Текст книги "Мировая революция. Воспоминания"

Что касается славянской программы официальной России, то можно наблюдать, что по мере развития войны и поражений Россия в своих заявлениях о славянах становилась все более и более сдержанной. Я приводил различные заявления начала войны. В Думе 29 мая 1916 г. Сазонов еще вспомнил «славянских братьев», но говорил лишь об их будущей организации, обещая полякам самую широкую автономию. Зато Трепов, говоря немного позднее, в декабре 1916 г., о целях войны, о славянах уже не упоминал; а царь в приказе армии и флоту повторяет за Треповым, что целью войны является Царьград и свободная Польша, однако неразлучно соединенная с Россией; так говорил Трепов, а перед ним Штюрмер.

Настоящую программу войны мы видим ясно в тайных договорах, в которых Россия раскрыла свои личные стремления. Самым важным, во-первых, является тайный договор с Францией и Англией (летом 1915 г.), главное требование которого – Царьград; договор весьма важный, если еще принять во внимание Англию. Другой договор (временный) – соглашение Думерга с Покровским от 12 февраля 1917 г.: Франция имеет право определить свои границы на Рейне, Россия на своем западе. В зависимости от положения, и особенно от тайного договора с Румынией (сентябрь 1916 г.), которой была обещана Буковина (вся и с русинами), Трансильвания и Банат, Россия, в согласии со своей польской программой, распространила бы свои западные границы на Галицию, Познань, а быть может, и на часть прусской Силезии. Поскольку я мог узнать, подробности этой переделки границ не были точнее определены.

В некоторых официальных славянофильских русских кружках уже ранее подумывали о том, чтобы забрать Словакию, по крайней мере восточную и среднюю, не сообразуясь с Чехией; эта Чехия (Моравию некоторые эти «славянофилы» миловали) должна быть оставлена Западу. Об этом плане вспоминали иногда и наши (словаки), в особенности при наступлении русских зимой 1914 г., а потом при наступлении Брусилова летом 1916 г.

У царской России, как уже было сказано, не было продуманной всеславянской программы; наоборот, официальная Россия была антиславянской тем, что хотела, не соображаясь с отдельными славянскими народами, а лишь всецело в зависимости от своих стратегических планов округлить свою державу, а главное – попасть в Константинополь. То, что при этом она приносила в жертву значительные части славянских народов, происходило не по злой воле, а скорее по слабости и неспособности.

О том, как Россия понимала славянский вопрос, можно судить по генералу Алексееву. У меня с ним был разговор (вернее, спор) о мировом положении и о России. Человек осторожный, критический, со взглядами хотя и консервативными и узкорусскими, он все же не боялся бы пожертвовать и царем для спасения России. Очень скоро и один из первых он увидел (в 1915 г.), что русская армия не может справиться с немцами; поэтому в то время, когда я с ним познакомился, какой-либо настоящей славянской программы он и не мог иметь. На наших земляков в России он смотрел довольно критически, и путаница в Петрограде ему не нравилась. О Европе, а особенно о нас и австро-венгерских народах у него было неясное представление. В начале войны он представлял себе, что Австро-Венгрию можно разделить на государства, которые служили бы России; Чехия должна была распространиться к Адриатическому морю до Триеста и Фиуме и, таким образом, забрать значительную часть немецкой Австрии (с Веной!), но лишь малую часть Словакии, до Кошиц, зато очень много венгров. Таким образом, по этому русскому плану, чешское государство имело бы нечешское большинство! Сербия должна была растянуться до России, причем на севере к самому Ужгороду! Царь ведь обещал помочь Сербии, а потому Сербия должна была иметь общие границы с Россией – на севере! При этом с венграми не считались, несмотря на то что в начале войны и Алексеев весьма считался с венграми и с тем, что они отделятся от Австрии; в таком случае ради них безжалостно пожертвовали бы братьями-славянами.

У русских давно была возможность и обязанность делать славянскую политику по отношению к полякам и малороссам: история этой политики является печальной главой русской истории и доказательством, насколько Россия была неславянская.

Царская Россия была не славянской, но византийской, была испорчена упадочной Византией. Что касается специально нас, чехов, то Петроград боялся нашего либерализма и католицизма. Я узнал в Министерстве иностранных дел (было там несколько приличных и честных людей), что о нас начали подробно говорить лишь тогда, когда нас начали признавать Париж и Лондон. Я уже обратил внимание на то, что прием мой Брианом произвел на русскую дипломатию впечатление; то же было и в Петрограде, как мне сообщили. Мои рассуждения против немецкого плана «Берлин – Багдад» привлекли в Петрограде внимание, но Петрограду не нравилось, что я стал в Лондоне профессором, в этом видели умысел Англии овладеть нашим освободительным движением. В Петрограде также ходили слухи, что я работаю в Лондоне в пользу английского принца как будущего короля. Таким образом, Лондон, а также Париж обратили внимание царской России на наше революционное движение и на весь наш вопрос; а Чехия стала для Петрограда важна как барьер против немецкого напора на Балканы и на Восток вообще; из этих соображений возникла осенью 1916 г. политика, окончившаяся созданием правительственного Народного совета Дюриха.

Я уже касался несколько раз депутата Супило и его поездки в Россию; сейчас я хочу это описать подробнее по сообщениям самого Супилы.

В январе 1915 г. Супило покинул Лондон и поехал через Рим в Ниш (там было сербское правительство), чтобы посоветоваться с Пашичем. Из Ниша он отправился через Южную Россию в Петроград, дабы привлечь Сазонова и вообще Россию и настроить их против планов, о которых уже тогда шептали и которые осуществились в Лондонском договоре с Италией. Супило был в Петрограде в конце марта; в Женеве (в начале июня) он мне передал обширное сообщение о своем пребывании в России.

Он убедился, что официальная Россия совершенно не понимает славянского вопроса и помнит о сербах лишь как о православных. Сазонов, например, доказывал ему, что Спалато совершенно итальянский город; он также различал Далмацию православную и католическую, причем полагал, что православные (сербы) находятся на юге; он, по словам Супило, был очень удивлен, когда последний сказал ему, что православные находятся по преимуществу в средней Далмации, т. е. в той части, которую Россия уступала Италии. Этим как раз Сазонов и выдал ему существование договора с Италией; в связи с этим Сазонов ему сказал, что югославяне получат воображаемый православный юг и Спалато; по тому, как Сазонов выдвигал Спалато, Супило догадался, что Северная Далмация по планам не должна принадлежать югославянам, и прямо поставил вопрос, что будет с городом Себенико? В свою очередь, русский министр иностранных дел решил, что, значит, Супило известно о союзнических планах относительно Италии, и рассказал дальнейшие подробности. Таким образом, Супило узнал о Лондонском договоре до его возникновения; он сейчас же протелеграфировал о положении вещей Пашичу и Трумбичу, а в Париж послал Делькаллэ обширный меморандум.

Супило интересовал не только размер территориальных концессий, даваемых Италии, но и то, будут ли югославяне соединены или же и в дальнейшем будущем они останутся разделенными на три части (Сербия – Хорватия – Черногория). Лондонский договор, в этом не может быть сомнения, был направлен против единения югославянских земель и склонялся скорее к великосербской программе. На Западе поговаривали, что Сазонов был очень давно настроен против Италии; иные утверждали, что он был против нее настроен лишь постольку, поскольку ему не хотелось, чтобы Италии досталась Южная Далмация, которую он по ошибке считал православной. Эти вопросы не выяснены достаточно еще до сих пор.

Супило был и у Николая Николаевича. Его рассказ о длинном разговоре с русским генералиссимусом и его приближенными давал ужасную картину политической наивности русских руководящих лиц и их невежества не только в области славянского вопроса.

Супило был прав; но я не был согласен с его взволнованной тактикой, благодаря которой он настроил Петроград не только против себя, но и против всех хорватов, а также обострил еще больше споры между хорватами и сербами. Супило не понял, что Россия очутилась в тяжелом положении вследствие нанесенных ей поражений и что союз с Италией она, вместе с остальными союзниками, заключила по необходимости; нужно было считаться также и с тем, что сербская династия и иностранная политика были ориентированы консервативно, за царя. После заключения Лондонского договора Пашич хотел сам ехать в Петроград, но Сазонов не счел это своевременным и нужным.

Из всего царского славянофильства не осуществилось ничего, кроме того, что Петербург стал Петроградом. Я уже говорил, что официальному Петрограду я очень скоро изложил нашу национальную и славянскую программу, повторял я это довольно часто; я предполагаю, что об этом докладывали также лондонский и парижский послы. И тем не менее послы в Париже, Лондоне и Риме не получали о нас никаких политических инструкций; мне известно лишь об обмене несколькими неважными письмами между Петроградом и заграничными учреждениями. Нет ни одного действия царского правительства, которое равнялось бы выступлению Бриана или программному заявлению президента Вильсона: это первое программное заявление союзников о нашем освобождении не было – как мы могли бы ожидать – сделано по русской инициативе или благодаря русскому старанию, а благодаря пониманию и помощи западных союзников и прежде всего Франции (Извольский заявление просто подписал). Да ведь, наконец, наиболее яркой иллюстрацией царского славянофильства может служить история нашей армии.

Как и все остальные колонии, так же и наши русские колонии высказались уже в начале войны за свободу и независимость народа и начали стараться создать войско из русских, чехов и словаков. Эти выступления чешских колоний были всюду инстинктивны и были логическим последствием нашей национальной программы. После парижской колонии, которая выступила первой, московские чехи подали (4 августа) правительству проект чехословацких легионов; это было еще накануне объявления Австрией войны России. В конце августа чехословацкие легионы начали образовываться, а в конце октября Дружина – это название утвердилось за русскими легионами – выступила на фронт.

Дружина была разрешена властями русским чехам как русским, гражданам и как часть русской армии; но когда в Дружину начали записываться пленные, то стало ясно политическое неравенство между дружинниками – русскими гражданами и нашими, пришедшими из дому. Многие русские офицеры были против нерусских граждан; но после преодоления всех трудностей, которые чинили русские учреждения, был разрешен набор среди «надежных» пленных, которые в скором времени составили большинство (так называемые новодружинники – это было название пленных, вступивших в Дружину у Тарнова в 1915 г.; вступивших позднее так уже не называли). Русское правительство требовало, чтобы пленные перешли в русское подданство и чтобы по крайней мере треть офицеров была русская.

Правительство хотело создать из наших надежное русское войско; помимо этого, уже в самом начале русские военные учреждения и особенно Генеральный штаб определили Дружине не военную, а политическую задачу: при оккупации Австрии Дружина должна была быть сборищем пропагандистов, облегчающих среди населения оккупацию русским. Невоенный характер Дружины был уже официально подтвержден тем, что в Дружине не требовалась такая дисциплина, как в армии; для нее, говорилось, требуется лишь настолько дисциплины, насколько нужно, чтобы она могла в порядке дойти до места своей пропаганды.

Развитие событий привело к тому, что Дружину начали употреблять в целях шпионажа; ловкость, интеллигентность и знание языков наших солдат этому способствовали. Дружинники, несмотря на сопротивление военных учреждений и многих русских офицеров, добились симпатии Радко-Дмитриева, Брусилова и других командиров и закрепили за собою разведочную службу. Конечно, благодаря этому Дружина была разбросана по всему протяжению фронта и не могла быть применена как целое.

Я не буду здесь рисовать всех несчастий наших чешских солдат, всех притеснений и разочарований, как с русской, так и с чешской стороны, – но они выдержали и не растратили ни своего славянского чувства, ни симпатий к русским, к русскому солдату-мужику прежде всего. На русских офицеров они скоро начали смотреть скептически.

Русское правительство и военные учреждения и не желали большого чехословацкого войска; по всему было ясно, что военные учреждения не хотели иметь большой иностранной военной единицы. Несмотря на это, в январе 1916 г. Дружина превратилась в чехословацкий стрелковый полк, а в мае была разрешена бригада. Правда, все это было скорее по названию, так как количество солдат было незначительное, но все же это было начало. В это время в России уже был Штефаник и благодаря своему влиянию содействовал хотя пока и чисто формальному, но все же расширению первоначальной дружины. В октябре даже была разрешена формировка дивизии, но вскоре это разрешение было отменено.

Наша колония, скоро организовавшаяся в Союз (от 11 марта 1915 г.), заботилась с любовью и восторгом о создании Дружины; со всех сторон была видна готовность к жертвам; особенно после Зборова киевские чехи заботились всевозможным образом о раненых и больных. С любовью вспоминаю о семье Червеных; у наших солдат была прекрасная медицинская помощь в лице д-ра Бирсы, д-ра Геринга и других.

Лично я умел смотреть объективно на разницу в политических воззрениях и мог встречаться и с консервативными соотечественниками; но я не мог не видеть, что многим недоставало политического кругозора и военного понимания. Союз был организацией русской (русских граждан) и правительственной, а потому он принимал официальный взгляд на пропагандистские задачи Дружины; руководители Союза были довольны малым войском из страха, что в боях народ потеряет своих будущих граждан. Многих удовлетворял военный символизм (освящение знамени и т. д.), иные агитировали, чтобы наши переходили в православие (агитировали за православие и среди пленных, например, торжественный переход военнопленных офицеров в Муроме), вообще, вели себя крайне не по-военному. Некоторые выдумывали прямо нелепые определения того, каков и каким должен быть настоящий чешский солдат, и тому подобные забавы.

Возникли недоразумения между Петроградом и Киевом, потом в самом Киеве; здесь было основано удивительное Чехословацкое единение, которое нападало на Союз и доносило на всех, особенно же на меня и мое пресловутое западничество. Все эти жалобы и доносы, неправды и ложь направлялись по адресу военных русских учреждений и министерств; лучшие офицеры (сам генерал Алексеев) получили скоро к этому отвращение, но у многих из них, так же как и в Министерстве иностранных дел, эти сплетни нашли отзвук.

Я не буду описывать все эти невозможные и бессмысленные поступки, о которых мне рассказали в России в самих официальных учреждениях. Скажу только; что под фирмой славянства устраивались настоящие оргии черносотенства и близорукости. Основной факт заключался в том, что в нашей армии все же решающее значение имели пленные и, наконец, после революции они преодолели эти плоды русского воспитания. Политическая безграмотность русского царизма и его взяточничество испортили не только русское общество, но и много наших людей.

Когда я приехал в Петроград, то споры между Петроградом (более передовым) и Киевом (в общем консервативным), между Союзом и Единением и т. д. были формально закончены. Петроградская оппозиция так же, как и состав сотрудников Союза и большинство лагерей, примкнула к Парижскому национальному совету. Наша бригада, как уже было упомянуто, признала Национальный совет в Париже руководящим политическим авторитетом, а меня диктатором (20 марта 1917 г.).

После этого 23 марта и Союз сообщил мне, что признает меня единственным представителем чехословацкого народа. В начале мая наконец начались в Киеве заседания съезда Союза (III), на котором большинством была принята программа Национального совета. Формальное значение имеет так называемый Киевский договор, подписанный Штефаником, Дюрихом, представителями Союза и американской делегацией. Таким образом, споры, тянувшиеся почти с самого начала войны, были по крайней мере внешне отстранены. Я нашел, однако, еще достаточно личных обид и кислых отношений.

Не хочу быть несправедливым к нашим политикам из чешской и словацкой колонии в России; было время, когда наши пленные и граждане из Чехии и Словакии, застигнутые войной и застрявшие в России, также возлагали свои надежды на официальную Россию. И только после познания России и после революции изменились взгляды. Тем большей становится заслуга петроградцев, которые с самого начала и особенно во время правления Штюрмера защищали более критическое отношение к России и крепко держались за программу единоосвободительного движения. По этому поводу особенно вспоминаю три имени: Павлу, Чермак, Клецанда. В это же время к петроградскому направлению примкнули и наши пленные: в последние месяцы 1916 г. и в начале 1917 г., еще перед революцией, из наших лагерей уже слышались голоса, требовавшие единого фронта с Национальным советом в Париже.

Было бы интересной работой проследить, как пленные политически организовывались в отдельных лагерях и как они выражали свои взгляды в различных меморандумах, посылавшихся не только в Союз, но и русскому правительству. Лагеря были отделены один от другого, и большинство их заявлений, полагаю, происходило без переговоров друг с другом.

Моей первой заботой при приезде в Петроград было ориентироваться в положении и подробно узнать, насколько подвинулось наше военное предприятие с 1914 г.: прежде меня время от времени осведомляли по почте, приезжали ко мне наши люди из России и русские, посылал и я своих личных послов, наконец, у меня были сообщения от Штефаника, но лишь теперь я мог подробно изучить историю нашего движения в России.

Опираясь на прежнее знакомство с официальной Россией, я уже наперед не ожидал, чтобы она слишком охотно согласилась на создание войска; поражения сперва в 1914-м, а потом и в 1915 г., естественно, не повысили настроений и стремлений русского режима к созданию какого бы то ни было нерусского войска.

1916 г. принес наступление Брусилова, повысились и надежды, и кроме того, нашим движением в России заинтересовалась Франция через генерала Штефаника, о плане которого в том виде, как мы его набросали в Париже, я уже говорил. Однако и наступление Брусилова потерпело неудачу, и снова настало пессимистическое настроение, безразличное к какому бы то ни было новому действию.

Неопределенность настроения наших людей, не знавших, чего они, собственно, хотят, и отвратительные споры их между собой отпугивали русских; говоря по совести, я часто удивлялся, что у них еще было столько терпения с нашими.

В январе 1915 г. д-р Вондрак подал от Киевской группы Министерству иностранных дел и военному министерству проект чешского войска. В нем требовалось, чтобы Союз был признан русским правительством представителем чешского народа. Просителям не пришло в голову, что у них должно было быть какое-нибудь полномочие от народа в том случае, если они хотят иметь некий авторитет в России, а кроме того, русское правительство не может назначать тех, кто должен представлять наш народ. Они могли лишь представлять наших колонистов, русских граждан, будучи сами русскими гражданами. Просили о создании небольшого войска, самое большое одной дивизии; это войско должно было принять участие в действиях лишь при оккупации Словакии, которая будет составлять часть будущего чешского государства. Киевляне боялись, что австрийцы казнили бы взятых в плен чешских солдат; это нужно было предотвратить оккупацией Словакии, объявлением самостоятельности чешского государства и свержением габсбургской династии; кроме того, Россия должна была обеспечить в какой бы то ни было форме будущее чехов, как это было сделано с поляками, то есть при помощи манифеста верховного главнокомандующего. Но если бы, несмотря на это, австрийцы все же бы вешали пленных, необходимо было платить им той же монетой – эти политические наивности не нашли отзвука ни среди солдат, ни в министерствах, а потому Министерство внутренних дел (Маклаков) решило в мае дело категорическим заявлением об отказе в просьбе.

Для характеристики проекта приведу еще, что в нем заявлялось, что офицеры, если бы даже они и были чехами, в войско приняты не будут – подобные ненужные вопросы перетряхивались в колонии с большим оживлением; многие офицеры, желавшие поступить в Дружину, а позднее и в бригаду, были в полном смысле слова морально измучены этими штатскими составителями проектов. Стремление иметь прямо идеальное славянское, демократическое, братское и т. д. войско вызывало планы, кончавшиеся пустопорожними измышлениями о качествах нашего настоящего солдата. Говоря по правде, подобные планы, имевшие наилучшие умыслы, зарождались в головах и новодружинников и солдат-военнопленных.

На II съезде Чехословацких обществ в Киеве (25 апреля – 1 мая 1916 г.) было постановлено, что из бригады должна быть сформирована армия и что необходимо заботиться об освобождении пленных. Это постановление соответствовало плану, составленному во всех подробностях в Париже в феврале, о котором мы послали в Россию подробное сообщение. Депутат Дюрих приехал в Россию в конце июня и действовал (по крайней мере, вначале) в том же духе.

Союз (теперь в Киеве) подал в июне 1916 г. Ставке новый проект чешского войска, который и был генералом Алексеевым рекомендован Генеральному штабу для разработки и формулировки; Генеральный штаб это сделал, но, конечно, по-своему. Однако Ставка даже этот план, формулированный Генеральным штабом, не одобрила; у Министерства иностранных дел были возражения; генерал Алексеев узнал через генерала Червинку о различныих беспорядках в войске, о жалобах Единения и т. д., а потому также начал противиться проекту Союза. Так в начале августа и был погребен проект Союза.

Наши соотечественники придавали большое значение тому, что царь сам желал освобождения славянских пленных. Принципиально он согласился с освобождением уже 21 апреля 1916 г., а 10 июня одобрил рапорт генерала Шуваева, усердно хлопотавшего за облегчение положения славянских пленных. Конечно, это было лишь освобождение пленных, от которого было еще далеко до формирования войск. Это знали киевляне, а потому уже в своем первом проекте, хотя и ссылались на слова царя при аудиенции, требовали также заявления ответственного правительства – Россия хотя и не вполне, но все же была конституционным государством.

В пользу пленных после августовских неуспехов высказались и некоторые влиятельные особы; между ними был и генерал Брусилов, подавший 6 января 1917 г. обширный рапорт генералу Алексееву. Но и Брусилов не имел успеха.

Из оппозиции к Западу, из отвращения к симпатии, высказывавшейся нам в Англии и во Франции, Министерство иностранных дел, как уже было сказано, стало осенью 1916 г. уделять больше внимания чехословацкому освободительному движению и решило, что будет его контролировать и направлять. В начале декабря штатские и военные черносотенцы начали осуществлять свой план создания особого Национального совета для России; 17 декабря военному министру был подан проект, чтобы депутат Дюрих был поставлен во главе правительственного Национального совета. 23 января 1917 г. дал свое согласие совет министров, а 2 февраля военный министр Беляев.

Несмотря на то что официально Петроград поддерживал депутата Дюриха, он все же не вполне соглашался с его политикой. Депутат Дюрих выдавал себя всюду, а также и в России, за приверженца политики д-ра Крамаржа и агитировал за присоединение наших земель к России; он даже высказывался за переход в православие. Но деятели Министерства иностранных дел знали о страхе Англии и Франции перед панславизмом и панруссизмом, а потому план Дюриха об аннексии с некой автономией отвергали, по крайней мере сокращали; им также, как уже было сказано, не нравился наш либерализм и католицизм. Поэтому они приняли мою программу полной независимости, но добивались контроля над нами.

Я не буду здесь рассказывать подробно о том, как принципиальное согласие царя на освобождение славянских пленных превратилось во враждебные выступления мин. Штюрмера, а после него и Трепова (Трепов получил пост министра после Штюрмера 23 ноября 1916 г.); мне давались разнообразнейшие объяснения, но, говоря откровенно, у меня не было ни времени, ни желания заниматься подробно этим вопросом. Естественно, что наши люди приписывали Штюрмеру всевозможные германофильские козни. В какой степени действительно здесь были политические и германофильские тенденции, я не буду решать; известную роль они должны были все же играть.

Наиболее реальным объяснением мне кажется следующее: Штюрмер был против освобождения пленных (наших и вообще славянских) по требованию капиталистических кругов. Особенно чешские пленные были прекрасными, квалифицированными рабочими на фабриках, а также подходили для угольных и иных шахт. С этим соглашались и некоторые наши фабриканты в Киеве, которые поэтому стояли за малые и невоенные легионы.

Это объяснение подтверждается тем фактом, что позднее и Временное правительство не забыло наших рабочих специалистов и не хотело отпустить их на войну.

Сам царь подпал под влияние Штюрмера и позволил, чтобы его июньское разрешение освобождения славянских пленных не было выполнено. Так мне, по крайней мере, излагал ход событий мой достоверный информатор. По той же причине в письме царицы к царю от 17 августа 1916 г. требуется от имени Распутина, чтобы славянские пленные не были освобождены (письма царицы были напечатаны). Может быть, царское разрешение (так, по крайней мере, мне сообщали) должно было быть удовлетворено последовательным призывом малого количества пленных в легионы; таким образом, наша бригада увеличилась бы в незначительной мере, и из нее никогда бы не вышла армия. Второе письмо царицы к царю о том же вопросе от 27 августа подтверждает это объяснение.

Штефаник, а с ним и французская миссия (1916–1917 гг.) настаивал в военных и гражданских учреждениях на формировке нашего войска. Генеральный штаб в Петрограде создал комиссию для разработки правил создания нашего войска. И эта комиссия, подобно многим другим, затягивала вопрос; в октябре статут был готов, но его содержание не соответствовало нашему плану. Должна была быть создана Дружина немного побольше; войско должно было быть не автономным, нашим, но совершенно русским, с русскими высшими офицерами, русским командным составом и т. д. Этот план был передан генералом Первинкой Ставке. В дело вмешался Союз, который по праву требовал, чтобы наше войско не только было русским, но и чешским. Ставка поручила Генеральному штабу проект переработать. Окончательная редакция затянулась до февраля 1917 г. – в это время вспыхнула революция, и лишь новое, революционное правительство подтвердило ее.

Когда вспыхнула революция, то наши, так же как и русские, повернули в другую сторону. Союз подал (3 апреля) председателю Временного правительства заявление, направленное против Национального совета Дюриха, и заявил, что вождем являюсь я; в обширном меморандуме, поданном Союзом Временному правительству, было формулировано следующее: представителем чехословацкого народа в международных вопросах являюсь я, в вопросах чехов и словаков в России – Союз; здесь повторяется неконституционная ошибка, которую допустили киевляне уже в своем первом проекте. Но не только Союз, но и Единение поспешило с меморандумом, поданным председателю Думы, в котором остро нападало на Штюрмера, Дюриха и других. Я не был удивлен по воротом и этой группы наших людей: в Министерстве иностранных дел недавно Приклонский усиленно заступался за Дюриха – после революции он же тотчас угрожал ему арестом…

Военным министром Временного правительства был Гучков. Он держался старых решений, направленных против нас, и отказал Союзу в разрешении создать войско; зато он распорядился, чтобы наши квалифицированные рабочие были посланы на заводы, работавшие на оборону России. Однако за наше дело взялся министр иностранных дел Милюков; он просил Гучкова (20 марта), чтобы было разрешено войско по требованию Союза; что же касается желательного единого руководства всем движением, то необходимо подождать, пока приеду я. Кроме того, Милюков требовал (22 марта), чтобы был уничтожен Народный совет Дюриха; Гучков это одобрил (26 марта). Наконец 24 апреля военный совет Временного правительства подтвердил «Правила организации чехословацкого войска».

Формирование войска по новым правилам началось в мае, и вел его генерал Червинка, как председатель формировочной комиссии; 22 апреля Генеральный штаб послал военным округам распоряжение, чтобы они допустили призыв наших пленных. В мае, как раз вовремя, я приехал в Петроград.

На Западе мы были уже давно признаны. Союзники объявили о нашем освобождении как об одном из условий мира, с союзниками согласился и парижский дипломатический представитель России – в России же благодаря революции, хотя и не непосредственно, но все же признаны в самый последний момент.

Осмыслим причины этого вопиющего различия.

Уже из данного мною прагматического рассказа – я давал лишь общую картину, отбрасывая подробности – видно, что русские гражданские и военные учреждения, начиная с самого царя, обещали, но в действительности не осуществляли формировку нашего войска. У нас был одобренный проект, но его осуществление всюду наталкивалось на сопротивление, особенно же в самой Ставке. Задерживали его осуществление и чинили всевозможные препятствия.

Это положение вещей возникало из самой сущности официальной России и ее главных основ: самодержавие – православие – народность (официальная, русская). Для царской России мы были братьями и славянами второго сорта.

Тяжесть этого царского абсолютизма я чувствовал изо дня в день при своих бесконечных шагах во всевозможных военных и гражданских учреждениях. У меня был подписанный ордер на формировку нашей армии, мне давались обещания, выдавались приказы и т. д. – но осуществление застревало и встречало ярое сопротивление в самой Ставке. Отдельные лица постоянно обещали, но своих обещаний не сдерживали. Я вел переговоры с самыми влиятельными и высокопоставленными лицами, с Корниловым, а после него с Брусиловым и другими – все обещали, но шли месяцы, а создание армии все затягивалось.