен?

– У меня есть теория. Она может не удовлетворить ученых метеорологов, но я изложу ее вам.

Я внимательно слушал, потому что знал: мой собеседник обладает большими знаниями, большим опытом и наблюдательностью, а особенности местности, по которой мы проезжали, меня очень интересовали. Сеген продолжал.

– Не может быть дождя без испарения воды в воздух. А испарения не может быть без воды на поверхности, воды, которая испаряется в воздух. Здесь нет большой массы воды.

И не может быть. Это ровное плоскогорье. Мы сейчас примерно в шести тысячах футов над уровнем моря. Здесь источников мало, и по законам гидравлики они должны питаться собственными водами или водами более высоких районов, которые на этом континенте не существуют.

Если бы я мог создать в этом регионе обширное море, огородил бы его высокими горами, и море было бы ровесником гор; если бы у этого моря не было стока, даже маленький ручеек не вытекал бы из него, со временем оно все равно бы отдало свою воду океану, а здесь было бы то же самое, что сейчас, – пустыня.

– Но как оно отдало бы воду? Путем испарения?

– Напротив, именно отсутствие испарения станет причиной его осушения. Я считаю, что так и было.

– Не понимаю.

– Все просто. Как мы видели, этот район высоко поднят; соответственно здесь холодная атмосфера и вода меньше испаряется, гораздо меньше, чем испаряется вода в океане. Далее, водяные пары между океаном и этим высокогорьем должны постоянно обмениваться в результате ветров и течений; только таким образом вода может достичь внутреннего плато. Этот обмен будет происходить в пользу внутреннего моря из-за меньшего испарения и по другим причинам. У нас нет времени, а то я мог бы продемонстрировать вам этот результат. Прошу вас сейчас принять это и подумать в свободное время.

– Я сразу вижу, что это правда.

– Что отсюда следует? Это внутреннее море постепенно заполнится и начнет переливаться. Первый же маленький ручеек стает сигналом к уничтожению моря. Он прорежет русло в высоких гора, вначале узкое, но все более и более широкое и глубокое, пока спустя много лет – столетий, веков, циклов, не образуется большое ущелье, подобное этому (тут Сеген указал на каньон), и высокогорье высохнет и станет смущать геологов.

– И вы считаете, что равнины между Андами и Скалистыми горами – это сухое дно моря?

– Я в этом не сомневаюсь; море, возникшее в результате подъема гор, оградивших его, образовано дождями из океана. Вначале мелкое, оно постепенно становится глубже, уровень его поднимается, пока не достигнет уровня окружающих гор. И, как я уже описывал, прорезает себе дорогу назад к океану.

– Но существует ли хоть одно из этих озер?

– Большое Соленое озеро? Да. Оно находится к северо-западу от нас. И не только оно одно, но целая система озер, ручьев и рек, соленых и пресных; и у них нет стока к океану. Они ограждены высокогорьями и горами и сами по себе образуют особую географическую систему.

– Разве это не опровергает вашу теорию?

– Нет. Бассейн, в котором существует этот феномен, находится на более ровной поверхности, чем остальные пустынные плато. Здесь испарение по объему равно притоку воды из рек и соответственно нейтрализует этот приток; иными словами, при обмене испарениями с океанов, здесь отдают столько же, сколько получают. Это происходит не потому, что равнина ниже других, а потому, что в горах есть углубление, которое направляет воду внутрь. Поместите эту воду в более холодно место, и со временем она прорежет для себя канал. Так происходило с Каспийским морем, Аральским морем и Мертвым морем. Нет, мой друг, существование Большого Соленого озера подкрепляет мою теорию. Вокруг него плодородные земли, потому что испаряющаяся вода быстро возвращается в виде дождя. Но такие условия существуют лишь на ограниченной территории и не могут воздействовать на всю пустыню, которая из-за своей большой удаленности от океана остается выжженной и стерильной.

– Но разве водяные пары, поднимающиеся от океана, не пролетают над пустыней?

– Пролетают в определенной степени, иначе тут вообще не было бы дождей. Иногда, в результате чрезвычайных причин, таких, как особенно сильные ветры, эти пары большими массами долетают до сердца континента. Тогда у нас бывают бури, и страшные. Но обычно только края облака, так сказать, долетают так далеко; и вместе с испарениями ручьев и рек самого региона и создают выпадающие здесь дожди. Большие массы испарений, поднимающиеся от Тихого океана, вначале наталкиваются на прибрежные хребты и здесь оставляют свою воду; если они нагреты сильней, пролетают над вершинами этих гор и движутся дальше. Через сто миль путь им преграждают первые хребты Сьерра Невады, и отсюда вода течет назад в океан в реках Сакраменто и Сан-Хоакин. И только край этого облака, как я его назвал, поднимается еще выше и, избежав препятствий Невады, выпадает в пустыне. И что тогда? Едва выпав, вода устремляется назад в океан в реках Гила и Колорадо, чтобы снова испариться и оплодотворить склоны Невады; и наконец редкие остатки облака преодолевают пустыню и выпадают дождем и снегом в Скалистых горах. Здесь источник рек, текущих на восток и на запад; отсюда оазисы, такие, как «парки», среди этих гор. Отсюда плодородные долины Дель Норте и других рек, которые извиваются в этих центральных землях.

Водяные пары с Атлантического океана встречают такие же препятствия, пересекая Аллеганские горы; или, остывая в результате долгого полета над землей, выпадают в долинах Огайо и Миссисипи. Когда приближаешься к центру, плодородие со всех сторон уменьшается, и только в результате отсутствия воды. Почва во многих местах, где нет ни травинки, обладает всеми элементами, необходимыми растительности. Доктор, который исследовал почву, подтвердит вам это.

– Я, я, это есть правда, – негромко подтвердил доктор.

– Здесь много оазисов, – продолжал Сеген, – и если можно использовать воду для орошения, растительность прекрасно развивается. Вы, несомненно, сами видели это, двигаясь вниз по реке; и такова причина возникновения старых испанских поселений на реке Гиле.

– Но почему они брошены? – спросил я, не зная о причине гибели этих процветающих колоний.

– Почему? – энергично воскликнул Сеген. – Почему? Если какой-нибудь другой народ, кроме иберийцев, не захватит эти земли, апачи, навахо и команчи, завоеванные Кортесом и его товарищами, выгонят потомков этих завоевателей с земли Мексики. Посмотри на Сонору и Чихуахуа, в них половина населения! Посмотрите на Нью-Мексико, жители которой возделывают землю и кормят стада, чтобы кормить своих врагов, каждый год шантажом снимающих с них налог! Но солнце говорит, что нам пора выступать! Идемте!

– Садитесь верхом! – продолжал он. – Мы сможем проехать! Дождей давно не было, и мы сможем проехать, иначе пришлось бы преодолеть пятнадцать миль и обогнуть тот хребет. Держитесь ближе к скалам! Следуйте за мной!

С этими указаниями он въехал в каньон, за ним последовали я, Годе и врач.

Глава девятнадцатая
Охотники за скальпами

Было еще только начало вечера, когда мы добрались до лагеря – лагеря охотников за скальпами. Почти никто не обратил внимания на наше появление. Один взгляд, брошенный на нас, когда мы проезжали мимо, – вот и весь прием, который мы получили. Никто не встал со своего места, не прервал занятия. Мы сами расседлали своих лошадей и позаботились о них, как могли.

Я очень устал, потому что отвык и давно не сидел в седле. Постелив одеяло на землю, я сел, прислонившись спиной к стволу дерева. Я мог бы уснуть, но необычность окружающего возбудила мое воображение, и я с любопытством осматривался и прислушивался.

Мне следовало бы призвать на помощь карандаш, чтобы дать вам представление об этой сцене, но и это лишь слабо бы ее проиллюстрировало. Мало кому приходилось видеть такую дикую и живописную картину. Она напомнила мне старые изображения биваков бандитов под темными соснами Абруцци.

Я пишу по памяти, оглядываясь назад, на долгие годы полной приключений жизни. И могу показать только самые бросившиеся в глаза детали этой картины. Мелкие подробности забыты, хотя тогда самые ничтожные детали для меня были новыми и необычными, и каждая из них привлекала мое внимание. Впоследствии я с ними познакомился; и сейчас они в моей памяти, как и множество других вещей, неотличимые от всего остального.

Лагерь располагался на изгибе Дель Норте, на поляне, окруженной высокими тополями, чьи гладкие стволы поднимались из густого подлеска разных видов юкки. На открытом место стояло несколько рваных палаток; были и вигвамы, крытые, как у индейцев, шкурами. Но большинство охотников устроили себе убежища, натянув на четыре вбитых в землю колышка шкуру бизона. Были и «лежки» в подлеске, сооруженные из ветвей и накрытые листьями юкки или тростником, принесенным с реки.

Во всех направлениях уходили тропы, начинающиеся отверстиями в листве. Сквозь одно из таких отверстий виднелся зеленый луг. На нем паслись привязанные длинными веревками мулы и мустанги.

Повсюду видны были седла, упряжь и вьюки; они лежали на пнях или висели на ветвях. Стояли прислоненные к деревьям ружья, свисали подвешенные сабли. Предметы походного снаряжения, такие, как кастрюли, котлы и топоры, во всех направлениях усеивали землю.

Горели костры. Вокруг них сидели группы людей. Они не грелись, потому что было не холодно. Жарили мясо или курили старомодные трубки. Некоторые чистили оружие и снаряжение.

Я слышал слова на многих языках. Слышны были обрывки испанской, французской, английской речи, слова на языках индейцев. Восклицания соответствовали внешности тех, кто их издавал.

– Эй, Дик, старый конь, что бы делаешь?

– Sacre! Enfant de gadce!

– Carrambo!

– Pardieu, monsieur!

– Vaya? Hombre, vaya!

– Carajo!

– Черт побери! Святая Мария!

– Sacr-r-r-e!

Казалось, все национальности соревновались в проявлении своих особенностей.

Я заметил, что здесь выделяются три группы. В таких группах преобладает один язык; и костюмы людей в этих группах сходные. Те, что сидели ближе всего ко мне, говорили по-испански. Это были мексиканцы. Опишу одежду одного из них, как я ее запомнил.

Calzoneros из зеленого вельвета. Эти брюки скроены по образцу морских: узкие в талии, обтягивающие бедра, но широкие внизу, где они укреплены черной выделанной кожей и расшиты. По бокам от бедра до голени швы, стянутые шнурками и украшенные рядами серебряных пуговиц. Шнурки распущены, швы открыты, потому что вечер теплый, и в них видны calzoneillos из белого муслина, свисающие широкими складками вокруг голеней. Обувь из телячьей кожи, выделанной, но не зачерненной. Сапоги красные, круглые в носках, и на каждом шпора по крайней мере в фунт весом, с колесиком в три дюйма в диаметре! Шпоры своеобразных очертаний и прикреплены к сапогам полосками выделанной кожи. Маленькие колокольчики – campanillas – свисают с зубцов колесика и звенят при малейшем движении ноги! Брюки не на подтяжках, а закреплены на талии широким шарфом. Этот шарф алый. Он обернут вокруг талии несколько раз, и завязан сзади, и его концы изящно свисают на левое бедро. Жилета нет. Есть куртка из темной ткани, вышитая и плотно облегающая, сзади она короче, в греческом стиле, и рубашка выбивается из-под нее над шарфом. Сама рубашка, с широким воротником и вышитым передом, демонстрирует мастерство какой-то черноглазой poblana. И над всем широкополое темное сомбреро, черная шляпа с серебряной полоской. По бокам прикреплены уголки из того же металла, придающие внешности уникальный характер. С плеча свисает полусложенная живописная мексиканская шаль – serape. Пояс и сумка, escopette[80]80
  Ружье (исп.)


[Закрыть], на котором лежит рука, широкий пояс с подвешенной парой пистолетов, длинный испанский нож, картинно висящий на левом бедре, завершают костюм того, кого я описываю.

Это можно считать описанием одежды многих его соотечественников из той группы, что была ближе всего ко мне. Были, конечно, различия, но особенности национального мексиканского костюма видны у всех. Некоторые носили кожаные calzoneros, с коротким жакетом или камзолом из того же материала. Другие, напротив, кутались в красочное serape, одеяло навахо, с широкими черными полосами. У некоторых с плеч свисали кожаные manga[81]81
  Рукава (исп.)


[Закрыть]. Большинство в мокасинах, хотя некоторые в простых guarache – ацтекских сандалиях. Лица у этих людей смуглые и выглядят свирепо, волосы длинные, прямые и черные, как вороново крыло; на лицах косматые бороды и усы. Из-под широких полей шляп смотрят яростные темные глаза. Среди них мало людей высокого положения, но гибкость и проворство показывают, что они способны активно действовать. Все крепкого сложения, привыкшие к трудностям и испытаниям. Они все или почти все мексиканцы с границы, люди фронтира, которым часто приходилось вступать в смертельную схватку с индейцами. Это ciboleros, vaqueros, rancheros, monteros[82]82
  Кожевники, охотники, крестьяне с ранчо, жители гор (исп.)


[Закрыть]; им часто приходится встречаться с горными людьми, галльскими и англосакскими охотниками с восточных равнин, трапперами, и они отчасти усвоили их смелость. Эти рыцарство мексиканского фронтира.

Они курили сигареты, вручную скручивая их из шелухи кукурузы. Играли в карты на расстеленных одеялах, ставкой служил табак. Они бранились, выкрикивали Carajo!, когда проигрывали, и благодарили Santissima Virgin[83]83
  Святая дева (исп.)


[Закрыть], когда карты выпадали в их пользу!

Говорили они по-испански, их голоса звучали резко и неприятно.

Недалеко от них располагалась вторая группа, привлекшая мое внимание. Люди в ней отличались от тех, кого я описал. Отличались во всех существенных особенностях: в голосе, одежде, языке и внешности. Сразу было видно, что они англо-американцы. Это были трапперы, охотники прерий, горные люди[84]84
  Все те, кто охотится, ставит ловушки и торгует в Скалистых горах, известны как «горные люди».


[Закрыть].

Давайте снова познакомимся с описанием одного из них; его внешность характерна для всех.

Он стоит, опираясь на длинное прямое ружье, и смотрит на огонь. В своих мокасинах он шести футов ростом; фигура его говорит о силе и англосакском происхождении. Руки у него как молодые дубы; кисть, которой он сжимает ружье, большая, мясистая и мускулистая. Щеки широкие и твердые. На лице густые усы, окружающие губы и встречающиеся под подбородком. Волосы не светлые и не черные, но тусклого каштанового цвета, светлее у рта, где они выбелены солнцем, пивом и водой. Глаза серые или голубовато-серые, маленькие и с легкими морщинами в углах. Они редко теряют сосредоточенность. И как будто смотрят в тебя, и не на тебя. Волосы каштановые и средней длины (результат последнего посещения фактории или поселения); а кожа, хоть и темная, как у мулата, следствие загара. Некогда она была светлой. Лицо можно назвать привлекательным или даже красивым. Во всем видна смелость, но одновременно добродушие и щедрость.

Одежда из домотканых материалов, из материалов его дома, то есть прерий и гор, где материал добывается пулей из ружья. Одежда его собственной работы, если, конечно, в минуты усталости он не делит жилище с какой-нибудь индейской женщиной – сиу, кроу или шайен.

Эта одежда – охотничья рубашка из оленьей шкуры, прокопченной и ставшей мягкой, как перчатка; лосины до пояса и мокасины из того же материала; подошва мокасинов из parfleche – материала из шкуры бизона. Рубашка перевязана на поясе, но открыта на горле и груди, уходя назад и едва прикрывая плечи. Под ней нижняя рубашка из более тонкого материала, выработанной шкуры антилопы, олененка или лани. На голове шапка из меха еноты, причем морда животного спереди, а его полосатый хвост свисает на левое плечо.

Его снаряжение – сумка для пуль из необработанной шкуры горной кошки и огромный, в форме полумесяца, рог, покрытый резьбой. Оружие – длинный охотничий нож и тяжелый пистолет в кобуре, прочно прикрепленной к кожаному поясу на талии. Добавьте к этому ружье длиной почти в пять футов и такое прямое, что линия ствола нисколько не отклоняется от приклада.

Его одежда, оборудование и оружие почти не знают украшений; но рубашка, похожая на тунику, выглядит изящно; виден шик в опушке накидки и лосин, а лихая шапка из енота свидетельствует, что ее обладатель не чужд забот о своей личной внешности. На груди у него висит маленькая сумка, аккуратно вышитая раскрашенными иглами дикобраза.

Время от времени он поглядывает на эту сумку с довольными видом. Это сумка для трубки, любовный дар от какой-то темноглазой женщины, как и он сам, несомненно, живущей в глуши. Такова одежда траппера.

Вокруг него много людей, почти так же одетых и вооруженных. У некоторых шляпы из серого войлока; у нескольких серьги в ухе. На некоторых шляпы из серого фетра. У одних кожа охотничьих рубах выбелена и оторочена серым мехом. Другие выглядят более потрепанными и продымленными; но одежда позволяет отнести их всех к одному типу. Невозможно не узнать настоящего «горного человека».

Третья группа, которая привлекла мое внимание, находилась дальше всего от меня. Меня разбирало любопытство, если не сказать удивление: это были индейцы.

«Может, они пленники? – подумал я. – Нет, они не связаны. Ни в поведении, ни в жестах ничего не говорит, что они пленники, и однако они индейцы. Неужели они входят в отряд и сражаются с…»

Я сидел, размышляя, и мимо меня прошел один из охотников.

– Кто эти индейцы? – спросил я, показывая на группу.

– Делаверы; некоторые шайены.