Текст книги "Александр Солженицын. Портрет без ретуши"

Если страх загнал его с фронта за тюремные решетки, ему нужно как-то отличиться и снова быть первым… Пусть такие, как Виткевич, переносят суровые морозы Воркуты и тяжелый труд на кирпичном заводе или шахте, он же должен заботиться только о своей собственной безопасности, об удобствах для себя. Поэтому он становится… секретным информатором.

Арестантская жизнь Александра Исаевича Солженицына в марфинской «шарашке» складывается так: работает в акустической лаборатории; много читает; «творит» за письменным столом, гуляет и опять читает… В этом смысле библиотека марфинской «шарашки», по словам Солженицына, вообще является райской страной изобилия. Здесь такое исключительное разнообразие и редчайшее богатство книг, что он напишет об этом в своем романе «В круге первом».

На странице 31 (в издании «ИМКА-ПРЕСС») упомянутого романа Нержин (Солженицын) говорит Рубину, предлагающему ему новую книгу Хемингуэя:

«Ты меня убьешь своим жаргоном. Я жил без Хемингуэя тридцать лет, могу прожить без него и еще немного. То ты мне предлагаешь Чапека, то Фалладу…»

Итак, Александр Исаевич читает. По словам Решетовской, он то с восторгом сообщает, что особенно увлечен чтением романа Анатоля Франса «Восстание ангелов», то сетует на то, как он медленно одолевает третий том «Войны и мира» Льва Толстого, лениво разжевывая шоколад, который присылает ему жена. Так он с барским капризом жалуется на свою «трудную» арестантскую жизнь.

Между тем в Цюрихе он со слезой в голосе, то артистически простирая руки вверх, то грубо хватая меня за пуговицу, рассказывал о тех «муках», которые он пережил, о лагерном «аде», куда забросила его судьба.

«Вы должны понять, – говорил он мне, – что различие между советскими и гитлеровскими лагерями было совсем незначительно. Оно заключалось только в том, что мы не имели такой техники, какая была у немцев; поэтому Сталин не мог установить в лагерях газовые камеры».

Скажите, читатель, в каком гитлеровском лагере – Освенциме или другом – заключенный имел возможность с наслаждением читать романы Анатоля Франса или Льва Толстого, при этом лениво разжевывая шоколад?..

Член семьи (в кодовой записи Солженицына – Ч. С.) Наталия Алексеевна Решетовская, в то время как ее муж читает Анатоля Франса, Льва Толстого и изучает особенности человеческого голоса в марфинской «шарашке», вся в хлопотах и заботах.

Она завершает свою кандидатскую диссертацию, должна сдать кандидатский минимум и защититься.

Это ей удается. И сверх ожидания, легко.

После защиты диссертации в июне 1948 года друзья Наталии Алексеевны устраивают в ее честь небольшой банкет. Они занимают два зала в столовой Московского государственного университета – в одном накрывают столы, в другом танцуют. Историки и археологи пекут по этому случаю торт и пироги, а верные друзья – Кирилл Симонян и Лидия Ежерец – приносят шампанское. Едва успев защититься, Наталия Алексеевна получает от профессора Кобзева новую тему для разработки и в ее распоряжение поступают три студентки.

Однако банкет после защиты диссертации – это всего лишь мимолетная улыбка жизни. А жизнь Наталии Алексеевны Решетовской в то время была нерадостна. Снова – как и во время войны – ей приходится жить от свидания к свиданию, от одного проверенного цензурой письма к другому. Одинокая и унылая жизнь, в которую чуточку радости и удовольствия вносит лишь музыка. Решетовская много играет на рояле, и кажется, что именно в те дни она ближе всего к возможности стать подлинным виртуозом.

Какой бы «пижонской» ни была «кутузка» для Александра Исаевича Солженицына, Наталии Алексеевне Решетовской приходится нести бремя своего одиночества. Восемь лет! Три тысячи двести двадцать два дня – если учесть високосные годы. Солженицын настойчиво уговаривает свою жену: «Не жди, разводись. Выходи снова замуж».

Здесь любопытна такая психологическая транспозиция: красноармейцы – люди, которые каждый час, точнее, каждую секунду, подвергались смертельной опасности на фронте, писали своим женам и невестам: «Жди меня, и я вернусь». Эти слова Константина Симонова повторяли защитники своей Родины, коловшие фашистов штыками, дравшиеся саперными лопатками, если кончались патроны, – бойцы, хоронившие своих друзей.

А здесь, при абсолютной безопасности, в тюрьмах и лагерях, возникает психоз: «Забудь меня! Отвернись от меня!» И жены чаще всего отвечали, что будут их ждать, но уж после этого, говорит Решетовская, мужчины вели себя по-разному.

Но Наталия Алексеевна относится к редкому типу людей, которые если любят, так без остатка, до полного самопожертвования. Лишь однажды – на Новый 1949 год – она поддастся слабости и расплачется на вечере у Кирилла Симоняна и Лидии Ежерец.

«Раз уж ты решила нести свой крест, так неси его!» – скажет ей необычно сурово Кирилл Симонян.

Наталии Алексеевне Решетовской удается преодолеть кризис. И она ждет. Кого, собственно?..

А в это время Солженицын сидит в марфинской «шарашке». Пройдет время. И он напишет свой роман «В круге первом», в котором будет изображать ненависть, какую он (как и все узники) испытывал к стукачам.

Однако, несмотря на всю свою хитрость, Солженицын сохранил элементарную психологию, характерную для преступника, который возвращается на место преступления.

Внимательному читателю он опять сам себя выдаст. В этом романе Александр Исаевич, без всякой связи с ходом повествования, уделяет огромное внимание вопросу о тайных информаторах. Он подробно расписывает способы вербовки доносчиков, взаимоотношения с администрацией, систему вознаграждения. Только об одном он умалчивает – о том, как организуются тайные встречи в тюрьме. Будь у него самого совесть чиста, он разгласил бы все, что ему известно и что неизвестно. Вся композиция его описания тюрьмы в романе доказывает, что Солженицын знает о лагерных стукачах больше, чем мог узнать рядовой заключенный. Это и понятно: он сам выступал в роли секретного информатора.

Солженицын снова и снова переступает границу простой человеческой порядочности. Видимо, ему трудно когда-либо и в чем-либо удержаться в разумных рамках.

В романе «В круге первом», в главе 74, названной «Сто сорок семь рублей», он приводит интересный во всех отношениях рассказ: заключенные марфинской (в романе: мавринской) «шарашки» узнали, что лагерное начальство будет выплачивать деньги своим осведомителям, собрались перед административным корпусом лагеря и стали наблюдать, кто туда входил и выходил. Так им удалось раскрыть всю агентуру, включая якобы и Исаака Кагана (имеется в виду товарищ его детства Шурик Каган). О нем он пишет так: «Между тем охотники, число которых все время увеличивалось, поймали еще одного доносчика – и, как бы в шутку, вытащили квитанцию на 147 рублей из кармана Исаака Кагана».

«Хоробров, сосед (Кагана) по нарам, знавший историю его ареста за то, что тот не донес, и не умевший на него сердиться, сказал лишь:

– Ох, Исаак, Исаак, сволочь ты, сволочь! На свободе ты не пошел за тысячи, а здесь за сотни продаешь!

Или его уже настолько запугали в лагере?..»

Действительно, сцена эффектна. Но и только. Его интерпретация положения тайных информаторов в марфинской (мавринской) «шарашке» не выдерживает никакой критики.

Так, если в романе «В круге первом» он осуждает стукачей, то в книге «Архипелаг ГУЛаг» он признает, что был секретным информатором лагерной администрации. Ныне он восхищается тем, что на Западе (например, в тюрьмах США) стукачи – это уважаемые люди, и весьма огорчается, что не так обстоят дела в Советском Союзе. И опять же сам себе противоречит.

Но невольно возникает вопрос: почему, если этот факт имел место, никто, никогда и нигде не упомянул о таком массовом раскрытии стукачей? И наконец, почему ни единым словом об этом не обмолвились Л. К. или Д. М. Панин? Панин ведь находился в марфинской «шарашке» в одно время с Солженицыным. Николай Виткевич сказал мне: «Солженицын все это выдумал, об этом я ничего не знаю».

Для чего он выдумал подобную сцену? Во-первых, для того, чтобы при помощи литературного приема вывести художественный образ честного, невинного узника Солженицына и избавиться от прошлого, которое не может его не угнетать. Во-вторых, для того, чтобы отомстить наконец своему «кровному побратиму» со двора на улице Шаумяна А. М. Кагану. Кто не умеет и не хочет научиться проигрывать, тот ждет почти тридцать лет.

А злоба в нем все накапливалась и рвалась наружу…

Но разве дело только в этом?

Если мы сопоставим многие «сенсационные» высказывания А. Солженицына, изложенные на страницах его «сочинений», и его устные беседы со мной и другими людьми с истинными фактами, то натолкнемся на клубок лжи и противоречий. Получается такой парадокс: у человека, прожившего на свете 60 лет, не находилось на своей родине ни одного светлого места, ни одной светлой личности.

– Чем же это можно объяснить?

«Свойством его характера, – ответила мне Мария (отчество, к сожалению, не запомнил), его товарищ студенческих лет. И добавила: – Вы знаете, он и в юности попадал в очень сложные перипетии. Часто упрекая его в фальши и злословии, я, бывало, спрашивала у него: „Зачем ты, Саня, это делаешь? Ты ведь как тот Скорпион, сам себя губишь“. Я имела в виду народную присказку, когда Крокодил после долгих уговоров согласился перевезти через реку Скорпиона с твердым уговором, что паук не ужалит его в пути. Когда достигли середины реки, Скорпион, устроившись поудобнее, вонзил свое жало в спину Крокодила.

– Зачем ты это сделал – ты ведь сам гибнешь?..

– Не могу иначе – характер не позволяет, – ответил Скорпион».

Так и Солженицын не может иначе – характер не позволяет.

Между прочим, убедиться в вышеизложенных истинах читателю помогает сам Солженицын – его неимоверное многословие. Каскад слов, каскад имен, историй, сентенций, противоречивых и алогичных.

Я, как публицист, не претендую на роль патологоанатома (другие, быть может, выполнили бы ее лучше меня), но, пользуясь свободой слова и свободой личности в своей родной стране, я хочу поделиться с читателем своими впечатлениями о «правдолюбце» с лживой и грязной душой, о «великомученике», не пережившем мук, – Александре Исаевиче Солженицыне, с которым неожиданно свела меня судьба.

…Лагерная жизнь Александра Исаевича Солженицына преподнесла еще один сюрприз.

Тайный информатор Александр Исаевич Солженицын (псевдоним – Ветров) покидает спокойный уголок Марфино и уезжает из «шарашки».

Почему?

Причину нам подсказывает Николай Виткевич, который тоже там работал в то время: «„Шарашка“ реорганизовывалась, и низшие научные кадры переводились в нормальные лагеря».

Солженицын уехал в числе первых. Руководство специального секретного лагеря в Марфино, очевидно, не нуждалось в Солженицыне как в «специалисте», ведь он использовался совсем для других, нетворческих, целей.

«Заключенных перевозили без спешки. А им самим и вовсе некуда и незачем было торопиться. У Сани было время поинтересоваться историями тех, с кем на пересылках сводила его судьба… В арестантских вагонах, вообще во всей этой обстановке, он чувствует себя легко и привычно, выглядит хорошо, полон сил и очень доволен последними тремя годами своей жизни.

По дороге и в пересыльных тюрьмах их довольно прилично кормят. Разумеется, не так, как в „шарашке“, и Солженицын, чтобы компенсировать это ухудшение, пытается бросить курить.

Первое знакомство с Азией. Впервые любуется он „благородно красивым Уралом“. Впервые проезжает мимо обелиска „Европа – Азия“.

Но вот и конечный пункт их назначения. Экибастузский лагерь. Внутри треугольника: Караганда – Павлодар – Семипалатинск. Голое, пустынное место с редкими строениями».

Так описывает переезд Солженицына в казахстанский лагерь его первая жена.

Экибастуз

Кто стоит на границе Европы и Азии? Молодой, подающий большие надежды писатель? Мечтательный Морж? А. Солженицын – стукач Ветров? Быть может (двоякость судьбы человеческой неисповедима), и тот, и другой, и третий?

Изучая жизнь Солженицына, я задавался естественными вопросами: почему он так внезапно уехал из марфинской «шарашки»? Почему он, будучи таким изворотливым и себялюбивым, не попытался сохранить свои удобства? Что здесь не сработало? Почему вдруг много лет спустя Солженицын начнет так пространно оправдываться в том, что был тайным информатором?

Все эти вопросы логически взаимосвязаны. Однако вывод, который закономерно отсюда вытекал, еще нуждался в доказательствах.

Капитан второго ранга Бурковский (Солженицын опишет его позднее под именем Буйновского) также находился в этот момент в Экибастузе. Это о нем Д. М. Панин писал: «Прообразом Буйновского в лагере был капитан второго ранга Бурковский – человек крайне ограниченный, если не сказать глупый. Наши объяснения входили ему в одно ухо и выходили в другое. Хорошо еще, что он не стал стукачом, от чего мы его не раз остерегали. В его голове не могла родиться мысль о каком-либо протесте: это был служака до мозга костей и добровольный раб сталинской деспотии».

Эти нелицеприятные слова Панина капитан Бурковский с полным основанием может воспринять как похвалу в свой адрес.

Мне очень хотелось встретиться с этим человеком. Он многое мог бы мне рассказать об обстановке в лагере, об А. И. Солженицыне. Но мне никак не везло. Наконец я нашел его. Он охотно ответил на мои вопросы.

«Меня и других незаконно арестованных советских офицеров, державшихся вместе и оставшихся советскими людьми, Панин тогда просто не интересовал, – сказал мне Бурковский. – Уже один его вкрадчивый поповский голос был противен, а его доводы просто смешны».

Но мне не терпелось узнать его мнение о другом человеке. И он сказал мне: «Солженицын с нами, советскими офицерами, в лагере не общался. Он жил очень замкнуто. Либо весь вечер лежал на нарах, читал или писал, либо ходил к украинским националистам. К бывшим террористам из Организации украинских националистов. К бандеровцам. О чем они там говорили, я не знаю. Может быть, молились, но это только мое предположение. Солженицын никогда не говорил, что у них делал».

Это высказывание капитана второго ранга Бурковского содержит нечто такое, что автор криминального романа назвал бы перлом детектива.

Однако эта история имеет и другой аспект. По словам Дмитрия Михайловича Панина, Александр Исаевич Солженицын во время транспортировки познакомился и подружился с бандеровцем, которого Панин называет Павликом.

Невольно вспоминаешь в связи с этим замечание Наталии Алексеевны Решетовской о том, что во время транспортировки у Солженицына была возможность ознакомиться с «историями тех, с кем сводила его на пересылках судьба».

Но почему он искал встречи с бандеровцами?.. Почти исключительно с ними?..

И вот дело вновь принимает иной оборот.

В экибастузский лагерь попадает и Николай Виткевич. Его показания (равно как и показания капитана второго ранга Бурковского) – ключ к истине. Он рассказывает о некоторых интересных эпизодах из лагерной жизни, которые еще полнее раскрывают характер Солженицына.

Так, касаясь вопросов так называемой лагерной этики, он сказал, что существовало правило: тот, кто попадал в лагерь, избивал того, кто его «посадил».

«Меня посадил Солженицын, поэтому, когда я приехал в казахстанский лагерь, меня вызвал „Кум“. Он поинтересовался, не собираюсь ли я свести счеты с Саней Солженицыным. Я сказал ему, что не хочу скандала, хочу спокойно отсидеть свой срок и не опущусь до насилия. Словом, я просил офицера не беспокоиться по этому поводу. В тот же вечер ко мне неожиданно пришел Л. К., которого послал Солженицын. У самого Сани не хватило смелости показаться мне на глаза.

Я сказал Л. К., что не намерен драться с Солженицыным, что Саня может не волноваться – я его не трону».

Это описание само по себе представляет исключительный интерес. В обязанность оперативного работника службы безопасности в лагере (на жаргоне заключенных «Кум») обычно не входил допрос простых заключенных.

Но почему он сделал исключение в случае Виткевич – Солженицын?

Ответ ясен: оперативный работник лагеря в Экибастузе отвечал за безопасность Солженицына и потому должен был исключить все, что могло бы ему угрожать.

Опять и опять неотступно возникает многократное «почему».

В поисках ответа прежде всего посмотрим, как жил Солженицын в лагере. От капитана второго ранга Бурковского нам известно, что он сторонился осужденных советских офицеров, хотя по всем законам логики именно с ними ему было бы по пути; но Солженицын больше всего общался с членами Организации украинских националистов (ОУН).

Дмитрий Михайлович Панин вспоминает: «На мое бригадирское место удалось устроить Солженицына, который всю осень и зиму провел на физической работе. Когда стало тепло, Солженицын начал наизусть читать нам свое первое произведение – поэму „Дорога“. Мы собирались по вечерам, рассаживались на подсыхающей земле и с восторгом слушали…

Солженицыну при жизни следовало бы памятник поставить. Изобразить его в темном бушлате и офицерской ушанке каменщиком в момент передыха на кладке стены из черного мрамора. Шея его была замотана вафельным полотенцем, лицо сосредоточенно, взгляд устремлен в даль… Так читал он нам каждую неделю новые строфы все удлинявшейся поэмы.

Было поразительно, как он сочинял их в уме, почти никогда не прибегая к бумаге, так как риск был огромным. Однажды вечером он потерял листок, на котором все же что-то записал, и не обнаружил его в бараке. Целую ночь он проворочался на жестком ложе и по первому сигналу подъема был уже у двери, выскочил и прошел вчерашним вероятным путем. Диво дивное! Листок, исписанный его столь характерным почерком, застрял в расщелине между камнями на дороге. Саня сочинял под постоянным надзором, и, если бы этот листок попал в руки надсмотрщика, было бы создано лагерное дело».

У Солженицына и правда весьма характерный почерк: мелкий-мелкий, буквы выведены то прямо, то с резким наклоном вправо, оригинально написание буквы «х».

А что касается этой поэмы, Солженицын так и не опубликовал ее. Дело, конечно, было не в поэме. Он не листок искал тогда, а ему нужно было передать администрации очередную тайную информацию… Так полагали соседи по нарам.

Существует принцип, обязательный как для Сибири, так и для парижской «Ля Санте», американской «Синг-Синг» и т. д.: «Получаешь определенные льготы – работай!» Агент в тюрьме (точнее – тайный информатор) подвергается самому строгому контролю со стороны своего начальника.

Но давайте проследим дальнейшую его жизнь в экибастузском лагере.

Петр Никифорович Доронин, находившийся в заключении вместе с Солженицыным, а ныне проживающий в Жигулевске, говорит:

«Хотя Солженицын в книге „Один день Ивана Денисовича“ отлично описал лагерную „баланду“, однако ел он ее лишь изредка, так как он мог поесть все, что ему хотелось, в лагерной столовой за деньги, которые ему дважды в месяц выплачивал Рябов. Кстати, после окончания бригадирства его перевели на работу в экибастузскую лагерную библиотеку. В распоряжении Солженицына были любые книги из этой богатой библиотеки. Он имел возможность читать все центральные газеты, два раза в неделю ходить в кино. И вообще он жил почти как на свободе… Спали мы в лагере на одних нарах: я – наверху, он – внизу. Так началось наше знакомство. Как-то исподволь Солженицын начал восхвалять американский образ жизни и договорился до того, что мы, русские, должны быть освобождены, но не сказал от чего. А потом ругался, что у нас нет свободы слова и печати. Я решил, что лучше не общаться с этим загадочным „пропагандистом“, провокатором, я считал его тайным агентом оперативной службы, и, возможно, это так и было».

Произнося эти слова, П. Н. Доронин не был еще знаком с той частью произведения Солженицына «Архипелаг ГУЛаг», где он сам себя разоблачает. И все-таки инстинкт не подвел видавшего виды лагерного «старика» Доронина.

«Вскоре в лагере в Экибастузе вспыхнул бунт. Он был вызван украинскими фашистами из ОУН – Организации украинских националистов. Бунт был подавлен. Были убитые и раненые. Многих заключенных сразу перевели в лагеря с более строгим режимом, вероятно на Соловки или на Кольский полуостров, точно не знаю. Некоторым даже были увеличены сроки заключения. Однако создавалось такое впечатление, что лагерная администрация ждала этого бунта. Была к нему готова».

Мятеж заключенных! Это действительно не шутка.

«Начальник тюрьмы в Алькатрасе рассказывал мне, что надзиратели, пережившие лагерный мятеж, никогда уже не приходят в норму. Ярость, охватывавшая заключенных, ломала их психически», – говорит известный американский юрист, знаменитый автор детективных романов Эрл Стенли Гарднер в своей книге «Суд последней инстанции».

Лагерный бунт – это массовый взрыв истерии. Бессмысленное разрушение и уничтожение всего на пути и столь же бессмысленное убийство. А в лагере в Экибастузе он был подготовлен не кем-нибудь, а украинскими националистами.

Большинство из них во время войны изменили Родине и переметнулись на сторону фашистской Германии. Многие прошли подготовку в специальных диверсионных школах абвера – гитлеровской военной разведки. И уж почти все без исключения побывали в боях на фронте, а после войны организовали бандитские формирования в лесах Западной Украины и вели борьбу с Советской властью «партизанскими» методами. Всегда и везде их отличала крайняя жестокость. Пробиваясь, например, в 1946 году через Чехословакию в американскую оккупационную зону Германии, они не ограничивались тем, что вынуждали население обеспечивать их продовольствием, а зверски убивали ограбленных.

Этим бандитам, благословленным на преступления униатскими митрополитами Шептицким и Слипым, неведомы были чувства сострадания и жалости. «Наша власть должна быть страшной», – не раз заявлял их вождь Степан Бандера, а его воинство на деле осуществляло эту заповедь. Основной метод борьбы с непокорными – кровавые расправы. Орудия борьбы – автомат, нож, удавка, топор… Именно так расправились они с замечательным украинским писателем, пламенным борцом против национализма и воинствующих клерикалов Ярославом Галаном. 24 октября 1949 года он был зверски убит топором в рабочем кабинете своей квартиры двумя оуновскими выродками.

Известно, что внутри самой организации многие политические споры вожди ОУН также разрешали путем физического устранения своих противников.

И еще один обязательный принцип отличал Организацию украинских националистов – принцип создания в первую очередь своей разведки и контрразведки, а затем – политической организации в целом. Этого принципа придерживаются как в баварском Мюнхене, так и в казахстанском Экибастузе. У тайной же службы ОУН имеется прискорбная (отличающая ее от всех подобных служб) железная традиция – агентов, подозреваемых в двурушничестве, не проверять, а уничтожать. И в первую очередь они, конечно, уничтожают их.

Администрации лагеря стало известно, что представители отделения этой организации в экибастузском лагере замышляют организовать мятеж.

Было ясно, что над лагерем нависла страшная угроза. Оуновцы разоблачат тайных информаторов (стукачей) и в первую очередь расправятся с ними.

Нельзя ли это доказать?

Доказательства у нас под рукой.

Их предоставляет Дмитрий Михайлович Панин. Он пишет: «Стукачи были самыми страшными и опасными врагами… Чувство мести и ненависти против них накопилось и ждало лишь выхода. Руководство экибастузского лагеря поспешило „упрятать“ своих стукачей в карцер. То есть под строжайший надзор; это значит – в ту часть лагеря, куда никто, кроме надсмотрщиков и провинившихся, доступа не имеет».

О Солженицыне нам уже известно, да и сам он в этом признался, и вся его «лагерная карьера», им же описанная, недвусмысленно свидетельствует о том, что он был тайным информатором. Притом виртуозным!

Особенно удобно и уютно Солженицын чувствовал себя в роли информатора в библиотеке. Он сам утверждает, что лагерная библиотека была лучшим местом для стукачей. Когда ему нужно было, он легко завязывал знакомство, старался сразу понравиться, изображая перед собеседником то трагика, то необыкновенного мудреца. Так он подружился с бандеровцем (о котором упоминает Панин) по имени Павлик еще по дороге в Экибастуз.

«Павлик легко попадал под влияние других. В компании бандеровцев он был бандеровцем, с Саней и другими бывшими офицерами – бывшим лейтенантом Советской Армии. Со мной держался как сын кавалериста из „Волчьей сотни“ генерала Шкуро времен гражданской войны. При этом каждый раз он был искренен и на всю железку входил в роль».

Это поистине быстрое и примечательное духовное приспособленчество обычно свойственно людям, которых называют осведомителями. Кажется вполне вероятным, что этот Павлик был первым, с помощью которого Солженицын – Ветров собирал непосредственные данные об ОУН. Вот почему Солженицын в свободное время предпочитал находиться исключительно в обществе украинских националистов.

В цепи доказательств появляется последнее звено: когда вспыхивает мятеж ОУН, «лагерная администрация, – как свидетельствует об этом Д. М. Панин, – встречает его во всеоружии и быстро и решительно подавляет».

Конспираторы из ОУН провалились. Изворотливый и хитрый стукач Солженицын безжалостно обвел их вокруг пальца. И вот на его пути впервые были трупы. Он был спокоен. Сегодня лауреат Нобелевской премии Александр Солженицын превозносит тех же украинских националистов. Он восхищается их мужеством и в первую очередь их позицией ярого антисоветизма. А впрочем, двурушничество и притворство всегда были основной причиной двойственности солженицынской жизни. Приведенные факты однозначны. Тем не менее имеется еще один, самый существенный факт, который подтверждают все, кто знал Солженицына в заключении, не заметил его только Д. М. Панин: за день до лагерного бунта, организованного ОУН, Солженицын исчез – его неожиданно перевели в тюремный госпиталь. Однако ведь его могли «упрятать», как стукача, и в карцер вместе с другими!..

В этом отношении представляет немаловажный интерес заявление еще одного авторитетного свидетеля, врача экибастузского лагеря Николая Зубова. В те дни он ухаживал за Солженицыным в лазарете.

«Мне теперь абсолютно ясно, что Солженицын был стукачом, причем очень активным. Я убежден в этом по той простой причине, что, когда „Кум“ пытался завербовать моих друзей в качестве стукачей, они сразу же сообщали мне об этом. Солженицын же, с которым у меня были дружеские отношения, находясь в больнице, ни с кем не говорил – в том числе и со мной – о том, что был завербован и стал тайным информатором. Впервые я узнал об этом из его книги „Архипелаг ГУЛаг“. Это по́зднее и для меня неожиданное признание подкрепляет мою уверенность в том, что Солженицын был стукачом. Он не говорил о своей истинной роли в лагере лишь потому, что боялся расплаты за предательство со стороны своих товарищей».

Круг доказательств замкнулся.