Текст книги "Черчилль и Оруэлл"

* * *

Оруэллы покинули страну 23 июня, считая, что им повезло выбраться живыми, поскольку многим их друзьям это не удалось. Оруэлл не знал, что через несколько недель, 13 июля, в Барселоне их с женой обвинили в шпионаже и государственной измене. Обвинительный акт начинался словами: «Их переписка свидетельствует, что они убежденные троцкисты»[336]336
  . ”Escape from Spain,“ in Orwell in Spain, 26. Немного другой перевод: Bowker, George Orwell, 227.


[Закрыть]. Далее говорится, что Оруэлл «принимал участие в майских событиях» – в уличных боях в Барселоне.

Оказавшись дома, он начал писать «Памяти Каталонии» – свою первую великую книгу. Как во всех лучших военных мемуарах, он всемерно избегает драматизации. Книга подтверждает факт, что все войны, в сущности, одинаковы: они состоят из долгих периодов отупляющей скуки, чередующихся с моментами страха и потрясения. В окопах более серьезными противниками, чем фашисты, оказались холод и голод, против которых винтовки республиканцев были бессильны.

Книга начинается как повествование о человеке, который идет на войну, но к последней трети текста, когда Оруэлл попадает под удар сталинистов по левым в Барселоне, книга превращается в мрачный политический триллер. Оруэлл вновь и вновь подчеркивает два момента. Во-первых, что другие левые не должны доверять коммунизму, в котором доминируют Советы. Во-вторых, что левые точно так же готовы принимать ложь, что и правые.

Оруэлл знал, что ни одна из этих тем не завоюет ему друзей среди британских левых. Порывая с традиционным просталинским левым движением, Оруэлл совершил шаг, аналогичный дистанцированию Черчилля от профашистских элементов британской аристократии. Оруэлл знал, что многие из его друзей в среде британских социалистов верят, будто ложь не только допустима, но и обязательна, если она служит делу Советов[337]337
  Вывод в окончании этого абзаца опирается на обсуждение в переписке с Карин Чиноуэт по электронной почте.


[Закрыть].

Книга заканчивается красиво и неожиданно: Оруэлл любуется райскими пейзажами Южной Англии по возвращении домой, а затем предупреждает обитателей этой прекрасной зеленой земли[338]338
  Orwell, Homage to Catalonia, 232–32.


[Закрыть]:

За окном вагона мелькала Англия, которую я знал с детства: заросшие дикими цветами откосы железнодорожного полотна, заливные луга, на которых задумчиво пощипывают траву большие холеные лошади, неторопливые ручьи, окаймленные ивняком, зеленые груди вязов, кусты живокости в палисадниках коттеджей; а потом густые мирные джунгли лондонских окраин, баржи на грязной реке, плакаты, извещающие о крикетных матчах и королевской свадьбе, люди в котелках, голуби на Трафальгарской площади, красные автобусы, голубые полицейские. Англия спит глубоким, безмятежным сном. Иногда на меня находит страх – я боюсь, что пробуждение наступит внезапно, от взрыва бомб.

Этот прекрасный прозаический фрагмент заслуживает того, чтобы прочитать его вслух. Он полон точных наблюдений, пронизан любовью к Англии, но, главное, является до жути пророческим. Эти строки были написаны в середине 1937 г., когда правители Британии пытались умиротворить агрессора, а значительная часть населения поддерживала фашизм. Оруэлл придерживался совершенно иной позиции. В книжном обзоре, опубликованном в феврале 1938 г., он писал: «Если кто-то сбрасывает бомбу на вашу мать, идите и сбросьте две бомбы на его мать»[339]339
  George Orwell, ”Review of The Tree of Gernika by G. L. Steer; Spanish Testament by Arthur Koestler,“ Time and Tide, 5 February 1938, in Orwell, CEJL, vol. 1, 296.


[Закрыть].

Вернувшись домой, Оруэлл стал писателем, которого мы знаем сегодня по «Скотному двору» и «1984». Бирма сделала его антиимпериалистом, но именно время, проведенное в Испании, сформировало его политические взгляды, а вместе с ними решимость критиковать правых и левых с одинаковым жаром. До Испании он был весьма традиционным левым, утверждавшим, что фашизм и капитализм, в сущности, одно[340]340
  George Orwell, Orwell and Politics, ed. Peter Davison (Harmondsworth, U. K.: Penguin, 2001), 26.


[Закрыть]. До этого момента Оруэлл продолжал цепляться за некоторые взгляды левых 1930-х гг.

Он покинет Испанию, полный решимости бороться против злоупотреблений властью на обоих полюсах политического спектра. После Испании, как заметил литературный критик Хью Кеннер, он станет «левым, находящимся в конфронтации с официальными левыми»[341]341
  Hugh Kenner, ”The Politics of the Plain Style,“ in Reflections on America, 1984: An Orwell Symposium, ed. Robert Mulvihill (Athens, Ga., and London: University of Georgia Press, 1986), 63.


[Закрыть]. «К несчастью, очень мало людей в Англии на данный момент осознали, что коммунизм теперь является антиреволюционной силой», – писал Оруэлл в сентябре 1937 г.[342]342
  George Orwell, ”Spilling the Spanish Beans,“ in CEJL, vol. 1, 270.


[Закрыть]

После Испании, раненный физически и духовно, он последовал намного более самостоятельным курсом. «Война в Испании и другие события 1937 г. решили исход дела, и с тех пор я знал, на чем стою, – объяснил Оруэлл в прекрасном эссе «Почему я пишу», созданном между окончанием «Скотного двора» и началом работы над «1984». – Каждая строчка серьезной работы, написанной мной с 1936 г., была направлена, прямо или косвенно, против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимаю»[343]343
  George Orwell, ”Why I Write,“ in Orwell and Politics, ed. Peter Davison (Harmondsworth, U. K.: Penguin, 2001), 461.


[Закрыть]. Оруэлл тщательно отделял социализм от коммунизма, который объединял с фашизмом как, в сущности, недемократичный строй. К концу жизни он уверует, что «коммунизм и фашизм в чем-то ближе друг к другу, чем любой из них к демократии»[344]344
  George Orwell, ”Unsigned editorial,“ Polemic, 3 May 1946, Там же, 455.


[Закрыть].

После Испании его миссией стало описывать факты, как он их видел, независимо от того, чем это могло для него обернуться, и скептически относиться ко всему прочитанному, особенно исходящему от власть имущих или успокаивающему их. Отныне это было его кредо. «В Испании я впервые увидел газетные репортажи, не имевшие никакого отношения к реальности»[345]345
  George Orwell, The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell, Volume 2: My Country Right or Left, 1940–1943, ed. Sonia Orwell and Ian Angus (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1968), 257. Далее: Orwell, CEJL, vol. 2.


[Закрыть], – написал Оруэлл через несколько лет:

Я видел сообщения о великих битвах там, где не было боев, и полную тишину, когда были убиты сотни людей. Я видел, как храбро сражавшихся солдат клеймили как трусов и предателей, а тех, кто ни разу не слышал выстрела, прославляли как героев вымышленных побед; я также видел, как газеты в Лондоне пересказывают эту ложь и увлеченные интеллектуалы строят рассуждения на событиях, которые не происходили. Я видел, фактически, как пишется история, – не что происходило, а что должно было произойти согласно разным «партийным линиям».

Снова оказавшись в своем деревенском коттедже, Оруэлл писал и садовничал, но не стал открывать магазин. Викарий, вероятно, с подозрением относившийся к политическим взглядам семейной пары, только что вернувшейся из Испании, зашел к ним побеседовать. Священник «совершенно не одобряет, что мы были на стороне правительства» в Испании, написал Оруэлл одному из своих боевых товарищей: «Конечно, нам пришлось признать, что вести о сожжении церквей [республиканскими силами] правда, но для него стало большим утешением узнать, что это были всего лишь католические церкви»[346]346
  Shelden, Orwell, 281.


[Закрыть].

В марте 1938 г., за шесть недель до выхода в свет «Памяти Каталонии», у Оруэлла началось кровотечение в легких. Его ненадолго госпитализировали. В апреле вышла книга. В сентябре они с Эйлин уехали на зиму в Марокко, чтобы восстановить его здоровье. Эта поездка стала возможной только благодаря пожертвованным анонимом £300.

Сегодня «Памяти Каталонии» читается как тревожное предупреждение о будущем, как видение кошмарного столкновения фашизма и коммунизма, когда ни одна сторона не приемлет никакого другого выбора. В предисловии к первому американскому изданию книги, вышедшему в 1952 г., литературный критик Лайонел Триллинг назвал ее «одним из самых важных документов своего времени»[347]347
  Lionel Trilling, introduction to Orwell, Homage to Catalonia, v.


[Закрыть]. В 1999 г. консервативный американский журнал National Review объявил ее третьей по значимости небеллетристической книгой столетия[348]348
  . ”The 100 Best Non-Fiction Books of the Century,“ National Review, May 3, 1999.


[Закрыть]. Первой стали мемуары Черчилля о Второй мировой войне, вторым, вполне закономерно, «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына. Оруэлл оказался единственным автором, дважды вошедшим в первую десятку; его «Избранные эссе» заняли пятую строчку.

Однако в 1938 г. книгу приняли гораздо прохладнее. Последовав за «Дорогой к Уиган-Пирсу», новая книга подтвердила, что ее автор – ренегат в английских литературных кругах. Прежние издатели книг и статей Оруэлла не были заинтересованы в обнародовании его взглядов на войну в Испании. Виктор Голланц против собственной воли издал годом раньше «Дорогу к Уиган-Пирсу», но прямые нападки на сталинизм – для него это было слишком. Честно говоря, Голланц неплохо чувствовал рынок. В апреле 1938 г. «Памяти Каталонии» вышла в другом издательстве. Она получила хорошие рецензии, но почти не раскупалась: на протяжении жизни Оруэлла было продано меньше 1500 экземпляров[349]349
  Bowker, George Orwell, 237.


[Закрыть]. Книга как физический объект стала жертвой бомбардировок, которые Оруэлл предвидел в ее последнем абзаце: в 1941 г. печатные формы первого издания погибли при налете немецких бомбардировщиков на Плимут[350]350
  Orwell, Orwell and Politics, 104.


[Закрыть].

«Памяти Каталонии» – прекрасная книга, бесспорно, одна из лучших у Оруэлла. Тем не менее – и это, пожалуй, неизбежно – она оставляет без ответа нравственный вопрос. Автор заключает, что, несмотря на все, что произошло на его глазах в Барселоне, – исчезновение друзей, возможно, расстрелянных тайной полицией властей, поддерживаемых Советами, – он по-прежнему считает, что было бы лучше, если бы опиравшиеся на коммунистов республиканцы победили фашистов. Коммунисты могут быть врагами левых, не состоящих в Коммунистической партии, однако, «какими бы пороками ни отличалось послевоенное правительство, режим Франко, безусловно, был хуже»[351]351
  Orwell, Homage to Catalonia, 181.


[Закрыть].

Оруэлл намекал на это противоречие. Призывая покончить с Франко, он в то же время считал генералиссимуса прежде всего «анахронизмом», приверженцем феодализма, представлявшим интересы военных, богатых и церкви[352]352
  Там же.


[Закрыть]. Оруэлл даже писал в главе, входившей в первое издание, но исключенной из большинства последующих: «Франко, строго говоря, нельзя сравнивать с Гитлером или Муссолини»[353]353
  Orwell, Orwell in Spain, 171.


[Закрыть]. Кроме того, рассказ о рыцарственных сотрудниках тайной полиции, не осмелившихся поставить в неловкое положение его жену, свидетельствует, что он понимал: Испания, при всех ее проблемах, не была ни Германией, ни Советским Союзом. Бесспорно, в Испании после гражданской войны прошли широкомасштабные жестокие репрессии: десятки тысяч антифашистов были казнены и еще тысячи помещены в концентрационные лагеря. Достаточно посетить холодную усыпальницу Франко в Долине Павших, пещеру величиной со стадион, выдолбленную в скале с использованием труда левых политзаключенных, чтобы почувствовать бесчеловечную атмосферу Испании 1940-х гг. Это собор смерти.

Кроме того, когда Франко получил власть, оказалось, что у него нет ответа ни на один вопрос. У него не было программы. Он был негибок, типичный реакционер. Практически сразу же после его смерти в 1975 г. в Испании произошел переход к демократии. На национальных выборах 1982 г. левоцентристская Социалистическая рабочая партия, находившаяся под запретом с 1939 по 1977 гг., победила и правила 14 лет. Нельзя узнать наверняка, была бы лучшей для Испании победа опиравшегося на Советы правительства, но, ретроспективно, ответ неоднозначен.

Как бы то ни было, гадания бессмысленны. Столь же легко прийти к выводу, что, если бы республиканцы победили, то нацисты лишили бы их власти в самом начале Второй мировой войны. Германская оккупация Испании или хотя бы ее главных средиземноморских и атлантических портов значительно затруднила бы операции союзников в 1943 и 1944 гг.

Первоначальная позиция Черчилля по гражданской войне в Испании была такой: он предпочел бы, чтобы не выиграла ни одна сторона, но, если кто-то обязательно должен победить, то пусть это будет Франко. Однако когда Гитлер начал показывать силу, особенно с захватом Австрии в 1938 г., Черчилль передумал. Не в британских интересах было, чтобы фашизм и его союзники господствовали в Европе. Поэтому Черчилль заявил в декабре 1938 г.: «Сегодня представляется, что значительно меньший риск для Британской империи представляла бы победа испанского правительства, чем генерала Франко»[354]354
  Цит. по: Dorothy Boyd Rush, ”Winston Churchill and the Spanish Civil War,“ Social Science (Spring 1979): 90. Этот абзац опирается на выводы данной статьи.


[Закрыть].

* * *

Политическое образование Оруэлла еще не было окончено. Последним этапом станет подписание гитлеровской Германией пакта о ненападении со сталинской Россией 23 августа 1939 года. Этим соглашением тоталитарные правые заключили мир с тоталитарными левыми. Это оказало на Оруэлла такое же действие, как Мюнхенское соглашение на Черчилля 11 месяцами ранее, подтвердив его страхи и укрепив его решимость следовать своим диссидентским политическим курсом, не считаясь с товарищами из левого мейнстрима. «Ночью накануне объявления о советско-германском пакте мне приснилось, что началась война, – писал Оруэлл. – Я спустился на первый этаж и увидел газету с сообщением о прилете Риббентропа в Москву. Итак, война близилась, и правительство, даже правительство Чемберлена, было уверено в моей лояльности»[355]355
  Orwell, CEJL, vol. 1, 539.


[Закрыть].

Соглашение между нацистской Германией и Советским Союзом стало экстраординарным событием для левых на Западе. Многие годы самый веский аргумент западных сторонников Советов состоял в том, что, несмотря на все эксцессы, допускаемые Сталиным, коммунизм – единственная идеология, достаточно сильная, чтобы противостоять фашизму. Теперь два тоталитарных государства поддерживали друг друга, пусть хотя бы на расстоянии вытянутой руки.

Для Оруэлла это стало моментом окончательного прозрения[356]356
  Этот вывод основан на другой переписке с Карин Чиноуэт по электронной почте.


[Закрыть]. Отныне его мишенью стало злоупотребление властью во всех формах, но особенно – тоталитарным государством, неважно, левым или правым. Его побочной темой станет высмеивание некоторых левых, веривших, что не только позволительно, но необходимо замалчивать факты, если это служит интересам Советов. Многие просто закроют глаза на череду катастроф: от голода на Украине до показательных процессов в Москве, а теперь и до нацистско-советского соглашения. Он не закроет.

* * *

Когда в конце десятилетия началась война, величие Оруэлла, очевидное сегодняшним читателям «Памяти Каталонии», не было оценено его современниками. Его считали второстепенным и несколько эксцентричным писателем. Сегодня репутация Оруэлла настолько прочна, что немногие понимают, что бóльшую часть жизни он был относительно малозаметной фигурой. Такие писатели, как Герберт Уэллс и Олдос Хаксли, ныне канувшие в прошлое, были намного более известны. Оруэлл ни разу не упоминается в мемуарах и дневниках знаменитостей того времени, таких фигур, как Энтони Иден, Хью Далтон, лорд Галифакс, Клемент Эттли, Генри Ченнон, Оливер Харви или сэр Александр Кадоган. Самым известным автором дневника той эпохи являлся Гарольд Николсон, ни разу не упомянувший Оруэлла на 500 страницах, хотя они слегка пересеклись в жизни – один из любовников Николсона, литературный критик и редактор Рэймонд Мортимер, однажды сцепился с Оруэллом по поводу политической составляющей гражданской войны в Испании[357]357
  Orwell, Orwell in Spain, 269–73.


[Закрыть].

Труды по истории культуры 1930-х гг., написанные вскоре после этого десятилетия, не включают имени Оруэлла. Ни одного упоминания о нем нет в книге поэта Роберта Грейвса и историка Алана Ходжа «Долгий уик-энд: социальная история Великобритании, 1918–1939», изданной в 1940 году[358]358
  Robert Graves and Alan Hodge, The Long Week-End: A Social History of Great Britain, 1918–1939 (London: Faber & Faber, 1940; reprinted New York: W. W. Norton, 1963). См.: Sir Charles Wilson, later Lord Moran, Churchill: Taken from the Diaries of Lord Moran (Boston: Houghton Mifflin, 1966), 319.


[Закрыть]. Даже симпатизирующий ему Малкольм Маггеридж не счел нужным упомянуть Оруэлла в своем исследовании «Тридцатые годы», написанном в конце этого десятилетия. Только задним числом стало ясно, что между 1936 и 1939 гг. Оруэлл стал «Оруэллом», которого мы сегодня знаем.

Почти все лето 1939 г. Оруэлл провел в своем коттедже в Хартфордшире, ухаживая за садом, утками и цыплятами и делая записи о новостях, рассказывающих, как Европа катится к войне. Однажды он заметил другу, что неразумно давать цыплятам имена: «Потом ты не сможешь их есть»[359]359
  Shelden, Orwell, 359.


[Закрыть]. 24 августа он посадил 75 стеблей лука-порея и заметил, что «распускается» шпорник «пяти разных цветов». В тот же день записал в дневнике, что его жена съездила в Военное министерство, где работала в «отделе цензуры», и вернулась «с впечатлением, что война почти неизбежна»[360]360
  George Orwell, Diaries, ed. Peter Davison (New York: W. W. Norton, 2012), 224–25.


[Закрыть]. 30 августа он приводит слова друга о том, что «несколько недель назад У. Черчилль высказался по этому поводу очень пессимистически»[361]361
  Там же, 230.


[Закрыть]. На следующий день замечает: «Спеет ежевика… певчие птицы начинают собираться в стаи». 1 сентября сухо фиксирует: «Сегодня утром началось вторжение в Польшу. Варшаву бомбят. В Англии объявлена всеобщая мобилизация, то же во Франции плюс военное положение»[362]362
  Там же, 232.


[Закрыть].

Глава 6
Черчилль становится «Черчиллем»
Весна 1940 г.

Черчилль провел бóльшую часть августа 1939 г. на отдыхе во Франции, где писал пейзажи и размышлял о близящейся войне. Он был полон дурных предчувствий. «Это последняя картина, которую мы пишем в мирное время, и это очень надолго»[363]363
  Martin Gilbert, Winston S. Churchill: The Prophet of Truth, Volume V: 1922–1939 (London: Minerva, 1990), 1013.


[Закрыть], – заметил он другому художнику. Вернувшись в Англию в конце месяца, он взглянул в окно автомобиля на мирные сельские просторы, зреющие поля и медленно проговорил: «Прежде чем будет собран урожай, к нам придет война»[364]364
  Walter Thompson, Beside the Bulldog: The Intimate Memoirs of Churchill’s Bodyguard (London: Apollo, 2003), 76.


[Закрыть].

Утром в пятницу 1 сентября 1939 г., прежде чем была убрана пшеница, германская армия вторглась в Польшу.

Через два дня в 9 часов солнечного воскресного утра 3 сентября британское правительство обратилось к Берлину с последним предупреждением: если Германия не откажется от вторжения в Польшу, Британия и Франция будут вынуждены объявить ей войну. В 11 часов срок ультиматума истек. Через 15 минут премьер-министр Чемберлен выступил на Би-би-си с заявлением, что Британия и Германия находятся в состоянии войны. Когда он закончил речь, завыли сирены воздушной тревоги.

Чемберлен публично утратил душевное равновесие. «Это печальный день для всех нас, и, как ни для кого, печальный для меня, – сказал он. – Все то, ради чего я трудился, все, на что надеялся, все, во что верил на протяжении всей своей политической карьеры, полностью разрушено»[365]365
  Neville Chamberlain, Parliamentary debate, 3 September 1939, доступно онлайн: Hansard, Parliamentary Debates. Далее: Hansard.


[Закрыть]. Это было точно, но, пожалуй, слишком слабо сказано. Проблема была намного серьезнее личных переживаний или политического будущего Невилла Чемберлена. На карте стояли судьбы Европы и, возможно, всего мира.

Черчилль это понимал. Позднее он вспоминал, как, ожидая своего выступления в тот день в палате общин, «чувствовал ясность ума и осознавал своего рода возвышающую отстраненность от общечеловеческих и личных проблем»[366]366
  Winston S. Churchill, The Second World War, Volume I: The Gathering Storm (Boston: Houghton Mifflin, 1948), 409.


[Закрыть]. Он встал и в своей речи постарался передать это ощущение парламентариям.

Черчилль взял более верный, уверенный тон, чем премьер-министр. «Это не битва за Данциг или битва за Польшу. Мы воюем за спасение всего мира от ужасов нацистской тирании и за спасение всего самого священного для человека. Это война не за господство, возвеличивание империи или материальные приобретения; война не за то, чтобы лишить какую-либо страну места под солнцем или возможностей развития. По сути, это война за то, чтобы утвердить на нерушимом основании права личности, это война за то, чтобы утвердить и возродить достоинство человека»[367]367
  . Hansard, 3 September 1939.


[Закрыть].

Джордж Оруэлл мог бы не поверить этим заявлениям, исходившим от Черчилля, но он бы, безусловно, согласился с принципами, изложенным в них, особенно последнему – о правах и месте индивида. Годы спустя он напишет: «Интеллектуальная свобода… без сомнения, является одним из отличительных признаков западной цивилизации»[368]368
  George Orwell, ”Orwell’s Proposed Preface to Animal Farm,“ in Orwell and Politics, ed. Peter Davison (Harmondsworth, U. K.: Penguin, 2001), 311.


[Закрыть]. Он также заметил, что «если вообще можно за что-то воевать, то за свободу мысли»[369]369
  George Orwell, The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell, Volume 3: As I Please, 1943–1945, ed. Sonia Orwell and Ian Angus (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1968), 199. Далее: Orwell, CEJL, vol. 3.


[Закрыть].

Через шесть дней после речи Черчилля Оруэлл послал письмо в правительство с просьбой позволить ему участвовать в военных действиях. Он долго будет бороться за это право, но так ничего и не добьется.

Люди по-разному реагировали на войну. Некоторые, ошеломленные событиями, впадали в прострацию или отрицание. Никто не мог бы обвинить в этом ни Черчилля, ни Оруэлла, оба были деятельны и рвались в бой на интеллектуальном поле.

К исходу того воскресенья, 3 сентября 1939 г., Черчилль был возвращен в правительство в качестве члена кабинета министров. Его сделали первым лордом Адмиралтейства, что в Британии соответствует должности военно-морского министра, – этот пост он уже занимал в начале Первой мировой войны. Потребовалась другая большая война, чтобы консерваторам пришлось открыть перед ним двери. (В то же воскресенье Юнити Митфорд вышла в парк и выстрелила себе в голову. Пуля застряла в мозге, она была серьезно ранена, но умерла только через девять лет.[370]370
  Charlotte Mosley, ed., The Mitfords: Letters Between Six Sisters (New York: HarperCollins, 2007), 143.


[Закрыть])

11 сентября Черчилль получил из ряда вон выходящее послание от американского президента. «Я буду неизменно признателен, если Вы будете держать меня лично в курсе всего, о чем мне, на Ваш взгляд, следует знать»[371]371
  Warren F. Kimball, ed., Churchill & Roosevelt: The Complete Correspondence, Volume 1: Alliance Emerging, October 1933 – November 1942 (Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1987), 24.


[Закрыть], – писал Франклин Рузвельт. Черчилль ответил согласием[372]372
  Churchill, The Second World War, Vol. I: The Gathering Storm, 440. См. также обсуждение Кеннеди в: Norman Gelb, Dunkirk: The Complete Story of the First Step in the Defeat of Hitler (New York: William Morrow, 1989), 46–47.


[Закрыть]. Письмо Франклина Делано Рузвельта от 11 сентября было первым из примерно 800 писем[373]373
  Winston S. Churchill, The Second World War, Volume II: Their Finest Hour (Boston: Houghton Mifflin, 1949), 23.


[Закрыть], которые он отправит Черчиллю во время войны. Черчилль, со своей стороны, напишет еще больше, 950.

Это выглядело необычно, даже неуместно: президент Соединенных Штатов, формально нейтральной и находящейся в состоянии мира страны, поддерживал прямой контакт с членом кабинета министров участвующей в войне Британии. Возможно, дело было в том, что ни Рузвельт, ни Черчилль не доверяли Джозефу П. Кеннеди, тогдашнему американскому послу в Лондоне и, разумеется, отцу будущего президента Джона Ф. Кеннеди. Гарольд Икес, главный советник Рузвельта, записал в дневнике: «Президент считает, что Джо Кеннеди, имей он власть, устроил бы нам фашистскую форму правления»[374]374
  David Nasaw, The Patriarch: The Remarkable Life and Turbulent Times of Joseph P. Kennedy (New York: Penguin Press, 2012), 315. См. также: 497.


[Закрыть]. Однажды Кеннеди поделился с Рузвельтом своей убежденностью, что события потребуют от Соединенных Штатов реализовать, «возможно, от нашего имени, базовые признаки фашистского государства: чтобы сражаться с тоталитаризмом, мы вынуждены будем заимствовать тоталитарные методы»[375]375
  Там же, 373.


[Закрыть]. Примерно во время Мюнхенского соглашения Рузвельт сказал другому своему помощнику, что считает Кеннеди «нелояльным своей стране»[376]376
  Там же, 331.


[Закрыть].

Действительно, ранее в тот же день Кеннеди отправил Рузвельту и госсекретарю Корделлу Халлу послание о «тройном приоритете», где рекомендовал Соединенным Штатам вступить в мирные переговоры с Гитлером. Вполне вероятно, это и подтолкнуло Рузвельта обратиться к Черчиллю. Рузвельт уже пытался достучаться до британского правительства, написав письмо премьер-министру Чемберлену в январе 1938 г., но его отфутболили. Энтони Иден, глава МИД, нервничал: «Мы тогда слишком уж грубо осадили президента»[377]377
  David Dilks, ed., The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938–1945, (New York: G. P. Putnam’s Sons, 1972), 37.


[Закрыть]. В мемуарах о Второй мировой войне Черчилль выскажет «изумление» тем, что Чемберлен оказал Рузвельту холодный прием: «Полное отсутствие чувства меры и даже самосохранения, которое обнаружил этот случай в честном, компетентном, благонамеренном человеке, облеченном ответственностью за нашу страну и всех тех, кто от этого зависел, потрясает. Сегодня невозможно даже представить себе, о чем нужно думать, чтобы так поступить»[378]378
  Churchill, The Second World War, Vol. I: The Gathering Storm, 255.


[Закрыть].

Солнечным воскресеньем на исходе лета, 17 сентября, Черчилль был в Шотландии, он инспектировал британский флот в морском заливе Лох-Ю, в том числе противолодочные сети на входе в залив. Оттуда он направился на автомобиле через гористую местность к железнодорожной станции в Инвернессе. Был теплый сухой день, и он прервал путь, чтобы перекусить у горного ручья. Посреди этой идиллии его захватили мрачные воспоминания о Первой мировой войне, вызвав дрожь, несмотря на ослепительное солнце. «Каким-то образом свет исчез из пейзажа», когда он обдумывал, в каком положении оказались он сам и весь мир: «Польша в агонии; Франция лишь бледная тень прежнего боевого духа; русский колосс больше не союзник, он даже не нейтрален и может стать врагом. Италия не друг. Япония не союзник. Будет ли Америка когда-нибудь снова с нами? Британская империя оставалась нетронутой и блистала единством, но была плохо оснащена, не готова. Мы сохраняли господство на море. Противник имел удручающее численное превосходство над нами в новом смертоносном вооружении в воздухе»[379]379
  Там же, 433. Детали в изложении Мартина Гилберта: Winston S. Churchill: Finest Hour, Volume VI: 1939–1941 (London: Heinemann, 1983), 32.


[Закрыть]. Тогда, погруженный в размышления, он настроился на войну.

Через две недели Черчилль произнесет свою первую важную речь после возвращения в кабинет министров[380]380
  Paul Johnson, Churchill (New York: Penguin, 2010), 104.


[Закрыть], а затем с успехом выступит по национальному радио. В течение следующих шести лет его заставит притормозить только пневмония, вынудившая соблюдать постельный режим. Он развернул такую бурную деятельность в первые дни войны, что в середине сентября, после того как он написал меморандум с критикой состояния ВВС, Чемберлен решил «чрезвычайно доверительно побеседовать»[381]381
  Robert Self, Neville Chamberlain: A Biography (London and Burlington, Vt.: Ashgate Publishing, 2006), 388.


[Закрыть] с ним, посоветовав Черчиллю поумерить пыл. Черчилля это не смутило, и к середине октября он прислал Чемберлену 13 аналитических документов[382]382
  Roy Jenkins, Churchill (Farrar, Straus and Giroux, 2001), 553.


[Закрыть]. «Неутомимое рвение Уинстона впечатляет»[383]383
  John Colville, The Fringes of Power: 10 Downing Street Diaries, 1939–1955 (New York: W. W. Norton, 1985), 143.


[Закрыть], – несколько месяцев спустя напишет в своем дневнике помощник премьер-министра Джон Колвилл, по-прежнему скептически относящийся к Черчиллю. Привычка Черчилля тщательно изучать документы и уточнять детали сообщила необходимый заряд энергии обширной военной бюрократической структуре, которую он возглавил. Его яростная решимость вызвала у Колвилла ощущение, что, если Англия падет, Черчилль уйдет в подполье и продолжит борьбу в качестве лидера партизан.

Многие заметили, как воспрянул Черчилль с войной. Малкольм Макдональд, сын прежнего премьер-министра и второстепенный политик, нашел, что Черчилль «не был в такой хорошей форме 20 лет»[384]384
  Цит. по: Harold Nicolson, The War Years: 1939–1945 (New York: Atheneum, 1967), 186.


[Закрыть]. И это несмотря на продолжающийся ежедневный прием спиртного в больших объемах. Гарольд Николсон вспоминает, как его друг вернулся с ланча с Черчиллем, «потрясенный… огромным количеством портвейна и бренди, им выпитого»[385]385
  Там же, 251.


[Закрыть]. В обычный день, по воспоминаниям его помощника сэра Иэна Джейкоба, Черчилль пил шампанское и бренди за ланчем, два-три стакана виски с содовой после дневного сна, шампанское и бренди за ужином, а затем снова виски с содовой[386]386
  Sir Ian Jacob, in John Wheeler-Bennett, ed., Action This Day: Working with Churchill (New York: St. Martin’s, 1969), 183.


[Закрыть]. Джейкоб отмечал, что иногда он также дополнял завтрак белым вином.

* * *

Дела на фронте обстояли неважно как при правлении Чемберлена осенью 1939 г., так и зимой и в начале весны 1940 г. К маю стало ясно, что Чемберлен должен освободить кресло премьер-министра. Многие считали его преемником министра иностранных дел лорда Галифакса. Галифаксу, одному из создателей политики умиротворения, отдавали предпочтение Консервативная партия и король Георг VI. Если бы Галифакс захотел стать премьер-министром вместо Черчилля, то, скорее всего, вступил бы в мирные переговоры с Германией.

Однако Галифакс засомневался. Он заседал в палате лордов и рассудил, что это помешает ему стать лидером для депутатов нижней палаты. Вследствие его колебаний остался единственный кандидат – Черчилль.