Текст книги "Мировая революция. Воспоминания"

Я замечал со всех сторон недоверие и непонимание. У военных учреждений в это время было достаточно возни со своим войском; солдат было больше, чем нужно, а потому чешское войско их не интересовало. Русские чиновники были определенно утомлены. Россия проиграла, армия распадалась – зачем еще чешское войско, зачем такое напряжение? Это, по крайней мере, была причина, и причина основательная. Но многие совершенно определенно боялись нашего либерализма и католицизма, эти два понятия у них сливались. Одновременно совершенно по русскому тройному рецепту высказывались опасения, что в случае если бы было создано национальное чешское войско, то было бы необходимо разрешить народное войско и полякам, и иным народам в России. Поэтому удерживалась слабая бригада как часть русского войска, и наши солдаты должны были присягать на верность России, несмотря на то что некоторые генералы понимали, что по чисто военным доводам они должны были бы присягать прежде всего своему народу.

Очень часто я слышал жалобы на неблагодарность болгар – по всей вероятности, и чехи подобным же образом отблагодарят Россию!

Большая часть русских военных, сидевших по разным учреждениям, все еще считала наших пленных за австрийцев. Они не могли понять, что они могли быть чехами и словаками, и признавали, легитимизм и для Австрии. Так как они ненавидели русскую революцию, то не признавали и революции чешской. Наши солдаты в лагерях должны были снова и снова выслушивать, что они присягали Францу-Иосифу и что если изменили ему, то могут изменить и царю. В оправдание этих русских нужно припомнить, что против нас выступали с подобным аргументом, правда в самом начале, в Италии, Англии, Америке, а иногда и во Франции. Только благодаря объяснениям и частым повторениям своих доводов нам удалось избавиться от австрийства. У многих русских генералов и чиновников принцип легитимизма настолько глубоко засел, что они вообще не могли симпатизировать нашей революции. До известной степени это относится и к генералу Алексееву, которого наши люди считали своим лучшим другом; он им и был, но одновременно не мог избавиться от своих старорусских взглядов.

На практике легитимистическим аргументом пользовались в том смысле, что в Австрии и в Германии могли бы также использовать русских пленных против России; этим аргументом пользовались особенно в Италии (Соннино). Что касается России, то аргумент не был совершенно неправильным, ибо немцы действительно и непрерывно вели уже среди русских пленных пропаганду в пользу Германии.

Сильный довод против нашей большой армии имели те реакционеры, которые в глубине души были против Запада и союзников; они не желали, чтобы наше войско шло во Францию. В этом отношении они могли ссылаться на наших сограждан; генерал Червинка также был против перевозки войска во Францию. Я привожу для примера, как мне объяснял свое отвращение к Западу один весьма влиятельный реакционер: наступление Брусилова – доказывал он – не принесло России никакой пользы, несмотря на то что было взято в плен полмиллиона солдат и почти миллион орудий (в действительности было около 250 000 пленных; количество орудий нужно еще больше сократить). Брусилов должен был ускорить свое наступление по настоянию царя, несмотря на то что еще не был готов; а царя на это толкнул итальянский король – вот вам доказательство, что Россия работает не на прусского короля, но на королей и президентов Запада!

Я уже говорил, что споры наших соотечественников и взаимные доносы и жалобы оттолкнули многих русских военных; было также много военных, которым не нравились чрезмерные парады. Главным же образом на русские военные и гражданские учреждения действовало отвращение наших же к большой армии. Об этом мне говорил генерал Алексеев в Ставке. От членов отделения Национального совета у меня были сведения, что председатель Союза еще осенью 1916 г., т. е. в то время, когда шли переговоры о войске, определенно требовал лишь малое войско. Он боялся человеческих жертв.

Наконец, революция все поправила; Милюкова я привлек к нашему делу еще в Англии, а благодаря счастливой судьбе он как раз и стал министром иностранных дел. Поддаваясь новому направлению, генерал Духонин (бывший как раз в это время главным квартирмейстером) дал 13 июня 1917 г. приказ о том, чтобы бригада была расширена до четырех полков, а также чтоб был расширен и запасный батальон для ожидаемого дальнейшего увеличения войска. Наконец, после Зборова, у которого наша бригада отличилась не только храбростью, но и стратегической ловкостью, положение улучшилось и в военном отношении. Наши солдаты получили официальную благодарность, и имя чешской бригады проникло в широкие русские круги. В награду верховное командование дало приказ о формировании другой дивизии.

И, несмотря на это, формирование все затягивалось и затягивалось. Нужно понять, что петроградское революционное правительство в самой основе своей было иным, чем войско и его командный состав; в правительстве заседали либералы и социалисты, а военные высшие учреждения были настроены или монархически или, по крайней мере, по военному, весь военный аппарат остался старый. Милюков и либералы признавали меня, Парижский Национальный Совет и нашу программу, а военные действовали по своей старой привычке.

Но и социалисты и либералы всех направлений были настроены против нас, называли нас шовинистами. Свободомыслящие и передовые русские были испокон века в оппозиции к правительству и официальной народности, а потому были и против наших стремлений, в особенности тогда, когда из спора и борьбы наших двух направлений, правого и левого, они увидели, что многие из наших людей были реакционерами. По этой причине Керенский как военный министр дал прямо приказ о роспуске нашей бригады; то же самое приказал и новый главнокомандующий Киевским округом Оберучев – социалист-революционер. Министру Керенскому я изложил дело в меморандуме от 22 мая, под влиянием моего вмешательства успокоился и полковник Оберучев. В иную сторону все повернул Зборов.

После революции новое правительство получило в свои руки акты всех учреждений, в которых нашлись всевозможные официальные и неофициальные сведения, компрометировавшие некоторых наших граждан; развязались языки и у некоторых либеральных чиновников, рассказавших мне, что делалось при царском правительстве в Министерстве иностранных дел и в иных местах. Меня уверяли, что влиятельный член Союза был в непосредственных сношениях с охранкой и Протопоповым, а от этого понятное отвращение к нашему войску не только в правительственных, но и в военных кругах; против охранки и Протопопова были настроены и приличные русские консерваторы.

Будет ясно, каково было наше положение, если мы сравним судьбу нашей бригады и сербских легионов. Для сербов сербский посол Спалайкович довольно легко добился разрешения формировать из австрийских пленных сербские легионы. У сербов было самостоятельное государство, сербы были союзниками, имели в Петрограде официального представителя, были православными, а потому русские учреждения, несмотря на свои легитимистические возражения, которые делали нам, легко разрешили сербам набор среди австрийских пленных. Уже в 1915 г. было послано в Сербию несколько транспортов. В Одессе был сербский генерал Живкович, к которому были присланы сербские офицеры и унтер-офицеры, и так в 1916 г. была сформирована первая сербская дивизия. В эту дивизию пошло много наших офицеров и солдат, которые уже не могли дождаться чешского войска. Сербы обещали нашим, что создадут особый чешский отдел, но до этого дело не дошло; против этого вели агитацию из Киева, и многие из наших потом покинули сербскую дивизию.

Судьба этой сербской дивизии, а с ней и наших солдат была печальна. Стратегически бесплодными оказались геройские бои в Добрудже против натиска Макензена; зато они сблизили нас с сербами и усилили совместную нашу деятельность. Здесь не место распространяться о том, как началось формирование второй дивизии и как из-за внутренних споров и трений она должна была быть распущена. Я привожу здесь историю сербских легий постольку, поскольку она нужна для того, чтобы стало ясно отношение официальной России к нам и к Сербии. Одновременно я пользуюсь случаем, чтобы вспомнить с благодарностью о тех наших офицерах и солдатах, которые пожертвовали своей жизнью на равнинах Добруджи за общую нашу свободу и за Сербию. В начале 1917 г. (в апреле) наши были отпущены сербским командным составом из сербских легионов, дабы они могли вернуться в Киев и вступить в нашу армию.

Существует анекдот о начальнике какой-то крепости, который приводит сотню причин, почему он не приветствовал императора Иосифа при его приезде стрельбой; последняя из этих причин та, что в крепости не было пороха. В подобном же положении по отношению ко мне были русские военные учреждения. Они приводили мне всевозможные объяснения, причины и увертки, как я их определял по их речам, но не сказали мне того, что я узнал лишь после большевистской революции: руководящие военные и правительственные учреждения уже в 1915 г. постановили, что чешская армия не будет создана. Как я уже сказал, об этом я узнал лишь после большевистского переворота; эти сведения доставил мне сербский военный атташе Лонткевич[2]2
  К сожалению, он умер. Он мне обещал в Киеве, что пошлет мне через посольство копию этих постановлений в Париж или в Америку: я их не получил, если даже он их и послал.


[Закрыть].

Я понимал, что военные, привыкли слушаться, что они чувствовали себя связанными постановлением и деловой тайной; однако мне было очень неприятно, что ни Корнилов, ни Брусилов, при всем своем уважении к нашим солдатам, не решались изменить постановление, сделанное при совершенно иных условиях. Для меня было ясно, почему царские обещания оставались неисполненными и почему признанный наконец формировочный статут не соответствовал нашей программе.

Я получил из Вены достоверные сведения, что там знали о затяжках и неохоте русских учреждений и страшно этому радовались. Наши люди видели в этом постоянном затягивании дела русскими военными и гражданскими учреждениями взятку со стороны Австрии, и подвергалась обсуждению мысль, что здесь идет дело об австрийском влиянии. В споре наших партий и в создании Народного совета Дюриха многим мерещилась рука Австрии (без ведома самого Дюриха); о Приклонском, организаторе правительственного Национального совета, открыто твердили (в этом обвиняли его и русские), что он является платным мадьярофилом (он был перед войной консулом в Будапеште, после революции его снова там видели). Генерал Штефаник высказывал обоснованные как будто подозрения и против одного из киевских деятелей – если это правда, то это был бы единственный случай измены. Я высказал Штефанику сомнения в правдоподобности факта; он мне обещал подробные письменные доказательства, очевидно, они сгорели при падении его аэроплана. Я еще и сейчас сомневаюсь, что они могли бы что-нибудь доказать.

Изучив положение и познакомившись с главными действующими лицами, я составил и свой план.

Наше военное предприятие было весьма осложнено разнородностью и большим количеством всевозможных инстанций. В Петрограде – военное министерство, Генеральный штаб, к тому же еще Министерство иностранных дел и Совет министров; в Могилеве – Ставка (главное командование), в Киеве – военные учреждения округа (Киевского), в конце концов, слово еще имел главнокомандующий и начальник и штаб той армии, к которой наши части были прикомандированы. Это было непрерывное хождение от Анны к Кайафе и Пилату. А бесконечные путешествия из города в город! Всюду и от каждого мы должны были получить какую-то «бумагу», а ее не скоро писали – в России и войско, как и все, было бюрократизировано.

Значительную помощь оказывали мне послы союзнических держав; все они нам охотно помогали и поддерживали нас в русских учреждениях, когда мы вытягивали из них различные, менее значительные льготы; одинаково полезными были для нас и военные атташе, обычно бывшие при Ставке в Могилеве.

Основанием и устройством отделения парижского Национального совета работа была упрощена; таким образом, отпали различные местные учреждения. Прежде был Союз и Единение и оба вмешивались в военные дела; позднее рядом с Союзом возник правительственный Народный совет (Дюрих), и Союз сделался чем-то вроде консульства. К Дружине были откомандированы политические (пропагандистского характера) помощники; это соответствовало первоначальному плану пропагандистской дружины; они должны были быть соединяющими звеньями между военным начальником Дружины и иными высшими начальниками и правлением Союза (в некоторых случаях и между нашими солдатами и нашими организациями в тылу). Вначале был один такой помощник (Тучек); он был назначен Генеральным штабом; потом число их было увеличено еще двумя (Я. Рейман и за словаков Я. Орсаг), назначенными командиром Дружины.

Благодаря созданию Отделения центрального Парижского национального совета наступило упрощение. По приезде в Россию я становился, по организационному статуту, главой Отделения, и этим работа упрощалась. Настал больший порядок, и работалось в одном направлении, чем мы приобрели доверие русских и представителей союзников.

Мы расширили Отделение Национального совета и разделили работу; главным занятием было, однако, войско и его расширение. Корреспонденция с пленными – с отдельными лицами и с организациями – была огромная. Члены Отделения и многие офицеры и военные должны были посещать лагеря и вести набор. Скоро у нас возникли финансовые затруднения; был переделан уже более старый план и был объявлен национальный заем. По возможности я упрощал дело и в отношениях с русскими. Например, в Киеве была военная комиссия, заведывавшая формировкой войска; комиссия была русская, и вот вместо многочисленной комиссии я добился одного инспектора, это было важно еще потому, что члены комиссии были к нам враждебно настроены.

Прекрасным помощником для меня был Юрий Клецанда, к сожалению, так рано умерший; был он удивительно милый человек, преданный делу и неутомимый работник. Он хорошо знал условия жизни в Петрограде, в министерствах и в армии, а благодаря своей литературной деятельности был в связи с академиками и профессорами. Как секретарь Отделения, он ходил со мной по всем военным и гражданским учреждениям. Многие шаги и меры он сам успешно провел. В начале нашей деятельности в России он попал до известной степени под влияние фантазии своей русской и чешской среды, но борьба Киева с Петроградом его скоро вылечила, и он стал верным исполнителем нашей программы. У него великие заслуги перед нашим делом.

Клецанда был секретарем Отделения; моим личным секретарем был молодой историк Папоушек.

Для технической стороны формирования нашего войска был назначен, как чех по происхождению, генерал Червинка. Он был подходящим посредником между русским правительством и Союзом, позднее правительственным Национальным советом; вскоре после объявления войны он был прикомандирован к Киевскому военному округу, где получил руководство чешскими военными делами. Еще позже, когда осенью 1916 г. Генеральный штаб дал правила формирования войска, ему было доверено формирование нашего войска. Он был русским солдатом, и уже потому у него случались споры с Союзом и с Единением, но он преданно работал для чешского дела; он был консерватором и не во всем соглашался со мной, но это нам не мешало в совместной работе.

Нашей задачей было создать армию, или, как мы говорили в России, корпус из первоначальной дружины, переделанной в бригаду, потом в дивизию, и из ядра второй дивизии. План был таков – создать вначале один корпус и потом подготовлять другой, ибо пленных, идущих добровольцами в армию, было достаточно. Я продолжал там, где кончил Штефаник. Против русского плана создания пропагандистского войска, войска политического, Штефаник выставлял наш план, доказывавший необходимость настоящего, как можно большего войска, которое должно было быть послано во Францию. Об этом мы договорились сейчас же после признания Брианом нашей антиавстрийской программы.

Хочу, чтобы стало ясно, чем мой план отличался от плана русского и плана Союза; для меня было важно, чтобы у нас в России была своя армия, которой бы распоряжались мы сами. Не было достаточно, чтобы она была частью русской армии; в таком случае ее могли бы нам разбросать по частям на огромно растянутом фронте, и армия как целое не могла бы получить применения. Далее, было важно иметь как можно большую армию, действительно военную и ни в коем случае не политическую армию. Дело было также в духе нашей армии – она должна была быть нашей, не русской, хотя и русофильской; мне лично было безразлично, какой будет командный состав – русский или чешский, важно было, каковы были командиры, каков был дух армии, чему и как она служила. Чешское войско должно было ясно сознавать, почему оно воюет и каких политических целей добивается; оно должно было присягать своему народу – одним словом, оно должно было быть нашим войском.

Во-вторых: армия должна была быть перевезена во Францию. Об этом сговорились в прошлом году в Париже, и с тех пор до моего приезда Штефаник работал над этим в России.

Противники Франции и Запада были вообще против этого и против перевозки наших пленных во Францию; этот вопрос еще при царском правительстве разбирался в отдельных министерствах и в Совете министров. Когда Альберт Тома приехал в Петроград, то от имени французского правительства возобновил просьбу, чтобы наше войско было перевезено во Францию; Генеральный штаб тогда (постановлением от 14 мая 1917 г.) план одобрил и очень основательно его поддержал – дело было уже после революции, и лед был сломлен. Я сговорился с французской военной миссией, что пока пошлем во Францию 30 000 пленных и среди них несколько тысяч югославян; А. Тома согласился и всеми силами помогал ускорению дела; договор с А. Тома является первым подписанным документом такого рода между Национальным советом и государством, и снова Франция была той страной, которая признала наш Национальный совет равноправной стороной. Часть пленных должна была работать во Франции на заводах. Нам было обещано (Министерством иностранных дел и Генеральным штабом), что транспорты в ближайшем времени пойдут через Архангельск. Несмотря на это, дело все тормозилось – de facto первый транспорт был отправлен лишь в ноябре; количественно он был гораздо меньше, чем то было для нас желательно. Мы, однако, надеялись, что скоро попадем во Францию через Сибирь.

Предположение, что армия будет во Франции, имело, конечно, некоторое влияние на организацию войска; мы завели французскую дисциплину, дабы после переезда не возникли затруднения во Франции – были приняты в войско французские офицеры связи.

Все мои старания были направлены на то, чтобы мы не были захвачены русским военным хаосом и чтобы вся армия держалась вместе; в известном отношении это удалось именно благодаря упадку русской армии и развалу всей России. Наши солдаты видели лишь развал, и это их отпугивало; в административном отношении развал помогал нам тем, что мы часто brevi manu доставали материал из русских военных складов, которые без нас бы раскрали. Мы пользовались до известной степени тактикой fait accompli; переговоры с учреждениями становились понемногу невозможными, такая всюду царила неопределенность, а кроме того, день изо дня менялись руководящие лица. Только что я договорился с Корниловым, а на другой день уже был Брусилов и т. д. – полный развал и неопределенность.

Официальное разрешение формировать армию было лишь общим; для осуществления необходимо было уяснить подробности, а главное, необходимо было окончательно определить размер нашей армии. Я требовал сначала один корпус, а потом в связи с обстоятельствами и другой. Этого чрезвычайно важного решения я добился от генерала Духонина, назначенного начальником Генерального штаба в Ставке; он знал и ценил наших солдат, их разведочную деятельность и поведение при Зборово; у него хватило смелости не считаться с устаревшими постановлениями русского правительства. Духонин, как уже было сказано, в июне расширил бригаду; он отличался от Брусилова, Корнилова, Алексеева и иных, которые тоже нас ценили и признавали, но не решались нарушать старый правительственный приказ. Итак, у нас был корпус, и притом корпус по договору независимый; далее с Духониным было решено, что наше войско предназначается исключительно против нашего врага. Так был принят и подтвержден русскими же мой главный принцип о невмешательстве. Таким образом, мы достигли уверенности, что во время партийных споров и боев среди русских нас не будут звать то одни то другие. Этой формулировкой я успокоил на время также тот консервативный и реакционный элемент в русской армии, который до последнего момента противился нашей самостоятельной армии и боялся ее.

Вскоре после разрешения вопроса Духониным я выбрал среди русских генералов начальником нашего корпуса генерала Шокорова. Главой Генерального штаба я сделал бывшего генерала Дитерихса; я узнал, что он в Киеве и работает на вокзале, как обыкновенный рабочий (я о нем слышал уже в Ставке); это была лишняя причина, почему я его выбрал для нашего Генерального штаба. На практике только с назначением обоих руководящих лиц была закреплена организация корпуса.

Здесь я должен сказать еще несколько слов о генерале Духонине. Он был молодым, энергичным и талантливым офицером и очень честным человеком; он противился приказам Ленина, требовавшего, чтобы был заключен мир с центральными державами. Он понял наше положение и помог нам. К несчастью, большевики убили его (2 декабря 1917 г.), когда под командой Крыленко завладели Ставкой. Тело убитого было варварски предано в течение нескольких дней поруганию на Могилевском вокзале; наконец разрешили перевезти его в Киев для погребения. Мы сошлись на похороны, но они были запрещены; только после дальнейших упорных просьб и требований всех присутствовавших разрешили похоронить тело ночью.

Через несколько дней после похорон я посетил вдову и только теперь, к своему ужасу, узнал, что покойный охотно бы принял место командира нашего корпуса; Духонина даже намекала, что он ожидал этого предложения. Я, со своей стороны, когда намечал командира и советовался об этом с Духониным, не мог о нем и думать, полагая, что командование одним корпусом он счел бы за умаление своего высокого положения, а потому, естественно, это место ему и не предлагал. Конечно, сделавшись нашим командиром, он покинул бы свое место в Могилеве и остался бы в живых… Будем же с уважением чтить его память – он сделал из слова и бумаги дело, положительное постановление Временного правительства превратил в действительность.

Хоть одно слово, но все же нужно сказать о русских офицерах в нашей армии. Среди пленных у нас были офицеры лишь в низших чинах; генералов и начальников отдельных военных отделов и учреждений у нас не было, а потому в качестве главных командиров мы принимали русских офицеров.

Мы не могли назначать неподготовленных и неопытных в большинстве случаев молодых наших офицеров. Это всюду вытекало из положения дел. В России у нас высшие офицеры были русские, во Франции – французы, в Италии – итальянцы. В России на русский командный состав обращали тем большее внимание потому, что армию хотели видеть русской, а не чешской. Само собой разумеется, что благодаря этому всюду возникали затруднения; это усложнилось еще тем, что часть русских офицеров не понимала своего назначения. На многих, кроме того, можно было видеть влияние деморализации царского режима, как в администрации, так и в военной службе. У меня из-за этого было много затруднений. Даже часть наших офицеров и солдат, например, не поняла сразу, почему вскоре после своего приезда я отозвал начальника бригады Мамонтова, который пользовался любовью и доверием войска; он был определенно талантливым человеком, но, с другой стороны, был более журналистом и трибуном, чем солдатом.

В дружине слова команды были русские; уже во второй дивизии заводились чешские, а в корпусе были чешские; во многих случаях команда была лишь по имени чешская, так как не было времени и возможности не только скоро перевести на чешский язык русскую команду, но и приспособить ее к нашим потребностям. Это все зависело от организации всего войска.

Вообще, нужно дать себе отчет во всех тех затруднениях, которые у нас были с организацией войска. Дело было не только в командовании и военных сигналах, но касалось всей военной администрации.

Солдаты были добровольцами; они добровольно заявили о своем желании поступить в войско, а этим самым уже была дана некая свобода. У нас перед глазами стоял идеал демократической армии; понятно, что в русском хаосе идеал свободы, равенства и братства понимался часто довольно анархически. Когда же после большевистского переворота большевизм начал просачиваться и в наши ряды, было чрезвычайно трудной задачей выработать наспех демократическую систему дисциплины и повиновения, необходимых для войска на фронте. Мы приняли, как уже было сказано, французскую дисциплину с некоторыми временными изменениями.

Среди добровольцев, конечно, были приверженцы всех домашних партий и направлений, что также не способствовало облегчению; солдаты и особенно офицеры не всегда умели различать политику и стратегию. Но расхождения не были так остры, как дома, так как мы были на чужбине и вне домашней среды.

При таких условиях не было легкой задачей организовать войско чисто по-военному и достичь чисто военной специализации. Дело было, повторяю, не в том, будет ли команда русской или чешской, а в смысле этой команды, в многозначительных вопросах – какая стратегия и тактика соответствуют духу нашего народа. Во всяком случае, главным было то, чтобы добровольческую армию сделать совершенной в военном отношении. Я не мог скрывать сам перед собой, что при всей осторожности в организации армии и ее командного состава, как в целом, так и в частях и отделах, была известная доля дилетантизма. Я сам, не военный человек, должен был много думать, чтобы выполнить отдельные задачи. Дело было не только в создании войска, но и в самом войске, которое должно было удовлетворять военным требованиям в том случае, если бы мы столкнулись с превосходным в военном отношении неприятелем. Естественно, что наши сравнивали себя с окружающей их русской средой; но мы должны были помнить о немцах и пруссаках, с которыми мы хотели воевать. Военная специализация и дисциплина обеспечивают в бою меньший урон; не только милитаризм, но и человечность требуют хорошего вооружения и знания военного дела.

Положение требовало от отдельных личностей самостоятельности в суждениях и действиях; в общем, как раз в этом отношении легионы хорошо себя зарекомендовали. В большом и в малом проявились талант и способность импровизировать.

Подражание большевистским примерам нельзя было просто запретить. Поэтому мы ограничили комитеты, заведенные уже при Керенском, задачами экономическими, просветительными и т. д. Демократическая организация войска, особенно же добровольческого, требовала и определенного решающего голоса самих солдат. В демократической армии, понятно, сложен офицерский вопрос: какими преимуществами и отличиями офицер может и смеет пользоваться. Например, сейчас же возник вопрос, должны ли офицеры столоваться отдельно, и еще целый ряд таких больших и мелких вопросов. Эти и подобные же вопросы нельзя было решать наспех, без опыта, всегда по одной мерке; при таких условиях не было возможно строгое единообразие, а потому в отдельных частях поступали более или менее самостоятельно.

Примером и школой для нас являлся Сокол со своими принципами и идеалами; конечно, я отлично сознавал разницу между солдатами и соколами, но сокольская идея имела значительное и хорошее влияние. Делались ошибки, но в общем опыт все же удался.

Весьма тяжелой была задача снабжения; у нас было свыше 40 000 солдат, для которых было необходимо достать оружие, одежду и обувь, хлеб и мясо. Как уже было сказано, развал русской армии нам до известной степени в этом помог. От украинских крестьян было нелегко добиться хлеба и муки, потому что они не хотели продавать за деньги и требовали инструменты, гвозди и т. д.; наконец, нам мешало непрерывно менявшееся политическое положение.

Вначале мы зависели от русских военных учреждений. Когда же мы стянули силы на Украине, то русские учреждения начали понемногу уступать свою власть украинским, поскольку Украина становилась самостоятельной. Одновременно мы не могли избежать переговоров с новыми возникавшими большевистскими властями, которые становились господствующими.

Тут же возник тяжелый вопрос транспорта, то есть как повезти наше войско на восток, потому что мы настаивали на том, что хотим через Сибирь, морским путем во Францию. Русские дороги изо дня в день портились и в смысле управления, и в смысле материала. Поэтому-то вопрос передвижения был таким трудным.

Естественно, что среди большого числа добровольцев не все были одинакового качества и не стояли на одном уровне. Так, уже само собой понятно, что не все записывались по идеальным, патриотическим побуждениям. Русские лагеря для военно-пленных были в большинстве случаев для наших очень дурны, – особенно скверно действовала неволя и бюрократический прижим политически необразованных начальников лагерей, а поэтому легионы для них означали освобождение. Это особенно верно по отношению к позднейшей послереволюционной эпохе 1917 и 1918 гг. Легионы предоставляли им также большую личную безопасность и лучшее обеспечение, особенно на случай болезни; поступление в легионы охраняло их также перед Австрией – если бы они вернулись домой, то попали бы в австрийское войско, а там им было бы хуже, и многие из них бы наверное погибли. И в этом отношении наше войско было спасением.

Солдаты сами хорошо следили за различными видами беглецов; перед битвой у Зборова ушло около ста стародружинников – все это были люди, рожденные и воспитанные в России. Однако большая часть наших людей были хорошими и надежными солдатами, исполнявшими честно и успешно свои тяжелые обязанности. У меня было много случаев и возможностей наблюдать нашего солдата, а таким образом, и чешского человека.

Я не знаю точного количества чешских и словацких пленных в России, а потому не могу установить точного соотношения между легионерами и пленными; мне кажется, что количество тех, которые не записался к нам, довольно значительно. Точное выяснение вопроса могло бы дать хорошее мерило для общей сознательности и политической решимости.