Текст книги "Мировая революция. Воспоминания"

Отделение Украины от России подготовлялось уже с января; 12 января Украина была признана центральными державами. Я был хорошо осведомлен о том, что делалось, а в связи с этим и подготавливался. Я считал невозможным оставаться на Украине, совершенно оторванной от России, не только из-за обещаний, данных ранее России, но и принимая в соображение и наших граждан в большевистской России, и особенно наших пленных (я боялся, что их будут преследовать); без России же мы не могли попасть в Сибирь, а оттуда во Францию. А поэтому, когда 25 января был объявлен IV Универсал, по которому Украина провозглашалась вполне самостоятельным государством, я сообщил уже 26 января министру иностранных дел А.Я. Шульгину (А.Я. Шульгин, собственно, Шулхун по-украински, не смешивать с В.В. Шульгиным, русским, в Киеве), что IV Универсалом наш договор сам собой уничтожался и что мы в самом ближайшем времени выведем свое войско с Украины: войско было сформировано с согласия России, России же наши солдаты присягали в верности, России мы преданы, однако против Украины и ее политики мы не будем ни в коем случае выступать; украинский вопрос будет разрешать также Россия, а мы принципиально не вмешиваемся во внутренние русские дела. Министру Шульгину я сказал, что при данном положении считаю отделение от России ошибкой, особенно потому, что взволнованная и неподготовленная Украина попадет под чрезвычайное немецкое и австрийское влияние. К этому мнению меня побудили довольно серьезные причины. Наконец, формальным доводом было то, что мы не могли остаться на территории государства, которое заключило мир с Германией и Австрией. Это также относилось и к нашим отношениям с большевиками. Украина заключила мир с Австрией и Германией 9 февраля (в Брест-Литовске), на другой день после взятия Киева большевиками.

Небезынтересно отметить, что это непризнание IV Универсала весьма скоро облегчило нам переговоры с Муравьевым.

Еще коротко отмечу, что в Киеве наша работа над пропагандой не прекращалась и что мы пользовались каждым случаем для изложения своей программы перед русским и украинским обществом. Были у меня лекции и в Киеве: я там устроил большой митинг угнетенных народов (12 декабря); перед этим (29 августа) мы послали доктора Гирсу на московский съезд и т. д.

Путешествие во Францию из Киева через Сибирь – вот фантастический план, говорил иногда я сам себе; но когда я взвесил все условия, то увидел, что это все же самый практичный, хотя и требующий длинного пути план. Делались, однако, всевозможные планы; некоторые из наших и союзнических рядов предлагали, чтобы мы шли на Кавказ к казакам или же через Кавказ в Азию и там присоединились к английской армии… Франция для нас была руководящим началом, как мореплавателю на море компас…

Была еще одна возможность – мы могли воевать против австрийцев и немцев совместно с румынами и русскими на румынской территории. Мы это обсуждали довольно подробно в Петрограде с французской военной миссией и с петроградским румынским послом Диаманди еще тогда, когда корпус не был сформирован. С румынами мы были всегда в дружественных отношениях; наши люди помогали румынам в лагерях при наборе добровольцев в румынскую армию. В Париже тоже хотели, чтобы мы отвели свою армию на румынский фронт. Я вел об этом переговоры с генералом Вертело, который был во главе французской военной миссии в Румынии; русскими частями там командовал генерал Щербачев. У меня были сведения об условиях жизни в Румынии, особенно подробно я знал судьбу пленных, привлеченных Штефаником в Румынии в прошлом году; судя по этому, я считал, что уже в 1916 г. у Румынии были затруднения с довольствием. Прежде чем решиться, я хотел видеть собственными глазами условия жизни в Румынии и на румынском фронте, а потому в конце октября отправился в Яссы; эта часть Румынии не была занята неприятелем.

В Яссах я видел не только французскую миссию и русского командующего, но и румынских политических и военных вождей; у меня был разговор о положении с королем и с министром Братиано. Я хорошо знал Таке Ионеску, которого мне рекомендовали английские друзья; новыми для меня были министры Дука и Марцеску. Из офицеров я виделся с генералами Авереску, Григореску и иными; я съездил на фронт, чтобы ближе понаблюдать за состоянием войска, а главным образом за состоянием снабжения. Во время небольшой перестрелки с немцами я видел солдат при исполнении своих обязанностей; у меня осталось хорошее впечатление. Я обратил особенное внимание на то, как победа у Марацести подняла дух и придала храбрости для дальнейшего наступления и терпеливой войны.

Я также посетил всех иностранных послов, особенно мне врезались в память встречи с сербским послом Маринковичем и военным атташе Гаджичем; значительными были разговоры с итальянским послом Фашиоти, с которым я разрабатывал подробный план организации наших легионов в Италии, продолжая, таким образом, переговоры, которые я вел по этому вопросу с итальянским послом в Петрограде. Еще припоминаю американского посла, нашего земляка Вопичку.

Из того, что я видел и слышал, я пришел к заключению, что наша армия не может идти на румынский фронт. Мне казалось, что продовольственный вопрос был уже достаточно осложнен, и я сомневался, чтобы Румыния могла легко перенести прирост 50 000 человек; главным же образом казалось, что Румыния не выдержит неприятельский натиск. Румынское войско и офицеры производили весьма приличное впечатление; настроение, как я говорил, было тоже хорошее; французские офицеры исполнили в румынской армии весьма честно свою задачу, но общее положение, казалось, вело к миру, а русское войско в Румынии, очевидно, не было уже надежным. Большевистская Россия (сейчас это был лишь вопрос времени) заключит с Германией мир – выдержит ли Румыния бой с Германией? Что бы мы делали на румынской территории по заключении мира? Опыт скоро подтвердил мое решение. После переговоров России о мире начались подобные же переговоры у румын. 9 декабря 1917 г. начались переговоры о перемирии, 5 марта 1918 г. был заключен временный мир, а 7 мая окончательный. Интересно сравнить Румынию с Украиной и Россией – румынские переговоры тянулись полгода, с Украиной и Россией все шло гораздо скорее.

Тогда в Париже вследствие отдаленности не могли правильно оценить положение в Румынии и поэтому были недовольны моим решением. Однако они должны были вскоре признать правильность моего определения.

Мое политическое пребывание в Яссах принесло добрые плоды. Личное знакомство и наша совместная работа с румынами в России были зародышем тройственного союза. Когда Румыния решилась вступить в войну, то мы послали (кроме меня, Бенеш и Штефаник) телеграмму Братиано, говоря, что Румыния одновременно воюет и за освобождение нашего народа; общие интересы свели нас и позднее, после войны. Так же было и с югославянами; правда, в то время между сербами и румынами не был достаточно выяснен вопрос о границах Баната. Мне представился случай говорить с обеими сторонами об этом вопросе, и я им посоветовал спокойно договориться.

В Яссах мы получили известие о Кабариду (Капоретто) – мое мнение о румынской политике было этим лишь подтверждено.

Правило, которым мы руководствовались в России (также на Украине и вообще по отношению ко всем новым политическим образованиям в России), было – не вмешиваться во внутренние дела России, избегать всячески втягивания в споры и борьбу партий. Ввиду того что у нас был договор о вооруженном нейтралитете, у нас, следовательно, в случае нужды было оружие для самозащиты; будучи частью французской армии, мы, естественно, применили бы оружие для защиты французов и всех остальных союзников, если бы на них было совершено нападение.

С самого начала мы заявляли, что нашими врагами являются Австрия и Германия. Против них мы хотели выступить и в России. Мы приняли участие в этой борьбе и с честью провели ее у Зборова. Когда, однако, Россия не могла далее воевать, когда большевистская Россия, а также Украина начали переговоры о мире с Австрией и Германией, когда мы увидели, что мир будет заключен, то мы не могли воевать со своими врагами в России, потому все наши усилия были теперь направлены на то, чтобы попасть во Францию – там наша армия могла найти применение. В начале ноября мы отправили первый отряд войска во Францию (под командой Гусака). В феврале 1918 года в Италию выехали члены Отдела – Шеба и Халупа, чтобы организовать там легионы по русскому образцу.

При этом стремлении попасть во Францию мной руководила второстепенная, но вовсе не незначительная причина. Россия не была соединена с Западом: из России все сообщения на Запад шли с затруднениями и не полностью, а кроме того – эта связь была под наблюдением немцев и австрийцев. А они замалчивали или искажали все, что бы мы ни делали. Во Франции наши друзья и враги лучше могли бы наблюдать нашу армию.

Против нашего отхода из России были настроены политики и военные царской и предбольшевистской России. Меня убеждали Корнилов, Алексеев, Милюков и другие, чтобы я присоединился к ним и выступил против большевиков. Также большевики и украинцы были против нашего отхода, постольку поскольку и те и другие стремились привлечь нашу армию на свою сторону. Особенно Муравьев, как я уже говорил, обращался со мной ласково и предупредительно.

Я отверг все эти планы. Я был твердо убежден, что русские руководители и политики неверно оценивают общее положение России и у меня не было доверия к их руководству и организационным способностям. Мгновенные предприятия Корнилова, Алексеева и других могли лишь больше утвердить меня в этом. Эти все господа забывали, что мы с ними, вернее, с их преемником генералом Духониным заключили договор, по которому наша армия должна была выступать лишь против внешнего неприятеля, и этот договор был заключен уже при большевистском правительстве.

Дальнейшей причиной было то, что наш корпус еще не был готов и что у нас не было достаточно оружия и амуниции; у нас особенно не хватало тяжелой артиллерии, без которой дальнейшие и правильные бои были прямо невозможны. У нас не было аэропланов и вообще вооружение было слабо. Это было важно потому, что мы должны были ожидать сражений с немцами и австрийцами, которые непременно выступили бы против нас. Мы могли разбить Муравьева и его армию, идущую против Киева, но нас бы не хватило на борьбу с большевиками в Москве и Петрограде; а тут мы должны были рисковать, что большевиков от нас будут защищать немцы и австрийцы! О невозможности правильного транспорта на испорченных и окруженных неприятелем дорогах я не говорю.

Неуспех польских легионов против большевиков уже в 1917 году и их позднейшее разоружение (Пилсудский, Мусницкий, Галлер) должно было быть устрашающим примером борьбы с немцами и австрийцами; кроме того, и в наших боях у Киева и Бахмача мы убедились, что мы слабы по сравнению с немцами.

Нас бы не поняло и русское население – а это было чрезвычайно важно, – которое почти все было настроено против войны и которое приняло бы нас за чужих и непрошеных гостей и сделало бы невозможным снабжение армии. К нам бы сейчас же присоединились черносотенцы, и значительная часть народа имела бы против нас веский аргумент; наконец, у русского народа в то время, кроме лозунга «мир», была единственная цель и программа – «земля», а ее то мы бы не могли ему дать.

Условия в России ясно определяли правило, гласившее, чтобы мы не вмешивались. Эти условия жизни осложнились во время революции тем, что не только отдельные народы, но и области и города становились до известной степени самостоятельными. Нам уже нужно было вести переговоры не только с Центральной Россией и ее правительством, но и с Украиной и иными новообразованиями, с которыми нам приходилось вступать в сношения (например, с казаками).

С 50-тысячным войском нельзя оккупировать и держать в своих руках огромное пространство Европейской России; мы должны были бы занять не только Киев, но целый ряд городов и сел по дороге к Москве и всюду оставлять гарнизоны – на это нас абсолютно не могло хватить. В России – еще не в Сибири – большевики начинали организовывать армию; далее на восток и в Сибири не было столько солдат, а потому мы этим путем могли легче всего добраться до Франции.

Что касается союзников, то, к сожалению, должно быть признано, что у них не было определенного плана по отношению к России, а также не было единообразного отношения к большевикам. В первое время, вскоре после переворота, союзники были не прочь признать большевиков или по крайней мере вести с ними переговоры. Я знал, что французский посол Нуланс вел переговоры с Троцким (в декабре 1917 г.); американский посол вскоре после этого (в январе 1918 г.) обещал большевикам помощь и формальное признание в случае, если они выступят против немцев. Генерал Табуи в Киеве присоединился ко мне в переговорах с большевиками. Скоро, однако, союзники выступили против большевиков; то, что союзники поддерживали движение против большевиков, я считал за ошибку, особенно когда поддержку получали бесспорные авантюристы, вроде Семенова и ему подобных. На действительную борьбу с большевиками у союзников не было сил, а местные выступления были бесцельны. Лишь осенью 1918 г. пришла мысль послать против большевиков шесть дивизий из салоникской армии; но ни Клемансо, ни Ллойд Джордж не согласились с планом, опасаясь, что солдаты ослушаются и не пойдут.

Наше положение по отношению к союзникам было тяжелое. Мы были войском автономным и в то же время частью французской армии; от Франции и от союзников мы зависели и материально. Было решено, что мы получаем заем, который вернет наше государство, но на практике мы в данный момент от них зависели. Но, несмотря на все это, я настоял на своем – мы двинулись в поход во Францию.

Более подробное описание наших отношений к союзникам в России я оставляю д-ру Бенешу в его будущей работе. Ясно лишь одно, что у нас была армия что в России мы были единственной значительной военной и политической организацией и что это придавало нам вес, соображения о нашей армии играли в переговорах о нашем признании значительную роль.

Союзники не были все одинакового мнения о том, что должна делать наша армия; Париж был за наш переезд во Францию, Лондон охотнее видел бы нас в России или в Сибири. Быть может, в этом случае уже играли роль болыпевистские попытки агитации в Индии.

Эта глава могла бы быть много длиннее, но я скажу еще лишь несколько слов. Если говорить об интервенции и неинтервенции в России (я сам пользуюсь этими терминами), то необходимо различать вмешательство в русские дела при большевистском правительстве (интервенция) и войну с большевиками. То, что союзники не должны были вмешиваться во внутренние дела России, разумеется само собою вследствие международных обычаев; обратно, и большевики не должны были путаться в дела союзнических государств. Однако большевистское учение о пролетарском интернационализме и его задачах было в этом случае важным препятствием. Во всяком случае уже тогда борьба с большевиками была борьбой с официальной Россией: если война с Россией – с большевистской Россией, так как иной не было – была действительно нужна, то было необходимо объявить ее официально и привести причины. Этого, однако, не случилось. Без обиняков признаюсь, что я не одобрял этого недостатка политических формальностей по отношению к большевикам; что касается убеждений, то я был во многом гораздо большим противником большевизма, чем некоторые господа в Париже и в Лондоне. Я размышлял о войне против большевиков и России; я бы присоединился с нашим корпусом к армии, которая была бы способна вести войну с большевиками и немцами и которая защищала бы демократию против большевизма. Для борьбы с большевиками была одна возможность: мобилизация японцев. Но на это не соглашались не только Америка, но и Париж и Лондон. Это стало ясно, когда летом 1918 г. наши легионы попали в конфликт с большевиками, но об этом будет далее.

Кроме того, партийные соотношения в нашей армии при нашей отрезанности должны были склонить нас к нейтралитету. Особенно неуспех и поражения могли разбить единство армии, да и воевали бы мы, вообще говоря, за слишком отрицательную программу. Бой с большевиками казался мне отрицательным еще потому, что русские отрицатели большевизма были между собой несогласны, не представляли себе ясно судеб России и не были способны к организации.

В конце концов, большевики были тоже русскими, для меня Ленин был не менее русским, чем Николай; несмотря на его монгольское происхождение, в нем было больше русской крови, чем у царя.

Здесь же хочу на всякий случай упомянуть о киевском инциденте. Во время борьбы с местными большевиками русский командующий вывел во время моего отсутствия (29 октября) часть II полка против большевиков: это было сделано мошеннически при помощи полковника Мамонтова, который обратился к солдатам будто бы с моим приказом. Макса сейчас же ликвидировал легкомысленный инцидент. При этом происшествии появился на сцену и депутат Дюрих с несколькими безумцами. Я упоминаю об этом факте потому, что им часто пользуются против нас как русские, так и наши большевики.

В интересах исторической правды я должен здесь констатировать, что большевики уже после заключения перемирия (6—15 декабря 1917 г.) и во время переговоров в Брест-Литовске думали о реорганизации русской армии для борьбы с Германией. Троцкий в начале войны написал резкую брошюру против немцев и австрийцев; в феврале 1918 г. он внес предложение в центральный комитет в Петрограде, чтобы добиваться помощи Франции и Англии для реорганизации армии. Ленин этот план одобрил. Я это слышал на месте от достоверных свидетелей; о подробностях ничего не могу сказать. Известно, что и Садуль в феврале 1918 г. сообщал в Париж о желании большевиков получить от союзников помощь для реорганизации войска. Известно, что договор в Брест-Литовске был принят большевиками лишь под сильным давлением Ленина. Троцкого при голосовании не было.

Дальше, я могу привести факт, что в марте, уже после заключения мира, Троцкий вел переговоры с некоторыми представителями союзнических государств, дабы ему помогли привлечь генерала Вертело, возвращавшегося из Румынии со своей военной миссией. Посол Нуланс, бывший тогда в Вологде, очень противился этому плану (об этом факте я узнал уже после своего отъезда из России; не могу сказать, как ко всему этому относился Ленин).

О переговорах Троцкого с Нулансом и об обещании американского посла я уже говорил. В связи с этим может быть сказано, что у Бахмача большевики сражались вместе с нами против немцев; это были, однако, большевики украинские, и их незначительное участие проистекало не из обдуманного антинемецкого плана, но из случайного стечения обстоятельств.

Я знал хорошо антинемецкое настроение Советов и следил за ним; о течении дел у меня были достоверные сведения. Само собой разумеется, что я тоже считался с этим настроением большевиков и по этой причине не гнал их в объятия немцев нашими войсками. И еще: в этом настроении большевиков я черпал надежду, что они не будут чинить препятствий нашим солдатам на пути по России и Сибири.

Я знаю, что большевиков обвиняют в одностороннем германофильстве потому, что они подписали мир с Германией. Я не согласен с этим взглядом. Для большевиков не было выхода; что у них было, что они могли делать? Все переговоры в Брест-Литовске, способ, каким немцы принуждали к миру, особенно так называемый дополнительный договор, доказывают, что большевики не хотели заключать мир. Заключением мира с немцами они следовали за своими предшественниками царского и послецарского режима. Я уже упоминал, что и Милюков был готов подписать мир, а Терещенко вел о нем переговоры с Австрией, несмотря на то что принципиально был за продолжение войны. Об этом скажу позднее. Большевики, и в этом их можно по праву обвинять, совершенно бессмысленно ускорили и усилили разложение армии (но ведь и это началось при царе и сознательно продолжалось при Временном правительстве и Керенском) и воспользовались пацифизмом как агитацией, хотя должны были сами очень скоро реорганизовать армию; допустимо, что среди них были односторонние германофилы, но главные ошибки большевиков заключаются не в их иностранной, а внутренней политике. Что касается германофильства, то и в нем они были детьми царизма.

Незнание союзническими державами России, а благодаря этому и большевизма было до известной степени причиной неправильного отношения к России сначала царской, а потом и революционной. Как некритически и невежественно судили о большевиках, указывают опубликованные антибольшевистские документы. Не знаю, сколько за них дали американцы, англичане и французы, но для сведущего человека из содержания сразу было видно, что наши друзья купили подделку (это скоро стало очевидно; документы, которые должны были присылаться из разных государств, были все написаны на одинаковой пищущей машинке). Правда, и большевики не были лучше в подобных вопросах. Сейчас же после переворота они начали публиковать тайный архив Министерства иностранных дел; объявили это точно какое-то великое событие, в действительности же на свет Божий из документов не появилось ничего, что бы не было уже известно. Борьба Троцкого с тайной царской дипломатией была тоже довольно наивна.

Я действовал по отношению к России во всех фазах ее развития, соображаясь со знанием условий быта и с нашей национальной программой; мне было неприятно, что многие из союзников меня сразу не поняли. Общие последствия и успех доказывают мою правоту. Что касается большевизма, то в Париже и Лондоне не знали положения русских дел и как из него должен был развиться большевизм. Однако многие французы и англичане, бывшие в России и наблюдавшие быт, приобрели более правильные воззрения. Я это особенно часто тогда слышал о члене французской военной миссии Легра и английском торговом атташе в Москве, мистере Локарте; я их лично не знал в России, но то, что я слышал, подтверждало мой взгляд на официальную точку зрения на большевиков в Париже и Лондоне. Я привожу лишь эти два имени среди официальных лиц; то, что здесь говорится о них, может быть подтверждено примером ряда иных официальных и неофициальных наблюдателей России из Франции и Англии.

Что же, наконец, касается отношения немцев к большевикам, то неверно утверждение, будто немцы сначала и при всех условиях поддерживали большевиков. Правда, что они воспользовались большевистским переворотом и еще даже их агитацией к борьбе с царским и Временным правительством, правда и то, что это была близорукая тактика. Но все немецкие государственные деятели и руководящие лица в армии не были согласны в воззрениях на большевиков; партии буржуазные, монархические, а также и социал-демократы не были за большевиков. В свою очередь и большевики в начале своего режима не могли идти с монархическими немцами и не шли с ними ни политически, ни военно. Немцы большевикам не доверяли и до известной степени их боялись; это было видно из переговоров в Брест-Литовске, и об этом можно еще судить по тому факту, что весной 1918 г. немцы в России держали значительную часть войска, которое могли бы употребить с большей пользой во Франции. Чтобы определить настоящее отношение немцев к большевикам, я старался всевозможными способами установить точное количество германского и австрийского войска в России; в Ставке некоторые русские офицеры говорили мне, что оно достигает миллиона; по моим сведениям оно должно было быть не более полумиллиона; и этого достаточно, чтобы возбудить вопрос, почему немцы удерживали такой сильный русский фронт. Это не была армия лишь против большевиков; немцы тогда еще считались с возможностью, что большевики не удержатся и что новые правители России, особенно монархисты, наверняка воскресят русскую армию. Я об этом судил еще по тому, что генерал Гофман грозил большевикам походом на Петроград и объявлением монархии. Кстати о Петрограде: можно было ожидать, что немцы действительно пойдут на Петроград; то, что этого не случилось, является доказательством, что немцы не были уверены и что они не хотели испортить отношения с возможной новой Россией.

Подробнейшее исследование отношений большевиков к немцам потребовало бы более старательного разбора, чем нам здесь нужно. Большевики-теоретики – это я еще хочу дополнить – воспитались и учились в большинстве случаев в Германии и в Австрии, а потому были до известной степени немецки ориентированы; но в политике как раз немцы и немецкие марксисты были их злейшими врагами. Близость к независимым (либкнехтовцам) не решала дело в обратную сторону, скорее наоборот. Большевики не могли не понимать смысла немецкого наступления на Финляндию и на Украину и берлинской политики с окраинными государствами.

Когда я рассматриваю развитие событий в целом после поражения царской армии, то мне кажется, что русская революция 1917 г. была для нас и для нашего освобождения скорее плюсом, чем минусом. При этом я думаю не только о наших легионах в России, но и о том влиянии, которое имела русская революция у нас на родине, на Австрию и на Европу вообще. И большевистская революция нам не повредила.

Я приехал в Россию с надеждой, что смогу вернуться на Запад через несколько недель, однако обстоятельства задержали меня в России почти на год. В России мы должны были преодолевать самые тяжелые препятствия, препятствия царского и послецарского режима. Но главное требование заграничной программы, которое я поддерживал и выдвигал с самого начала нашего движения, было осуществлено: у нас была армия, и при этом армия самостоятельная. Я говорю самостоятельная, потому что именно это было важно и об этом мы спорили с царской Россией. Для меня было важно не только то, чтобы мы имели аримю, но то, чтобы армией распоряжались мы, чтобы Национальный совет политически и военно был начальником армии.

Потом было важно вывезти армию из России во Францию. При данных обстоятельствах сибирский путь был самый верный; в Архангельске зимой море замерзало, а Мурман и дорога к нему были небезопасны; идущие из обеих пристаней транспорты, а особенно транспорты регулярные и длительные, находились бы в опасности вследствие немецких подводных лодок; сухим путем ехать мы не могли, этому мешали австрийцы и немцы, которые оккупировали западную часть России. Оставалась лишь Сибирь еще и потому, что, по получаемым сообщениям, железные дороги там действовали все же лучше, чем в России; всякие сумасбродные планы (Кавказ, Азия) нельзя было принимать всерьез.

Переговоры в Брест-Литовске и общее положение на фронте весной 1918 г. предвещали конец войны и мир. Чтобы вывезти армию во Францию, я должен был обязательно ехать в Европу, как я сказал солдатам, в качестве их «квартирмейстера».

22 февраля я выехал из Киева в Москву, чтобы закончить там последние приготовления. Я узнал, что уезжают французская и английская миссии, и решил воспользоваться этим случаем; английский Красный Крест, отъезжающий во Владивосток (леди Пэйжет и консул Байге), охотно предоставили мне место в одном из своих вагонов.

В Москве мы действовали в том смысле, чтобы надлежащим образом объяснить большевикам наше положение и смысл нашего договора: были опасения, что вследствие незнания вещей могут возникнуть недоразумения. Клецанда неоднократно разговаривал с Фриче, большевистским комиссаром в Москве (историком литературы).

Невмешательство не означало несопротивления в случае, если бы на наше войско было совершено нападение. Об этом в Отделении Национального совета не было сомнений. Самозащита и защита союзников, на которых было совершено нападение, были естественным требованием самостоятельной армии.

В этом смысле и велись переговоры с большевиками. Мы были обеспечены вооруженным нейтралитетом. Это не противоречило тому, чтобы большевикам была выдана часть оружия, которое они хотели получить как русское имущество. У нас было заключено соглашение, что наше войско без задержек будет отправлено во Францию, и само собой разумелось, что во Франции и во французской армии оно должно будет быть вооружено по-французски. Требование вернуть часть оружия показывало также, каково военное положение большевиков.

В Москве я должен был договориться с французами о финансовом вопросе: как мы будем получать деньги. Было важно, чтобы у нас для армии было своевременно достаточное количество денег, так как мы должны были оплачивать все, что нам было необходимо. За этим следили очень строго. Первые деньги я получил еще в Киеве от англичан, так как французская миссия не была еще готова к платежам; я получил 80 000 фунтов, позднее я слышал что с разменом были огромные затруднения. В Москве с французской миссией, в которой был генерал Рампон, все вопросы, как финансовые, так и продовольственные, были разрешены скоро и в положительном смысле. Финансовые дела армии вел легионер Шип.

6 марта я простился в особом обращении с чешскими соотечественниками, 7 марта с войском. Мне было нелегко оставлять войско и Отделение Национального совета в России, но я знал, что ехать на Запад необходимо. В чешском лагере добились соглашения, хотя некоторые руководящие особы и не были вполне удовлетворены; но ввиду наставшего положения я не ожидал, чтобы они могли вредить. Армия была вполне едина и бодра духом. Я ожидал, конечно, много различных затруднений на ее долгом пути, но я был убежден, что войско, не вмешиваясь в русскую жизнь, без вреда прибудет на корабли. Одной из главных причин, почему я торопился на Запад, было еще стремление приготовить пароходы для отъезда во Францию.

Перед отъездом из Москвы, уже в поезде, я дал секретарю Клецанде полномочие для политических переговоров. С Клецандой я работал довольно долго, и он был посвящен во все подробности нашей заграничной деятельности. Мы рассмотрели всевозможные затруднения, которые я только мог предвидеть. Мы должны были ожидать затруднений с транспортом, так как дороги были уже в плохом состоянии; благодаря этому опять могли возникнуть затруднения с продовольствием и квартированием. Я ожидал затруднений от местных советов. Я видел на примере Москвы, как большевистский режим еще не был централизован и как Россия день ото дня распадалась на более или менее автономные части. Здесь нам грозили всяческие неприятности. Могли для нас возникнуть затруднения и вследствие борьбы русских партий между собой. Как раз когда я уезжал, ожидалось если не восстание, то по крайней мере энергичное вмешательство партии социалистов-революционеров в московскую большевистскую администрацию. Я не ожидал от предприятия никакого успеха; Клецанда в случае, если бы в Москве дошло до антибольшевистского восстания, должен был точно держаться директивы: в русские дела не вмешиваться.