Текст книги "Мировая революция. Воспоминания"

Мои отношения с солдатами были хорошими, дружескими, товарищескими, несмотря на то что в суждениях я был строг, иногда даже очень строг. Искренность, мне кажется, является наилучшим способом поддержания хороших отношений между каждым высшим и низшим, командиром и солдатом; кроме искренности, необходима еще последовательность и, главное, справедливость. Войско неизменно держится на авторитете, особенно во время войны офицеры и командиры являются тем, чем в политической жизни лидеры. Но военные вожди не должны быть демагогами, за это обычно они сами скоро несут возмездие, ибо во время военных опасностей дело идет о жизни, а в опасности люди становятся реалистами и судят своих начальников без милости. Неверно понятый демократизм соблазняет офицеров и приводит их к демагогической неискренности и фальши.

Солдат непосредственнее штатского; во взаимных отношениях одного с другим, низшего к высшему и наоборот нет тех формальностей, которые мы находим в гражданской жизни. Возникает особый род лаконизма, вызываемого точностью, ясностью и практичностью всего военного механизма; сравнительно большое равенство – то, что солдат не должен заботиться о хлебе, одежде, квартире, что тут нет экономической конкуренции и борьбы за существование, создает некую откровенность и искренность. Солдат живет постоянно в обществе своих товарищей, на глазах у всех и благодаря этому, как и всем своим занятиям, делается более объективным и менее личным. Его призвание уже по самой своей основе не скептично. Солдат всегда наивнее, он ребенок и с детскими слабостями; часто возникает ревность из-за того, что армия состоит из ступеней, чинов и обязанностей; герой перед лицом неприятеля может в роте стать ребячливым и ничтожным. В наших легионах почти каждый проходил через огонь критики и соревнования. Были большие или меньшие трения между стародружинниками и позднейшими легионерами, резко критиковали тех, что пришли из сербских легионов, вспоминали грехи и грешки, особенно офицеров, бывших в австрийской армии, ревновали друг друга члены различных лагерей, разбросанных по России, и т. д.

При этом мы все время должны иметь в виду совершенно ненормальные русские условия, в которых формировалась армия.

При встречах с солдатами я убедился, что они питают ко мне доверие. Они знали, что я дома защищал необходимость критической и трезвой политики; таким образом, они ожидали, что и в России я не буду иначе действовать и что я хорошо продумал то, что предпринимаю и чего хочу от них. Я предлагал им обоснованную программу, которую они принимали; наши солдаты были достаточно образованы, чтобы понять, и принять, и обсудить исторические и политические доводы. Я обращался к разуму, стремился убедить и призывал к жертве за убеждения. Я им говорил совершенно открыто о наших главных затруднениях. Они видели собственными глазами и убеждались на каждодневном опыте, что я забочусь о снабжении и об общем состоянии войска; наконец, я думаю, на них действовала в положительном смысле моя простая жизнь и то, что я не боялся или, вернее, умел скрывать страх. Во время большевистской революции в Петрограде, Москве и Киеве я им дал не одно доказательство, что при исполнении своих обязанностей я не уклоняюсь от опасности, грозящей моей жизни. Так я добился права требовать от них жертв, даже высшей жертвы – жизни.

Наш солдат хороший боец, храбрый, доходящий до самых отважных геройских поступков; но он должен знать, за что он воюет; жертвенность во имя слепого послушания, как ее требовали и воспитывали в австрийской армии, была очень скоро преодолена. Воскрешение гуситского духа не было пустым лозунгом, но реальным чувством и решимостью; поэтому-то наименование наших полков именами Гуса, Жижки и т. д., как это было сделано после битвы у Зборова, не было пустым историческим украшением. То, что гуситская идея не была проведена последовательно и во всех областях ратного искусства и военного управления, объясняется невозможностью преодолеть в краткий срок военные условия (австрийскую и русскую традиции) и осуществить свою идею в соответствии с требованием эпохи.

Анекдотическая, но характерная мелочь: у наших солдат на значках были чаши и львы; русские крестьяне принимали их за рюмочки и собачек, и я думаю, что это послужило причиной, почему эти знаки не стали всеобщими.

Мое первое выступление против Австрии в Швейцарии в день Гуса было органическим последствием нашей истории – столь же органическим и национальным, в лучшем смысле слова, было воскрешение гуситской и таборитской военной традиции.

Наш солдат скор на дело; скоро улавливает и скоро же ориентируется; зато тяжело переносит неуспех. Однако он умеет выбираться из затруднительного положения. Я уже указывал, как в битве у Зборова наши солдаты показали не только личную храбрость, но и значительные тактический и распорядительский таланты.

Словак тоже хороший солдат; он, однако, еще больше привык слушаться, чем приказывать, управлять.

Я прекрасно знаю, что хорошее войско не обеспечивается исключительно личной храбростью и отвагой отдельных личностей; эта храбрость должна быть поддерживаема всеобщей дисциплиной; дело не только в бесстрашии под огнем, но и в терпеливости во время утомительной и обессиливающей фронтовой службы. Солдат жив не одной дисциплиной, но и хлебом – хорошее питание является в наше время главным условием успеха. Тот же солдат, тот же полк и даже целая армия могут быть сегодня храбрыми, а завтра поддаться панике. Войско требует правильной организации, администрации и постоянного руководства; храбрость отдельных лиц является лишь одним из слагаемых, обеспечивающих победу. Поэтому в демократическом войске так важен офицерский и унтер-офицерский вопрос.

Новые затруднения нам подготовлял и скоро устроил боль-шевицкий переворот 7 ноября 1917 г.

Я наблюдал большевистское движение в Петрограде и был свидетелем, как оно дошло до Москвы и Киева. Было это действительно удивительное стечение обстоятельств, ведь я каждый раз попадал в самую гущу большевистских боев. В Петрограде я жил на Морской, недалеко от дворца, а напротив был телеграф и телефон; из-за этих зданий на улице, где я жил, велись бои. Отдел наш помещался сначала на Бассейной, а потом на Знаменской; на ежедневные совещания я ходил с Морской на Знаменскую, причем я должен был проходить через Литейный проспект, где в то время часто велись уличные бои. Я ходил на совещания неизменно каждый день; часто я ходил по улицам при стрельбе. Коллеги из Отдела неодобрительно на это посматривали; кажется, теперешний наш посол в Сербии, Шеба, обвинял меня в каком-то физиологическом недостатке чувства опасности. Было решено, что у меня будет охрана; так я получил для этой должности пленного Хузу. Под давлением Отдела, боявшегося, что со мной что-нибудь случится, я должен был переселиться в Москву. Отдел в скором времени должен был переехать за мной. Итак, я отправился в Москву, но утром, когда я приехал, начались бои между большевиками и войсками Керенского, и я неожиданно оказался в известной гостинице «Метрополь», из которой юнкера Керенского сделали на скорую руку крепость; я прожил в ней шесть тяжелых дней под большевистской осадой. Когда в последний день юнкера ночью незаметно ушли, а на другой день большевики взяли гостиницу-крепость (гостиница была действительно весьма солидно построена, с толстыми стенами), то я был избран парламентером со стороны иностранцев, от русских был выбран поляк, так как русские побаивались этой функции. Когда я потом выехал из Москвы в Киев, то попал во время взятия Киева большевиками во французскую гостиницу на Крещатике, которая была опасна уже своим местоположением (в гостиницу во время совещания влетел в соседнюю комнату тяжелый снаряд, но, к счастью, не взорвался); опять, под давлением друзей, я должен был переселиться в санаторию, но опасность от этого не стала меньше, так как я ходил на собрания Отдела, а пули летели и в санаторию, и даже в мою комнату. Однажды после обеда мы с Хузою пробежали под настоящим дождем пуль… Еще и сейчас, когда после многих лет, наполненных разнообразнейшим опытом, я вспоминаю взятие главных городов России большевиками, то это мне кажется тяжелым сном.

Меня переворот интересовал главным образом с точки зрения нашего войска и военных планов. Скоро стало ясно, что большевики волей-неволей должны будут заключить мир с немцами. И в этом они следовали примеру царя и иных своих предшественников. Удивительная игра судьбы: Милюков выступил из Временного правительства перед Керенским, потому что Керенский хотел пересмотра программы в пацифистическом смысле, позднее Керенский пытался воевать, а Милюков был готов вести переговоры с немцами.

Я еще больше укрепился во взгляде не путаться в русские внутренние дела, вытекавшие из революции, и переправляться во Францию, как мы сговорились с Францией.

Когда большевики под командованием Муравьева, придя на Украину, выступили против буржуазной Рады и брали Киев, мы с ними заключили договор: они обеспечили нам вооруженный нейтралитет и отъезд из России во Францию. Благодаря признанию вооруженного нейтралитета мы (Национальный совет) были признаны регулярной и самостоятельной армией и правительством.

Большевики взяли Киев 8 февраля: накануне я заявил, по договору с французской военной миссией, что наша армия является частью французской армии, для того чтобы этим укрепить свою позицию.

Муравьев лично стремился сдержать свое слово; тем не менее киевский Совет, как говорят, без ведома Муравьева послал чешских агитаторов в наше войско, призывая его перейти в русскую армию. Это был один из затруднительнейших моментов, которые у нас бывали довольно часто. После основательного размышления я решил, что пусть наши солдаты выслушают большевистских агентов. Так мы и поступили: результат был тот, что из наших в Красную армию перешло около 218 человек; но из них на другой день уже некоторые вернулись, так как скоро могли убедиться в недостатках красной армии. В виде примера приведу, как один из наших «красных» уже на другой день хвастался, что у него полный карман часов. Такой аргумент открыл лучшей части глаза быстрее, чем это могло бы сделать мое запрещение выслушать большевистскую агитацию. Правда, некоторые русские и французские офицеры приняли весьма скептически мое решение, но результаты говорили за меня, а не за военный бюрократизм.

Я не скрываю, что среди тех, кто перешел к большевикам, были приличные и даже очень хорошие люди. Некоторые из них благодаря своему положению в большевистской армии оказывали нам большие услуги.

Поведение большевиков в Киеве и его окрестностях накладывало на нас тяжелую задачу – терпеливость; мы были особенно потрясены известием, что, несмотря на договор, были убиты наши солдаты, охранявшие военные запасы недалеко от Киева. По своей грубости большевики, наслаждаясь своей победой, не удовлетворились лишь убийством часовых, но загрязнили и надругались над трупами, с которых сняли платье и обувь. Трудно было тогда преодолеть естественное стремление к мести; но, взвесив все обстоятельства, я удовлетворился энергичным протестом и большевистским обещанием, что виновники будут наказаны и что в дальнейшем договоры будут честно исполняться.

Я видел много страшного и бесчеловечного во время большевистской революции; но по какой-то особой ассоциации при слове, большевизм перед глазами у меня встает одна картина. В течение некоторого времени после уличных боев в Петрограде и других городах трупы павших жертв развозились по семьям на обыкновенных русских извозчиках. Окостеневшее тело клали, как бревно, поперек экипажа; с одной стороны торчали ноги, с другой – голова, иногда руки. Часто трупы ставили, и тогда их привязывали тряпкой или веревкой. Видел я и такие случаи, когда труп ставили вниз головой, а вверх торчали ноги. Это лишнее, бессмысленное, варварское уничтожение жизней поражает меня всегда при мысли об этих картинах.

Договор с Муравьевым подписали наши еще до взятия Киева; с Муравьевым я вел переговоры 10 февраля 1918 г. в его салон-вагоне в присутствии союзнических представителей, которые выбрали меня в качестве парламентера (сами они по-русски не говорили). 16 февраля я получил от Муравьева бумагу, обеспечивавшую нашим вооруженным войскам свободный и беспрепятственный проезд во Францию.

Об отношениях Муравьева ко мне по Киеву ходило много сплетен, распускаемых некоторыми реакционерами; большевистский генералиссимус, по их словам, как-то уж слишком «очевидно» уступал мне и т. д. Мне лично он сам сказал, что уже давно знает меня по книгам и сообщениям, а потому стремится меня удовлетворить. Он был, как я слышал, жандармским офицером и большевиком по принуждению; позднее по приказу из Москвы он был расстрелян.

Для меня в то время, как я уже говорил, большевизм был чисто военной проблемой, т. е. меня интересовало то, как большевики будут относиться к нашей армии; конечно, я следил за большевистским движением и с социологическим интересом. Я наблюдал рабочее и социалистическое движение давно по всей Европе и у нас дома, и так возникла моя критика марксизма. Отдавшись изучению России, я следил шаг за шагом с самого начала за ленинским направлением; приехав во время войны в Петроград, я наблюдал за первыми ростками его революционной пропаганды. Под большевистским режимом я прожил почти полгода, видел его зарождение и следил за его развитием.

Здесь нет достаточно места, чтобы разбирать большевизм, а потому я скажу о нем лишь то, что необходимо для моего дальнейшего рассказа; мое отношение к большевизму многим людям не давало спать, вот еще причина, почему я хочу объяснить свою точку зрения.

Что касается принципов, то я не считаю коммунизм социальным и социологическим идеалом, если под коммунизмом подразумевается полное экономическое и социальное равенство. Нормальное политическое и социальное состояние общества невозможно осуществить без сильного индивидуализма, т. е. без свободной инициативы отдельных личностей, что на практике означает такой режим, который дает возможность развития разнообразнейших индивидуальностей, наделенных от природы неодинаково, как духовно, так и физически. Неодинаково положение каждого индивидуума в обществе, различна и его общественная среда; каждая личность наилучшим способом может использовать свои силы и среду по собственной инициативе; если судьбу человека разрешает иной, если иной его ведет, то является опасность, что силы ведомого не будут правильно и вполне использованы. Это видно во всем; в политическом отношении это видно на всех формах правления, где сильно развился централизм; коммунизм и есть именно централизм. Особенно большевистский централизм очень крут; это режим абстрактный, вышедший при помощи дедукции из тезы и насильственно осуществляемый; большевизм – это самодержавная диктатура одного и его помощников; большевизм непогрешим и смахивает на инквизицию, а потому у него нет ничего общего с наукой и философией; наука, как и демократия, без свободы невозможна.

Я считаю демократию, последовательно и справедливо осуществляемую, демократию не только политическую, но и экономическую и социальную, наиболее соответствующим и желательным состоянием общества, как нашего времени, так и еще в долгом будущем. Экономически и социально капиталистический режим несовершенен своей односторонностью; капитализм, правда, дает многим возможность – не всем! – личной инициативы, предприимчивости и творчества, но распределение выработанных ценностей, их пользование не зависит от производственных способностей, но от правил присваивания чужой работы и ее результатов. На практике демократия означает терпимое неравенство, неравенство как можно меньшее и уменьшающееся. Конечно, это легко сказать, но ведь осуществления могут быть самые разнообразные. Поэтому же и коммунистических систем может быть много.

Всему этому нас также учит русский эксперимент и его скорое развитие и значительные изменения.

В 1917 г. Ленин не хотел осуществлять принципы и идеалы коммунизма в России, для него было важно воспользоваться Россией, чтобы эти идеалы осуществить или, по крайней мере, ускорить в Европе. Об этом Ленин честно высказал свое мнение; он ошибся благодаря тому, что представлял себе неправильно состояние Европы так же, как и России. Его философия истории была ошибочной. Уже Маркс и Энгельс ошибались в своих ожиданиях и пророчествах окончательной революции; Ленина и его приверженцев это не испугало, и они снова принялись ждать социальную революцию. Когда? Где?

То, что Маркс, по Фейербаху, говорит о религиозном антропоморфизме, действительно и в области социальной и политической: человек творит по своему образу и подобию не только рай небесный, но и земной – будущее. Русские не способны осуществить марксистский коммунизм; они в целом еще слишком некультурны и испорчены царизмом, чтобы понять и осуществить взгляды Маркса на коммунизм как окончательную стадию длинного исторического процесса. То, что делали Ленин и его сторонники, не могло даже быть коммунизмом; быть может, это были коммунистические мелочи; его система была примитивным (земледельческим) капитализмом и примитивным социализмом под наблюдением примитивного государства, возникающего из анархических единиц, выпавших из царского, также примитивного, централизма. Русский примитивизм вообще – масса неграмотных крестьян, живущих в далеких деревнях, недостаток путей сообщения, упадок войска и бюрократии ввиду проигранной войны, беспомощность политических партий и сословий – все это дало возможность энергичному самозванцу осуществить большевистский переворот в больших городах, а с ним и владычество незначительного, но организованного меньшинства.

Ошибки и недостатки социального и политического антропоморфизма были видны на всем. Ответственные места, гражданские и военные, получали в большинстве молодые, неопытные и не получившие специального образования люди. Лучшие из них старались хоть кое-как выполнять свои задачи; искали и изобретали то, что уже давно было известно и существовало; многие же просто злоупотребляли своим положением и использовали его ради личных целей. Тот, кто должен только еще учиться различать цифры и считать, не может пользоваться интегралами. Если Ленин сам так часто признавал, что делаются ошибки и что нужно учиться, то в этом видна чисто русская честность, но в то же время и обвинение: ныне ни в одной области, ни в администрации, ни в политике не нужно наново и самостоятельно изобретать азбуку. Бесконечные импровизации в своей несистематичности составляли большевистскую систему. Большевистская полуобразованность хуже, чем полная безграмотность. Большевистская диктатура выросла из некритической, совершенно ненаучной непогрешимости; режим, который боится критики и разбора мыслящих людей, совсем уже невозможен.

Недостаток культурности, этот особый примитивизм, виден также в официальном приятии всех абсурдов так называемого современного искусства.

Также в администрации давал себя знать ложный марксистский взгляд на идеологию государства, его организацию, тем более что на администрацию марксисты никогда не обращали достаточно внимания и не изучали ее, остановившись раз навсегда на анархизме (агосударственности) и выдвигая абсолютный перевес экономических условий (экономический или исторический материализм). Этот марксистский материализм подошел к русской пассивности: они ex thesi не должны были заботиться ни о чем, кроме хлеба. Но государство, литература, наука, философия, школа и воспитание, народное здравоохранение и нравственность, короче говоря, целая духовная культура не бывает дана экономическими условиями, но должна быть совместно с ними создана. Именно культура обеспечивает и делает возможным экономическое развитие – дает хлеб.

Русские, как и большевики, являются детьми царизма; в течение столетий он их воспитывал и вырабатывал. Они сумели устранить царя, но не устранили царизм. У него царская форма, хотя они носят ее наизнанку, ведь русский и сапоги умеет вывернуть наизнанку.

Большевики применяли свою многолетнюю, как они называли, «подпольную» тактику; они не были подготовлены к позитивной административной революции, их хватило только на революцию отрицательную. Она была отрицательна в том смысле, что при своей односторонности, узости и некультурности они многое совсем излишне уничтожили. Я их особенно обвиняю в том, что они, совсем по-царски, излишествовали в уничтожении жизней. Уровень варварства всюду проявляется в том, в какой степени люди умеют распоряжаться жизнью своей и своих ближних. Большевистское уничтожение интеллигенции могло бы найти предостерегающий пример в римском Севере и вырезывании старых римских семей, особенно сенаторских; он добился этим варваризации государства и управления, но одновременно ускорил и падение империи. Но историк ясно найдет и более близкие примеры в самой России, в Иване Грозном или еще лучше в Стеньке Разине…

Большевизм соответствует гораздо более Бакунину, чем Марксу; что касается Маркса, то он следует за ним в его первой революционной эпохе – 1848 г. – в то время, когда его социализм не был еще вполне разработан. На Бакунина большевики могли бы ссылаться из-за своего бесспорного иезуитизма и маккиавелизма. К ним они дошли через заговорщицкую тайну, к которой привыкли, и стремлением к власти и диктатуре; добиться власти и удержать ее в своих руках стало главной целью. Тот, кто верит, что достиг высшей, окончательной ступени развития, что у него в руках непогрешимое знание всей общественной жизни, остановится в работе над прогрессом и усовершенствованием и будет занят одной и главной работой, как удержать свою власть и положение. Так это было во время реформации в католицизме, так возникли инквизиция и антиреформация, так это сейчас в России.

Большевики мало знали Россию. Царизм принуждал их жить за границей вдали от России отвыкли; я не говорю, что они благодаря этому лучше узнали Запад, они и его не знали, живя в своих кружках. Они его узнали лишь в той мере, что начали им интересоваться и сделали его мерилом для России. Веря, что социальная революция будет также на Западе и еще раньше, чем в России, они посвятили себя пропаганде на Западе до такой степени, что внимание по отношению к русскому быту было вполне рассеяно. Кроме того, на эту пропаганду они тратили сравнительно большие деньги. Одним словом, политика большевиков экстенсивна, а не интенсивна, экстенсивна внутри и наружи. Повторяю, – совершенный примитив.

Русский большевизм ни в коем случае не тождествен с коммунизмом; в лучшем случае это государственный социализм и капитализм. По бывшим до сих пор опытам, действительный длительный коммунизм возможен лишь на моральной и религиозной основе, среди друзей; но до общества, дружественно организованного на симпатии – нам всем далеко. Коммунистические опыты удаются в начале революции, во время минутного восторга, но позднее, когда восторг должен быть применен в обыденной жизни, они падают и вырождаются.

Режим Ленина был подготовлен Керенским и Временным правительством; и Временное правительство, и Керенский проявили неспособность к управлению и очистили неспособным и скверным людям значительное поле действия. Ленин продолжал в том же роде. Дорогу ему подготовило анархическое развитие интеллигенции начиная с 1906 г.; тогда и несоциалистические партии не поняли, что после революции и достижения конституции, пусть и несовершенной, – политическое движение должно стать более положительным. Ленин был логическим последствием русской нелогичности. Запломбированные немецкие вагоны играли при этом весьма неважную роль. Ленин захватил Россию так, как ее раньше захватывали иные самозванцы – самозванство ведь обширная глава русской истории. Ленин использовал как агитацию военную усталость, развал армии и жажду земли, которую все социалистические и либеральные партии поддерживали со времени освобождения крестьян, – с 1861 г. Крестьяне забрали землю, а о коммунизме им и не снилось, а крестьяне – вот Россия. Неправильно обвинение, что Ленин и его опыт не русские; сама система советов есть не что иное, как расширение примитивных русских мира и артели.

То, что режим Ленина не создал коммунизма, и то, что у него были и есть большие недостатки и грехи, еще не означает, что это зло не принесло России и особенно массе русских мужиков ничего хорошего. Большевизм пробудил чувство свободы; особенно же возросло сознание собственной силы у крестьян, и все получили урок о силе организации; окрепло убеждение в необходимости работы и прилежания (сам Ленин и многие вожди являются добрым примером); в городах и среди крестьян началось (Руссовское) опрощение. Эти и иные относительно добрые свойства большевизма может и должен отметить справедливый и серьезный наблюдатель русского развития. В противовес этому большим – по моему мнению – самым большим минусом является моральная развращенность, упадок школьного образования и воспитания, моральная и культурная анархия вообще. Правда, почему Россия нуждалась в столь насильственном пробуждении от царского сна? Об этом каждый, кто любит Россию, будет думать; в первую очередь над этим должны бы были задуматься приверженцы царизма и церкви.

Повторяю, все, что я тут говорю, касается прежде всего первой эпохи большевизма; в следующие периоды, до сегодняшнего дня он развивается и особенно стремится осуществить коммунизм. Это делается за счет благосостояния. Что касается политики вмешательства и вообще всей политики по отношению к России, то я придерживаюсь постоянно точки зрения невмешательства: большевизм означает внутренний кризис России – его нельзя лечить вмешательством извне. Правда, большевики сами поддерживают эти стремления к вмешательству тем, что страстно стремятся к признанию de jure буржуазией!

Перехожу к следующему отделу.

Большевизм имел то значение для нашего войска, что некоторая его часть – хотя и небольшая – более или менее последовательно начала склоняться к большевизму. Этот чешский большевизм в России связан с именем Муны. Я вел с Муной сам переговоры, когда вышел первый номер киевской «Свободы» (1 ноября 1917 г.).

В Киеве было достаточное количество пленных рабочих, которые получали весьма приличный заработок на тамошних чешских и русских фабриках; некоторые из них отказывались вступать в армию и не хотели даже платить на нее всеобщую дань; они прятались за удобный лозунг, что мы буржуи, что легиоры служат буржуазии, капитализму и т. д. Они сами ему служили, Муна играл на два и больше фронтов. Какие у них были необоснованные доводы, можно судить по тому, что из трех или четырех товарищей, пришедших ко мне с Муной вести переговоры относительно «Свободы», двое тут же вступили в нашу армию, когда услышали, как мы опровергали несвязные доказательства Муны. Муна защищался лишь всякими хитрыми выдумками, утверждал, что нападает на легионы лишь из-за киевских рабочих и что делает это лишь внешне и что со временем сам приведет в наш лагерь киевских «беглецов». В начале «Свобода» была против большевиков и резко обвиняла их во всевозможных ошибках; после переворота все изменилось, и Муна, и его газета стали большевистскими. Я уже говорил раньше, что большевики не привлекли на свою сторону много людей в армии.

Когда к Киеву подходил Муравьев со своей армией, то члены Национального совета в Киеве постановили, как бы принести присягу в верности принципам нашего освободительного движения и мне лично (30 января). Это должно было послужить одновременно примером для всей нашей армии и всех наших людей в России. Конечно, нашлись слабые и нечестные люди, которые легко перескочили из самого черного черносотенства в самое красное. Некоторые играли на два фронта. Были также такие чешские предприниматели, которые в своем близоруком хищничестве не только спокойно сносили, но и поддерживали нападки на армию. И об этом мы не смеем забывать, если говорим о войске «политическом».

Вскоре после взятия Киева был образован совет рабочих и солдатских депутатов по русскому образцу. Под влиянием большевиков в самом Национальном совете тайно подготовлялся какой-то переворот; я об этом был своевременно осведомлен, но ждал спокойно. Я должен был ехать в Москву, чтобы там практически добиться того, что мы являемся действительно частью французской армии: было важно обеспечить нашу армию с финансовой стороны. Во время этого моего отсутствия был создан какой-то новый Национальный совет, который, однако, своим революционным руководителем все же избрал меня. Мне было неприятно, что эту штуку выкинули как раз социалисты, члены Национального совета, которые мне в глава всегда осуждали беснование наших чешских большевиков. Этот новый Национальный совет был основан 24 февраля, но все предприятие не имело практического значения. Мешать и вредить может, конечно, даже самый глупый человек, так нам вредили своими партийными вмешательствами у русских большевиков и муновцы.

Тогда уже ожидались в Киеве немецкие и австрийские войска, и когда, наконец, неприятель действительно начал приближаться, то киевская оппозиция спаслась тем, что вступила в «буржуазную» армию. 20 февраля начался отход наших частей с Украины, а уже 2 марта у наших был бой с немцами на Киевском мосту, а вскоре снова у Бахмача.

С того момента, как большевики пустились в переговоры о мире – формально это началось 3 декабря 1917 г. приглашением к перемирию, – всем стало ясно, что нашему войску нечего делать в России, а потому мы начали самым поспешным образом наш поход с Украины в Россию, направляясь во Владивосток, а оттуда во Францию.

3 марта был подписан мир в Брест-Литовске.

Одновременно с затруднениями с большевиками, начались и затруднения с украинцами. Наш корпус был расположен вокруг Киева на украинской территории. До тех пор пока там господствовали русские, наше отношение к ним было вполне простым: Россия нам давала возможность организовать, вооружить и поддерживать корпус при помощи соответствующего снабжения. За это мы на территории, нами оккупированной, а главное в Киеве, охраняли военные запасы и поддерживали порядок.

Однако вскоре после большевистского переворота Украина начала отделяться. 20 ноября 1917 г. был объявлен III Универсал, по которому Украина стала республикой и автономной частью русской Федерации. Таким образом, стало необходимо вести переговоры с украинским правительством; мы сговорились с ним на тех же условиях, которые у нас были с русскими (15 января 1918 г.). Однако, особенно в первое время украинской независимости, отношения Украины и России, особенно же их войск, были не вполне ясны; этим также запутывалось и наше отношение к Украине. Но в общем у нас не было каких-либо больших неприятностей; некоторые затруднения возникли вследствие еще не установившихся внутренних отношений и особенно из-за споров украинских партий.