Текст книги "Черчилль и Оруэлл"

Это, пожалуй, важнейший урок из жизни Оруэлла в Бирме. Если в школе он научился скептически относиться к властям, то в Азии узнал, как пользование властью может развратить человека. Он ненавидел то, что власть, как он замечал, делала с ним самим, и боялся того, во что мог бы превратиться, если бы продолжил поддерживать колониальный закон. В эссе «Убийство слона» он написал: «Когда белый человек становится тираном, он уничтожает свою свободу. Он превращается в пустую, податливую куклу, условную фигуру сахиба»[124]124
  Orwell, ”Shooting an Elephant,“ in Orwell and Politics, 22.


[Закрыть]. Такой вывод был равносилен полному отторжению собственного опыта службы в бюрократическом аппарате британских колоний.

* * *

Теперь трудно представить, какой пощечиной для английского среднего класса, осуществлявшего повседневные функции империи, стал этот роман о Британии в Бирме. Еще в 1930-х гг. в английской культуре было принято изображать Британскую империю как силу добра, распространяющую образование, торговлю и закон в дальних уголках Азии и Африки. Здесь же британский писатель показал ее как зло, движимое самыми примитивными мотивами. «Мне книга показалась местами озлобленной, если вы меня понимаете, – вспоминал сводный брат Оруэлла Хамфри Дэйкин, тоже государственный служащий. – Он выискивал грязь, убожество и тому подобное и находил это»[125]125
  . ”The Brother-in-Law Strikes Back,“ in Coppard and Crick, Orwell Remembered, 127.


[Закрыть]. Из опасений столкнуться с судебным преследованием за клевету со стороны людей, узнавших себя в персонажах романа, книга сначала была издана в Соединенных Штатах. Некоторые из них подумывали о более непосредственной реакции, например инструктор Оруэлла в полиции, будто бы поклявшийся отхлестать его плеткой, если еще раз его встретит[126]126
  . ”An Old Burma Hand,“ in Coppard and Crick, Orwell Remembered, 64. См. также: Emma Larkin, Finding George Orwell in Burma (New York: Penguin, 2005), 249.


[Закрыть].

Главное, что вынес Оруэлл из пребывания в Бирме: «Угнетенные всегда правы, а угнетатели всегда неправы»[127]127
  George Orwell, The Road to Wigan Pier (New York: Harvest, 1958), 148.


[Закрыть]. Оруэлл далее написал, что это была «ошибочная теория, но естественный результат того, что сам был одним из угнетателей».

Чтобы наказать себя за годы в роли угнетателя, Оруэлл по возвращении в Европу погрузился в затяжное самоотречение. Некоторое время он бродяжничал в Англии, затем весной 1928 г. опустился на парижское дно. Оруэлл жил и работал в ужасных условиях. Он перенес пневмонию, первую в череде болезней легких, которые будут мучить его оставшиеся два десятилетия жизни. Он голодал. Это был главным образом его собственный выбор – в Париже жила его тетка Нелли Лимузен, которая помогла бы ему, если бы он попросил, но не этого он искал. Позднее Оруэлл рассказал другу, что все его сбережения похитила девушка по имени Сюзанн, «маленькая потаскушка», которую он подцепил в кафе: «Она была красивой, имела мальчишескую фигуру, носила стрижку под мальчика и была желанной во всех отношениях»[128]128
  Цит. по: Michael Shelden, Orwell: The Authorized Biography (New York: HarperCollins, 1991), 126.


[Закрыть]. Кроме того, Оруэлл начал писать ради гонорара, продав в конце 1928 г. свои первые очерки во французские и английские газеты. Он все еще писал под собственным именем – Эрик Блэр.

В конце 1929 г. Оруэлл вернулся из Франции в Англию и поселился у родителей, перебравшихся в Саутволд, город на юго-восточном побережье, облюбованный отставными чиновниками из колоний. Оруэлл немного зарабатывал преподаванием, затем получил место учителя в средней школе. Он влюбился в Бренду Салкелд, начитанную преподавательницу физкультуры, неоднократно сватался к ней, но в конце концов смирился с ее отказом и завязал короткий роман с другой.

Затем Оруэлл пустился исследовать жизнь подонков британского общества. Собирал в полях хмель с бродягами. Спал на мостовой на Трафальгарской площади. Пытался добиться собственного ареста. Кочевал по ночлежкам, где людей кормили отбросами и обращались с ними как с собаками.

Опыт, полученный в Англии и Франции, Оруэлл описал в своеобразных беллетризованных мемуарах, изданных в 1933 г. под названием «Фунты лиха в Париже и Лондоне». Впервые он опубликовался под псевдонимом «Джордж Оруэлл», соединив типично английское имя с названием реки, протекающей к югу от Саутволда и впадающей в море.

Оруэлл писал в эпоху, когда считалось допустимым, чтобы богатые не просто игнорировали, а откровенно презирали образ жизни и труд большинства окружающих. Яркие примеры – британская романистка Вита Сэквилл-Уэст и ее муж, талантливая посредственность Гарольд Николсон. Они считали себя венцом творения – достойными, благоприличными, терпимыми, утонченными людьми, представителями лучшего человеческого типа, созданного лучшей частью лучшей нации на Земле. «Я счастливый, честный, любящий человек»[129]129
  Harold Nicolson, The War Years: 1939–1945 (New York: Atheneum, 1967), 234.


[Закрыть], – поведал Николсон своему дневнику. Одним из тех, с кем он делил свою любовь, был Гай Берджесс, который будет разоблачен в 1950-х гг. как представитель аристократического круга советских шпионов, сплотившегося в Кембридже в 1930-е гг. вокруг Г. А. Р. «Кима» Филби.[130]130
  Stephen Dorril, Black Shirt: Sir Oswald Mosley and British Fascism (Harmondsworth, U. K.: Penguin, 2007), 522. См. также: Michael Bloch, Closet Queens: Some 20th Century British Politicians (New York: Little, Brown, 2015).


[Закрыть]

Николсон был снобом до мозга костей. Однажды он написал жене: «Мы гуманны, великодушны, справедливы и не вульгарны. Слава богу, мы не вульгарны!»[131]131
  Nicolson, The War Years, 57.


[Закрыть] Он охотно соглашался с высокомерным замечанием другого своего любовника, литературного критика Рэймонда Мортимера, что «массы не волнуются об истине так, как мы»[132]132
  Там же, 325.


[Закрыть].

«Я ненавижу демократию, – откровенничала Сэквилл-Уэст с Николсоном. – Я бы хотела, чтобы la populace[133]133
  Массы, толпа (фр.) – Прим. пер.


[Закрыть] никогда не поощряли бы подниматься со своего законного места. Я предпочла бы видеть их так же хорошо накормленными и хорошо содержащимися, как Т. Т. коровы, но выражающими свои мысли не отчетливей их» (Т. Т. – это коровы, проверенные на туберкулез, остававшийся реальной угрозой в Англии в середине XX в., в чем придется убедиться Оруэллу). В другом письме неделей позже романистка поделилась чувством облегчения по поводу того, что не родилась заурядной особой: «Разве не ужасно было бы оказаться особой, лишь существовавшей, осиливавшей один за другим дни, заполненные глупейшей мелкой суетой, не имеющей совершенно никакого значения? Я имею в виду наведением чистоты, мытьем крыльца и пересудами о соседях?»[134]134
  Там же, 433, 435.


[Закрыть]

В общем, Оруэлл имел некоторые основания задать в «Фунтах лиха» вопрос: «Что знает большинство образованных людей о бедности?»[135]135
  Orwell, Down and Out in Paris and London (New York: Mariner Books, 1972), 120. (Оруэлл Дж. Фунты лиха в Париже и Лондоне / Пер. В. М. Домитеевой. – CПб.: Азбука-классика, 2003.)


[Закрыть] Именно в «вульгарный» мир работы и выживания, в существование огромного большинства человечества он стремился погрузиться, а затем описать его для всех. Иногда он тыкал читателя носом в это знание, как, например, в начале книги, когда он нейтральным тоном пересказывает воспоминания «Шарля», молодого французского бездельника, завсегдатая ближайшего бара, заплатившего за возможность изнасиловать 20-летнюю пленницу[136]136
  Там же, 14.


[Закрыть]: «Без единого слова я, резко дернув, скинул ее на пол. И набросился на нее как тигр!.. Снова и снова повторял я свои все более свирепые атаки, опять и опять девица пыталась спастись. Она взмолилась о пощаде, но в ответ прозвучал мой хохот»[137]137
  Здесь и далее цит. по: Оруэлл Дж. Фунты лиха в Париже и Лондоне / Пер. В. М. Домитеевой. – СПб.: Азбука-классика, 2003.


[Закрыть]. Пожалуй, Оруэлл совершил ошибку, посвятив шесть страниц 213-страничной книги этой страшилке в стиле По. Это отвлечение от его истинной темы – изображения забот, поглощающих мысли парижских и лондонских бедняков в 1930-е гг.: как прокормиться, согреться, поспать ровно столько, чтобы суметь подняться и вернуться к работе, и упиться дешевым вином в субботний вечер.

Это была книга, которую он должен был написать в той же степени для себя, что и для читателя, принципиально важный шаг на его жизненном и литературном пути. Погружаясь в мерзость, апатию и голод бедняка-рабочего, Оруэлл расплачивался за прежнюю колониальную жизнь. В Бирме он добровольно присоединился к европейцам-угнетателям, теперь в качестве наказания самому себе он по своей воле жил среди угнетенных Европы. «Я пришел к выводу, что это был… акт искупления за то, что он служил целям британского колониализма, проведя пять лет в Бирме офицером колониальной полиции»[138]138
  . ”A Philosopher in Paris,“ in Coppard and Crick, Orwell Remembered, 211. Странное совпадение: много лет спустя, в 1987 г., Айер, находясь на вечеринке в Нью-Йорке, заглянул в спальню и застал боксера Майка Тайсона за попыткой изнасиловать модель Наоми Кэмпбелл. Он вмешался, и Тайсон заявил: «Ты знаешь, мать твою, кто я такой? Я чемпион мира в тяжелом весе». Айер ответил: «А я бывший уикхемовский профессор логики [в Оксфорде]. Мы оба выдающиеся фигуры в своей области; предлагаю поговорить об этом как разумные люди». Ben Rogers, A. J. Ayer: A Life (New York: Grove, 2000), 344. Айер был приемным отцом ведущей кулинарного телешоу Найджелы Лоусон, в годы войны являлся коллегой Малкольма Маггериджа, друга Оруэлла. Muggeridge, Like It Was: The Diaries of Malcolm Muggeridge, ed, John Bright-Holmes (London: Collins, 1981), 364.


[Закрыть], – заметил философ А. Дж. Айер, работавший на британскую разведку к моменту знакомства с Оруэллом в Париже в конце Второй мировой войны.

Книга «Фунты лиха», опубликованная в январе 1933 г., наиболее важна как переходная работа Оруэлла, составная часть его поисков себя как писателя и наблюдателя. В ней видна некоторая неопределенность, неустойчивость тона, особенно в первой трети текста. Как многие молодые писатели, Оруэлл был склонен шокировать простыми средствами, как в сцене с изнасилованием. Другой фрагмент в начале книги свидетельствует, что он турист в мире нищеты, что он к нему не прикован. Проголодавшись, он замечает, что в стакан молока попало насекомое, и реагирует так: «Не остается ничего другого, только вылить молоко и остаться без еды»[139]139
  Orwell, Down and Out in Paris and London, 18.


[Закрыть]. Тот, кто долго страдал от настоящего голода, а не совершал в него экскурсию, скорее всего, выловил бы жука и выпил молоко. Бедняки привычны к насекомым.

«Фунты лиха» местами превращается в мрачный путеводитель по экзотическому миру городской бедноты. Оруэлл описывает иерархическое устройство этой части пролетарской среды, проявляя тем самым неосознанный, но типично британский интерес к теме статусов[140]140
  Там же, 70–71.


[Закрыть]. В ресторане, где он работает, на вершине пирамиды стоит менеджер отеля, затем следует метрдотель, а дальше в нисходящем порядке старший официант, старший повар, заведующий персоналом, другие повара, остальные официанты, официанты-стажеры, посудомойки и горничные. Ближе к концу книги рассказчик возвращается в Англию и живет на лондонских улицах, где также замечает отчетливую кастовую систему у бродяг: «Резкая социальная граница проходит между теми, кто только попрошайничает, и теми, кто пытается как-то заработать»[141]141
  Там же, 168.


[Закрыть]. Самые процветающие – уличные артисты: шарманщики, акробаты и уличные художники. Ниже стоят продавцы спичек, шнурков и лаванды, певцы религиозных гимнов – прикрытие необходимо, поясняет он, потому что просить деньги за так – преступление. Как истинный автор путевых очерков, Оруэлл даже приводит словарь уличного языка, давая определение таким сленговым словам, как «трюкач», «гик» и «топотун» – последнее означает «уличный танцор»[142]142
  Там же, 174.


[Закрыть].

Оруэллу было всего 25 лет, когда он поехал в Париж, и недостатки книги являются ошибками молодого писателя, осваивающего ремесло. Оруэлл отличался обостренным обонянием, и временами кажется, что «Фунты лиха» посвящена зловонию отверженных, а не их страданиям или способам выживания. Во время утренней поездки в парижском метро, рассказывает он, «стиснутый напором густой толпы нос к носу с каким-нибудь отвратительным местным субъектом, дышишь отрыжкой кислого вина и чеснока»[143]143
  Там же, 89.


[Закрыть]. В отличие от «Дней в Бирме» нам не сообщают, отличаются ли вислобрюхостью люди, воняющие чесноком. Оруэлл был особенно чувствителен к этому запаху, фермерствуя в Марокко зимой 1939 г., он не мог пить молоко после того, как корова с его маленькой фермы наелась дикого чеснока[144]144
  George Orwell, Diaries, ed. Peter Davison (New York: W. W. Norton, 2012), 141.


[Закрыть]. Ему, однако, удалось использовать чеснок в готовке. Далее он пишет: «Смердящие застарелым пóтом простыни я был вынужден отодвинуть подальше от носа»[145]145
  Orwell, Down and Out in Paris and London.


[Закрыть]. В книге найдется еще восемь примеров того, как Оруэлл упоминает запахи, почти всегда отвратительные.

В этом отношении следует отметить два момента. Во-первых, болезненная чувствительность к запахам проявляется в большей части написанного Оруэллом. Во-вторых, что огорчительнее, его отпугивает запах человека. О запахах природы, пусть даже скотного двора, он отзывается почти всегда одобрительно, но всегда готов прийти в ужас от человечества.

Еще более отталкивающая особенность всей книги – привычное предубеждение автора против каждого встреченного еврея. В кофейне он примечает: «Сидевший особняком в углу еврей, уткнувшись в тарелку, жадно и виновато ел бекон»[146]146
  Там же, 132.


[Закрыть]. Особенно колет в этом предложении слово «уткнувшись», словно речь идет о животном. В другом месте Оруэлл вспоминает рассказ своего друга Бориса, бывшего русского офицера, о том, как ему за 15 франков предложил для сексуальных услуг собственную дочь «жуткий старый еврей, борода рыжая, как у Иуды Искариота»[147]147
  Там же, 36.


[Закрыть]. Обыденный антисемитизм проскальзывает у Оруэлла и в некоторых других сочинениях. Слабо утешает, что в этом отношении он свободен от дискриминации, как, например, когда одобрительно цитирует в «Фунтах лиха» поговорку «змее верь больше, чем еврею, еврею верь больше, чем греку, но никогда не доверяй армянину»[148]148
  Там же, 73.


[Закрыть].

Дело в том, что Оруэлл всегда плохо улавливал политическую конъюнктуру еврейского вопроса. Во время Второй мировой войны он много раз будет обличать антисемитизм[149]149
  George Orwell, ”Antisemitism in Britain,“ in The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell, Volume 3: As I Please, 1943–1945, ed. Sonia Orwell and Ian Angus (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1968), 332–41. Далее: Orwell, CEJL, vol. 3.


[Закрыть], но забудет пересмотреть собственные тексты предыдущего десятилетия. После войны Оруэлл удивительно мало сказал о холокосте, одном из важнейших событий своего времени[150]150
  John Newsinger, ”Orwell, Anti-Semitism and the Holocaust,“ in The Cambridge Companion to George Orwell, ed. John Rodden (Cambridge, U. K.: Cambridge University Press, 2007), 124.


[Закрыть]. Всю жизнь он оставался убежденным противником сионизма, но это, вероятно, следует рассматривать в контексте его стойкого отвращения к национализму, а не антисемитизма ряда его ранних сочинений. Тем не менее его друг журналист Малкольм Маггеридж считал, что «в душе он был ярым антисемитом»[151]151
  Muggeridge, Like It Was, 376.


[Закрыть].

Лучшие страницы «Фунтов лиха» демонстрируют, как борьба за существование день за днем выжимает из людей все соки. Этот фундаментальный факт жизни работников ярче всего изображен Оруэллом, когда он повествует, как был посудомойщиком в ресторане отеля. Все начинается с погружения рассказчика на дно жизни, столь напоминающее преисподнюю.

Мы спустились по винтовой лесенке глубоко вниз, в узкий коридор с потолком таким низким, что местами мне приходилось нагибать голову. Невыносимо душно и очень темно, еле светились желтоватые редкие лампочки. Сумрачный лабиринт, тянувшийся, казалось, на много миль (вообще-то, вероятно, и километра не было)…

Очередной поворот вывел к прачечной, где из рук тощей старой мумии я получил синий передник и кучу застиранных тряпок. Оттуда шеф сопроводил меня в берлогу под основным подвалом – я еле втиснулся между раковиной и газовыми плитами; жарища градусов сорок пять и потолок, мне лично не позволявший во весь рост распрямиться[152]152
  Orwell, Down and Out in Paris and London.


[Закрыть].

Далее следует один из самых запоминающихся фрагментов текста, где автор сопоставляет зловонные испарения кухни и ароматы соседствующего с ней зала ресторана, одного из самых дорогих в Париже. Клиенты едят среди зеркал, цветов, белоснежных скатертей и позолоченных карнизов. Но всего в нескольких шагах, сразу за дверью кухни

…наша мерзкая грязища… До вечера на уборку пола ни минуты, и топчешься по скользкой мыльной каше салатных листьев, размокших салфеток, остатков пищи. За столиками дюжина официантов, сняв пиджаки, демонстрируя взмокшие подмышки, месит себе салаты (на больших пальцах едоков следы сметаны из горшочков)… Умывальника не имелось, только две раковины с затычками, и у официантов было обычным делом ополоснуть лицо в той же воде, где споласкивалась посуда. Клиенты, однако, об этом не подозревали[153]153
  Там же, 68.


[Закрыть].

Пожив среди богачей в Итоне и среди бедняков в подвале парижского отеля и на улицах Лондона, Оруэлл пришел к твердому выводу, что «рядовой миллионер – тот же рядовой мойщик тарелок в ином костюме»[154]154
  Там же, 120, 121.


[Закрыть]. Тем же, кто боится, что толпа вырвется на волю и начнет громить улицу, он отвечал: «Толпа фактически уже теперь свободна – толпа богатых…» Иными словами, с точки зрения Оруэлла, богачи вели классовую борьбу, грабя бедняков, только не желали этого признавать.

* * *

Теперь Оруэлл считал себя писателем. В середине 1930-х гг. он жил в богемном районе Хэмпстед в северном Лондоне в комнате над букинистической лавкой «Уголок книгочея». Здесь по утрам и вечерам он писал плохие романы, днем продавал книги. В описании Оруэлла его пристанище походило на гробницу: «Пропахшую старой бумагой комнатенку сплошь заполняли книги из разряда ветхих и неходовых»[155]155
  (George Orwell, Keep the Aspidistra Flying, in George Orwell omnibus (London: Secker & Warburg, 1976), 578. (Оруэлл Дж. Да будет фикус. – М.: Текст, 2004.)


[Закрыть].

Вряд ли тот период его жизни был многообещающим. «Он не был прирожденным романистом»[156]156
  Mary McCarthy, ”The Writing on the Wall,“ New York Review of Books, 30 January 1969, доступно онлайн.


[Закрыть] – так деликатно охарактеризовала Оруэлла писательница Мэри Маккарти. Границы возможностей Оруэлла как традиционного беллетриста видны каждому, кто пролистает его романы середины 1930-х гг.: «Дочь священника» (A Clergyman’s Daughter, 1935), «Да будет фикус» (Keep the Aspidistra Flying, 1936), «Глотнуть воздуха» (Coming Up for Air, 1939). Читать их почти невозможно. Вот неуклюжая завязка «Дочери священника»[157]157
  . Orwell omnibus (London: Secker & Warburg, 1976), 255.


[Закрыть]:

Будильник на комоде грохнул мерзкой лязгающей бомбой. Вырванная из чащи каких-то безумных кошмаров, Дороти вздрогнула, очнулась, перевернулась навзничь и лежала, уставясь в темноту, не в силах даже шевельнуться[158]158
  Цит. по: Оруэлл Дж. Дочь священника / Пер. В. М. Домитеевой, Кеннета Джона Макиннеса. – М.: AST Publishers, 2015.


[Закрыть].

Помимо опубликованных, Оруэлл написал еще два романа, которые впоследствии уничтожил[159]159
  Bernard Crick, ”Orwell: A Photographic Essay,“ in Reflections on America, 1984: An Orwell Symposium, ed. Robert Mulvihill (Athens, Ga., and London: University of Georgia Press, 1986), 76.


[Закрыть]. От них ничего не осталось. Его друг Джек Коммон, также писатель-социалист, сказал однажды, что в 1930-х Оруэлл писал быстро, как только мог, зарабатывая ровно столько, чтобы прокормиться[160]160
  . ”Jack Common’s Recollections,“ in Coppard and Crick, Orwell Remembered, 142.


[Закрыть].

Обобщенной характеристикой этих книг служит уничижительная реплика романиста Энтони Пауэлла, также друга Оруэлла: «За исключением проекций его самого, персонажи его романов лишены жизненности, хотя порой удачно исполняют роли марионеток для выражения текущего тезиса автора»[161]161
  . ”A Memoir by Anthony Powell,“ in Coppard and Crick, Orwell Remembered, 244.


[Закрыть].

Сам Оруэлл позднее писал приятелю, попросившему прислать ему экземпляр «Да будет фикус»:

Есть две или три книги, которых я стыжусь и не позволяю переиздавать или переводить, и это одна из них. Она даже хуже той, что называется «Дочь священника». Я написал ее просто в качестве упражнения и не собирался издавать, но отчаянно нуждался в деньгах, так же как и во времена, когда написал «Да будет». В то время во мне просто не было книги, но я практически голодал и был вынужден состряпать хоть что-нибудь, чтобы получить фунтов сто[162]162
  Orwell, CEJL, vol. 4, 205.


[Закрыть].

Все это было далеко от таланта Оруэлла, еще не открытого им самим. Два великих романа, которые он напишет к концу жизни, «Скотный двор» и «1984», окажутся не натуралистической беллетристикой, типичной для XX в., а скорее разновидностью жанров, в общем, считающихся второстепенными, – сказки и триллера. Однако, построенные на фундаменте политики в ее основном понимании как способа организации социума и взаимоотношений с ним личности, «Скотный двор» и «1984» отражали действительность точнее, чем многие традиционные романы.

* * *

Более успешным итогом весны 1935 г. стало знакомство Оруэлла с будущей женой. Эйлин О’Шонесси, привлекательная, яркая молодая женщина, окончила в 1927 г. Оксфорд, где изучала английскую литературу. На момент их встречи она работала над магистерской диссертацией по психологии в Университетском колледже Лондона. Ее темой была оценка интеллекта и воображения у детей.

Через несколько месяцев увидело свет британское издание «Дней в Бирме». Теперь на счету Оруэлла было две книги. Однако у него уже появилось подозрение, что в книге о Париже и Лондоне он сосредоточился не на тех группах людей. «К сожалению, классовую проблему нельзя решить, водя дружбу с оборванцами, – писал он. – Оборванцы, попрошайки, преступники и отбросы общества, как правило, совершенно исключительные существа и для рабочего класса в целом типичны не более, чем, скажем, пишущая интеллигенция типична для класса буржуазии»[163]163
  Orwell, Down and Out in Paris and London.


[Закрыть]. Теперь Оруэлл хотел погрузиться в средоточие британской экономики, которым в те годы являлись угольные шахты северной Англии, пожить среди людей, вкалывающих в забоях.

В январе 1936 г. Оруэлл бросил книжную лавку и отправился изучать рабочий класс. Первой остановкой на его пути стала гостиница в Ковентри, где он провел ночь. «Запах как в типичных меблированных комнатах, – записал он в дневнике. – Полоумная горничная с огромным телом, крохотной головой и валиками жира на шее, до нелепости похожими на жир свиных окороков»[164]164
  Orwell, Diaries, 29.


[Закрыть].

Он приехал на север на поезде и провел два месяца, перемещаясь по угледобывающему району недалеко от Ливерпуля. Большую часть времени Оруэлл проводил на ногах, пешком совершая многокилометровые переходы между городами в дождь и снег. 12 февраля 1936 г. он прошел через Уиган, город угля и каналов на полпути между Манчестером и Ливерпулем, испещренный терриконами и грязными лужами. «Пронизывающий ветер. Пришлось отправить пароход ломать лед перед угольными баржами на канале… Несколько крыс, медленно бегущих в снегу, очень смирных, вероятно, слабых от голода»[165]165
  Там же, 37.


[Закрыть].

Написанная впоследствии книга «Дорога на Уиган-Пирс» – самое прямолинейное из небеллетристических сочинений Оруэлла. Это в действительности не повествование, а просто, но блестяще построенное отображение реалий жизни рабочего класса в угледобывающем регионе в период экономической депрессии. Это не значит, что собрать материал для этой книги и написать ее было делом простым, – вспомним одну из самых знаменитых реплик Оруэлла: «Чтобы видеть то, что происходит прямо у вас перед носом, нужны отчаянные усилия»[166]166
  Orwell, ”In Front of Your Nose,“ in CEJL, vol. 4, 125.


[Закрыть].

Вернувшись на юг из Уигана, Оруэлл открыл лавку[167]167
  Orwell, ”In Front of Your Nose,“ in CEJL, vol. 4, 125.


[Закрыть], арендовав маленький двухэтажный коттедж в деревне Уоллингтон в Хартфордшире на полпути из Лондона в Кембридж. Это было крохотное селение с 34 домами, 2 пабами и церковью. В коттедже не было электричества, горячей воды и водопровода, но имелась комната, которую писатель приспособил под магазин. Входная дверь высотой всего около 1,2 м, вероятно, доставляла много проблем долговязому Оруэллу. Между приступами сочинительства он продавал бекон, сахар и свечи, а также яйца от своих несушек и выращенные им овощи[168]168
  Orwell, Diaries, 80.


[Закрыть]. «У них была правильная беконорезка, – вспоминал Фред Бейтс, местный сельскохозяйственный рабочий. – Красивый же у них был бекон»[169]169
  Stephen Wadhams, ed., Remembering Orwell (Harmondsworth, U. K.: Penguin, 1984), 115.


[Закрыть]. Доходы от торговли покрывали арендную плату, составлявшую меньше двух фунтов в месяц.

Книга, которую Оруэлл написал в этом коттедже, словно сшита из разных кусков. Первая часть «Дороги на Уиган-Пирс» представляет собой коллекцию свидетельств непосредственного очевидца о жизни английских бедняков: где они живут, что едят, как пытаются сберегать тепло в доме, как работают или как, по мере углубления кризиса, все больше превращаются в безработных. На этих страницах впервые появляется писатель Джордж Оруэлл, которого мы знаем сегодня. Что-то от его личности проглядывало еще в «Фунтах лиха», но теперь Оруэлл достиг зрелости. Он уже не пытается поразить шокирующей сенсационностью, как в более ранней книге, а выстраивает повествование из мелких надежных фактов. Он пишет, что рацион рабочих составляет «белый хлеб и маргарин, солонина, чай с сахаром и картофель»[170]170
  Orwell, Wigan Pier, 95–96.


[Закрыть]. Вероятно, из-за недостатка кальция большинство остаются без зубов к тридцати годам. В Ланкашире он наблюдает, как женщины приходят к терриконам и, «стоя на коленях в зольной грязи на пронзительном ветру», собирают кусочки угля: «Они рады этой возможности. Зимой им отчаянно не хватает топлива; оно почти более важно, чем пища. Вокруг, насколько хватает глаз, виднеются терриконы и подъемные лебедки угольных шахт, и [из-за экономической депрессии] ни одна из этих шахт не может продать весь уголь, который способна добыть»[171]171
  Orwell, Wigan Pier, 104.


[Закрыть].

Часть книги представляет собой оруэлловские «Записки из подполья» – в буквальном смысле. В книге о Париже и Лондоне он сходил в подземный мир гостиничной судомойни, здесь спускался в угольную шахту и убеждался, что она соответствует его представлению о преисподней. «Здесь было почти все, что мысленно видишь в аду, – зной, шум, сумятица, темнота, нечистый воздух, а главное, невыносимо тесное пространство»[172]172
  Там же, 21.


[Закрыть]. Однажды под землей ему пришлось, скорчившись, пробираться до забоя больше 1,5 км по туннелю высотой около 1,2 м. Путь занял почти час и смертельно его вымотал, а ведь для шахтера это всего лишь дорога до рабочего места, писал Оруэлл. А потом ему предстоит день тяжелой работы, «до потемнения в глазах и с глоткой, забитой угольной пылью»[173]173
  Там же, 35.


[Закрыть]. Перед нами Оруэлл, добравшийся до сути проблемы.

Однако он еще не полностью сформировался как писатель. Вторая половина книги представляет собой странное, непривычно многословное эссе, в котором Оруэлл препарирует английский социализм, пытаясь понять, почему социалистические идеи не смогли покорить воображение английского среднего класса или хотя бы добиться эмоциональной приверженности социалистов-рабочих. Эта часть также примечательна своими промахами, как и удачами, что делает «Дорогу на Уиган-Пирс» «занятно неровным достижением»[174]174
  Peter Stansky and William Abrahams, Orwell: The Transformation (Palo Alto, Calif.: Stanford University Press, 1994), 186.


[Закрыть], как выразились Питер Стэнски и Уильям Абрахамс в биографии Оруэлла.

Эта вторая половина ненаблюдательна и местами плохо написана, что необычно для Оруэлла. Вдобавок временами текст отдает злопыхательством, например, когда автор высмеивает странности среднего класса, ассоциирующиеся с английским социализмом: «Создается впечатление, что сами слова “социализм” и “коммунизм” притягивают к ним с магнетической силой каждого поглотителя фруктовых соков, нудиста, сандалиеносца, сексуального маньяка, квакера, шарлатана-натуропата, пацифиста и феминистку в Англии»[175]175
  Orwell, Wigan Pier, 174.


[Закрыть]. Всего через восемь страниц он снова обличает «унылое племя высоколобых женщин, любителей сандалий и усатых глотальщиков фруктового сока, слетающихся на запах “прогресса”, как навозные мухи на дохлую кошку»[176]176
  Там же, 182.


[Закрыть].

Еще больше поражает в этой части книги один из самых странных замыслов Оруэлла – его попытка создать политическую теорию на основе собственного гипертрофированного обоняния. «Подлинный секрет классовых различий на Западе… сводится к четырем пугающим словам… Низшие классы мерзко пахнут»[177]177
  Курсив Оруэлла. Там же, 127.


[Закрыть]. Практически любой другой порок можно преодолеть, рассуждает он. «Можно проникнуться сочувствием к убийце или содомиту, но нельзя питать привязанность к человеку, чье дыхание смердит, – я имею в виду, постоянно смердит. …Вы его возненавидите»[178]178
  Там же, 128.


[Закрыть]. И в том же духе еще несколько страниц, которые, вероятно, лучше всего поймут другие жертвы сверхчувствительных обонятельных рецепторов – эта напасть называется гиперосмией.

Неудивительно, что «Дорога на Уиган-Пирс» возмутила многих его друзей и товарищей-социалистов. «Я подумала, что это действительно ужасная книга, – сказала Кей Икволл, одна из левацких друзей Оруэлла в то время. – Я полагала, что она опорочила всех социалистов; она выставила рабочий класс в самом гнусном свете»[179]179
  . ”Hampstead Friendship,“ in Coppard and Crick, Orwell Remembered, 102.


[Закрыть]. Ей особенно не понравилось то, как он изобразил шахтеров: «Шахтеры в те дни были очень политизированы; они были, в большей или меньшей степени, авангардом профсоюзного движения. Он же словно проигнорировал все позитивное, что происходило в политике, и сосредоточился на всех отталкивающих аспектах». Здесь слышится эхо критики, которой империалисты старой закалки встретили «Дни в Бирме».

Даже издатель, опубликовавший книгу, действовал вопреки своему желанию. Предисловие Виктора Голланца граничит с извинениями за то, что книга вышла в рамках его Левого книжного клуба. Он шокирован тем, что Оруэлл изобразил социалистов чудаковатыми сумасбродами. Он пытается интерпретировать ароматическую теорию классовых различий как откровенное признание раскаивающегося сноба из среднего класса. Он осуждает оруэлловскую «странную невежливость, с которой тот называет русских комиссаров “полуграммофонами – полугангстерами”»[180]180
  Victor Gollancz, foreword to Orwell, Wigan Pier, xix.


[Закрыть], и наконец отбивает идеологическую чечетку, которую Оруэлл будет высмеивать на протяжении всей дальнейшей карьеры: «У Левого книжного клуба “нет политики”… было бы даже неверным сказать, что Народный фронт является “политикой” Левого книжного клуба… Иными словами, Народный фронт – это не “политика” Левого книжного клуба, а само существование Левого книжного клуба тяготеет к Народному фронту»[181]181
  Там же, x.


[Закрыть]. Непонятно, что все это значит, – возможно, ничего.

В конечном счете в «Дороге на Уиган-Пирс» при всей ее неоднородности и противоречиях виден писатель, движущийся вперед, но пока еще несколько сбиваясь с темпа. Лучшее в этой книге то, что, написав ее, Оруэлл завершил учебу и нашел свои истинные способности и настоящую тему. Его литературным методом было открывать и излагать факты. Его ви́дение заключалось в том, что обладающий властью почти всегда попытается исказить правду.

Оруэлл не мог этого знать, но тогда, в конце 1930-х гг., он стоял на пороге величия. Он стал особенно восприимчив к расхождениям между теорией и реальностью, между тем, какими люди пытаются казаться, и тем, какие они на самом деле. Он был готов и даже стремился принять неудобную и непопулярную правду. Этот образ мысли прекрасно подготовил Оруэлла к тому, чтобы писать о смертельном столкновении идеологии и реальности, сначала на национальном уровне, на гражданской войне в Испании, затем в глобальном масштабе Второй мировой войны[182]182
  Последнее предложение построено на рассуждениях из записки по поводу этого абзаца, присланной мне писателем Тимоти Ноа.


[Закрыть].

Оруэлл и Эйлин О’Шонесси поженились в июне 1936 г.[183]183
  Bernard Crick, George Orwell: A Life (New York: Penguin, 1980), 295.


[Закрыть], когда он превращал свои заметки о путешествии на север Англии в книгу. Они вдвоем отправились из своего коттеджа в церковь деревни Уоллингтон. После церемонии было празднование в пабе.

В браке Эйлин порой будет проявлять свой непокорный характер. Когда однажды утром за завтраком муж мимоходом обронил перед гостями, что «производители бекона» добились принятия государственных мер, делающих невозможным для фермеров засолку свинины, Эйлин оспорила его «голословное утверждение»[184]184
  Там же, 204.


[Закрыть]. Оруэлл упорно продолжал клясть санитарные нормы, не приводя никаких подтверждений сказанному. Эйлин заметила: «Подобное мог бы утверждать безответственный журналист». Она вникала в местную жизнь. Узнав, что в деревне есть неграмотный десятилетний мальчик, Эйлин научила его читать, чтобы он мог поступить в школу[185]185
  Shelden, Orwell, 246.


[Закрыть].

Через месяц после их свадьбы началась война в Испании между левым правительством и повстанцами – значительной частью испанской армии и флота, поддержанных фашистами, ультранационалистами и некоторыми католическими организациями[186]186
  Crick, George Orwell, 312.


[Закрыть]. Эта война сразу захватила внимание новобрачных. В декабре, едва закончив рукопись «Дороги на Уиган-Пирс» и передав ее издателю, Оруэлл заложил кое-какое фамильное серебро, чтобы покрыть путевые расходы, и устремился в Барселону. Эйлин последовала за ним через два месяца.

Оруэлл поехал в Испанию бороться с фашизмом, а в итоге был затравлен коммунистами. Это главный факт его участия в гражданской войне в Испании и ключевой факт всей его жизни. Но если бы пуля снайпера немного иначе прошла через его шею в мае 1937 г., он бы так и не написал свою первую великую книгу «Памяти Каталонии». И мир так и не получил бы великого писателя, к которому до сих пор приковано наше внимание.