Текст книги "Марко Висконти"

Биче покраснела, но не сказала ни слова.

– Мы как-то вместе проезжали мимо вашего дома, и я видел, как вы очень приветливо с ним раскланялись. Кроме того, я знаю, что прежде он подолгу бывал в Лимонте, да и сейчас тоже.

– Да, это верно, я его знаю, – сказала девушка, робко опустив глаза. – Кстати, у него есть оруженосец, о котором…

– Умоляю вас, не будем говорить о его оруженосцах… – перебил ее Марко. – Поговорим немножко о нем самом.

В этот миг, собираясь последовать за своим провожатым в один из покоев, соседствовавших с последним из празднично убранных залов, девушка оглянулась и увидела отца, который, приложив палец ко рту, всем своим видом словно умолял ее молчать и вести себя осторожно. Это неожиданное зрелище еще больше усилило страх и растерянность бедняжки, и без того смущенной и напуганной тем, что ей придется остаться наедине с человеком, о котором ей столько рассказывали, слушать его слова, затрагивающие самые тайные, самые интимные секреты ее сердца, и готовиться просить его о таких важных вещах. Однако, призвав на помощь всю свою твердость и решительность, которые не оставляли ее и в самые трудные минуты, она начала дрожащим и умоляющим голосом:

– Господин мой, могу ли я надеяться, что будет выслушана одна моя смиренная и горячая просьба?

– Разве вы не согласились, чтобы я был вашим рыцарем и вассалом? – ответил Марко. – Почему же вы так со мной говорите? Не просьб, а повелений жду я от вас.

Они молча прошли через три или четыре комнаты и достигли уединенного покоя, где их не мог видеть никто из приглашенных на праздник гостей.

Очутившись в этом укромном месте и оглянувшись вокруг, Биче в первое мгновение почувствовала некоторую робость; но тут же, опустившись на колени перед тем, кто привел ее сюда, она с рыданием промолвила:

– Одно ваше слово может спасти жизнь человека. Сжальтесь над несчастным семейством. О, если бы я могла просить так, как недавно просил его несчастный отец! Если бы господь вложил в мои уста его слова! Я уверена, что тогда вы не смогли бы мне отказать!

Биче говорила с Марко таким образом, полагая, что отец ее, как было условленно, обо всем ему уже рассказал; но тот, ничего не зная и видя только, что его умоляют с таким пылом о чем-то, чего он не понимает, вначале изумился, а потом почувствовал такую жалость, любовь и сострадание к коленопреклоненной владычице его мыслей, что, забыв обо всем на свете, наклонился к ней, чтобы поднять ее, и заговорил вне себя от волнения:

– Что вы делаете?.. Нет, нет, нет… Встаньте! Разве можете вы преклонять колени перед смертным? Вы?

Биче тем не менее не встала и продолжала умолять его, простирая к нему руки и глядя на него сквозь слезы такими глазами, что Висконти на минуту показалось, будто перед ним не Биче, а сама ее мать, которая много лет тому назад, в ту памятную ночь, когда он явился к ней, чтобы увезти ее из отчего дома, так же стояла перед ним на коленях и так же его умоляла. Чувствуя, что рассудок его мутится, Марко силой поднял прекрасную просительницу, усадил ее в кресло, и, пока она, закрыв лицо ладонями, безудержно рыдала от горя, ужаса и стыда, так что слезы струились сквозь пальцы ее белых рук, он, не смея к ней приблизиться, продолжал:

– Скажите же мне, о чем вы просите. Клянусь надеждой на вечное спасение, я сделаю все от меня зависящее, чтобы выполнить вашу просьбу. Я сделаю все, хотя бы это стоило мне моего положения, жизни, чести. Скажите же мне, не мучайте меня, кто этот человек, которого я могу спасти?

– Лупо, – ответила, рыдая, девушка.

– Как? Тот самый вассал монастыря святого Амвросия, которого приговорили к смерти?

– Да, он сын сокольничего моего отца и брат моей любимой служанки… Если бы вы их видели!..

– Ну, не плачьте больше: Лупо спасен, я дарю его вам… Если бы я мог своей кровью выкупить хоть одну из ваших слезинок! Перестань, Эрмелинда! Эрмелинда!.. Боже, вы сводите меня с ума! Биче, не плачьте больше, Лупо не будет казнен.

– Вы сказали, что он не умрет?

– Да, клянусь бессмертием моей души.

Марко был весь во власти своего чувства к девушке. Он подошел к столику и, не садясь, написал аббату монастыря святого Амвросия несколько фраз, в которых причудливо переплелись просьбы, угрозы и приказание немедленно отпустить на волю Лупо, о котором они говорили несколько дней тому назад. Перевязав письмо шелковой лентой, Марко запечатал его своей печатью, надписал адрес и вручил его Биче.

– Передайте это аббату, – сказал он, – и Лупо будет вам возвращен.

– Господь воздаст вам за то, что вы помешали пролитию невинной крови, – сказала девушка, – и осушили слезы стольких несчастных: вся его семья будет вечно молить за вас бога. – И она направилась было к двери.

– Биче, – сказал Марко, сделав ей знак, чтобы она остановилась, – прошу вас, останьтесь еще на минуту. Вы успеете отдать письмо и завтра утром… Послушайте, сегодня ночью я отправляюсь в дальний путь… Но память о вас… Биче… верьте мне, я навсегда сохраню в своем сердце…

– О, я тоже никогда не забуду милость, которую вы мне оказали. Я тоже буду молиться за вас… Подумать только, что я так боялась говорить с вами! Моя мать была права, когда сказала, что у вас доброе и благородное сердце.

– Так, значит, ваша мать больше меня не ненавидит? Так, значит, она меня простила? А вы, Биче, прощаете ли вы меня? Можете ли вы не питать ко мне ненависти?

– Я? Что вы говорите.. Моя признательность к вам… и уважение…

– Мне этого мало, и это вовсе не то, чего я хочу от вас! – воскликнул Висконти, взяв ее руку в свои дрожащие ладони. – Зачем так долго притворяться? Знайте же, Биче, что с тех пор как мы с вами расстались… моя судьба решена навсегда… Я тоже с трепетом жду из ваших уст милости или смертного приговора.

Девушка дрожала, как листок на ветру, и старалась высвободить свою руку. Но тут Висконти, запнувшись на полуслове, словно озаренный новой, только что пришедшей ему в голову мыслью, разжал пальцы, так что Биче смогла вырвать руку. Мгновенно переменившись в лице, он минуту молчал, а потом строго спросил ее:

– Скажите, а этот Лупо – оруженосец того, кого вы недавно мне называли?

– Да, он его оруженосец.

– Его? Чей же?

– Его… Вашего двоюродного брата… Того рыцаря… – отвечала девушка, не осмеливаясь произнести вслух имя.

– Скажите же, чей? – высокомерно приказал Марко.

– Отторино, – пробормотала Биче, внезапно покраснев.

– Ответьте мне, как вы ответили бы исповеднику на одре смерти, – продолжал Марко мрачным и дрожащим голосом, – это из благосклонности к нему вы пришли просить за Лупо?

– За него должен был просить вас мой отец.

– Я вас не об этом спрашиваю. Скажите мне откровенно, это он уговорил вас просить меня за Лупо?

– Да, он тоже умолял отца, ведь сам он впал у вас в немилость и не был уверен…

– А, вам известны все его тайны!.. Когда же вы его видели?

– Незадолго до того, как я пришла в ваш дом…

– И вы видитесь с ним каждый день, не так ли? А обещание… которое вы дали… Вы это сделали добровольно?.. Вы любите его?.. Скажите, скажите мне, во имя господа!

Охваченная ужасом Биче молчала.

– Так, значит, вы не отрицаете этого?

– Нет, не отрицаю, – едва слышно промолвила девушка. – Он… должен стать моим супругом.

– О, будь он трижды проклят! – вскричал Марко срывающимся голосом и выхватил из рук Биче письмо, словно собираясь разорвать его на клочки.

Бедняжка почувствовала, что у нее подгибаются ноги, тьма застилает ей глаза, и она без сознания опустилась на пол.

Несколько мгновений Висконти смотрел на нее налитыми кровью глазами; правая рука его потянулась было к кинжалу, но он тут же ее отдернул, вложил письмо за пояс бесчувственной девушки и ринулся вон из комнаты; спустившись по потайной лестнице, он вышел во внутренний двор. Охваченный непреодолимым желанием, страстной потребностью двигаться, что-то делать, дышать свежим воздухом, он вскочил на лошадь, уже оседланную, потому что этой ночью он собирался уехать, и стремглав поскакал по первой же улочке, представшей его взору. Только один из многих оруженосцев, которые должны были сопровождать Марко, едва успел выехать за ворота, но так и не смог его догнать и следовал за ним далеко сзади. Такова уж была натура этого человека: при первой же вспышке страсти настоящее целиком заслоняло для него и прошлое и будущее, поглощая все его мысли.

Он скакал, словно спасаясь от невидимого врага, но этот враг неотступно следовал за ним, терзая его сердце и не давая ему ни минуты передышки.

Встретить встающий день, заполнить душу обычными заботами, снова погрузиться в жизнь, столкнуться с жестокой, неумолимой реальностью! Только одна мысль заполняла гнетущую пустот. у его сердца, и утешала его, и вселяла в него мужество – мысль о том, что еще можно кое-что сделать, что он может мстить.

Марко ласково заговорил с лошадью и поехал шагом, направляясь в сторону колокольни, видневшейся вдали над лесом. Когда он подъехал поближе, ему показалось, что он узнает окрестные места. Свернув на тенистую тропинку, окаймленную двумя рядами ив, он увидел маленькую пастушку, которая подгоняла хворостиной корову и тихонько пела Он спросил у нее, не Розате ли та деревушка, что виднеется вдали, но девочка испуганно вскрикнула и с плачем побежала через поле. Опустив голову, Марко двинулся дальше и за небольшой долиной увидел башни замка Розате, который, как мы знаем, ему принадлежал. Вскоре он разглядел развевающееся прямоугольное знамя – значок владетельного сеньора, разглядел высеченный под воротами герб, изображавший змею, обвивавшуюся вокруг дерева, подъехал к краю рва, окружавшего зубчатые стены, трижды постучал рукояткой меча по окованной железом луке седла, ему опустили мост, и он проехал в ворота.

При въезде во второй двор он встретил управляющего, который бросился поддержать его стремя Это был Пелагруа, тот самый прокуратор монастыря святого Амвросия, которого изгнали из Лимонты, а Марко, как мы уже упоминали, взял в свой замок, произведя его затем в ранг управляющего Пелагруа, однако, не удалось оказать услугу, ради которой он так торопился, ибо Марко быстро соскочил на землю и, бросив ему в руки поводья, приказал никому не говорить о своем прибытии.

Выражение лица хозяина, беспорядок в его одеянии, измученный вид коня вызвали у пронырливого слуги кое-какие подозрения, которые, однако, были далеки от истины, как небо от земли.

Глава XV

Придя в себя, Биче увидела, что лежит на кровати в незнакомой комнате, и спросила у находившейся рядом служанки, где ее отец, но тут же заметила, что граф стоит около кровати с другой стороны. Она села на постели, потом вскочила на ноги и, прижавшись к его руке, воскликнула:

– Уйдем отсюда, уведите меня скорей!

Выйдя на улицу, граф потребовал, чтобы дочь объяснила ему, что произошло, но та вместо ответа лишь ускорила шаг, стараясь побыстрее добраться до дому, который представлялся ей сейчас единственным надежным убежищем в мире. Однако через минуту она вспомнила о письме Марко, нашла его за поясом и, вынув оттуда, показала отцу и сказала:

– Вот оно, вот оно!

– Что это?

– Помилование для Лупо. Письмо аббату, от Марко.

– Но… ничего не понимаю… Если он исполнил твою просьбу.. Уж не наделала ли ты глупостей? Ты не упоминала ему имя… Отторино?

– Но он сам меня о нем расспрашивал.

– И что же ты ему ответила? Как ты с ним себя вела?.. Да говори, наконец, скажи что-нибудь!

– Ах, оставьте меня в покое, оставьте меня в покое… Я все расскажу матери..

– Вот к чему ведут ваши хитрости. Но довольно! Запомни, что я тебе скажу: ты не должна больше с ним видеться. Поняла? Никогда не должна с ним видеться.

Биче задыхалась, оглушенная и измученная, она плохо понимала смысл его слов

Всю дорогу граф бушевал и возмущался. Он то умолкал, то вновь начинал кричать. Около двери их дома он сказал дочери:

– Дай это письмо

Биче повиновалась, и они вошли в дом

Там их уже ждали родственники Лупо, Эрмелинда, Отторино и все домочадцы. Едва граф с дочерью появились в прихожей, как все устремились им навстречу со светильниками в руках, но при первом же взгляде на их лица у всех мелькнула одна и та же мысль: бедный Лупо обречен. Вопли и рыдания вновь огласили весь дом.

Оставив дочь, тут же бросившуюся в объятия матери, граф сделал знак Отторино следовать за собой, прошел с ним в один из залов нижнего этажа и вручил ему послание Марко.

– Вот, – сказал он, – помилование для вашего оруженосца, идите и пусть вам обоим сопутствует удача, но помните, что ни вас, ни вашего слугу я не хочу больше видеть у себя в доме.

Сказав это, он круто повернулся на каблуках, быстро вышел и заперся в своих покоях

Отторино взглянул на письмо, узнал печать Марко, и радость от неожиданного спасения его верного слуги сначала смягчила ту горечь, которую он испытал, услышав странное и жестокое требование графа.

Размахивая письмом, Отторино побежал в зал, где тем временем собрались все остальные, и закричал:

– Помилование! Помилование! Вот письмо от Марко!

Все бросились к нему, чтобы посмотреть и самим потрогать этот благословенный листок бумаги, послышались радостные возгласы, плач, все стали обнимать друг друга, отец Лупо попросил дать ему письмо в руки. Оросив его слезами, он стал показывать его жене, Лауретте и младшему сыну.

– А теперь скорее на коней! – вскричал Отторино,

Тут же были оседланы два скакуна, один для него, другой для сокольничего, который захотел поехать с ним, и оба галопом поскакали по направлению к Кьяравалле.

– Дай-ка мне письмо, – сказал Отторино сокольничему, – я его хорошенько спрячу.

– Ах, оставьте его у меня! – умоляюще воскликнул тот. – Я держу его на груди, и, если бы перестал чувствовать его телом, если бы перестал придерживать его рукой, мне показалось бы, что у меня больше нет сердца.

Всю дорогу они, конечно, говорили только о Лупо.

А Лупо тем временем шагал из угла в угол по маленькой камере в нижнем этаже башни аббатства Кьяравалле. В его темнице не было ничего, кроме грубо сколоченного орехового стола с горящим светильником, висящего на стене деревянного распятия и скамеечки для молитвы перед ним. Четыре солдата несли стражу у двери, пятый находился в камере вместе с заключенным – это был Винчигуэрра, один из солдат, сопровождавших Беллебуоно, когда он отправился в свою последнюю экспедицию в Лимонту, о которой мы рассказывали выше. Заключенный ходил по камере ровным шагом, лицо его было спокойно. В эту минуту он как раз разговаривал с Винчигуэррой о том, что привело его в темницу.

– Подумать только, – говорил Винчигуэрра, – как нас провел этот мужичишка.

– Ого, – воскликнул Лупо, – не слишком ли много ты себе позволяешь?

– А в чем дело?

– А в том, что если ты хочешь остаться моим другом, то не оскорбляй добрых людей.

– Все вы такие! Друг за друга в огонь и в воду полезете: ты же горец, ясное дело.

– Конечно, и я горжусь этим: горный ястреб всегда лучше болотной утки.

– Да, да, ты из Лимонты, а я из Кьяравалле; но в конце концов все мы слуги монастыря, так зачем же нос задирать?

– Слуги монастыря – только за наши грехи, но я никогда не служил монахам.

– Неужели ты думаешь, – отвечал Винчигуэрра, – что мне самому охота проливать кровь за те гроши, которые я здесь получаю? А помнишь, как мы вместе сражались под знаменами Марко Висконти?

– Да здравствует Марко! – воскликнул Лупо, гордо поднимая голову при звуке имени, которое заставляло трепетать сердца всех ломбардских солдат. – Вот это человек! Всегда он впереди всех, первым показывает чудеса храбрости и всегда приветлив, всегда друг солдатам. Когда всем доставалось, когда всем приходилось туго, он всегда был вместе со всеми, не то что твои… наели себе брюхо и покрикивают из трапезной: "Полезай в пекло! Давай шагай!… " А чего ради? Ради их прекрасных глаз? Чтобы они жирок себе наращивали? И какие подвиги они совершают? Вот как в Лимонте: ни с того ни с сего ночью, как предатели, напали на невинных бедняг. Да разве это солдатское дело?

– Пожалуй, ты прав.

– Да приди я вовремя и собери этих несчастных, еще неизвестно, чем кончилось бы дело. Пожалуй, вы попали бы в хорошую переделку… Ну да ладно, не хочется об этом вспоминать – у меня до сих пор сердце болит.

– Бедный Лупо! Мы всегда были друзьями, товарищами по оружию, а теперь, подумать только, что меня заставляют делать!..

– Делай свою работу.

– Да, но, поверь, сторожить тебя и знать, что потом тебя поведут на виселицу… Не по мне это.

– Да брось, залей все глотком вина, – сказал осужденный. Он налил два стакана из большой бутыли и протянул один из них собеседнику со словами: – За здоровье Марко!

– За это можно, – отвечал стражник, – Марко добрый друг монастыря и двоюродный брат аббата: я могу принять твое приглашение и выпить с тобой вместе. За здоровье Марко, и за твое тоже!

С этими словами оба залпом опорожнили свои стаканы.

– Ты сказал – и за мое здоровье? – продолжал Лупо, вытирая губы. – Ты хотел сказать – за упокой моей души, верно? На моем месте вряд ли стоит беспокоиться о здоровье бренного тела. Видишь, – сказал он, глядя в оконце, – небо побелело, уже рассвет, и скоро… Ведь все будет через час после восхода солнца?..

– Бедняга! Да, через час после восхода.

– Послушай, – продолжал Лупо, – на то мы и солдаты, чтобы убивать друг друга, если понадобится. Так в чем же дело? Умереть от топора, который раскроит тебе череп, как яблоко, или от копья, которое пронзит тебя насквозь, как лягушку… Ну… в общем, если умираешь, исполнив свой долг, – это все равно, а я умираю, исполнив свой долг… То есть, если уж говорить правду… все-таки тяжко погибнуть вот так в петле, со связанными руками и ногами, словно какой-то мошенник, на глазах всякого сброда, который сбегается посмотреть на тебя, как на подлого убийцу. Нет, лучше умереть на поле боя, верхом на добром коне, рубя налево и направо, под звуки трубы и с надеждой на победу в сердце.

– А что я тебе говорю? – откликнулся стражник. – Раз уж надо умирать, так умереть сегодня или завтра – не все ли равно?

– А вот скажи ты мне, что смерти можно избежать, – продолжал Лупо, – разве я не обрадовался бы? Еще как! Но раз уж надо испить эту чашу, то остается только набраться терпения, смириться и не противиться доле, ниспосланной богом.

Винчигуэрра вздохнул, снова наполнил оба стакана, опорожнил свой стакан и жестом пригласил Лупо последовать этому примеру.

– Нет, нет, – отвечал приговоренный, – в такую ночь лучше следовать заветам божьим и умереть добрым христианином, зная, на что ты идешь…

– Послушай, хочешь я позову отца Афанасия, которого ты только что отослал?

– Нет, нет. Все, что нужно, уже сделано.

На минуту в камере наступило молчание, и они услышали унылый звон колокола. Лупо, казалось, задумался, но тут же снова заговорил:

– Видно, времени осталось уже совсем мало. Послушай, Винчигуэрра, вот что я тебе скажу. В первый раз, как тебе придется поехать в Милан, разыщи дом графа дель Бальцо. Это около Брера дель Кверго. Там живет все мое семейство: отец, мать… – Произнеся эти дорогие слова, он почувствовал вдруг, как сердце его сжалось. Пройдясь взад и вперед по камере, он вновь обратился к Винчигуэрре. – Так сделаешь? – спросил он.

– Да не даст мне господь счастья в этой жизни и спасения на небесах, если я не исполню твоего желания! – отвечал стражник.

Сняв с шеи серебряную цепь, Лупо вручил ее своему собеседнику и продолжал:

– Скажи им: пусть они носят ее в память обо мне. А сестра пусть заглянет в шкафчик, который стоит в комнате, что рядом с клеткой для соколов, – там она найдет самшитовую шкатулку, а в ней – золотое кольцо. Это все, что осталось у меня от добычи, которую я взял в Тоскане. Я хранил это кольцо, чтобы подарить ей, когда она выйдет замуж, а теперь… пусть носит его в память обо мне.

– Послушай, – сказал Винчигуэрра, – я человек небогатый, но кое-что у меня, слава богу, есть. Вот взгляни-ка, – продолжал он, вынимая из сумки на поясе горсть крупных и мелких монет. – Что мне с ними делать? Ты избавил бы меня от полдюжины пирушек, если бы был так добр и взял бы их у меня. Я бы отвез их твоему отцу – может быть, они ему пришлись бы кстати. Во всяком случае, ему они больше пригодятся, чем мне.

– Нет, нет, спасибо.

– Послушай, окажи ты мне эту милость, успокой мою душу. Клянусь тебе, мне гораздо приятнее расстаться с этой мелочью из любви к тебе, чем, скажем, получить свою долю, которую там, в Лимонте, посулил нам твой… ну, тот самый человек. Я сам как-то думал, что уж больше не выживу, и знаю, какими дорогими становятся тогда все родные, а особенно отец и мать. Невольно на ум приходят все огорчения, которые когда-нибудь им причинил. И помню, до чего же было обидно, что у меня ничего не оказалось с собой такого, что можно было бы послать им на память о себе.

Лупо положил ему руку на плечо и сказал:

– Я знаю, что ты предлагаешь мне деньги от души и что между солдатами дары даются и принимаются с одним и тем же чувством. Но, слава богу, родители мои ни в чем не нуждаются… А если бы нужно было послать им денег, так у меня, глянь-ка, кое-что еще есть. – С этими словами он вывернул карман куртки и высыпал на стол добрую пригоршню монет. – У вас в отряде шестьдесят человек, верно? – спросил он затем.

– Было шестьдесят, да одиннадцать после нашего геройского похода осталось на полях Лимонты, так что, если я правильно считаю, нас теперь всего сорок девять.

При воспоминании о том, какой славой покрыли себя его дорогие земляки, Лупо поднял голову, и на лице его мелькнула гордая и довольная улыбка.

– Ну хорошо, – сказал он, – а те, кто остался в живых, не окажут мне честь выпить стакан вина за осужденного на смерть?

– Хоть два, – отвечал Винчигуэрра, – но сам я пить не стану: пусть моя доля пойдет за упокой твоей души.

– Только не давай ничего монахам святого Амвросия! – возразил Лупо. – Не связывайся ты с ними: ничего мне не надо от этих разжиревших еретиков. Да, кстати, я совсем забыл: у меня есть еще брат, с которым, по правде говоря, мы не очень-то дружили, но когда одной ногой стоишь в могиле, ни о ком забывать не следует, и ему тоже надо что-нибудь послать, хотя бы из уважения к матери, которая очень его любит. У меня есть серебряное распятие, но я хотел подарить его тебе, чтобы ты меня помнил, – вот я и не знаю, как мне быть.

– Для твоего брата? – воскликнул Винчигуэрра. – Ничего, сейчас мы все уладим: я возьму твое распятие и дам тебе взамен вот эту реликвию, а ты отправишь ее брату. Видишь, – сказал он, расшнуровывая камзол, – это осколок колонны святого Симеона-столпника. Я его собственными руками снял с одного странника, возвращавшегося из Святой Земли, когда мы его грабили в Романье.

– Идет! – сказал Лупо. – Давай меняться, но с уговором, что ты ее отвезешь ему от моего имени. – Сняв с груди серебряный крест, он вручил его Винчигуэрре, а потом обнял его и обменялся с ним прощальным поцелуем. – Теперь, когда все мои земные дела улажены, – продолжал лимонтец, – нужно думать только о душе.

Он направился к висевшему на стене распятию, опустился перед ним на колени и начал молиться.

Чтобы не мешать ему, Винчигуэрра отошел к двери, пересказал остальным четверым стражникам все, о чем он говорил с заключенным, показал деньги, которые надо было распределить между всеми, и закончил так:

– А я сам пообещал ему отдать свою долю на молебен за упокой его души.

– Возьми и мою долю! И мою! И мою! – сказали все остальные. Затем все погрузились в молчание, ожидая тот тягостный миг, когда они должны будут повести несчастного на казнь. Всем было не по себе, оттого что такому молодому, красивому и храброму солдату придется умереть столь недостойной смертью. И, даже разговаривая друг с другом, они старались говорить вполголоса – знак уважения, не слишком значительный сам по себе, но примечательный со стороны этих грубых людей, вся жизнь которых проходила среди смертей и убийств.

Двор монастырского дома и крытый ход, ведущий к темнице, где сидел Лупо, были переполнены любопытными, которые всегда и везде сходятся поглазеть на казнь, словно на какой-то праздник, на дикий языческий ритуал. Их толкает на это, видимо, какое-то тайное удовольствие, которое невольно испытывает каждый, кто созерцает жесточайшие и невыносимые муки и, приучая свою душу к ужасу и состраданию, мысленно представляя себя на месте жертвы, постигает таким образом таинство жизни и смерти.

Час, когда осужденного должны были вывести на казнь, уже настал, и собравшаяся во дворе толпа начала роптать. Винчигуэрра, у которого внутри все кипело от этого глупого и жестокого нетерпения, вымещал свою злобу на самых наглых, отгоняя их древком копья от входа в темницу.

Наконец во дворе послышался все нарастающий шум и раздались голоса:

– Едут! Едут!

Все пришло в движение, гул усилился, многие встали на цыпочки, стараясь увидеть ворота, выходившие на улицу. Винчигуэрра побежал в кордегардию, чтобы быть вместе с остальной стражей, и Лупо, услышав топот, поднялся с колен, перекрестился и спокойно спросил:

– Что, уже пора?

В этот миг дверь распахнулась, пропустив внутрь двух из четырех стражников, стоявших снаружи, и монаха с какой-то бумагой в руках. За его спиной Лупо заметил еще одного человека и, догадываясь, кто это может быть, с невольным трепетом опустил глаза. Но вдруг он почувствовал, что его кто-то обнимает. Неужели он ошибся?.. Нет, это руки отца, который, прижав его к груди, не может ни плакать, ни выговорить хоть слово.

– Напрасно вы приехали ко мне в эту последнюю минуту, – сказал Лупо, когда ему удалось овладеть собой и вновь обрести дар речи. – Я ни о чем уже не думал, кроме вечной жизни и владыки небесного; вы причинили зло и себе и мне.

Не будучи в состоянии издать ни звука, Амброджо старался жестами и кивками разубедить сына; наконец после долгих усилий он, рыдая, произнес:

– Нет, ты не умрешь.

– О, если я умру, – отвечал сын, – мне будет жаль только вас и других родных: с остальным я уже примирился.

В это время, пока сокольничий, все крепче обнимая сына, отрицательно качал головой, монах выступил вперед и сказал Лупо:

– Ваш отец говорит правду: аббат вас помиловал!

– Помилован! Помилован! – вскричали солдаты в кордегардии.

– Помилован! – подхватили солдаты, стоявшие у выхода.

Слова эти, передаваясь из уст в уста, прокатились по всему крытому ходу, разнеслись по двору и достигли монастырского дома, вокруг которого кишели толпы любопытных.

– Возблагодарим же аббата за его милость, – продолжал монах, обращаясь к осужденному.

– Мы с Отторино, – сказал сокольничий, – привезли аббату письмо от Марко Висконти, в котором он просил о твоем помиловании.

– Письмо от Марко? – сказал Лупо. – Да здравствует Марко! – воскликнул он, и жизнь показалась ему еще более драгоценной, потому что он получил ее в дар от своего полководца.

– Да здравствует Марко! – вскричали стражники.

– Да здравствует Марко! Да здравствует Марко! – эхом прокатилось вокруг.

Тем временем в толпе ходили самые нелепые слухи.

– Каково, а! – сам Марко Висконти прибыл в монастырь, чтобы освободить осужденного, который приходится ему родственником!

– Да нет, это письмо от Висконти привез какой-то рыцарь, родственник Марко.

– Дело не в нем. Просто среди монастырских солдат много земляков осужденного, и аббату пришлось уступить им.

– А я говорю, что Марко прислал письмо с приказом освободить пленника!

– Неправда!

– Да мне сказал об этом отец Бонавентура!

– Не может этого быть!

– Ты что, учить меня собрался?

Но эти и другие разговоры превратились во всеобщий крик ликования при виде заключенного, который вышел из темницы, держа за руку своего обезумевшего от счастья отца. Бурный восторг, охвативший в этот миг всех собравшихся, сделал бы честь и гораздо более гуманной и доброй толпе нашего более мягкого времени.

А ведь это были те же люди, которые совсем недавно пришли посмотреть на казнь несчастного. Это они только что возмущенно вопрошали, почему осужденного слишком долго не вешают. Да и чего еще можно было от них ждать? Дело было не в том, что им хотелось видеть повешенным бедного Лупо: они даже не знали, кто он такой, что он сделал и за что его должны казнить. Быть может, они просто жаждали сильных впечатлений и получили их, хотя и не те, которых ожидали.

Пробившись сквозь толпу, с трудом удерживаемую стражниками, Лупо с отцом вышли на площадь Кьяравалле. Здесь недалеко от церкви они увидели Отторино, а рядом с ним крестьян, которые держали под уздцы трех лошадей. Среди всеобщего ликования молодой рыцарь крепко обнял своего верного оруженосца Миг спустя все трое были уже в седлах.

– А разве ты не пойдешь поблагодарить аббата? – спросил у Лупо какой-то монах.

Лупо взглянул на своего господина, увидел, что тот пожимает плечами, как бы говоря «не стоит», и ответил:

– Я слишком тороплюсь.

Винчигуэрра, проводивший Лупо до церкви, повесил ему на шею серебряную цепь и, вынув из кармана деньги, которые должен был раздать товарищам, сказал:

– Возьми, это – твое.

– Деньги оставь себе, – ответил лимонтец, – выпейте на них за мое здоровье.

– Охотно, – отвечал стражник. – Да, кстати, я не вернул тебе серебряное распятие.

– Возьми его себе, возьми его на память обо мне, – ответил Лупо, пожимая ему руку, и поехал вслед за отцом и Отторино через толпу, которая расступалась, давая им дорогу.

Когда всадники выехали на площадь и собирались повернуть налево, в узкий переулок, Лупо совсем рядом увидел приготовленную для него виселицу. Помахав ей рукой, он громко воскликнул:

– Прощай, моя дорогая! – что вызвало в толпе взрыв веселого хохота.

Бедный Амброджо, казалось, никак не мог поверить, что его сын едет с ним рядом живой и здоровый Он не сводил с него глаз, словно опять и опять испытывая жгучую потребность в этом убедиться, крепко держал его за руку и вполголоса растроганно повторял:

– Негодный мальчишка! Безобразник! Натерпелся же я из-за тебя страху! Плохо мне было. Пожалуйста, послушайся меня: брось ты солдатскую службу, вернись домой, поживи мирно подле матери… Бедная женщина! А ты еще жаловался, что она тебя мало любит… Видел бы ты эту несчастную!

– Знаю, знаю, я никогда и не сомневался, что она меня любит.

– Говорю тебе, она так сильно, так крепко тебя любит, что даже я не могу любить тебя сильнее. А Лауретта? А твой брат? Ведь и он, хоть и кажется таким равнодушным…

– Да, да, я очень вам всем благодарен.

– Так, значит, ты вернешься домой, доставишь радость отцу на склоне его лет?

– Поговорим об этом после. Вы же знаете, мне надо посоветоваться с моим господином.

– Да, да, это верно, это очень верно – ведь ты ему стольким обязан. Если бы ты знал, сколько он для тебя сделал и как старался… И граф тоже, и графиня, и маленькая госпожа, да и вообще все-все, В беде меня только то и утешало, что я своими глазами видел, как все тебя любят.