Текст книги "Дагиды"

Он принялся подпевать в унисон, продолжая убаюкивать свою удивительную игрушку. Подпевал, убаюкивал. Его голова склонилась, поникла, чтобы никогда более не воспрянуть. Тщедушное маленькое тело покачнулось и скатилось в груду поношенной одежды.

Крыса Кавар улыбался. Его мечта исполнилась. Он более не боялся обманов или неудач. Из его рта вытекло немного слюны. Сладкой, без сомнения, так как он обожал сосать конфеты. На его губы села муха и потерла крылья лапками. Долго, надо полагать, она ждала этого момента.

Показался кот Кирхенбаума. Осторожно подошел и стал деликатно лакать кровь мертвой куклы.

Угроза

Ничего нет приятней, дорогая, нежного сновидения греха.

Ганс Гейнц Эверс

Мирон Прокоп вошел в комнату и, не теряя времени на раздевание, стал радостно трясти молодого человека с черной спутанной гривой, который вовсю храпел на железной кровати.

– Вставай, Камило Томпа, – произнес он театрально, – вставай! Час пробил… теперь моя очередь спать!

Мирону Прокопу было лет тридцать. Высокий, белокурый. Мечтательно нежные бледно-голубые глаза придавали ему вид ребенка, неопытного и беззащитного, брошенного в этот мир умирать в меблированных комнатах и дрожать на обочинах тротуаров, не решаясь перейти улицу без посторонней помощи.

Тот, кого назвали Камило Томпа, оперся на локоть и смотрел бессмысленным взглядом.

– Сколько?

– Девять часов…

Спящий помотал головой, запустил пальцы в свои вихры, застонал, выпрыгнул из кровати, ступил, пошатываясь, несколько шагов и направился к умывальнику. Потом надел рубашку, смокинг и, не говоря ни слова, принялся завязывать черный галстук-бабочку.

Дверь за ним хлопнула, потом снова открылась. Показалась большая, тщательно причесанная голова.

– Пока, старик…

– До радостного свидания, Макс Эдди, – провозгласил Мирон Прокоп.

Талантливый музыкант Камило Томпа не любил карабкаться на вершину славы, а предпочитал зарабатывать на жизнь философски спокойно: под космополитическим именем Макс Эдди он работал скрипачом-эксцентриком в дансинге «Реюньон». Обладая недурными физическими данными для мюзик-холла, приятным голосом, сногсшибательной шевелюрой и к тому же усвоив акцент «янки», он с самого начала имел вполне будоражащий успех.

Он работал только по ночам. Это позволяло ему с Мироном Прокопом, занятым днем, делить небольшую, довольно комфортабельную комнату, где каждый поочередно согревал постель для другого.

Мирон Прокоп тоже не поймал дьявола за хвост. Однако скромный заработок, который ему предоставлял Ангел В. Памев – директор литературного агентства «Золотой поток», – более или менее обеспечивал его существование. Правда, у него были еще кое-какие ресурсы. Всему на свете предпочитая богему, он с радостью согласился разделить с музыкантом его непритязательную обитель. К тому же он ненавидел одиночество.

В литературном агентстве «Золотой поток» он классифицировал книги, составлял каталоги, снабжал газеты бесконечными справками, равно как и всевозможными объявлениями. Трудился на совесть, но не надрывался.

В этот день среди вороха разных бумаг, собранного для перепечатки на машинке перед доставкой в крупные газеты, его внимание привлек маленький текстик – несколько строк, написанных крупным наклонным почерком на голубом листке.

Прочитав это маленькое объявление, он почему-то растрогался до слез, как случается с человеком, который слышит небрежно брошенное слово, обещающее неожиданное свидание. Более чем простое и все-таки пронизанное поэзией объявление:

Мадам МАРА ГЕОРГИЕВА

Преподаватель музыки

улица Любека Каравелова, 24, София

Обучает по собственной системе

От голубого листка пахло пылью, хорошими духами, денежными трудностями. Угадывались пальцы, слишком тонкие для грубой ежедневной работы.

Мирон Прокоп переписал адрес и бережно спрятал в бумажник, словно любимую фотографию. Он вновь испытал давно забытое волнение: когда-то – ему было шестнадцать лет – жена учителя в Явлине, где он проводил вакации, вдруг обняла его и страстно поцеловала…

Перед тем как нырнуть в постель, нагретую Ками-ло Томпой, проспавшим целый день, Мирон Прокоп вытащил адрес, долго изучал, потом мечтательно прошептал: «Обучает по собственной системе».

Нежная, прельстительная, волшебная фраза.

* * *

Улица Любека Каравелова находилась не слишком далеко, и потому, можно сказать, решение первой задачи Мирону Прокопу далось легко. На следующий день, закрыв предварительно деревянные жалюзи агентства Ангела В. Памева, он уделил особое внимание своему туалету. Вытащил из кармана скатанный в трубочку новый воротничок – старый, на его взгляд, уже истрепался за день, – достал новые перчатки. Причесанный, элегантный, довольный собой, очаровательно встревоженный, он смело отправился на поиски того, что считал Авантюрой…

Дом под номером 24 украшала эмалированная табличка, потерявшая блеск серьезно и окончательно. Однако прочитать было можно.

Мара Георгиева

Преподаватель музыки

Мирон Прокоп собрал всю свою силу воли и нажал на электрический звонок.

Дом не производил интересного впечатления. Темный камень побурел от времени, покрылся едкой, белесой патиной. Высокий первый этаж опоясывала затейливая лоджия в скульптурных медальонах. Пока визитер инспектировал фасад, дверь незаметно открылась.

Возраст женщины было трудно угадать. Безусловно красивая, но грустная и серьезная, она спросила, чего он желает.

Мирон Прокоп растерялся моментально. Наигранная храбрость улетучилась. Он забыл ловкие, тщательно продуманные фразы, повторенные многократно в течение дня, и забормотал: «Весьма польщен, мадам… прошу считать меня вашим учеником… искусство есть великий двигатель э-э-э…» Чушь какая-то. В конце концов он объяснил, что интересуется сольфеджио и пришел узнать цену за уроки.

Мадам Георгиева улыбнулась терпеливо и натянуто. Она не пригласила его войти. Каждая неуклюжая фраза повисала в ужасающе стеснительном молчании. Мирон Прокоп поклялся убить себя за неспособность проникнуть в интимный духовный мир персоны, которая со своей изощренностью и деликатностью дошла до возможности обучения по собственной системе.

– Вы занимались музыкой? – поинтересовалась она.

– Недостаточно, мадам. У меня нет артистических амбиций, Боже упаси. Моя музыкальная культура страдает провалами. Вот почему я обратился к вам.

Он не решился поднять на нее глаза и только раздумывал, в чем же заключается странное обаяние этой уже немолодой женщины, одетой в строгое черное, почти монашеское платье.

Банальный разговор едва теплился. После очередного молчания Мара Георгиева заметила, как тягостен ужасный запах прогорклого жира, заполнивший всю лестничную клетку. Наконец договорились о времени первого урока: послезавтра в шесть часов. Мирон Прокоп неловко распрощался и раздраженный побрел домой.

Камило Томпа встретил его иронически:

– Ну что, совсем запутался в сетях коварного Амура? – Он прямо-таки пророкотал последнее слово. – Ну-ка, не дуйся, старик. Пойдем лучше поедим. Я приготовил бесподобный суп.

– Иди ты к черту…

– Да перестань ты! Все происходит к лучшему, а если к худшему – тоже неплохо.

Они обедали молча. Раздражение и досада терзали сердце Мирона Прокопа. Ничего не понимает этот Камило. Или, напротив, слишком проницателен. Но зачем же решительно все подвергать насмешке? Ведь есть же вещи серьезные. Какие, к примеру? Страдание и любовь. Но попробуй скажи, он сразу расхохочется. Если Камило будет продолжать его поддразнивать, он с ним непременно расстанется. Поживет один, проникнутый пылающей мыслью об этой феноменальной женщине, вошедшей в его жизнь, поднявшейся огненным знаком на дороге его судьбы.

Камило Томпа оделся и собрался уходить в свой дансинг. Сдвинув шапку на ухо, радостный, как всегда, он крикнул: «Пока, старик…»

Мирон Прокоп миролюбиво фыркнул. Потом погасил лампу и улегся одетый на постель, вспоминая Мару Георгиеву столь же страстно, как раньше вспоминал иллюстрированные путеводители.

* * *

Долгожданный день наконец настал. Теперь Мара Георгиева встретила нового ученика куда любезней. Сколько раз он воображал этот момент посещения, вхождения в квартиру. Маленькая прихожая с громоздким шкафом типа «министр», затем просторная, хорошо обставленная комната. Справа от двери – тахта, на которой лежали вышитые подушки с бахромой в проблесках золотистых нитей, торшер с китайским абажуром, разрисованным смело и недвусмысленно. Когда торшер включался, около тахты среди погруженного во тьму пространства возникал светлый, необычайно уютный островок, ограниченный большим черным роялем. Возле рояля волнистым упреком вздымалась арфа, почти лишенная струн. Далее очаровательный комод восемнадцатого века, шкафчик-маркетри, безделушки всякого рода, которые посетитель поклялся изучить на досуге.

Мирон Прокоп изо всех сил пытался контролировать свое смущение и волнение. Он наговорил Маре Георгиевой массу комплиментов касательно интерьера и «артистической» атмосферы ее замечательного жилища. Она улыбнулась, очень довольная.

– Да, вы правы. Я счастлива здесь, насколько это вообще возможно. Я здесь среди своих воплощенных воспоминаний. Эти вещи уже давно стали моими друзьями, моими конфидентами. Я даже люблю, представьте, эту не слишком скромную китайскую лампу… Разговор принял сентиментальный характер. Мирон Прокоп вдруг испугался, что собеседница начнет поверять ему секреты своей жизни. Он бы охотно послушал, только не сразу, не сейчас. Но ничего такого не случилось. После паузы, нарушить которую он не сумел, она деловито спросила:

– Так. Насчет уроков сольфеджио… – Она нервно засмеялась и замолчала.

Мирон Прокоп решил, что пора переходить в наступление.

– Не торопитесь, умоляю вас. Я бы хотел познакомиться поближе, узнать о вас побольше.

– Уверяю вас, это не доставит вам удовольствия, – прошептала она, грустно склонив голову.

В этот момент раздался звонок. Мара Георгиева извинилась и пошла открывать. Прокоп остался один на несколько минут. Из прихожей донесся смех, приглушенный разговор. Мара появилась в сопровождении совсем молодой девушки, девочки даже. Лет пятнадцати, не больше.

Новая гостья была худощава и белокура. Она улыбалась сдержанно и застенчиво, хотя, похоже, не отличалась особой скромностью.

– Моя маленькая подруга Вера… Господин Прокоп.

Они поздоровались. Веру украшали маленькие торчащие косички и несколько крупных веснушек. Но почему-то эти веснушки не создавали впечатления комичного или симпатичного. Была известная гордость в этом лице, неопределенная тень аристократичности, которую Мирон Прокоп ранее распознал и в Маре Георгиевой.

Хозяйка обняла Веру за плечи:

– Самая близкая подруга. Мы с ней как сестры.

Ее глаза, устремленные на девочку, застыли… неподвижные, жадные, фасцинирующие.

Прокоп почувствовал смутное беспокойство, наблюдая сцену нежной привязанности и взаимного обожания. Мара Георгиева повернулась к нему и сказала:

– Кстати. Родители этой малышки ищут постояльца. У них пустует прекрасная большая комната. Люди они очень хорошие. Не найдется ли среди ваших друзей человека, которого это могло бы заинтересовать?

Мирон Прокоп угадал тревогу в глазах Веры. Судя по некоторым признакам, ей хочется видеть именно его в роли такого постояльца. Надо немедленно принять решение, поскольку девочку, безусловно, беспокоит выбор предполагаемого кандидата. В ее глазах выражалось не только ожидание. Скорее, желание. Даже мольба. Прокоп сделал вид, что задумался.

– Есть тут один человек…

– Молодой или старый? – спросила Вера.

– Вас это уже интересует?

Она не смутилась. Только поморщилась, как от неприятного воспоминания.

– Я ужасно боюсь стариков.

Мара Георгиева привлекла ее к себе и немного аффектированно поцеловала.

– Бедное дитя… успокойся…

– Комната сейчас свободна?

– Да, господин Прокоп.

– И даже этим вечером?

– Конечно. – Ее глаза радостно заблестели. Она угадала.

– Отлично. Поедемте… Я буду вашим постояльцем.

* * *

Мирон Прокоп так и не понял, какая муха его укусила и какой демон подговорил забросить дорогие сердцу привычки. Почему он вдруг взял и оставил своего старого Камило? Подействовало ли невысказанное желание Веры? Или он хотел угодить Маре Георгиевой? Неизвестно. Одно он знал точно: обои в цветочек его новой комнаты ему не нравились. А вообще его охватило полное безразличие.

Непоследовательный и необъяснимый порыв доставил только горьковатую сладость пассивности, несколько беспокойной.

Родители Веры – люди простые и добрые – были уже в возрасте. В этой скучной и скромной среде она сверкала, словно драгоценный камень в спичечном коробке. Вера, это пока еще веснушчатое и худощавое обещание женщины, Вера, которая должна была стать со временем, как и ее мать, ничем не примечательной буржуазкой в банальном и некомфортабельном интерьере… вероятно, насчитывала среди своих далеких предков несколько особей хорошо воспитанных, рафинированных и благородных: это сказывалось в форме бровей и манере смотреть, в рисунке губ, в линиях лба и носа…

Возможно, в посадке головы, в едва уловимой гордости профиля проступал знак величия и предназначения.

В ней чувствовалась поразительная зрелость души. Трудно сказать, в чем именно чувствовалась. Быть может, в озорном блике, который танцевал иногда в ее голубых глазах на фоне отливающих перламутром белков.

Мирон Прокоп видел ее каждый день, обедая за общим столом. Он приходил, когда она кончала занятия, сидела за вышиванием, чтением или просто молчала. Он часто разговаривал с ней из одного удовольствия слышать ее голос. Певучий и резковатый… как у синицы, возможно. Голос в трепете крыльев…

Не особенно разбираясь, что именно его привлекает, Прокоп понемногу привязался к девочке. Однажды вечером, когда Вера стояла у окна, он тихонько подошел и сказал:

– Здравствуйте, маленькая фея… Она засмеялась и ответила:

– Здравствуйте, господин Прокоп.

Встречая ее каждый вечер, он испытывал наивную радость, и, хотел он того или нет, ее лицо всплывало в памяти среди дня и звуки ее имени шевелили губы без всякого повода.

Он привязался к Вере, полюбил даже. Весьма неопределенной любовью. Отеческой, сентиментальной, дружеской. Ему иногда нравилось играть с ней в куклы, рассказывать истории, сажать на колени, резко, ничего не говоря, сжимать ей руки. Странное дело, в ее присутствии он не был способен ни на один спокойный, мягкий жест. Он любил смотреть на нее и хотел нравиться. Желание бессознательное, вероятно. Тем не менее дарил милые подарки. Птицу. Кролика. Красных рыбок. Щенка. Цветы. Компас. Белый кружевной фартучек. Сладости.

Он называл ее теперь «маленькая фея», и она вежливо ответствовала: «Спасибо, господин Прокоп», «Здравствуйте, господин Прокоп», «Вы так милы со мной, господин Прокоп». Он добродушно улыбался. Как-то раз он попросил обращаться к нему не столь официально, найти прозвище, более соответствующее их отношениям, «дядя Прокоп», например. Она понимающе кивнула.

На следующий день он принес ей часы. Маленькие часики на черной ленточке, как ей давно хотелось. В порыве восторга она обняла его шею маленькими худыми руками, приблизила глаза к его лицу и вдруг поцеловала в губы – резко и крепко. Почти повисла на нем и прошептала очень серьезно и без всякого стеснения:

– Спасибо, дорогой.

Мирон Прокоп смутился, взял ее за талию и нежно отстранил. Безусловная двусмысленность позы испугала его, хотя страстно хотелось обнять Веру, целовать, ласкать, как-нибудь сдержанно, разумеется. Вместо этого он повернулся, вышел и в дверях столкнулся с ее отцом. Мысль, что отец Веры мог их застать в щекотливой ситуации, обрадовала его весьма средне: он смешался и покраснел. Правда, тот ничего не заметил и заговорил с ним о погоде и дороговизне жизни. Восторг Веры еще не угас, ибо она тут же бросилась на шею отцу и принялась целовать и его с той же энергией. Мирону оставалось только недоуменно спрашивать себя, чему здесь надо больше удивляться: замечательной пылкости или отличному самообладанию.

* * *

Мирон не оставил уроков музыки. Он виделся с Марой Георгиевой дважды в неделю и сдружился с этой воспитанной, деликатной женщиной, которая относилась к нему внимательно и даже несколько по-матерински. Ему было хорошо на улице Любека Каравелова. Длинные вечера в обществе Мары несколько снимали болезненную тягость постоянных мыслей о Вере.

Он еще не открыл приятельнице капризных поворотов своей тревожной сентиментальности. Более того, они вообще не упоминали о девочке в своих беседах. Но однажды вечером произошел неожиданный инцидент.

Консьерж открыл дверь, и он быстро поднялся к знакомой квартире. Приложил палец к звонку и вдруг остановился: изнутри донеслись голоса. Говорила Мара – сдержанно, печально, тоном дружеского упрека:

– Зачем ты это сделала, маленькая злючка? Я к тебе отношусь идеально. Я тебе как старшая сестра. Ничего не понимаю.

Послышался раздраженный, срывающийся голос Веры:

– Я и не прошу понимать. Мне это нравится, только и всего.

– Нельзя делать все, что нравится.

– Так ты думаешь. А я нет. Если ты обиделась, я больше не приду.

– Я не прошу тебя не приходить. – Мара чуть не плакала. – Я только хочу, чтобы ты меня любила, как я тебя люблю.

– Я тебя люблю иначе.

Мара нервно засмеялась:

– Ты маленький демон… Я не могу расстаться с тобой. Прости, ради Бога, мое дурное настроение. Но ведь ты мне сделала так больно…

– Любовь – это всегда страдание.

Прокоп неожиданно для себя нажал кнопку звонка.

Молчание за дверью. Мара пошла открывать. Она прижимала к шее маленький, запятнанный кровью платок.

– Ах, это вы, Мирон… Вы давно пришли? —Вид у нее был смущенный и беспокойный.

– Нет, только что.

– Входите. Правда, я не одна.

– Нет, благодарю. Я зайду в другой раз.

Он сказал это, чтобы дать Маре возможность привести себя в норму.

Она поправила волосы и улыбнулась:

– Входите, прошу вас. Здесь некто, кого вы хорошо знаете.

– Здравствуйте, дядя Прокоп! – радостно крикнула Вера. – Вы пришли на урок?

– Добрый вечер, маленькая фея! Вы угадали.

Мара подошла к зеркалу и прижала к ранке, откуда еще сочилась кровь, скомканный платок.

– Что случилось? Вы поранились? – спросил Прокоп.

Наступило неуютное молчание. Мара не знала, что отвечать. Она не смотрела на Прокопа и в то же время избегала жадных и пристальных глаз Веры.

– Это все мое кольцо… Я поцарапалась…

– Лгунья! —злобно заявила Вера. – Лгунья! Я сейчас скажу, что произошло. Пусть он знает!

– Вера, умоляю, помолчи!

– Нет! Слушайте, дядя Прокоп! Она дурная женщина. Она приставала ко мне, хотела обнять… Да-да! Обнять и поцеловать. Тогда я укусила ее… В шею… Вот почему кровь…

Прокоп проклинал себя за несвоевременный визит. Он пробормотал:

– Ну зачем же! Сделать так больно своей лучшей подруге…

Вера вызывающе смотрела на него. Мрачный огонек сверкнул в ее глазах.

– Она приставала ко мне… Она извращенная женщина…

Мара не отвечала. Она лежала ничком на тахте и рыдала.

Прокоп почувствовал, что краснеет. Его не очень-то убедило объяснение, но разве узнаешь толком, что произошло? Надо поднять глаза, встретить проницательный взгляд Веры, произнести конкретные слова, самая мысль о которых его ужасала. И потом: разве можно разобраться в отношениях двух женщин? Да и кому нужен его вердикт?

– Вам надо вернуться домой, маленькая фея, – сказал он мягко и примирительно. – Родители волнуются. Будьте доброй девочкой и попрощайтесь с Марой ласково. Вы причинили ей боль.

Вера подошла и протянула руку Маре Георгиевой. Женщина, лежащая на тахте, повернула свое красивое, залитое слезами лицо и жестоко укушенную шею.

– До свидания, Мара, – сказала девочка с безразличием, весьма неожиданным после подобного инцидента. – Скоро увидимся.

Ее рот злобно скривился, и в глазах снова сверкнул беспощадный огонек. Ее прощание прозвучало как холодный вызов или угроза.

Мирон Прокоп подождал, пока хлопнет дверь, подошел к окну послушать удаляющиеся шаги и затем подсел к Маре. Он принял роль невольного арбитра со спокойствием, удивившим его самого, слегка погладил ее по руке и спросил:

– Что это за дикая история?

Она привстала, вытерла покрасневшие глаза и посмотрела ему прямо в лицо.

– Мирон, вы доверяете мне?

– Конечно. Безусловно.

– Я знаю. Тогда слушайте: не верьте ни единому слову этой несчастной девочки.

– Конечно, не верю. Но откуда ее раздражение, грубость? Объясните, Бога ради.

Я не могу ничего объяснить. Впрочем, это вообще не очень объяснимо. Я не хочу ее обвинять. Я слишком привязана к ней. – Она немного поколебалась. – Кстати, говоря, вы тоже…

– Я?

– Да, Мирон, вы. Не возражайте. Я уже давно догадалась. Что ж, вполне естественно – девочка обворожительна. Я поддалась ее очарованию так же, как вы, и не стыжусь…

– Знаете, это не одно и то же.

– Это одно и тоже, уверяю вас.

Мирон решил, что ее слова звучат довольно загадочно. Хотя разве познаешь глубину вещей с помощью жалкого фонарика простых слов? Да и глубину сердца человеческого… Он опустил глаза.

– Будьте осторожны, Мирон. Никогда не теряйте контроля над собой. Вы играете в ужасную игру. Девочка, которую я люблю, которую мы оба любим, эта девочка… демон.

– Мара…

– Вы еще молоды. Жизнь только началась для вас и улыбается вам. Увы, я совсем в другом положении. Поверьте моему выстраданному опыту. Бегите от нее, есть еще время. Она принесет вам только несчастье.

Наступило тягостное молчание.

– Зачем драматизировать? – сказал наконец Прокоп. – Вера почти ребенок…

– Ребенок, у которого нет души.

– Чушь. Литература.

Он подумал: «Ревность… Ревность… Она хочет удалить меня от Веры. С какой целью? Чтобы сохранить ее или чтобы сохранить меня? Кому Мара считает нужным протежировать? Девочке, которая укусила ее при непонятных обстоятельствах, или другу, который может стать соперником? Решительно, женщин понять невозможно!»

Мара Георгиева встала, прошла на середину комнаты, резко повернулась. На бледном и трагическом лице неестественно блестели глаза. Она скрестила руки на груди.

– Смерть. Эта девочка приносит смерть…

* * *

После долгих и бесплодных раздумий Мирон Прокоп счел за лучшее освободиться от этого женского влияния – двойного и противоречивого. Он перестал ходить к Маре и перестал видеться с ее юной подругой: попросту удрал, устрашенный сомнением и тайной. Он снова поселился у Камило Томпы, благо тот не любопытствовал ни о чем.

Твердое решение держаться подальше от неизвестной опасности отнюдь не устранило переживаний острых и мучительных. Если образ Мары – пророчествующей и несчастной – поблек в его воспоминаниях, то мысль о маленькой фее сверлила беспрерывно. Но куда девались дружелюбие, симпатия, покровительственное отношение к девочке? Его грезы ныне отличались назойливым, навязчивым, фантастическим характером. Он вообще сожалел о встречах с Верой, о наивной и сентиментальной канве их разговоров. Ему пришлось признаться себе в том, что зловещее и неотвязное «искушение» – или что-то в этом роде – медленно и неотвратимо вползает в жизнь и превращает ее в нервное и сумбурное прозябание. Он начал страдать. Ничто не могло его отвлечь, развлечь, придать мыслям другое направление. Очень часто по вечерам, после горького и нудного дня, он принимался бродить вокруг дома, где совсем недавно квартировал подле Веры. Шагал взад и вперед под закрытыми окнами. Прислонившись к стене, прижимался пылающей щекой к штукатурке. Эти минуты не приносили облегчения, поскольку он вполне осознавал глупость такого поведения и к тому же боялся, что его заметят. Более того: он принялся следить за ней, пожирая глазами торчащие белокурые косички, аппетитные, словно витые палочки желтого прозрачного сахара. Он уверял себя, что надо издали провожать ее в школу, оберегать от опасностей, охранять от возможной агрессии взрослых мальчишек. Но истина все-таки не ускользала от него: элементарная жестокая ревность гнала, заставляла терпеливо ждать под дождем конца занятий, отворачивать глаза, чтобы не пробудить внимания прохожих, многих из которых он уже узнавал.

Однажды в пасмурное и ветреное утро Вера не появилась. Не появилась и всю следующую неделю. Прокоп не мог более ждать. Его маленькая протеже, безусловно, заболела, опасно, быть может, – зудящее предчувствие несчастья придало ему смелости. Он направился к ней домой, решив пропустить мимо ушей вероятные неприятные расспросы.

Его встретили очень приветливо. Родители Веры, занятые неотложными заботами, ничего не спросили касательно его поспешного отъезда.

– Вы узнали, что малышка плохо себя чувствует? – поинтересовался отец.

– Да. Что случилось? Это серьезно?

Его даже не спросили, откуда он знает. Отец не стал ничего выпытывать, мать заплакала…

– Ах, господин Прокоп! Надо же случиться беде! Малышка… такая милая… такая веселая… Вы и сами, бывало…

Почему-то эти слова ему не понравились. Он тряхнул головой, словно стараясь освободиться от наваждения болезненной своей фантазии. Попросил позволения повидать Веру. С волнением оглядел знакомую мебель и грошовые безделушки – сколько приятных часов он провел здесь.

Вера лежала исхудавшая, фарфорово-прозрачная. Улыбнулась приветливо, но не особенно удивленно. Как и положено умной девочке по случаю визита старого друга дома. У него сжалось горло, пересохло во рту.

– Здравствуйте, маленькая фея.

– Здравствуйте, господин Прокоп.

Он пришел с пустыми руками, поскольку очень торопился. Посему нахмурился и побежал обратно к двери.

– Я сейчас вернусь.

И действительно, он вскоре вернулся с кучей бесполезных и чудесных вещиц, купленных на все наличные деньги. Все это он рассыпал на кровати Веры: здесь были разноцветные флакончики, перламутровые шкатулочки, перевязанные лентами сладости, красивые раковины – словом, вся эта мишурная роскошь, которая в иных глазах стоит дороже холодного удовлетворения от вещей, ценных в обычном смысле.

Его встретили как доброго гения, как легендарного клоуна, который навещает бедных больных детей, лишенных всякого развлечения.

Маленькая фея прямо-таки лучилась от счастья, и взволнованные родители не знали, как благодарить гостя.

Каждый день по нескольку часов он проводил у постели больной Веры, несказанно радуясь признакам близкого выздоровления. Его прелестная подруга вскоре начала ходить по комнате в длинной ночной рубашке, которая смешно стесняла свободу худых босых ног. Затем она отважилась на небольшой променад, осторожно опираясь на руку своего достойного и преданного друга.

Он снова поселился в ее доме и с радостью стал играть роль заботливого старшего брата. Ему доставляло наслаждение смотреть, как Вера набирается сил и обретает несомненную женственность.

Разговор о Маре не возникал. Мирон Прокоп решил, что болезнь принесла истинное освобождение его маленькой протеже. Все мосты были сломаны, и его нежной, очаровательной девочке не грозил более ураган дикой, непонятной страсти.

Они весьма дорожили совместными прогулками, которые неизменно заводили их в пустынный и тихий парк на одну и ту же старую, обшарпанную скамейку. В таких случаях Мирон Прокоп читал ей вслух какую-нибудь книгу. Здесь он проявлял особую предусмотрительность, выбирал книги тщательно, дабы не нарушить гармонии чуткой и чистой привязанности болезненной либо двусмысленной аллюзией.

Однажды, читая скучный роман для молодых девиц, он споткнулся о слишком смелую, на его взгляд, фразу и слегка переделал ее в более невинном смысле. Однако Вера, следившая за текстом, вдруг заявила:

– Почему ты не читаешь то, что написано?

Он встревожился, закрыл книгу и удивленно взглянул на нее. Она лукаво усмехнулась:

– Ты чудак. Воображаешь, что я еще ребенок. – И она комично выгнула торс.

Прокоп побледнел и замолчал. Положил книгу на скамейку, отвернулся, нахмурился. Его реакция окончательно развеселила Веру.

– Дядя Прокоп, ты не только чудак, ты еще и глупец. Помнишь, как ты меня захотел, когда я обняла тебя? И как часто хотел сделать «это» со мной. И почему ты не вернулся после того вечера, когда я укусила Мару? Я ведь всегда была мила с тобой.

– Вера, помолчи, что ты говоришь…

Она смотрела на него чуть-чуть вызывающе, ее лицо – напряженное и нетерпеливое – зарозовело на стебле тонкой шеи, словно изысканный цветок.

Прокоп опустил голову и задумался. Машинально поднял левую руку и погладил затылок юной приятельницы. Его глаза недвижно смотрели куда-то, возможно, на лужайку, где три воробья прыгали вокруг маргаритки. Он погладил ей щеку, привлек ее лицо, Вера выжидательно закрыла глаза. Боже! Ее капризный рот, тонкий нос, ее шея, такая нежная и хрупкая…

И вдруг дьявольская мысль кровавым фонтаном взорвалась в мозгу. Когда ее губы раздвинулись, обнажив очень белые, жадные, жестокие зубы… чудовищное откровение озарило Мирона Прокопа.

Он грубо оттолкнул Веру, поднялся и пристально, со злобной усмешкой посмотрел на нее.

В ее ответном взгляде светилась пылкая серьезность.

– Я буду твоей, когда ты захочешь.

Он пожал плечами и, не оборачиваясь, быстро зашагал прочь.

Вера подобрала книгу, сдула песок и задумчиво прошептала:

– Когда ты захочешь… Или, скорее, когда я захочу.

Мимо прошел сторож парка, который знал ее в лицо. Он улыбнулся и подмигнул ей.

* * *

Ночью в комнате молчаливого и спящего дома Прокоп уничтожил свои последние сомнения. Лучше прослыть развратником, нежели дураком. Осторожно ступая по залитой лунным светом лестнице, он спустился на площадку, где жила Вера. Было достаточно светло, чтобы различить ковровую дорожку в коридоре. Он шел медленно и вкрадчиво. На две-три минуты остановился возле спальни родителей: регулярное и мирное сопение удостоверяло сон по крайней мере одного из них. В мучительном нервном напряжении, с монотонной предосторожностью преодолел еще несколько метров и приложил ухо к дверям комнаты Веры. Его сердце колотилось так, что он бы не удивился, если бы весь дом проснулся от глухих, беспорядочных ударов.

Поскрестись ли ногтем в дверь, тихо позвать или войти просто так?

– Вера, – зашептал он. – Вера… Это я…

Тишина. Сопение в соседней комнате изменило тональность. Где-то далеко, в другом квартале, завыла собака.

– Вера…

Он взялся заручку двери. Это было сильнее его. Он более не думал о бесконечных возражениях, выдвинутых против всепоглощающего желания.

Быстро вошел и прикрыл дверь.

Его встретил неожиданный и свежий ток воздуха. Окно было открыто, и занавеси колыхались. Лунный свет расползался на постели бесформенным пятном.

– Вера…

Он приблизился. Кровать была пуста. Даже не раскрыта. Однако рядом на стуле одежда его юной подруги лежала в беспорядке. Костюм, блузка, чулки, эластичный пояс – разорванная мертвая оболочка гусеницы…

Он не знал, что и подумать. Куда она девалась? Или решила его разыграть? Под кроватью – никого. Он пошарил в занавесях, даже открыл шкаф, дверца которого беспощадно заскрипела. Все напрасно. Вера отсутствовала.