Текст книги "Шаг сквозь тень"

Глава пятая. Мадам Вонг

В тени у дома Мэй было прохладно, с деревьев еще капала вода после вчерашнего дождя, отчего было еще прохладнее и приятнее. Я заглушил двигатель и вышел из машины.

Я позвонил в звонок дома Мэй ровно в шесть вечера. На мне был мой лучший наряд – пиджак «Дона Каран» на две пуговицы, белая рубашка и серые фланелевые брюки.

Дверь мне открыла Мэй, в свободных джинсах и серой майке «Сан-Диего Чарджерс». Несмотря на свой домашний прикид, она была совершенно сногсшибательная. Оглядев меня, она взяла меня за руку и сказала:

– Привет, Бадди. Зайдешь? Послушай, мне не хотелось ей сообщать, но мама узнала, что ты придешь. И она настояла, чтобы ты остался у нас поужинать.

Я поймал себя на мысли, что зря я разоделся как дурак. Признаюсь, это было для меня легкой неожиданностью, но я все же решил не упорствовать. Тем более, если девушка приглашает.

Перед домом была длинная лужайка, недавно подстриженная. По всему видно, что за домом следили.

– Разуйся, пожалуйста. – Мэй указала мне на небольшой обувной ящик у входа и сама сняла кроссовки, которые смотрелись на ней так же хорошо и естественно, как вечерние туфли. Если человека пронизывает незримая энергия красоты и изящества, совершенно не важно, что на нем одето.

Я позволил Мэй взять меня под руку и провести в дом. Фойе было таким же простым, как и фасад дома.

– Это ты, милая? – раздался женский голос.

Восточные женщины практически не имеют возраста. И теперь, глядя на красивую, высокую женщину, смотрящую прямо мне в глаза, я не мог понять, сколько ей лет. Неужели это была мама Мэй? У нее были такие же блестящие темные волосы и бледная кожа.

– Бадди, это моя мама.

– Очень приятно, – прогнусавил я.

Мы прошли в гостиную, если, конечно, так можно было назвать эту лишенную мебели комнату. Она была просторная, из чего я и решил, что эта комната служит для приема гостей. На полу лежал ковер, огромный и белый, занимавший большую часть комнаты. На ковре лежали подушки и свежий номер «Вэнити Фэйр» с Николь Кидман на обложке. Кухня же была отгорожена от этой комнаты ширмой, сделанной то ли из бумаги, то ли из мутного тонкого стекла. В углу комнаты стояла статуэтка – журавль. Он стоял на одной ноге, а в клюве у него была лягушка.

– Вы не голодны, Бадди?

– Нет, мэм.

– Хорошо, тогда я просто сделаю нам чай.

Мэй взяла меня за руку и посадила на одну из подушек, лежащих на ковре. У меня не было привычки сидеть на полу, и я долго не мог на ней устроиться. Мэй смотрела на меня и улыбалась. А я думал о том, как же она хороша.

Стены гостиной были оклеены обоями с очень странным рисунком, похожим на орнамент. Несмотря на незаполненность комнаты, у меня создавалось ощущение уюта, а еще какого-то особого статуса, к которому принадлежали эти две женщины.

Спустя несколько минут мадам Вонг вернулась к нам, держа в руках небольшой чайный столик. Углы его были обиты медью, а ножки сделаны из слоновой кости, резные. Дорогая вещица, ничего не скажешь. На подносе стоял прозрачный чайник с острым носиком и три чашки. Она поставила на ковер столик и села рядом с нами. Сидели они очень естественно, чего нельзя было сказать обо мне. Рубашка моя выбилась из брюк, а ноги не находили себе места. Из-за этого на лбу у меня выступила испарина и мне пришлось стереть ее платком.

– Мэй мне о вас рассказывала, Бадди, я знаю чем вы занимаетесь.

От ее слов у меня запершило в горле, и я издал какой-то странный, хрюкающий звук и посмотрел на Мэй. В ответ она улыбнулась.

– Не обижайтесь на нее, Бадди. Для корейских семей очень характерна связь внутри семьи. Отчасти мы с Мэй одно целое, так что вам не стоит удивляться тому, что то, что известно Мэй, известно и мне. И наоборот, конечно. – Сказав это, она крепко сжала кисть Мэй. Это было заметно по тому, как заиграли сухожилия на ее тонкой руке.

– У вас очень красивое имя, а что насчет фамилии?

– Моей?

Мадам Вонг рассмеялась, обнажив свои белые, словно жемчуг, зубы. Она была очень красивой и уступала Мэй только в возрасте.

– Дэйруин.

Она на секунду задумалась.

– У вас очень странная фамилия, Бадди. Я никогда такой не слышала.

– Это фамилия моего отца, он ирландец.

– А ваша мать?

– Она родом из Кентуки, Боулинг Грин.

– А мы перебрались в Калифорнию только в конце девяностых, до этого жили в Новой Зеландии.

– Отчего же переехали?

– О, она слишком провинциальна, к тому же, отец Мэй, мой муж, был родом из этих мест.

Я решил, что лучше мы будем разговаривать о ней, а не обо мне. Хоть любопытство мне и не свойственно.

– Кем же он здесь работает, мэм?

– О, к сожалению, он погиб.

И конечно, я тут попал впросак.

– Прошу прощения, мне очень жаль…

– Он был американцем, безумно влюбленным в

Восток. Мы познакомились в Сеуле, когда я была еще студенткой. Он был калифорнийцем, родился и вырос в Лос-Анджелесе, а потом долго работал на Востоке. Сеул, Гонконг, Макао. Он был безумно красивым, очень высоким, с грубым американским лицом. Мы так долго вместе прожили, что сделали из собственных теней дверь для нас двоих. Он уже вышел, но ждет меня за этой дверью, я знаю это.

Сказав это, мадам Вонг взяла чайную чашку и поднесла ее к своим тонким губам, ногти ее были покрыты алым лаком практически идеально. А на руке у нее я заметил обручальное кольцо. Выходит, она его так и не сняла. Неужели такая красивая женщина собирается хранить верность своему покойному мужу до конца жизни? Ведь она такая молодая.

– Что бы мы ни делали, мы всегда были вместе. Знаете, Бадди, влюбленных ничего не может испугать, если они любят друг друга по-настоящему. Даже смерть. Во всем, что он делал, я чувствовала себя частью этого. Только после его смерти я поняла, что мы создавали храм своей жизнью, своими поступками. Мы очень долго жили в Сеуле. Мои родители не принимали этот брак, и нам приходилось скитаться, жить где придется, но ведь, как часто бывает, именно такие годы оказываются самыми ценными. Потом я забеременела, родилась Мэй, а через несколько лет мы перебрались в Новую Зеландию. Отец Мэй был настоящим американцем. Я думаю, в его вере в Бога было что-то мальчишеское, такое беспрекословное и лишенное всяких сомнений знание. Вы верите в Бога, Бадди? Верите в метафизику? В то, что существует другой мир, скрытый от наших глаз?

– Не думаю, мэм.

– Что, правда? – Она улыбнулась. – Я почему-то так и думала. Но вы очень хороший, я вижу по вам, что вы очень хороший. Отчего же вы ни во что не верите?

– В кое-что я верю.

– Во что, например?

– В детстве мы с мамой пару раз ездили в Кентукки, к нашим предкам. Мой дед тогда еще выступал на родео. Как-то мы пришли посмотреть, как он скачет на злющих своих быках. В тот день зрителей собралось немного, лил мелкий противный дождь. Я не помню, сколько дед продержался, сидя на быке, но вроде как даже десяти секунд не прошло, как он свалился в грязь. Когда его оттащили и закинули за перегородку, мама положила мне руку на плечо и сказала: «Вот это и есть жизнь». Столько лет прошло, но я до сих пор помню этот день, глаза быка. Быку все ровно, веришь ты в метафизику или в магию вуду. У него есть рога. И ему нужно тебя на них насадить. Жизнь – этот бык и есть, а мы в силах только стараться как можно дольше на нем просидеть. Пока он не втопчет нас в грязь.

– Бадди. – Мадам Вонг в очередной раз улыбнулась. Надо признать, она была со мной очень мила. Мэй решила ввязаться в наш разговор, видимо, ей было слегка неуютно. Ведь мы были едва знакомы.

– Я хочу, чтобы Бадди сходил со мной в «Дарк рум», одна я идти не хочу.

– Я не против, если Бадди, конечно, этого хочет.

– Вполне, сегодня пятница. Можно немного расслабиться. – Я постарался улыбнуться, но почувствовал, что это вышло немного криво.

– Вы не против, если мы немного поговорим об Элизе Лам?

Признаюсь, это последнее, о чем мне хотелось разговаривать, но мадам Вонг была так мила со мной, и мне не хотелось ей отказывать.

– Я пока слишком мало знаю об этом деле, знаю лишь то, что это не самоубийство.

– Я тоже это чувствую. Вы представляете, как это страшно, Бадди, умереть вот так, в чужом городе, в другой стране, в этом отеле?

– Мне кажется, умереть всегда страшно, даже во сне.

– Вы правы. Но здесь этот страх передается другим.

– В таких городах, как Лос-Анджелес, перенаселенных, разбитых на кластеры, всегда будет много убийств и преступлений, чаще всего страшных и безумных.

– Вы так пессимистичны.

– Я сам немного переживаю из-за этого, просто стараюсь смотреть правде в лицо.

Мэй вышла из комнаты, сказав, что ей нужно собраться. Мы остались вдвоем с мадам Вонг. Она поднялась и ушла за ширму, вернувшись уже с сигаретой и зажигалкой в руке. Я тоже встал. С непривычки у меня затекли ноги, и одна из них меня совершенно не слушалась, я пытался размять ее. Сгибал в колене и массировал икру пальцами. Мадам Вонг сделала вид, что не замечает этого.

– Я закурю, вы не против?

– Курите конечно.

– Не желаете?

– Нет, спасибо, я не курю.

– Вы знаете, Бадди, бедняжка Мэй очень переживает из-за того, что случилось. Она чем-то схожа с этой девушкой, Элизой.

– Чем же?

– Видите ли, у Мэй тоже есть форма некоего расстройства. Она сейчас пьет таблетки. Именно поэтому я и прошу вас побыть с ней. Сейчас полнолуние, и у нее обострение, она в такое время слегка не в себе. Слезы, истерика на пустом месте. Вы бы знали, как я от этого устала. Мы остались вдвоем, это очень непросто. Она очень ранимая и тяжело переживает гибель отца. Мы вдвоем тяжело это переживаем. Но ведь кому-то нужно быть сильным. Плюс еще эти жуткие мигрени, как и у ее отца. От них он жуть как мучился. Бывало, запрется в своей комнате и целый день не выходит, меня это просто изводило на нет. Ну, так что скажешь?, – неожиданно закончила она.

– Конечно, мэм, мне это совершенно не сложно.

Мадам Вонг курила очень элегантно, стряхивая пепел в свою тонкую ладонь. Докурив, ушла за ширму и смыла пепел водой, я услышал включившийся кран. Вернувшись, она коснулась моего лица.

– Спасибо, Бадди.

Спустя несколько минут вошла Мэй, в красивом разноцветном платье и с небольшой сумочкой «Майкл Корс» на цепочке. Волосы ее были причесаны и убраны за уши. Они обнажили тонкую шею Мэй. На ней было несколько родинок. Подойдя к нам, она улыбнулась.

– Ну что, мы пойдем.

Мадам Вонг проводила нас к выходу. Закрывая за нами дверь, еще раз обратилась ко мне.

– Помните, о чем я вас попросила, Бадди.

Глава шестая. Protege Moi

Мы сели в машину. Мэй положила обе руки на сумочку, лежащую у нее на коленях. Она словно меня стеснялась. Я включил двигатель и посмотрел на Мэй.

– Какие у нас планы?

– Сансет стрип?

Рядом с Мэй мир словно набирался цветом. Проносясь по бульвару Санта-Моники, я открыл окно, и в меня вонзился запах кедров. Откуда он здесь? Боже, как же давно я не чувствовал запахов. Тогда мне казалось, что окутывающий меня бетонный кошмар вот-вот рухнет, а внутри меня родится новый мир, цветной и разный, наполненный миражами лесов и морских пейзажей.

В угоду чему я лишился красок и запахов жизни? Я пытался вспомнить, сколько же у меня дней, в которые я был действительно счастлив. Вряд ли набежит с десяток. И то, на самом дне. Мы неслись в сторону ночи, а солнце склонялось над нами, разжиревшее, словно ненасытный боров, и впивалось в наши глаза.

Я полюбил Мэй. И даже сейчас, лишившись всего, я представляю, как мы тянемся друг к другу, во мраке дней, сквозь гул и скрежет, словно две чертовы хризантемы. Гораздо проще жить иллюзиями. Если бы я только мог.

Мэй повернулась ко мне и положила руку мне на предплечье.

– Ты знаешь фильм «Темная вода»?

– Нет.

– Это триллер, про то как одинокая мать с ребенком селятся в новую квартиру, а в ней творится что-то неладное. Постоянно появляются потеки темной воды и вообще происходит всяческая чертовщина. В конце концов все это сводит ее с ума.

– Почему ты про него вспомнила?

– Ее дочку зовут Сеси, а ее саму – Далиа.

– Сеси?

– Ну, да, почти как Сесиль.

– Просто совпадение.

Я сбросил скорость и взглянул вверх, небо выдавливало из себя облака, сливающиеся в сплошную пелену.

– А фильм «Черная орхидея» ты смотрел?

– Да, кажется, – ответил я.

– Он про жуткое убийство одной женщины, Элизабет Шорт.

С левой полосы меня обогнал «Феррари», плоский, будто клоп. На ветровом стекле точками чернели останки насекомых. Плотные брюки липли к моим ногам.

– Да, я помню… Ее, кажется, расчленили, – ответил я.

– И вырезали ей буквально все: половые органы, разрезали пополам тело, лицо, просто ужас. Жуткое убийство.

– Ну, а она здесь при чем?

– Говорят, что она часто бывала в баре отеля «Сесиль».

– И что же?

– Ну, Элизабет Шорт – она и есть Черная Далия. А дочь Далии из «Темной воды» – Сеси. Как отель «Сесиль».

– Ты просто смотришь очень много фильмов.

Я взглянул на Мэй и увидел, как она чуть заметно стиснула губы.

– Ты хочешь меня обидеть?

– Нет, Мэй. Просто, это же Лос-Анджелес, все питаются одними и теми же историями. После таких кошмаров написать сценарий для фильма ужасов сущие пустяки. И я не исключаю, что сценаристы специально втискивают в фильм такие аллюзии. Это вроде как ключи для тех, кто в теме. Что-то вроде игры для посвященных.

– И ничего больше?

– Думаю, что ничего.

Квадратные у дорог, прямоугольные – на крышах домов, рекламные щитки кричали каждый о своем. Красивые лица с белоснежными улыбками. Реклама, казалось, отражалась в самом воздухе. Блестящие автомобили, светофоры, дрожащие силуэты людей сливались в чудесный напиток, который я поглощал глазами. В его вкусе мне грезился запах будущего, без нищих и калек. Справа от нас показались две забегаловки, видом своим напоминающие ювелирные лавки, примыкающие к отелю «Сансет Тауэр». Длинные, несколько ярдов в ширину.

– Говорят, что Джон Уэйн держал корову на балконе своего пентхауса, чтобы каждый день пить свежее молоко, – сказал я, глядя на витрины отеля, и Мэй звонко рассмеялась.

Я припарковал машину в одном из переулков недалеко от «Рокси», и мы пошли по бульвару Сансет в сторону клуба. Навстречу нам шли толпы праздно гуляющих людей, которые на ходу жонглировали своими телефонами, стаканчиками с кофе и газетами. И мы плыли против течения, широких улыбок и безмятежных взглядов, пока не нашли нужное здание.

Кирпичные стены клуба были выкрашены в черный цвет. Вывеска, тяжелая металлическая дверь – все было черным. Мы зашли внутрь и протиснулись в зал по узкому, разрисованному граффити коридору. Играл гранж. Мы сели за круглым столиком, накрытым грязноватой красной скатертью. Грязь на ней была заметна даже в темноте клуба. Мэй заказала Дайкири. А я – голубой «Джонни Уокер».

– И в сублимальное программирование ты тоже, конечно, не веришь, Бадди?

– Во что, прости?

– В с у б л и м а л ь н о е п р о г р а м м и р о в а н и е. – Мэй повторила это словосочетание отчетливо, проговаривая каждую букву.

– Я, если честно, даже не знаю, что это.

Ее широко раскрытые черные глаза на миг прояснились, и она снова улыбнулась своей красивой кокетливой улыбкой:

– Оно заключается в том, что к человеку применяют технику программирования его на определенные действия, путем убеждения, которое реализуется ниже порога его сознания.

– Типа, могут склонить его и к убийству?

– Да. Многие рекламщики стараются применять это для коммерческих целей.

Она приложила свои изящные пальчики к шее.

– Но убедить кого-то купить попкорн и убедить всадить в человеческое горло нож – это разные вещи.

– Разные. Но это как разные весовые категории в боксе, кто-то дерется в среднем весе, а кто-то в супер-тяжелом.

Я удивленно взглянул на Мэй.

– Ты что, смотришь бокс?

Она, улыбаясь, кивнула и поправила свою безупречную прическу.

Я не мог поверить, что слышу все это из уст двадцатилетней девчонки. И изо всех сил старался унять улыбку, чтобы она не заподозрила моего недоверия.

– То есть ты хочешь сказать, что Элизу могли заставить покончить с собой?

– Ну, просто такой факт не стоит исключать.

– Но для чего?

– Не знаю, может чтобы принести ее в жертву каким-нибудь жестоким богам.

Она поднесла к губам конусовидный бокал и сделала короткий глоток.

– Ты сейчас шутишь, что ли? – удивленно спросил я.

– Нет. Ну, послушай, Бадди. Это же не простое убийство?

– Нет, – ответил я.

– Ну так, может быть, и разгадка у него не простая.

Я конечно не верил во все это, но все же решил подлить масла в огонь.

– Недавно произошла вспышка эпидемии туберкулеза, в тот же день, когда Элизу достали из резервуара с водой. И выяснилось, что есть тест на выявление туберкулеза «ЛАМ ЭЛИЗА».

Услышав это, Мэй встрепенулась. Глаза ее заблестели, а брови, похожие на мелкие вороньи перья, встрепенулись.

– Вот видишь, у этой истории просто не может быть простой финал.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, Мэй.

Я не люблю гранж, для меня эта музыка слишком депрессивна. Я смотрел на Мэй, как она тонет в бокале с мартини. Смотрел на блеск ее черных глаз. Она прикладывала губы к бокалу и смотрела на меня исподлобья. Ее черные тонкие волосы опадали вниз. Тогда я хотел, что бы это мгновение замерло. Просто остановилось.

Мы долго сидели внутри и вышли из клуба уже затемно. На улице возле клуба было полно молодых и пьяных людей. Джинсовые мальчики, худые девчонки с глазами, полными теней, эксцентричные старики, словно вампиры, питающиеся витальной энергией чужой молодости.

Мэй слегка опьянела. Ее тело покрывали мурашки, появившиеся от ночной прохлады. Я обнял ее.

– Тебе холодно, Мэй?

Я придвинулся ближе. От нее пахло сигаретами, лицо было заплаканным. Я обнял ее, в ответ она прижала меня к себе и сказала:

– Я не хочу домой, Бадди.

Я снял с себя пиджак и накинул его на плечи Мэй. Она держала меня за руку и вглядывалась прямо в глаза, будто силясь вытянуть из них что-то.

– Поедем на пирс, поедем к океану. Поедем куда-нибудь, Бадди.

Мы сели в машину и поехали по «пятому» через Анахайм, в сторону Сан-Диего; ехали несколько часов, слушая музыку, но доехали только до Сан-Клемент. Я ехал туда потому, что чувствовал, – мы оба туда хотим. Эта ночь была наполнена нами. Пальмы подступали почти к самому океану. Не было видно ни души. Я свернул с дороги и поехал по песку, пока почва не стала сырой, выключил мотор. Мэй взглянула на меня так, что я решил выйти из машины, пока мои ноги еще не совсем вышли из-под контроля.

На лице Мэй появилось беспокойство, и тут я заметил едва уловимое сходство ее с убитой. Вцелом черты лица Мэй были более изящны, чем у Лам, и напоминали ее лишь отчасти. Я вгляделся в них повнимательнее: испуг в светло-карих глазах, блестевших при свете уличных фонарей. Ее руки дрожали. Ветер трепал волосы Мэй, и я придерживал ее, следя за тем, как она осторожно ступала по песчанику на своих тонких каблуках. Затем она сняла их, и дальше мы шли уже спокойно, обняв друг друга.

Мы смотрели на океан, слушая его рокот. Он шумел внутри нас. Я никогда не вернусь назад. Нью-Йорк не обо мне. Я хочу раствориться здесь, в этом пейзаже, стать его частью. Ракушками на побережье. Ничего больше. Стоя на берегу океана, понимаешь действительный масштаб своей личности. Это лечит и освобождает от лишних вопросов, одевает намордник на зубастую пасть твоего эго. Бродить по берегу, смотреть на валуны, белоснежные гривы волн или в ту точку, где океан сливается с небом.

Мэй посмотрела на меня, а затем, приоткрыв рот, оглядела океан.

– Расскажи мне о себе, – попросила она.

– Вряд ли это будет интересно.

– И все же.

Я улыбнулся.

– Долгое время я жил в Нью-Йорке, затем перебрался в Лос-Анджелес из-за проблем с отцом. Здесь меня взял на работу мой дядя, кем-то вроде помощника. И вот я очутился здесь, рядом с тобой, расследую убийство, подумать только…

– А чем ты занимался в Нью-Йорке?

– Да ничем, в общем-то. Я, конечно, учился в школе, занимался боксом. Не знаю даже… У меня и друзей-то толком нет, если честно. Я не помню, что я делал. Будто от моей жизни оттяпали кусок. Иногда мне так кажется, будто ничего не было, понимаешь? Что мое прошлое высохло, как лужа.

– Не слишком вяжется с образом детектива, так ведь? – спросил я.

Мэй пожала плечами и улыбнулась.

– Ты странный немного, какой-то старомодный.

– Как это, старомодный?

– Будто из старых фильмов, – ответила она и рассмеялась.

– Это наверное из-за моего дяди, он отбрасывает такую тень.

Луна была похожа на тыкву.

– Если мне придется умереть или что-нибудь вроде этого, знаешь, что я буду делать, Бадди? – И, не дождавшись ответа, сказала: – Буду бродить тут, буду бродить по побережью.

Ни говоря ни слова, Мэй обхватила руками мою поясницу и расплакалась, прижимаясь ко мне так сильно, словно хотела протиснуться сквозь ребра и остаться в моем сердце навсегда. Так и произошло.

– Почему ты плачешь, Мэй?

– Я не знаю, просто мне грустно. Давай останемся сегодня здесь, в Сан-Клемент.

Откуда-то доносилась негромкая мелодия. Ночь была очень тихой, и мелодия слышалась отчетливо.

Ночь выдалась теплая. Возвращаясь с пляжа, мы остановились на перекрестке и поцеловались прямо посреди дороги. Где-то недалеко от нас хлопнула дверь. Кто-то что-то крикнул. Койот жалобно завыл в горах, но вдруг умолк, а затем снова затянул свою тоскливую песню. Черные краснокрылые птицы шумно сорвались с ветвей и темной тучей заполнили небо. На миг они показались кровавым облаком, потом исчезли.

Вскоре мы вышли на покрытую гравием стоянку и сняли комнату на одной из вилл, с окнами, выходящими на небольшое, но уютное патио. Чайные столики и плетеные кресла. В клумбах цветы. Хозяйка, латиноамериканка, выдала нам ключи от одноместного номера с видом на океан. Он был на втором этаже, и мы поднялись по лестнице.

Я открыл дверь небольшим алюминиевым ключом. Казалось, он такой хрупкий, что провернется и останется обломанным внутри замка, но этого не случилось. Мэй вошла внутрь и остановилась у дверей, будто в нерешительности. Я обнял ее и поцеловал.

– Ты всегда будешь рядом, Бадди?

– Всегда.

С ее плечей упал пиджак, вниз, на ковер. Я положил кисти рук на плечи Мэй. Затем пальцами приподнял бретельки платья, и оно упало вниз, вслед за пиджаком. Мэй стояла не двигаясь. Лампу мы так и не включили. В лунном свете бледная кожа Мэй напоминала фарфор. Я смотрел на тело Мэй через ее плечо. При свете луны тело было совсем белым и казалось фарфоровым. Небольшие круглые груди с крохотными сосками, словно чашки из китайского сервиза. Мэй дрожала. Затем она повернулась, оплела свои руки вокруг моей шеи и поцеловала меня полным ожиданий поцелуем, впившись мне в губы. Когда я ласкал ее, она еле заметно вздрагивала, и по ее телу то и дело пробегал короткий спазм. С океана доносился шум волн и редкие голоса людей. И еще, кажется, крики сов и койотов. Мэй лежала на кровати, закрыв глаза и запрокинув голову, ноги ее дрожали. Я спустился ниже и снял с нее белье. Белые аккуратные трусики. Ее худые ноги обхватили мои бедра и сплелись за моей спиной в клинч, сильно прижав меня к ней. На ее теле не осталось ни одной родинки, которую бы я не поцеловал. Мэй била сильная дрожь, а губы и глаза были полны влаги. Я окунал лицо в волосы Мэй, вдыхал их аромат, перебирал пальцами. Их дивный аромат, похожий на запах жасмина, окунал мою душу в мечты. Их запах вбирал в себя весь город, весь мир вокруг, полный теплых муссонов и лазурной синевы неба. Я представлял себе места, где никогда не был и вряд ли успею побывать. Представлял Мэй рядом со мной, смеющуюся и счастливую.

Я встал рано утром, в начале шестого. На улице было тихо, лишь птичьи трели разносились далеко вокруг. Утренний свет уже пробивался, но патио было еще в тени. Я вылез из кровати и натянул на себя трусы, брюки и серую майку. Вышел на балкон. Было довольно прохладно.

По двору ходила женщина, та самая мексиканка. Она стояла в расшитом платье, похожем на халат, с заколотыми в пучок волосами. Увидев меня, она помахала мне рукой, приглашая спуститься. Я сошел вниз.

Рядом с ней стоял широкоплечий мексиканец, волосы у него были длинные и черные, как смоль. А усы по форме напоминали подкову. Одет он был в черную рубашку с коротким рукавом. Из под нее виднелась корявая тюремная татуировка.

– Буэнос диас, гуапо.

Я осмотрелся по сторонам. На стенках висело всякое барахло да элементы конской упряжи. Я услышал конское ржание. Неподалеку был корраль. Чистый утренний воздух разносил по патио густой запах кофе.

– Ла сеньора?, – спросила женщина, глядя мне прямо в глаза.

Она кивнула в сторону комнаты. Говорила она на испанском, видимо потому, что ее спутник не понимал английский.

– Куэ, сеньора? – спросил я.

– Йа се леванто?

Казалось, глаза этой женщины совершенно не старели, они светились огнем.

– Но. Абла инглез, – возразил я.

– Тогда мне придется переводить.

– Если вы будете говорить по-испански, тогда вам придется переводить мне.

– Я думала, вы испанец. У вас испанская машина.

– Она итальянская. – Я состроил какое-то подобие улыбки.

– Разве? – удивилась она.

– Совершенно точно.

Женщина улыбнулась.

– В лошадях мы разбираемся лучше, чем в машинах. А еще в людях.

– Какие-то проблемы? – спросил я.

– Да, думаю, что да. – Она смотрела на меня своими ясными глазами, кажется, даже не моргая. За этим взглядом чувствовался характер.

– Мы скоро уедем, пусть только сеньорита проснется.

– Вы можете оставаться столько, сколько захотите.

– В чем же тогда дело?

– Вчера за вами следили. После того, как вы приехали. Вы приехали из Лос-Анджелеса?

– Да.

– Значит, за вами следили от самого Лос-Анджелеса. Я думаю.

Признаюсь, для меня это было неожиданностью.

– Давайте присядем, хотите кофе? Мы только что заварили, – сказала она.

Мы сели за столик, и я откинулся в удобном плетеном кресле.

– Вьерта инвитадос кафе, – обратилась она к хмурому мексиканцу.

– Это ваш муж? – спросил я.

– Это мой мужчина. ы не женаты.

Вскоре мексиканец вернулся с чашкой крепкого черного кофе, поставил ее передо мной, закурил. Женщина продолжила, обратившись ко мне.

– Мы думаем, вы хорошие люди, и мы бы не хотели, чтобы у вас были неприятности.

Я откинулся на спинку стула и расслабил спину.

– Как он выглядел? – спросил я.

– Было темно.

– Он был на машине?

– Да.

– Что за машина?

– Я не знаю, обычная. – Женщина пожала плечами.

– А какого цвета?

– Кажется, зеленого.

– Кажется?

– Да, было темно.

– Долго он здесь крутился?

– Нет, не думаю.

– Но он точно следил за нами?

– Да, совершенно точно. – Она произнесла это решительно и коротко, отодвинув от себя чашку с блюдцем, на полированной поверхности стола остался круг, который начал резко сужаться.

Мы еще долго сидели за столиком молча. Женщина иногда переговаривалась со своим приятелем по-испански, и он то хмурился, то улыбался. Курил. Утро было холодным, и в рубашке мне было зябко. Я зевал. Вскоре мужчина покинул нас, и женщина начала убирать все со стола.

– Он пошел кормить лошадей, вы можете покататься на них позже.

– Я хотел бы остаться у вас до вечера.

– Вы можете оставаться, сколько захотите.

И она ушла, гремя чашками. Я посмотрел на небо, оно было голубым и чистым.

Когда я поднялся наверх, на часах уже было без четверти десять. Мэй не спала. Увидев меня, она улыбнулась. Я подошел к ней.

– Ты давно встал?

– Давно, – ответил я.

– Что тебе снилось? – мягко промяукала Мэй.

– Я не помню.

– Иди сюда, – она поманила меня пальцем.

Я подошел к кровати и лег рядом с Мэй.

– Закрой глаза, и постарайся не думать ни о чем.

Я закрыл глаза, и попытался расслабиться, солнце щекотало мне веки.

– Я… мне снилась моя мама.

Теплая рука погладила мне спину.

– Правда?

Сон каким-то чудом вдруг весь целиком выплыл из темноты моей памяти.

– Моя мать. Мы идем с ней по парку в нашем родном городе. Там, где я вырос. Парк перестроили, и он чертовский красивый. Мы спускаемся к реке. Река мелкая. Моя мама идет по ней, а я иду следом. Кричу: «Давай я тебя сфотографирую, мам, ты такая красивая». А она уходит от меня и улыбается. Я делаю снимки, но они выходят нечеткими, потому что я делаю их на ходу. Вот такой сон.

– Ты скучаешь по ней.

– Иногда. – Я встал, а Мэй вытащила из сумочки, лежащей на краю кровати, пачку сигарет. Простынь соскользнула, обнажив верхнюю часть тела. Мы погрузились в молчание.

Я собрал с пола вещи Мэй, разбросанные по полу, а она с любопытством наблюдала за тем, как я перекладываю ее вещи на кресло, и выпускала тонкие струйки сигаретного дыма.

Мы спустились вниз и пошли на завтрак в кафе «Рей», находящееся недалеко от мотеля. Это кафе выглядело так, словно его нарисовал ребенок. Тот самый, что сейчас сидел на бордюре у входа. Он увлеченно кормил муравьев, собравшихся у его ног, каплями мороженого. Кафе было такое же пестрое и неряшливое, как и детские рисунки. Скатерти разных цветов, одежда, висящая на оранжевых стенах. А у входа – цветы в горшках. Много цветов. Гиацинты и кактусы, фиалки.

«Рей» оказался чем-то вроде бара для соседей, куда местные стекаются для того, что бы вечером дернуть пивка с начос. Вместо того, чтобы сидеть дома. Полно народа, и все друг друга знают.

Официантки, с одинаковыми лицами, подают завтраки. Я заказал бутылку пива «Молсон» и омлет с беконом. А Мэй заказала чай. Эта девчонка питалась солнечными лучами. Так мне казалось.

Мы вернулись к мотелю ближе к обеду. Во внутреннем дворике я встретил хозяйку, она сидела с сигаретой за одним из плетеных столиков.

Завтракая, мы договорились с Мэй, что останемся здесь и поедем кататься на лошадях. Она никогда этого не делала, боялась, но я убедил ее, что с опытным проводником это не опасно.

Хозяйку мотеля звали Пилар. Красивое имя, словно у русалки или писательницы. Пилар докурила сигарету и вошла в дом, а вскоре вышла к нам.

– Ренато будет ждать вас у ворот через двадцать минут, ему нужно оседлать лошадей и переодеться. Он еще не знает языка, но проблем не будет, для вас это даже лучше. – Пилар подмигнула мне.

Ренато тихо вывел лошадей через ворота на дорогу, повернулся к Мэй и подставил сложенные руки, чтобы ей легче было забраться на коня. Затем отвязал второго жеребца от ворот и указал мне на поперечину, с которой было легче на него забраться. Он закрыл ворота и взял два поводка. Мы ехали рядом, шагом, на лошадей лаяли собаки… У дороги, по которой мы шли, растительность была унылой и однообразной. На смену мягкому утреннему свету пришло белесое марево дня, придававшее домам, машинам и деревьям яркий и жестокий блеск.

Через полчаса мы вышли на пыльную песчаную дорогу, ведущую к побережью через подгорье, сплошь поросшее низким кустарником, и перешли железную дорогу, ведущую к Сан-Диего. Ветер поднял с дороги пыль и бросил ее нам в лицо. Я успел опустить голову вниз и заметил, что Ренато закрыл лицо шляпой. Песок осел на ее полях. Я поднял голову и заметил, что Мэй трет ладонью глаза.