Текст книги "День минотавра"

По своему обыкновению, она пришла босая, а платье на ней было таким выцветшим и грязным, что больше походило на старый бурдюк. Когда она протянула руку Икару, ее браслеты, сделанные из раковин, зазвенели, словно оловянные побрякушки, привезенные с Туманных островов. Но Икар, не обращая внимания на протянутую руку, крепко обнял ее. Лицо Зоэ расплылось в счастливой улыбке, и стали видны все три золотых зуба – прощальный подарок ее трехсотого любовника, зубного врача из Вавилона. Она погладила мальчика по голове.

– Голова меньше, чем я думала. – Обнаружив, что волосы легко приминаются под ее пальцами, она засмеялась. – Но места для мозгов достаточно. – Она подмигнула мне: – Хотя кое-чему я могла бы научить его, а, Эвностий?

Икар был в полном восторге; он не мог оторвать взгляд от ее пышных грудей, возвышавшихся, как скалы, и, казалось, он ждет, что вот-вот произойдет обвал.

– Я хороший ученик, – ухмыльнулся он.

Затем Зоэ переключилась на меня:

– Эвностий, ты что, растолстел?

– Нет, конечно, – ответил я. (На самом деле с появлением Теи я даже потерял шесть фунтов.)

– Тогда почему ты прячешь свой живот под этой, как ее, туникой?

– Лавандового цвета, – заржал Мосх. – Вышитой (ха-ха!).

– Это подарок, – вступила в разговор Тея. – От меня.

– Такие, наверное, в городе носят, – сказала Зоэ. – Конечно, хорошо идти в ногу с модой. Но, знаешь, Эвностий, мне больше по душе, когда видна твоя крепкая широкая грудь.

Вскоре выяснилось, что Зоэ и Мосх не единственные гости в нашем доме. Кто-то маленький и неприметный, как тень, сидел под лестницей. Я узнал Пандию, одну из медведиц Артемиды.

– Мы встретили ее в лесу, и она захотела пойти с нами, – извиняющимся тоном сказала Зоэ. – Она совсем не пьет, так что вы ее и не заметите.

Медведица была четырех футов роста, с короткими волосами – точнее, это был мех, но так аккуратно подстриженный, что его можно было принять за войлочную шапочку. Свою тунику из перьев дятла она подпоясала кроличьей шкуркой, на ногах были лайковые сандалии, изготовленные в моей мастерской. Голову украшал венок из шиповника, а на шею она надела ожерелье из зеленых желудей. Из небольшой дырочки, проделанной сзади в тунике, торчал хвосто-брубок. Говорят, еще до появления человека богиня Артемида посетила Крит и влюбилась в жившего там медведя. Таким образом, Артемида стала родоначальницей короткохвостых медведиц, а от Пана пошли маленькие козлоногие паниски, и два эти племени, чьи детские фигурки не меняются на протяжении всей их долгой жизни, стали смешиваться и, начиная с четырнадцати лет, давать потомство. Пандии же сейчас было не больше десяти, на которые она и выглядела.

– Можно, я побуду здесь? – спросила она тихим хриплым голосом. – Мне рассказал о вечеринке один из твоих тельхинов. Я пришла просто посмотреть. Ты ведь знаешь, я совсем не пью.

– Она пришла, чтобы составить мне компанию, – сказал Икар, хотя он-то явно намеревался выпить. – Мы уже видели друг друга, правда, издали. В тот день, когда наш планер потерпел крушение.

Можно было предположить, что пятнадцатилетнему парню вовсе не захочется находиться в обществе маленькой девчонки, но для Икара никогда не существовало разницы в возрасте. Он обладал потрясающим умением сделать так, чтобы маленькие почувствовали себя взрослыми, а старики – молодыми. Пожертвовав величественными скалами Зоэ, он повел Пандию к скамье, на которой лежали подушки, набитые мхом.

– Отсюда мы все увидим, и при этом никто нас не будет толкать.

– Когда планер упал, – рассказывала Пандия, – я решила, что вы погибли, и пошла отогнать ворон от ваших тел. А потом появились солдаты и потащили вас к себе в лагерь.

Гости как-то примолкли. После весьма неловкого обмена приветствиями разговор не клеился. От бурного веселья Зоэ осталась лишь вымученная улыбка, а Мосх, неправильно истолковавший помощь Теи, уставился на нее своим неподвижным похотливым взглядом.

– А теперь давайте выпьем, – громко объявил я на правах хозяина и показал на большой просмоленный бурдюк с пивом. Козлиная ножка, служившая горлышком, торчала кверху. Я протянул Зоэ чашу и поднял бурдюк.

– Ты же знаешь, что чаша мне не нужна, – ответила Зоэ, беря у меня бурдюк.

Закинув голову, она поднесла ко рту ножку и одним большим глотком чуть не опустошила его. Тоненькая струйка пива зажурчала у нее в горле и затерялась где-то между грудей, как ручеек между двумя горами.

– Послушай, оставь хоть немного Мосху, – сказал я наконец. – Он просто умирает от жажды.

Перемежая глотки с одобрительным покрякиванием, Мосх выпил свою порцию и отложил бурдюк в сторону.

– Тея, ты будешь? – спросил я.

– Почему бы и нет?

Она тщательно вытерла льняным носовым платком горлышко, налила немного пива в чашу и залпом его выпила. Проделала она это так грациозно, словно птичка, пьющая росу с листка.

– Похоже на хорошее старое вино, – сказала Тея, пытаясь не морщиться.

– Вино? – ухмыльнулся Мосх. – Это, дорогуша, пиво, к тому же совсем свежее.

Чтобы выручить Тею из неловкого положения, я схватил бурдюк и тоже стал пить.

– Мосх, сыграй, – попросил я между глотками.

Он вытащил флейту, которую всегда держал за поясом, сшитым из волчьей шкуры – больше он ничего не носил, – и заиграл. Флейта была очень простой – неровный цилиндр, грубо сделанный из панциря черепахи, но Мосх извлекал из нее дикие и нежные мелодии, в которых слышались самые разные голоса: стонущее поскрипывание пальмы, раскачивающейся на ветру, шум набежавшей на берег волны, переходящий в тихий шорох, уханье совы и завывание волка, вышедшего на охоту. Зоэ махнула Икару рукой, приглашая его потанцевать.

– Иди, – сказала Пандия. – Я не танцую.

Обхватив Икара, Зоэ повела его в танце. Казалось, они движутся по бесконечно извивающейся тропе, время от времени высоко подпрыгивая и издавая гортанные возгласы «Эвоэ! Эвоэ!».

– Это же танец Питона! – вдруг воскликнул Икар, узнав движения. – А где же сама змея?

Он вырвался из рук Зоэ и исчез. Бормоча что-то о причудах юности, Зоэ стала искать себе нового партнера. Я уже готов был занять место Икара, когда он появился, держа в руках Пердикса.

– Вот наш питон!

– Дуй в свою флейту! – крикнула Зоэ и с силой откинула голову назад, так что ее зеленые, с легкой проседью, волосы зашевелились, как змеи Горгоны.

Ей было триста шестьдесят девять лет (и каждый год, по ее утверждению, приносил нового любовника). Кожа ее не была гладкой, а цвет лица не был нежным, будто она, как и ее дерево, не раз отражала нападение дятлов и выстояла не одну бурю. Но красота сохранилась – цветущая красота Матери Земли, на чьи пышные колени преклоняет голову любовник и чьи щедрые груди могут вскормить с десяток детей. Она волновала мою кровь, как молодое пиво.

– Теперь моя очередь, – произнес я.

Кто-то крепко ухватился за мой пояс.

– Моя, – сказала Тея.

– Я буду наступать тебе на ноги, – запротестовал я, пытаясь подойти к Зоэ.

– В моем танце не будешь. – Она не отпускала меня. – Мы называем его танец Журавля.

Взявшись за руки, мы стали величаво и гордо вышагивать, подобно девам, танцующим на берегу реки Кайрат, хотя звучавшая музыка гораздо больше подошла бы для одурманенных опиумом служительниц культа Великой Матери, когда, доведя себя до экстаза, они начинают кататься по земле и яростно сдирать с деревьев кору своими зубами.

– Твои друзья, – она остановилась, подбирая слова, – слишком полны сил. Боюсь, они утомят брата.

– Похоже, он вовсе не устал, – сказал я, глядя, как мальчик и его партнерша, чье тело, будто потеряв вес, стало легким, как пушинка, изображают змей, ползущих по земле, и птиц, летящих по воздуху, и подскакивают при этом с восторженными возгласами «Эвоэ! Эвоэ!».

– Эвностий, – спросила Тея, – тебе понравился мой танец?

– В нем чувствуется достоинство.

– Да, но иногда вы, мужчины, предпочитаете нечто более грубое, животное.

В ее голосе чувствовалось сожаление. Она казалась младше своих шестнадцати лет – совсем маленькая девочка, чье знание мужчин сводилось к отцу, брату и нескольким дворцовым слугам. Я крепко сжал ее руку.

– Я думаю, – сказала она грустно, – невинность привлекает большинство мужчин лишь тем, что ее можно превратить в искушенность.

– Физическая невинность – да, – ответил я. – Мы любим изменять это состояние, ведь, в конце концов, оно всего лишь незнание. Но невинность сердца встречается столь же редко, как и черные жемчужины из страны желтолицых людей, и ни один достойный зверь не покусится на нее, так же как никто не бросит жемчужину в бокал с вином, чтобы посмотреть, как она растворится.

– Но сердце заключено в теле. Когда пало тело, о каком достоинстве сердца можно говорить?

– Если тело пало – нельзя, но если оно принесено в дар, как гордый город благородному королю, тогда оно становится еще богаче и открывает в твоем сердце новые глубины.

Слова, которые мы выкрикивали, заглушались лихорадочной мелодией, выводимой флейтой. Они казались странно отчужденными и оторванными от нас. Когда же музыка стихла, затихли и слова.

– Все, – сказал Мосх, вытирая губы и запихивая флейту обратно за пояс из волчьей шкуры. – Музыкант хочет выпить.

Но когда он направился к Tee, на лице его отражалась не та жажда, которую можно утолить пивом. Тея высвободила руку и поспешила в сад, к очагу. Мосх пристально посмотрел ей вслед:

– Резвая кобылка, а, Эвностий?

Тея вернулась с большим блюдом, на котором горой лежали лепешки. Она сделала их в форме разных птиц. Кого тут только не было: совы, дятлы, ласточки, орлы, куропатки. Изысканный аромат, исходивший от лепешек, приятно щекотал ноздри. Тея была очень горда своей выпечкой.

– Мне не надо, дорогуша, – сказала Зоэ, направляясь к бурдюку с пивом. – Когда пью, я не ем. Еда портит все удовольствие.

– И я не буду, – проговорил Мосх, шлепнув проходившую мимо Зоэ по заду.

Улыбка исчезла с лица Теи. То, что она приготовила, оказалось никому не нужным.

– А ты, Пандия? – спросила она неуверенно.

Пандия вскочила на ноги и, подбежав к птичкам, с неимоверной скоростью стала запихивать их себе в рот. Блюдо опустело в одно мгновение, будто вся стайка разом поднялась в воздух.

– Понимаешь, почему я не пью, – сказала Пандия, слизывая последние крошки с коротеньких, похожих на обрубки пальцев. – От выпивки вся пища размокает.

Вот теперь только и началась настоящая пьянка. Шесть раз я наполнял бурдюк, а Тея, идя за мной следом, вытирала капающее на пол пиво. Мосх наблюдал за ней и шепотом делился своими размышлениями о том, что молодежь не испытывает совершенно никакого почтения к возрасту.

– Она смотрит на меня, как на старую развалину, – бормотал он.

Икар положил свою голову на колени Зоэ. Одной рукой она вливала ему в рот пиво, а другой гладила его острые уши.

– Хитрый маленький звереныш, – хрипло прошептала она. – Почему ты так долго не возвращался в лес?

На минутку приподняв между глотками голову, Икар встретился взглядом с Пандией и спросил:

– Все в порядке, Пандия?

Пандия быстро закивала головой. Она была похожа на ребенка, который застал своих родителей за выпивкой, но в ее широко раскрытых внимательных глазах не было упрека, она просто ждала дальнейшего развития событий.

Будучи хозяином, я все больше и больше волновался. Прихлебывая пиво, я с тревогой посматривал на Тею, наблюдавшую за всем происходившим с таким выражением лица, что сама Горгона пришла бы от него в смятение. И тут неожиданно я возмутился. Это мой дом, мои друзья, и Тея не имеет никакого права считать наши невинные шалости недостойным поведением. Мосх, с его немного грубоватыми шутками, Зоэ, ведущая себя вовсе не развратно, а просто изливающая на нас свою щедрую материнскую любовь, веселящийся Икар и Пандия, с удовольствием глазеющая на наш праздник. Что в этом дурного? Я сел на коврик рядом с Зоэ и обнял ее за округлые плечи. Стараясь не потревожить Икара, она обняла меня той рукой, которой раньше гладила его уши.

– Мосх, и для тебя найдется местечко, – слегка переоценивая свои возможности, позвала его Зоэ.

– Тея, – промычал я, – принеси еще пива! Гости хотят выпить.

Струя холодного пива с силой ударила мне в лицо.

– Ты пьян, – гневно выкрикнула Тея, – и Икар тоже! – А затем, повернувшись к Зоэ, добавила: – Ты в этом виновата!

Зоэ ответила очень спокойно:

– Дорогая, твоему брату уже пятнадцать, ему пора учиться пить. А что касается Эвностия, то он еще и не начинал. Посмотрела бы ты на него, когда он выпьет несколько бурдюков. – Затем она глубоко вздохнула: – Впрочем, пора идти. До моего дерева далеко, а ночью можно наткнуться на стригов, не говоря уж о вороватых триях.

Все так же неторопливо, медленным и уверенным движением матери, укладывающей своего ребенка в кровать, она сняла голову Икара со своих колен и опустила ее на подушку.

Сквозь сон он разочарованно пробормотал:

– Твои колени мягче.

Она подмигнула ему:

– Мальчик, когда тебе захочется полежать не на подушке, а на женских коленях, приходи в мое дерево. Это королевский дуб. Эвностий знает дорогу!

Я проводил их до выхода из сада. В лунном свете фонтан был похож на серебряную, слегка раскачивающуюся пальму, пестрый зонт возвышался, как шелковый шатер восточного царя, и даже такой обыденный предмет, как очаг, приобрел туманные и таинственные очертания, и казалось, на нем надо было курить фимиам, а не печь хлеб. Но обезглавленные маки, даже покрытые белой, скрывающей все недостатки лунной пеной, являли собой жалкое зрелище.

– Зоэ, Мосх, – сказал я, – вы не должны на нее сердиться. Она не привыкла к нашему образу жизни.

– Ты думаешь, дело в этом? – улыбнулась Зоэ. – Неопытность, невинность и все такое? Да она просто ревнует.

– Икара?

– Тебя.

ГЛАВА V
КОРА

Меня разбудило пение. Тея пела в саду песню о тигровом мотыльке:

 
Он весь, как крыльев цвет его, двояк:
То злато дня, то чернь глухих ночей.
И то, что в нем от тигра, любит мрак,
А что от мотылька – огонь свечей.
 

Я вылез из-под груды волчьих шкур, зевнул во весь рот и стал карабкаться наверх, чтобы выяснить причину столь необычайного веселья. В тот момент, когда я вышел в сад, Тея как раз извлекала последнюю морковку из ее земляной норки. Меня даже в дрожь бросило от этого зрелища. Конечно, я выращивал морковь, чтобы ее есть, но после того, как были обезглавлены маки, я приходил в ярость от любого покушения на мое заметно поредевшее хозяйство. Голубые обезьяны сидели на стенах и наблюдали за тем, что делает Тея. Один смельчак спрыгнул на землю, быстро подскочил к ней и получил морковку. Я злобно посмотрел ему вслед, но от этого его аппетит не уменьшился. Тея поднялась с колен и улыбнулась:

– Мы отправляемся на пикник. Завтрак сейчас будет готов.

– В чем же мне идти? – спросил я. (Я еще не был одет.)

– Так и иди, – ответила она. – Во время пикника все должны чувствовать себя свободно.

Взяв с собой яйца дятла, сваренные вкрутую, жареные каштаны, сыр из молока волчицы, сырую морковь (последних представителей дружной семейки с моей грядки), медовые лепешки и оплетенную ивовыми прутьями бутыль с вином, мы двинулись в сторону поля Драгоценных Камней. Когда мы выходили из дома, Икар был совсем сонным. Прямо перед уходом я вытащил его на улицу, отнес к фонтану и подержал под струей, но теплая вода не смогла разбудить его до конца, и он еле передвигал ноги. Тея и я болтали, а когда речь зашла о триях, этих неисправимых воришках, Икар стал прислушиваться.

– Их женщины очень красивы, – сказал я, – если не обращать внимания на золотые глаза и трепещущие без остановки крылья. Но не вздумай влюбиться в такую.

– Почему? – спросил он.

– Потому что… – начал я, но тут мы пришли на поле Драгоценных Камней, и Икар так и не получил ответа на свой вопрос.

Представьте себе поле, вспаханное титанами. Оно похоже на бурное море – борозды глубоки, как впадины между вздымающимися волнами, и как корабли, поднятые на их гребни, торчат огромные валуны. Но это не великаны изувечили землю, а землетрясения, и растения – трава, кусты шиповника и алые маки, крепко цепляющиеся за стены глубоких провалов и ползущие вверх по каменистым уступам, – лишь немного облегчают ее страдания, но не могут излечить раны. Tee очень понравились маки, она даже сорвала один, но дикая картина, открывшаяся перед ней, повергла ее в ужас.

– Земля сердится, – сказала она. – Это сделала не Великая Мать, а кто-то из северных богов, может быть, Плутон. Наверное, он выбрал это поле местом своих забав.

– Зато здесь нас никто не видит, – заметил я, – и мы в полной безопасности. Знаешь, любимое развлечение панисков – поиздеваться над теми, кто пришел на пикник. Один из козлоногих отвлекает их внимание своим кривляньем, а в это время остальные, схватив приготовленный завтрак, убегают.

Я стер с одного из камней грязь и предложил Tee сесть:

– Это халцедон[12]12
  Халцедон – полудрагоценный камень серо-голубого, серовато-фиолетового и серого цвета с облачной мутностью, разновидность плотных видоизменений кварца микроволокнистого строения с примесями, обусловливающими различные цвета. Разновидностями халцедона по цвету являются сердолик (красный), хризопрод (яблочно-зеленый), гелиотроп (темно-зеленый с красными пятнами), сапфирин (мутно-молочный с синим) и др.; по текстуре – агат и оникс.


[Закрыть]. После пикника я возьму его с собой, и работники сделают тебе из него ожерелье. Здесь можно найти любой камень – сердолик, агат, яшму.[13]13
  Агат – полудрагоценный камень со слоистым или полосчатым распределением окраски голубовато-серых, темно-серых и белых тонов, разновидность халцедона; яшма – декоративный поделочный камень, скрытокристалличеекий кварц. Окраска пестрая, полосчатая, пятнистая.


[Закрыть]

Но только я опустил корзину на траву, как из-за ближайшего валуна показалась маленькая войлочная шапочка. То есть не шапочка, а прическа Пандии.

– Я почувствовала запах лепешек, – сказала она, – и мне показалось, что их больше, чем вы можете съесть.

– Иди к нам, – пригласил ее Икар, проявив благородство, правда, без особого энтузиазма, так как на самом деле лепешек было гораздо меньше, чем требовалось. Тея еще не поняла, какой у минотавра аппетит.

– Слишком много есть – вредно, – объяснила Пандия. – Одна моя знакомая, к счастью не очень близкая, съела столько, что сама стала сладкой, и голодный дикий медведь, прятавшийся за деревом, проглотил ее целиком, ни кусочка не оставил. Представляете? Свою собственную кузину!

Перед едой, как обычно, Пандия привела себя в порядок. Она расчесала хвост, вычистила лайковые сандалии и аккуратно, чтобы концы были одной длины, завязала пояс из кроличьего меха.

– Я сочинил о медведях стихотворение, – сказал я. – Оно начинается так:

 
Медведи любят – ники все:
Брус-, чер– и земля-нику.
Забудут вмиг о колбасе,
Наткнувшись на клубнику.
Но любят более всего
Отведать сладкой булки,
Ну, той, что мы берем с собой
На дальние прогулки.
 

А вот еще одно, о страшном медведе, который съел твою знакомую:

 
Косматейший, бурейший,
Толстейший, голоднейший —
Из всех медведей он,
Наверно, медведейший!
 

– Мне очень нравятся твои стихи, Эвностий, – сказала Пандия. – Они почти такие же красивые, как твой хвост, а он такой элегантный. Но от всех этих разговоров о медведях мне так захотелось есть, что я даже не могу воспринимать поэзию.

Икар протянул ей наши медовые лепешки, которые были завернуты в льняной платок.

– В округе нет ни одного дикого медведя, – заметил он.

Мы и оглянуться не успели, как Пандия проглотила почти все, что было в платке, а оставшиеся кусочки быстро спрятала в свою тунику.

– Мы будем собирать камни? – спросил Икар. – Тельхины из них что-нибудь сделают для нас. Камни можно складывать в корзину.

– Мне бы хотелось иметь амулет от стригов, – сказала Пандия и пошла следом за Икаром на каменную гряду. По дороге она выуживала из туники кусочки лепешек и клала их себе в рот.

Тем временем Тея ела морковку. Она откусывала ее так аккуратно, что совсем не было слышно хруста. Легкий ветерок сдувал волосы с ее ушей, а она свободной рукой снова прикрывала их локонами.

– Тея, – сказал я, – ты похожа на испуганного кролика.

Она улыбнулась и наморщила нос:

– Только усов не хватает.

А затем Тея вновь превратилась в женщину, и волосы ее были такими мягкими, а руки такими маленькими и изящными, что я чуть не заплакал, и мне безумно захотелось, чтобы она утешила меня, прижав к груди, как маленького, обиженного мальчика.

– Тея, – прошептал я.

– Что, Эвностий?

– Тея, я…

– Хочешь морковку?

– Нет.

– Что ты делаешь, чтобы она была такой хрустящей и желтой?

– Удобряю, – сказал я. – Главным образом рыбьими головами.

И в этот момент, как теплый луч солнца, внезапно пробившийся сквозь тучи в пасмурный и холодный день, в меня вселился то ли бог, то ли демон, я взял из рук Теи морковку, а затем крепко ее обнял. Я сделал то, что казалось мне совершенно естественным, таким же естественным, как принять душ в фонтане или встать на колени, рассматривая бутон мака. Но, повинуясь богу (или демону), я совершенно забыл о своей недюжинной силе. Наверное, я был чересчур груб, и, конечно, Тея не ожидала от меня ничего подобного. Она лежала в моих объятиях, как пронзенный стрелой фавн. Я сломал ей позвоночник, мелькнула у меня страшная мысль. Сокрушил своей звериной силой это нежное создание, будто крепко сжал в руке хрупкое яйцо ласточки.

– Тея, – простонал я, разжав руки, но все еще поддерживая ее. – Тея…

Со спокойным достоинством она отвергла мою помощь и сказала:

– Эвностий, мне стыдно за тебя. Ты ведешь себя, как Мосх.

Лучше бы она отругала меня, ударила, но не наказывала, как нашкодившего ребенка или гуляку-кентавра. Да еще к тому же сравнила с Мосхом!

Я сердито выпалил:

– Он целует всех подряд. А ты прожила в моем доме целый месяц, и до сегодняшнего дня я даже ни разу не прикоснулся к тебе. Но я не евнух.

– Я же говорила, что ты для меня – как брат.

– Я не хочу быть твоим братом. У меня нет к тебе никаких братских чувств. И потом, у тебя уже есть Икар. Я хочу быть…

– Отцом? Действительно, ты на десять лет старше меня.

– Нет, это еще хуже. Мне не нравится твой отец.

– Не нравится? Но ты же никогда его не видел. Он такой красивый и гордый!

– Я знаю его! – ответил я. – Мне не хотелось тебе говорить, но я был знаком с ним еще до твоего рождения.

У Теи перехватило дыхание.

– В лесу?

– И я знал твою мать, дриаду.

– Я не хочу о ней ничего слышать.

– Нельзя рассказать об отце, не упомянув мать. – И я громко крикнул: – Икар! Пандия!

Они появились из-за гряды. Руки у них были грязные. Вдвоем они тащили полную корзину камней.

– Медведи? – прошептала Пандия, глядя на меня округлившимися от ужаса глазами. – Нас сейчас съедят?

– Нет, медведей нет, – сказал я. – Мне просто нужно вам что-то показать.

В миле от поля Драгоценных Камней, на маленькой, заросшей мхом и папоротником просеке, стоял обгоревший пень, который когда-то был величественным дубом. Сквозь разрушенные стены виднелись остатки лестницы, которая спиралью поднималась вверх и обрывалась в пустом пространстве.

– Это дерево вашей матери. – И я рассказал им об Эаке, их отце.

– Когда он пришел в лес, я был еще мальчиком. Мой отец построил в тамарисковой роще дом из тростника, где мы жили с ним вдвоем после смерти моей матери – ее убило молнией. Густые деревья закрывали солнечный свет и скрывали нас с нашим горем. В доме я только ночевал, а все дни проводил в лесу, где мы с матерью когда-то собирали каштаны и где я слушал ее рассказы о том, как наш народ переселился сюда с Блаженных островов. Именно в лесу я впервые увидел Эака. В руке он сжимал кинжал, безбородое лицо было в крови, а глаза – совершенно пустыми, как у того, кто стал жертвой стрига. Позже я узнал, что он оказался в горах, преследуя со своим отрядом ахейских пиратов. Он и его люди догнали их и разбили у самого леса. После жестокой схватки в живых остался только Эак, раненый, почти без сознания, он вошел в лес, но силы оставили его, и он опустился на колени, как убийца перед судьей, кинжал выпал у него из рук, он смотрел перед собой, но ничего не видел.

Я осторожно вышел из-за кустов, где прятался, и спросил:

– Помочь тебе встать?

Подойти к нему ближе я боялся, ведь это был человек, а человек всегда опасен.

– Он не может говорить. – Рядом со мной стояла дриада Кора.

– Твое платье соткано из солнечных лучей! – воскликнул я.

– Из солнечных цветов подсолнухов, – улыбнулась она. – Каждое утро я тку его заново, ведь лепестки живут только один день. Как любовь.

– А твои волосы как зеленый водопад. Он струится по плечам и поет свою песню.

– Может, он научился этой песне у дерева, в котором я живу, слушая, как переговариваются в ветвях дятлы и маленькие птички и как шумит листва. Но мы должны помочь нашему другу, – сказала она.

– Это человек, – прошептал я. Казалось, она не понимает, как это опасно.

– Тем более он заслуживает сочувствия.

Его прекрасные темные волосы, откинутые назад, стягивала лента, бледное и гладкое лицо казалось сделанным из алебастра – материала, из которого критяне вырезают своим царям троны. Такое лицо, безупречное и неподвластное времени, могло выйти из-под резца бога ремесел Гефеста, создавшего его в своей подземной мастерской.

Мы с двух сторон взяли человека под руки и привели в дерево дриады. Она не пригласила меня войти и улыбнулась, заметив мое разочарование. Я много слышал о чудесах, творившихся в деревьях дриад, – о винтовых лестницах, вырезанных внутри ствола, потайных дверях, за которыми находятся освещаемые светлячками комнаты, о балконах, спрятанных среди ветвей, – там дриады расчесывают свои длинные волосы, а солнечные лучи нежно поглаживают их по голове.

– Не входи ко мне. Я привела в свой дом горе, а у тебя своего достаточно.

– Он причинит тебе зло?

– Может быть.

– Зачем же ты взяла его к себе?

– Я слишком долго жила в лучах солнца.

Ни один человек не мог войти в лес незамеченным – звери сразу поднимали тревогу. Все, даже нечистые на руку трии и легкомысленные паниски, по очереди несли дежурство рядом с узким проходом, образовавшимся в высоких скалах, непреодолимой стеной окружавших нашу страну. Только этот проход соединял лес с миром людей (я не говорю о своей пещере, но туда никто не решался даже заглянуть). Мы не единственные заметили Эака, и в то время, как Кора вела его к себе домой, дежурные трубили тревогу в большую морскую раковину. На следующий день Хирон, повелитель кентавров, пришел к Коре, чтобы поговорить о пришельце.

– Я собираюсь родить от него ребенка, – сказала она. Хирон был ошеломлен этим известием. Отец – человек, а мать – зверь! Кем же тогда будет ребенок, человеком или зверем? И, встряхнув гривой, он ушел, предоставив глупой дриаде самой разбираться в том, что она натворила.

Сначала родилась ты, Тея, а через год на свет появился Икар, и первое, что он сделал, – рассмеялся. Высоко в ветвях дерева, где вы жили, был балкон с бамбуковыми перилами, огибавший весь ствол. На нем стояла скамья. Я часто приходил к вашему дому и ждал внизу, когда Кора появится на балконе, держа вас на руках.

– Эвностий, иди к нам, – позвала она меня однажды.

– Мне можно войти в дверь? – спросил я, надеясь, наконец, посмотреть, что делается там, внутри ствола.

– Поднимайся по наружной лестнице.

Я с тревогой заметил, что волосы ее потеряли свой блеск и безжизненно висели, как сломанный папоротник, а платье было соткано не из ярких лепестков подсолнуха, а из темно-коричневых листьев. Она протянула мне дочку.

– А я ничего у нее не сломаю? – спросил я робко.

– Нет, если, конечно, не уронишь на землю. – Она засмеялась.

Сначала ты расплакалась.

– Наверное, ее напугал цвет моих волос, – сказал я.

– Она боится леса и всегда плачет, когда я выношу ее на балкон.

Я прижал твою маленькую ручку к своему рогу и сказал:

– Смотри, они совсем не страшные. Как две морковки.

Ты заснула прямо у меня на руках.

– Дай мне подержать и Икара тоже, – попросил я у Коры.

– По одному младенцу на каждую руку. Они будут друг друга уравновешивать.

Такого пухленького малыша я никогда раньше не видел. Когда никто не держал тебя на руках, ты лежал в своей колыбельке, сделанной матерью из панциря черепахи, и весело агукал, глядя на дятлов или просто на небо. Ты напоминал мне птенца, постоянно объедающегося насекомыми, который стал таким толстым и тяжелым, что ему вовсе не хочется летать. Он сидит в своем гнезде и ждет, когда опять принесут поесть.

Я не говорил Коре о том, что очень полюбил вас: Тею – потому, что она всегда была грустной, а Икара – потому, что он был пухленьким и веселым. Иногда Кора оставляла меня с вами одного, а сама уходила в лес вместе с Эаком (у нее, наверное, сердце разрывалось от горя, когда она видела, как Эак подходит к кромке леса и с тоской глядит на крестьянские домишки, стоящие на другом конце поляны).

Я выжимал из цветов жимолости нектар и поил им вас, а потом рассказывал разные истории, в которых я обязательно спасал вас от злых медведей или кровожадных волков. Вы слушали внимательно и никогда не засыпали, не дождавшись конца, хотя, наверное, понимали далеко не все – ведь вы были еще совсем маленькими.

Время шло. Икару исполнился год. Однажды, поднимаясь на балкон, я увидел, что Кора плачет. Мой отец часто плакал после смерти матери, и я знал, что слезы взрослых гораздо более соленые, а скорбь более глубокая, чем у детей. Я начал спускаться вниз на землю, но Кора остановила меня:

– Останься, Эвностий. Побудь с детьми в последний раз. Ты их больше никогда не увидишь.

Едва не потеряв равновесие, я остановился на середине лестницы и, опершись подбородком о край балкона, спросил:

– Ты меня больше не пустишь в свой дом?

– Они уходят отсюда.

– Как же ты пойдешь с ними?

Я знал, что дриада, покинув свое дерево, может прожить всего несколько дней. Оно дает ей жизненные силы, так же как соленая вода дает жизненные силы дельфину.

– Отец забирает их в Кносс, а я остаюсь.

– В город людей! – воскликнул я испуганно. Не забывайте, что дети зверей и людей боятся друг друга одинаково. Я сразу представил себе жуткую картину, как вас обоих, младенцев, закалывают, а потом подают к праздничному столу или, в качестве наживки для акул, насаживают на огромные рыболовные крючки.

– Отец не даст их в обиду, – сказала Кора, – но они будут очень скучать без нас, правда, бычок?

– А дети могут жить вдали от дерева?

– Эак считает, что могут. Он говорит, что они еще не стали такими же зависимыми от дерева, как я. Поэтому он хочет увести их именно сейчас.

И она обняла меня, будто я был одним из ее любимых детей.

– Не грусти, – сказал я, хотя это было самое худшее из всего, что случилось со времени смерти моей матери. Я прижался рогами к груди Коры и вдохнул исходящий от нее сладкий аромат листвы.

Мы не слышали, как на балкон поднялся Эак. Он не рассердился, увидев нас, ведь причин для гнева не было, но выражение его лица сразу изменилось, и он стал похож на каменную статую египетского фараона. Он вырвал меня из объятий Коры и подвел к лестнице. Пальцы его были твердыми, как коралл, но он не сделал мне больно. Спускаясь вниз, я прокричал:

– Ты не должен отнимать детей у матери!

Шесть дней подряд я приходил к вашему дереву, прикладывал ухо к стволу и слушал доносившийся изнутри плач Коры. Но никто не появлялся на балконе и никто не приглашал меня подняться наверх, а когда на седьмой день я постучал в дверь, вышел Эак и, увидев меня, захлопнул дверь прямо перед моим носом.