Текст книги "Мировая революция. Воспоминания"

В Лондон приехал также в 1916 г. Дмовский; мы во многом соглашались с ним. Oн понял, что существование Австрии будет и для поляков постоянной опасностью. О силезском вопросе тогда еще много не говорили, да, кроме того, в отношении к нашим общим целям это был весьма второстепенный вопрос; я вел с ним позднее по этому поводу переговоры в Вашингтоне.

Югославии в Лондоне было много; они сделали из Лондона главный политический центр, особенно хорваты и словинцы: Супило, Гинкович, Вошняк, Поточняк, Местрович и др. Я уже упоминал, что в Лондоне был организован заграничный Югославянский комитет. Из сербов приехал как посол в Лондон Иованович, знакомый мне по Вене; перед ним в посольстве был мой хороший знакомый Антониевич. Из лондонских сербов нужно еще упомянуть писателей, профессоров: Савича и Поповича, а также отца Велимировича с его умелой церковнополитической пропагандой. В апреле (1916) приехал наследный принц с Пашичем; с обоими у меня были дружеские разговоры и договоры.

Отношение Италии – Лондонский договор – было все время жгучей темой для Югославии и для меня. Этот вопрос стал потому таким неотложным, что итальянцы и в Лондоне не ленились и договор защищали. Мое мнение было таково, что при окончательных переговорах о мире Италия уступит; Италия, конечно, не могла принять участие в войне без вознаграждения, и весь вопрос заключался в том, нужно ли для нас всех и для победы союзников участие Италии? Что будет, если выиграют Австрия и немцы? В таком случае положение югославян на долгое время ухудшилось бы. Друзья югославян, за малым исключением, весьма резко восстали против Италии; в тактическом отношении было полезнее, чтобы по крайней мере часть была более мирной и поддерживала сношения с итальянцами. Официальная Сербия держалась спокойно, но это подавало опять хорватам и словинцам повод к недоверию, а часто и жалобам на официальную Сербию, что она, как и Россия, изменяет югославянским и славянским интересам вообще.

Лондонский договор имел еще значение и потому, что благодаря ему по желанию Италии римская курия была исключена из мирной конференции; в этом отношении ни хорваты, ни словинцы не разделяли наших чувств.

Вопрос об отношении к Италии при ее вступлении в войну приобрел для нас большее значение еще и потому, что у нас в Италии, воюющей с Австрией, скоро оказалось значительное количество пленных; в Италии мы могли, как и в России, организовать легионы из пленных. Связь с Италией поэтому представлялась для Национального совета весьма важной; как уже было сказано, Штефаник по обоюдному соглашению занялся Италией, также Бенеш ездил в Италию и был в постоянных сношениях с итальянским послом в Париже. Работая в полном согласии с югославянами, я постоянно принужден был сталкиваться с итало-славянским вопросом.

Наша колония выступала совместно с югославянами; например, в августе 1916 г. мы устроили совместный митинг против Австрии, на котором председательствовал виконт Темпльтоун и выступал Сетон-Ватсон и др.

Споры об Италии, как я мог наблюдать, поддерживали старые разногласия сербов и хорватов; появились затем и личные несогласия; споры приобретали уже такой характер, что начинали вредить доброму имени югославян.

У югославян были горячие защитники в лице Сетон-Ватсона и Стида, оба в итальянском вопросе выступали за точку зрения Югославянского комитета. Сетон-Ватсон организовал англо-сербское общество взаимности, имевшее большое значение; по этому же образцу немного позднее было устроено и англо-чешское общество. В Париже организовался (весной 1917 г.) Черногорский комитет, имевший антиправительственное (антикоролевское) направление; в марте он издал свою программу национального единения.

Я бывал часто с Супилой, помогавшим мне некогда против Эренталя; вообще, мои прежние выступления за югославян (за Боснию и Герцеговину в 1891–1893 гг.; процесс загребский и Фридъюнга; борьба с Эренталем и процесс в Белграде) давали мне особое положение среди всех югославян. Супило был в России уже в 1916 г. и вернулся оттуда в весьма повышенном настроении из-за того, что Россия согласилась с Лондонским договором; подробнее об этом расскажу в главе о России, сейчас я вспоминаю лишь наши лондонские встречи. Наши отношения начались в Женеве. Очень скоро Супило разошелся не только с русскими и сербами, но и с Югославянским комитетом; много труда стоило мне примирение – за день до моего отъезда в Россию он обещал мне, что помирится. Я не предчувствовал, что мы тогда виделись в последний раз; свое обещание он сдержал.

Чешская колония в Лондоне и в Англии вообще была невелика; несколько личных споров было разрешено уже во время моего первого пребывания в Лондоне. Я встречался обыкновенно с соотечественниками у Сикоры (в ресторане); у него и у Франтишка Копецкого при защите интересов наших соотечественников было много возни с английскими учреждениями; Копецкий, кроме того, посвятил себя агитации за поступление в английскую армию, сам он подал этому первый пример. В июне (1916) приехал из Америки молодой юрист Штефан Осусский; через некоторое время он отправился во Францию к д-ру Бенешу; он скоро выучился по-французски и стал полезным работником в нашем движении.

16 августа в Чехии умер Гурбан-Ваянский; я часто о нем вспоминал – падение России должно было ужасно действовать на него, ибо Россия была для него единственной звездой и надеждой. Только позднее узнал я, как он мучился и какие надежды возлагал на мою заграничную деятельность. Ваянский прострадал наше некритическое русофильство, его жизненное разочарование было как бы жертвой за нас всех – подобного же разочарования дождался бы и целый народ, если бы мы пошли его путем…

Из своей уже более личной жизни вспоминаю новое заражение крови! Доктора в Лондоне не могли объяснить мне этого факта. В неприятном инциденте была та хорошая сторона, что мне нашли сиделку, родом из Уэльса; таким образом, я имел возможность услышать многое из уэльской народной жизни. Моя сиделка знала также Ллойд Джорджа, который посещал уэльскую церковь и даже иногда в ней говорил. По совету докторов я поехал на некоторое время к морю в Борнемут; здесь мне сделали операцию, хирург уверял, что отравление произошло от белья. Было возможно предположение, что таким образом на меня покушались мои австрийские враги. Что они за мной следили, у меня были доказательства еще в Женеве, а позднее и в Лондоне. На всякий случай я всюду посещал тиры и упражнялся в стрельбе из револьвера; по всей вероятности, я бы это делал и без того, – я всегда охотно стрелял в цель и радовался, когда точно попадал. Для моей безопасности было довольно того, что мои шпионы видели, как я готовлюсь.

Хочу еще указать на то, что в мою квартиру забрались воры; по всем признакам это были агенты, которые хотели познакомиться с моим архивом. Благодаря счастливой случайности им помешали; на будущее время я по совету полиции ко всем входам в дом приделал электрические звонки.

В Лондоне, как и всюду, я посещал кинематограф из-за военных фильмов; в них показывали войну и все отрасли военной техники начиная с самых подготовительных работ на заводах и верфях и кончая окопами; французы давали более политические пьесы. Французское и английское общество наслаждалось сентиментальностями, но английские и американские фильмы не были такими грустными, как французские.

В Лондоне, позднее в Америке я наблюдал при появлении на экране политических и военных особ, что более всего приветствовали бельгийского короля, больше, чем Жофра и Фоша. В Англии и в Америке народ шел воевать из-за Бельгии.

Наблюдая эти фильмы, я осознал, что в английской новейшей литературе есть значительная доля кинематографизма: у Гарди, Мередита и др. – пристрастие к загадкам и детективным сложностям; немцы, а подобно им и мы, наученные и испорченные русскими, анализируем и копаемся в душе, разыскивая, где и что в ней есть таинственного и болезненного; англичанин и американец все еще много наивнее, их занимает ребус более механический. Но и они уже основательно подпорчены современными теориями, проблемами и сверхпроблемами, а в некоторых случаях даже смешной психологией Фрейда; смотри упомянутого м-ра Лоуренса, который иногда становится подобным Барбюсу и Эгеру! Кроме того, и в прежней французской литературе – Бальзак! – есть уже роман детективный, роман приключений.

В кинематографе легко было смотреть на окопы и окопную войну, – но у Вердена целыми месяцами, с конца февраля 1916 и весь 1916 год, велась ужасная, кровавая война. Немцы не добились победы, и это характеризовало военное положение и означало, что будут дальнейшие затяжные и кровавые бои (на Соме). Если в 1915 г. восточный фронт стал для развития общего положения важным в стратегическом отношении, то в 1916 г. вся тяжесть пала снова на французский фронт; в России немцы осуществляли свой пангерманский план – в начале 1917 г. они заняли Митаву. Главой германской армии в августе 1917 г. был поставлен Гинденбург и Людендорф; в командном составе французской армии в этом году также произошли важные перемены: в декабре был назначен Нивелль генералиссимусом вместо Жофра, вознагражденного титулом маршала. Фош же стал начальником Генерального штаба.

Начиная с апреля 1917 г. генерал Нивелль пытался прорвать немецкий фронт, но тщетно, человеческие потери были слишком велики. Немцы (в марте 1917 г.) сократили фронт (Sieg-friedstellung) и с 1 февраля начали беспощадную подводную войну.

С 1916 года начали приходить на фронт прекрасные английские войска, и, несмотря на то что вначале они оставались в Бельгии и на севере, все же их приход чувствовался по всему французскому фронту. В 1916 г. стало ясно, что у союзников перевес и снарядов, и вообще боевых припасов; немецкая армия начала становиться нервной и терять веру.

Я наблюдал, как возрастала английская армия, я видел наборы, жизнь в казармах и лагерях – я сердечно любил этих «томми». Через Лондон проезжали также канадцы; меня занимали канадские французы и их язык, а потому я их и разыскивал.

Континентальному наблюдателю должно было бросаться в глаза, насколько лучше было все устроено в английских войсках; американцы в этом отношении превзошли даже и англичан. Вообще, за американцами и англичанами должно быть признано одно доброе свойство, и притом свойство весьма важное: постоянство и стойкость. М-р Стид всегда нас и друзей Англии утешал: англичанин тяжело раскачивается, но потом уже в таком состоянии и остается; то, что написала м-сс Гемфри Уорд об английских усилиях в деле войны, совершенно правильно.

Неожиданную смерть Китченера многие восприняли как неблагоприятное предзнаменование; однако отступление от Дарданелл (18 января 1916 г.) и поражение у Кут-эль-Амара в Месопотамии (28 апреля) произошли до его смерти (5 июня). Гибель крейсера «Hampshire» произошла от мины, а не от подводной лодки, так как отъезд маршала держался в полнейшем секрете; тем не менее высказывались опасения, что секрет был как-то выдан и что Китченер стал жертвой подводной лодки. В нашем кружке думали, что если действительно выдали тайну, то выдали ее в Петербурге, ибо Китченер ехал туда по приглашению царя для разработки русского стратегического плана против австрийцев. О дарданелльском эпизоде в Лондоне очень оживленно спорили; весьма возможно, что была сделана ошибка, но отважная попытка действовала возбуждающе. Морская битва у Ютландии (31 мая – 1 июня 1916 г.) в Лондоне наперед считалась проигранной англичанами; только при дальнейшем расследовании вопрос был выяснен. Одно несомненно, что после этого поражения немецкий флот более не решался на морское наступление.

В Месопотамии англичане возместили свои прежние поражения взятием Багдада – для меня это была весьма приятная брешь в пангерманском: Берлин – Багдад. Был взят также и Иерусалим. На Балканах генерал Саррайль вел со стороны Салоник весьма успешное наступление; благодаря этому могли быть применены остатки сербского войска, что с политической точки зрения было весьма важно для Сербии.

Итальянцы потерпели поражение в Тироле, но наступали на Изонцо и взяли Горицу: нужно отметить, что Италия (в конце августа 1916 г.) объявила войну Германии.

В России (июнь – ноябрь 1916 г.) Брусилов произвел наступление на немцев и австрийцев и потом победоносно шел вперед (Луцк!); он взял в плен сотни тысяч австрийцев и среди них много будущих наших легионеров, но он скоро должен был остановиться; несмотря на это, благодаря его наступлению было облегчено положение французов, так как некоторые части должны были быть переброшены с запада на восток; точно так же облегчилось и положение итальянцев, когда австрийское наступление, начатое так удачно в половине мая в тирольских горах, было остановлено главным образом из-за того, что австрийские войска должны были быть направлены на русский фронт. Румыния, после долгих переговоров с Россией и союзниками, тоже была привлечена на их сторону русским наступлением и объявила войну (27 августа), но после скорого наступления на Сибинь Макензен в конце года уже взял Букарест.

Несмотря на временный успех Брусилова, 1916 г. принес полное отступление славянских войск – Россия была окончательно побеждена; поражение Сербии в конце 1915 г. было в январе 1916 г. довершено поражением и оккупацией Черногории. 15 января 1916 г. у меня записано в дневнике: Берлин – Багдад: первый балканский поезд: Берлин – Вена – Будапешт – Белград – София – Константинополь!

В апреле (1916) начинается восстание в Ирландии; Ллойд Джордж стал военным министром (6 июля) и премьером (7 декабря). Для России было характерно, что премьером стал Штюрмер (2 февраля – 23 ноября). Бенкендорф в нем видел опасного германофила. В Австрии немцы начали подражать венграм, 11 октября 1915 г. возникла «Австрия», прозябавшая три года: смерть графа Штюргка (21 октября 1916 г.) и Франца Иосифа (21 ноября 1916 г.) была предзнаменованием скорого падения.

1917 г. стал как в политическом, так и в военном отношении решающим для всех народов. Прежде всего, конечно, для России. Что Россия накануне бури, поговаривали уже довольно давно; штюрмеровский режим был осужден всеми. Несмотря на то что русская цензура немилосердно задерживала все сообщения, шедшие в Европу, о внутренних беспорядках, все же в России было слишком много англичан и французов, посылавших и привозивших тревожные сведения. Члены русской Думы во время своей поездки на Запад обращали внимание Лондона и Парижа на положение в Петрограде и в армии; позднее речь Милюкова против Штюрмера (14 ноября 1916 г.), завершенная вопросом «Что это, безумие или измена?» – осветила положение и более широким кругам.

Как вначале понималась русская революция, видно из того, что ожидалось, что после падения германофильского режима Россия поведет войну лучше и успешнее.

Другим событием, чреватым последствиями, было решение Америки присоединиться к союзникам в борьбе против центральных держав и объявление ею войны Германии.

Наряду с борьбой на суше с самого начала войны все более и более разгорался морской бой между Англией и Германией. Об этой борьбе обыкновенно менее помнят, но в действительности она была весьма упорна и имела большое значение для исхода войны. Германия своим чрезмерным строительством военного флота и своим стремлением оккупировать все моря, провоцировала Англию, которая сейчас же по объявлении войны начала блокировать Германию и ее союзников, дабы сделать невозможным подвоз сырья и пищевых продуктов. Англии помогал французский флот. Германия ответила на это подводной войной. Не буду подробно распространяться о развитии этой морской борьбы, я хочу лишь напомнить, что Америка почувствовала в ней опасность для своего флота и торговли. Уже 6 августа 1914 г. она сделала попытку быть посредником между обеими воюющими сторонами – однако безуспешно. Когда 15 февраля 1915 года Германия объявила английские воды фронтом, то Америка сейчас же заявила протест; протесты повторились, когда жизни американских граждан начали угрожать немецкие подводные лодки. Немцы же, наоборот, стали усиливать свои подводные нападения (с февраля 1916 г.), пока наконец не перешли к ничем не сдерживаемой борьбе (с 1 февраля 1917 г.). Америка была возмущена Германией. Отвращение к Германии усиливалось в Америке еще благодаря немецкой и австрийской пропаганде и борьбе с американской промышленностью и торговлей в самой же Америке; об этом я сообщу подробнее, когда буду излагать наше участие в борьбе с этим немецким движением.

Немецкие подводные лодки вначале одержали довольно значительные успехи; с весны 1917 г. в Англии все увеличивались предостерегающие и весьма пессимистические голоса, ожидавшие голодовки, а, следовательно, и капитуляции Англии. Среди этих пессимистов был также и Ллойд Джордж.

Находясь с осени 1915 г. в Англии, я, естественно, с живым интересом следил за борьбой Германии и Англии на море; в Лондоне мое внимание было постоянно обращено к ней, хотя бы потому, что она ежедневно отражалась на домашнем хозяйстве. В Лондоне горячо спорили о возможности немецкого нашествия, оно официально допускалось еще даже весной 1918 г.; этот вопрос имел большое значение потому уже, что было необходимо определить то количество войска, которое должно было остаться в Англии и, следовательно, не могло быть послано во Францию.

Поэтому я следил с понятным интересом за американскими заявлениями; эти протесты носили решительный характер еще перед потоплением «Лузитании» (7 мая 1915 г.), еще более резкими они стали в нотах о «Лузитании». Припоминаю еще американскую ноту против Австрии из-за потопления «Анконы» австрийским миноносцем (в декабре 1915 г.). В 1916 г. последовали ноты по случаю потопления французского парохода «Сюсекс» и, наконец, объявление войны 6 апреля 1917 года. Этим несомненно были уравновешены не только успех немецких подводных лодок, но и немецких войск на суше. В этом была моя непоколебимая надежда, когда я решился съездить на некоторое время в Россию.

Наша постоянная и неустанная пропаганда всюду приносила свои плоды. В политических кругах нам основательно помогал уже упомянутый журнал Сетон-Ватсона «The New Europe». В публичных выступлениях союзнической печати и политиков все более и более ясно заявлялась наша антиавстрийская программа и подчеркивалось право малых народов на самоопределение. Конечно, в Англии внимание к малым народам было привлечено сначала нападением на Бельгию.

Однако напряженное положение на фронте продолжало непрерывно беспокоить. Немцы шумно распространяли сведения о своих победах, но в то же время начали делать предложения о мире. Можно сказать, что они уже не были уверены в возможности удержать победу в своих руках. Теперь мы знаем, что уже в конце 1916 г. Людендорф и другие считали, что положение на фронте тревожное (быть может, этими опасениями они хотели добиться усиления подводной войны?). В предложении ясно просвечивала мысль – отступить из Франции, но зато удержать восток – Россию. Император Вильгельм поручил 31 октября 1916 г. Бетман-Гольвегу разработать план мира; 12 декабря немецкий канцлер подал американскому, швейцарскому и испанскому послам свое предложение. На эти предложения первым ответил отрицательно Бриан, а за ним и остальные союзнические политики; 30 декабря все союзнические правительства ответили коллективно.

Новый и важный политический деятель выступил в это время на сцену в лице президента Вильсона; 7 ноября 1916 г. он был снова избран в президенты, что и придало ему большой вес. Уже 21 декабря он обратился к воюющим народам с вопросом о возможных условиях мира. В этом своем послании он подчеркивает право малых народов и государств на самоопределение и предлагает основать Лигу Наций. В послании обращает на себя внимание отрывок, в котором президент категорически заявляет, что его действия не были вызваны мирными предложениями центральных держав: позднее выяснилось, что Берлин уже с лета 1916 г. старался влиять на Вильсона, дабы он начал кампанию в пользу мира, а потому выступление Берлина и Вены его неприятно удивило.

На эту инициативу Вильсона в вопросе о мире союзники ответили общей нотой от 12 января 1917 г., и в этом ответе проявляется блестящий успех нашей работы; в ней среди других требований и условий мира мы читаем: «Освобождение итальянцев, славян, румын, чехословаков от иностранного владычества».

Ответ вызвал возбуждение в наших колониях и чрезвычайно нас усилил; волнение началось и в союзнических публицистических и политических кругах; особенно сильно подействовало то, что мы, чехи и словаки, были особо названы. Как раз это же послужило причиной некоторого недовольства в югославянской и польской колониях. Им наш успех казался несообразно великим.

Я сейчас же понял из текста, что слово «чехословаки» было приписано к уже готовому тексту, требовавшему всеобщего освобождения славян; это мое предположение позднее подтвердилось. Д-р Бенеш узнал о подготовляемом ответе союзников и начал переговоры с Вертело и другими; были, однако, значительные затруднения, так как союзники не решались ручаться за полное уничтожение Австро-Венгрии и обещать народам освобождение наверняка, Д-р Бенеш старался как устно, так и при помощи меморандумов, чтобы это обещание было дано ради поддержки угнетенных народов, он особенно налегал на то, чтобы было упомянуто о чехах и словаках. Благодаря своим усилиям д-р Бенеш привлек на нашу сторону влиятельное лицо (г. Лейга, председателя иностранной комиссии); Андрэ Тардье написал в нашу пользу статью в «Temps», редактор Зауервайн – в «Matin» (обе статьи 3 января). В статье в «Matin» министру Бриану припоминали обещание, данное им мне в прошлом году.

Переговоры об ответе велись между Парижем, Римом и Лондоном, и было решено говорить о славянах вообще, дабы не возникли споры между Италией и Югославией. Но французскому Министерству иностранных дел удалось удовлетворить настояния д-ра. Бенеша.

Слово «чехословаки» в заявлении имеет свою интересную внутреннюю историю; было сделано три предложения: освобождение «чехов» – «чешского народа» – «чехословаков»; последнее предложение было принято в совещании Бенеша, Штефаника и Осуского.

Президент Вильсон и после ответа союзников не терял надежды на довольно скорое осуществление мира. Т. Бернсторф, опираясь на авторитет полковника Гауза, требовал от своего правительства немецкие условия мира (28 января 1917 г.) германское правительство в ответ на это послало список своих требований; Германия использовала вполне status quo на фронте и главным образом думала об изменении границ с Россией, причем к Польше относилась как к земле, подчиненной Германии. Впечатление от этого ответа в Вашингтоне не было положительным.

Характерно для немецкой дипломатии то, что, предлагая свои условия мира, она одновременно сообщила Вильсону о неограниченной подводной войне. Открытое объявление подводной войны было сделано 31 января 1917 г., а уже 5 февраля Соединенные Штаты прервали дипломатические сношения с Германией. Для общего положения еще характерно, что президент Вильсон предложил нейтральным государствам сделать то же самое; интересны были ответы этих государств, (поскольку я мог следить, ответили 10 государств): одни отвечали неопределенно, другие отрицательно.

Параллельно с германскими переговорами о мире, в то время как в Америке все наростало настроение против Германии, начала особо свои переговоры о мире и Австрия; император Карл обратился тайно, через посредничество своего шурина Сикста, к Пуанкаре и другим западным политикам. Подробнее об этом я буду говорить в связи с иными вопросами.

Я следил весьма внимательно за всеми мирными предложениями; они характеризовали общее положение не хуже событий на полях сражения. Падение царизма и русская революция всюду усилили надежды на мир и пацифизм; русское Временное правительство опубликовало (10 апреля 1917 г.) заявление, в котором обещало всем народам право на самоопределение; потом следовало заявление всех русских рабочих и солдатских депутатов (15 апреля), требовавших мира без аннексий и контрибуций, и заявление социал-демократии в Германии, Австрии и Венгрии (19 апреля), присоединявшееся к заявлению русских рабочих и солдат. С другой стороны, эти заявления ослаблялись объявлением войны Америкой; из заявлений Вильсона и союзников было видно, что Америка объявляет войну по-настоящему, а не как временное средство воздействия. Скорое и до известной степени подготовленное вооружение Америки не допускало никаких сомнений.

Я не ожидал, что огромный успех ответа союзников Вильсону, достигнутый благодаря большим усилиям с нашей стороны и редкостной дружбе Франции, вызовет на родине, а этого я всегда страшно боялся, опровержение от имени депутатов.

За делами на родине я, конечно, следил с огромным вниманием; мы получали, как уже говорилось, австрийские и чешские газеты, а кроме того, нам привозили тревожные известия различные гонцы из Праги и Вены. Кроме того, я старался получать наиболее важные известия от союзнических правительств.

Как я уже намекал, за границей нас обвиняли в пассивности; враждебная пропаганда на это постоянно усиленно указывала. Мы, со своей стороны, указывали на преследования. Понятно, что в союзнических государствах даже такой факт, как арест и приговор над д-ром Крамаржем и д-ром Ратином не произвел того впечатления, что в Чехии – всюду у людей были свои заботы и горести, особенно во Франции, где почти каждая семья оплакивала смерть какого-либо из своих членов. Понятно, что мы использовали для себя все, что можно было честно использовать, а этого было достаточно. Так, например, те доводы, на основании которых суд вынес приговор над д-ром Крамаржем, весьма красноречиво обрисовывали наши антиавстрийские стремления – глупость Вены и генералиссимуса в этом случае вредили сами себе, мы же, конечно, использовали то, что нам давалось.

Я наблюдал на родине дезорганизацию партий и личностей; со времени моего отъезда условия в этом отношении во многом не улучшились; однако особенно это не вредило, так как под военным и политическим давлением не была возможна общественная и политическая жизнь. Поэтому я приветствовал в конце 1916 г. попытку объединения чешских депутатов и партий в чешском союзе и в Национальном комитете (не полном). Когда умер Франц Иосиф (21 ноября 1916 г.) и на престол взошел Карл, единение депутатов и политических деятелей при таком положении вещей было и разумным и необходимым. Смерть Франца Иосифа усилила нашу позицию; всюду в течение уже многих лет, было распространено мнение, что после смерти старого императора Австрия, вследствие своего расстройства, распадется. Это мнение я часто слышал перед войной в Америке и в иных землях; таким образом, смерть популярного коронованного старика представилась людям как знамение развала его империи. Нового императора не знали, а то, что о нем стали поговаривать, не возбуждало надежд. Уже убийство Штюргка, предшествовавшее смерти императора, указывало на слабые стороны Австрии; позднее защитительная речь д-ра Адлера с ее обвинениями против Австрии (д-р Адлер подчеркнул крупную вину Австрии в войне) произвела также неблагоприятное для Австрии впечатление. Мы, конечно, постарались, чтобы подобные документы были распространены как можно шире всюду за границей.

Наконец пришел ответ союзников Вильсону. То, что католическая партия поторопилась с отказом уже 14 января (в Простейове), никого не удивило; не удивило и то, что немецкие и австрийские органы печати начали распространять по свету это верноподданничество. Но пришло и опровержение чешского союза (23 января 1917 г.). Я хорошо понимал тяжелое положение, в котором оказались депутаты, и ожидал, что именно благодаря заявлению клерикалов они будут принуждены что-нибудь сказать; дело было лишь в том, как это сказать. Я представлял себе, как можно было формулировать ответ, – все вышло иначе. Он был ослаблен тем, что я не был назван, а потому благодаря этой неопределенности газеты и общественное мнение не обратили внимания на опровержение; главную услугу нам, однако, оказал Чернин тем, что опубликовал лишь сжатое письмо, подписанное тремя депутатами, имена которых за границей не были известны. Австрофильские круги, конечно, весьма усиленно пользовались этим осуждением; это как раз нам и дало много работы.

Наши противники были также довольны первым заявлением «чешского союза» и «национального комитета» (19 ноября 1916 г.), упоминанием о приверженности к династии и ее историческому предназначению. В участии обеих организаций на коронации императора Карла в Будапеште (30 декабря 1916 г.) они видели доказательство, направленное против нашей заграничной деятельности; опровержение (23 января 1917 г.) они довольно ловко соединяли с этим выступлением.

Я лично это опровержение объяснял как некое проявление благодарности за амнистию д-ру Крамаржу и другим приговоренным к смерти (4 января 1917 г.). Но император Карл своей амнистией подтвердил взгляд Франца Иосифа, считавшего обвинение в государственной измене слабым; об этом мы слышали и за границей; Вена бы не решилась посягнуть на жизнь наших заключенных, и не было нужно так дорого платить.