Текст книги "Сага"

Сцена 12

Комната Милдред. Павильон. День.

Милдред лежит на кровати под большой афишей «Призрака Оперы». Брюно с сигаретой в руке забавляется, глядя через отверстие в стене на свою собственную комнату.

Брюно. А ты тут не скучаешь, мое лежбище как на ладони!

Милдред. Не беспокойся, я знаю, что подросткам уединение нужнее, чем другим. Я ведь тоже была в твоем возрасте.

Брюно. Мы с тобой все равно погодки, будь ты хоть в тыщу раз умней.

Он подходит к Милдред, садится на край кровати и медленно кладет руку на ее икру. Она решительно его отталкивает. Он пожимает плечами.

Брюно. А ну как я тебя вчера голой видел? Вечером, когда ты из душа выходила.

Милдред, выпрямившись, серьезно глядит на него.

Милдред. Неправда! Иначе бы ты и о шрамах сказал!

Брюно. Чего?

Милдред. Знаешь легенду о Медузе? Она превращала в камень тех, кто на нее смотрел. То же самое случается и со всеми, кто видит меня голой.

Брюно. Что еще за бред?

Милдред. Это у меня после пожара в «Бель Эйр». Я спала себе спокойно в такой, знаешь, кровати с балдахином…

Брюно. Чего?

Милдред. Заметь, я ничего не почувствовала. Из-за ядовитых испарений была почти в коме, очнулась только через несколько дней. Видимо, меня накрыло расплавившейся противомоскитной сеткой. Ожоги четвертой степени. Я уйму времени на операционном столе пролежала, пока с меня все это соскабливали. (Она кладет руки на те части тела, о которых говорит.) Кожа на ногах – словно сыр в пицце, на правом бедре клеймо, как у техасской коровы, это от раскаленной матрасной пружины, а еще тут, на груди такое… даже не знаю, как описать… Бугры и какие-то странные впадины. Вроде бы мне еще пять-шесть лет надо дожидаться, прежде чем показать это пластическому хирургу. Но я уже не уверена, буду ли это делать. В конце концов, я к этому телу даже привязалась.

Взъерошенный Брюно вскакивает и устремляется к двери.

Брюно. Ну ты и чокнутая! Ведь все же наврала, все!

Милдред. А ты проверь, коли не трус. Это тебе не подглядывать.

Он хлопает дверью.

– Марко?

Я отрываю нос от экрана, еще толком не придя в себя. Передо мной Жером. Вид сконфуженный, в руках бумажный пакет. Я уже начинаю привыкать к его развинченной фигуре и не по годам усталому взгляду. Если бы правительство затеяло пропагандистскую кампанию против американцев, он бы вполне сошел за ходячий образ врага. Даже в Бронксе дырявые джинсы не носят с такой непринужденностью, когда он жестикулирует, рядом с ним любой рэпер показался бы недвижной кариатидой, а от его ругательств на жаргоне янки покраснели бы даже сутенеры с Сорок второй улицы. Может показаться, что все это искусное подражание, но ничего подобного: Жером таким уродился, и когда он утверждает, что ни разу не покидал Парижа, я сам не могу в это поверить. Младший братишка преспокойно смотрит какой-то телефильм, даже не заметив его появления.

– Обычно он в лечебнице, но последние полгода я не смог за нее платить.

– Тебе не нужно ничего объяснять.

На самом деле мне нужны его объяснения. И движет мной не одно только любопытство. Я хочу понять, каково оказаться на улице с не слишком здоровым братом на руках и без малейшего представления, что со всем этим делать. Жером протягивает мне бутылку холодного пива, которую только что выудил из холодильника бакалейной лавки напротив. Я ополаскиваю два стаканчика. Идеальным было бы что-нибудь покрепче – обжигающий глоток делает мужские разговоры задушевнее. Жером дает Тристану пару таблеток и велит запить пивом. Потом подсаживается ко мне за рабочий стол.

– У него болезнь Фридрейха – паралич нижних конечностей. С каждым годом все хуже. Всего несколько минут подвижности в день. Остальное время надо лежать и принимать по часам препараты для расслабления мышц. Ему всего-то нужен спокойный уголок, где можно приткнуться, больше ничего. Как только мне заплатят, я смогу отвезти его в Норье.

Он говорит об этом равнодушно, словно терпеть не может драмы, любые драмы, особенно те, что случаются в жизни и начисто лишены всякой увлекательности. Я предлагаю ему подкинуть немного деньжат, пока нам не заплатили, но он отказывается.

– Будь у меня мои четыре миллиона долларов, я бы его устроил в Малибу, с парочкой умопомрачительных сиделок.

– Твои четыре миллиона долларов?

Он это нарочно сказал, и я клюнул сразу же. Чувствую, что Жерому ужасно хочется кому-нибудь довериться. Он многозначительно наклоняется к моему уху.

– «Детфайтер» – тебе это что-нибудь говорит? «Детфайтер»? Три миллиона зрителей в Париже и окрестностях за восемь недель. Четыре «Оскара», и первый – Шварценеггеру как лучшему актеру. Тот на вручении плакал, любо-дорого было смотреть. Хотя с таким же успехом можно было вручить и Сталлоне. В Штатах фильм приближается к мифическому рекорду «Инопланетянина», а по мерчандайзингу скоро обгонит «Бэтмена».

– «Детфайтер» – это я.

Кое-кто такое уже говорил, давным-давно, об Эмме Бовари. Ему тогда мало кто поверил.

* * *

Я вернулся домой и нырнул под одеяло к своей красотке. Но, увидев ее восхитительно отстраненную спину, обуздал свою ладонь и пристроился в нескольких сантиметрах от нее, не касаясь. Ну разве я виноват, что у меня голова другим занята? Мне захотелось ее разбудить и сказать, чтобы не обращала на меня внимания. Сказать, что мне сейчас особо нечего ей сказать, что я сейчас думаю не о ней, а о других людях, о вымышленных существах, ревновать к которым бессмысленно. И что я все так же ее люблю. И что у меня вся жизнь впереди, чтобы сказать ей это.

Но не сумел.

* * *

Матильда хорошеет день ото дня. Хочется взять ее на колени и писать диалоги вдвоем, не говоря ни слова, на манер влюбленных, читающих одну книгу и поджидающих друг друга внизу страницы. Она свежа с утра до вечера и чертовски приятно пахнет. Тут она или нет, ее запах обволакивает нас всех троих и заставляет водить носом. Первое время ей еще удавалось не напоминать нам, что она единственная женщина в группе, но вот уже сорок восемь часов, как этот номер не проходит. Она несет в себе память о сотне дам сердца и тысяче любовниц, которые появляются тут без ее ведома. И это сказывается на работе: каждый выдает втрое больше.

– Этому есть объяснение, – сказал нам Луи как-то вечером, когда она ушла пораньше. – В Средние века, когда надо было прижечь открытую рану, требовалось десять мужчин, чтобы бедняга не дергался, и дело никогда не обходилось без боли и насилия. Но можно было также обратиться к самой красивой и юной девушке селения, чтобы она просто подержала его за руку во время испытания. И обычно она справлялась гораздо лучше, чем те десять. Без Матильды у нас, возможно, появилась бы досадная привычка работать спустя рукава.

– Как вы думаете, есть у нее кто-нибудь? – спросил я.

– Непохоже, – сказал Луи. – Однажды вечером я проводил ее домой, она пригласила меня выпить кофе.

Тот, кого мы с Жеромом за глаза называем Стариком, любимый капитан команды, в который раз доказал нам преимущество своего возраста. Мы пристали к нему с ножом к горлу, чтобы он все нам рассказал о мире таинственной Матильды, королевы любви.

– У нее там все потрясающе заурядно – строго, функционально, декоративно. Похоже, вы разочарованы…

– Еще бы не разочарованы.

– А чего вы ожидали? Что у нее мебель розового дерева? Занавеси и покрывала от Лоры Эшли? Подушечки сердечком?

– Цветы повсюду и ни единого лепестка на полу.

– Картинки под Франсиска Пульбо в прихожей, большущий флакон «Лулу» в ванной.

– «Мари Бризар» и шартрез! Здоровенная плюшевая мышка!

– Гигантский постер Барбары Картленд!

– Вы бредите, ребятки. Но хочу вас утешить: я все-таки видел фото сестер Бронте в туалете.

С появлением привычки начинаю лучше понимать своих партнеров, могу даже угадать, как они отреагируют на то или иное событие. Если бы мы не обращали внимания на поведение друг друга за время десяти-двенадцати часов работы, давно пришлось бы распрощаться с нашим прекрасным согласием. Луи при каждом удобном случае цитирует своего Маэстро и делает это с такой непосредственностью и точностью, что невозможно допустить, будто это чистая выдумка. Вечерами, когда приходит охота поработать сверхурочно, мы частенько говорим об этом с Жеромом. Вынуждены признать очевидное: Луи и впрямь работал с мастером. Как, почему, над каким фильмом? Я не осмеливаюсь задавать слишком прямые вопросы и предпочитаю, чтобы он сам приоткрыл завесу тайны над своей историей, как это делает умелая стриптизерша, когда заводит публику. Нам как-то спокойнее оттого, что он с нами, его роль капитана вырисовывается все четче. С общего согласия мы доверили ему вести все дела с продюсерами. Он занялся нашими договорами и постарался стрясти с канала как можно больше, никому другому бы это не удалось. Сегодня утром он сумел-таки выбить наши чеки и раздает их нам, словно призовые очки. Матильда сует свой в сумочку, даже не посмотрев на сумму. Жером с облегчением хрипит и целует бумажку. Деньги ему нужны больше, чем всем нам. По словам Луи, Сегюре совершенно нечего сказать о нашем творении, он лишь очень бегло просматривает сценарий каждой серии и отдает все ассистенту, который составляет смету и план работы. Съемки «пилота» начались вчера. Цель: лепить сорок пять минут сериала в день вместо обычных десяти, что ясно предвещает качество конечного продукта. Никто и не подумал представить нам актеров или хотя бы показать их фото. В одном мы уверены: известных нет ни одного, а три четверти едва владеют профессией. Сегюре утверждает, что «незрелые таланты» всегда готовы в лепешку расшибиться. Еще говорит, что если фигуранту дать шанс, с ним можно чудеса творить («Вспомните Мэрилин Монро!»). Всем актерам платят по пятьсот франков в день. За такие деньги водопроводчик даже с места не сдвинется. Чудес мы не ждем, но каждый из нас держит в голове какую-нибудь тираду или диалог, которые ему особенно дороги, или реплику, достойную в его мечтах Лоуренса Оливье или Анны Маньяни.

– В конце концов, мы и сами так сюда попали, – сказал я. – Дадим им шанс.

Компьютеры затарахтели, и мы расселись перед экранами. Тристан, это «Нечто», и так уже лежит перед своим с пультом в руке. За эти десять дней он ни разу не покидал дивана и добился того, что о нем попросту забыли. Его можно принять за какое-то холоднокровное животное в бежевых тонах, неподвижно застывшее, приспустив веки. Он смотрит телевизор в наушниках, безропотно питается одной пиццей и стережет лавочку днем и ночью. Не стоит только слишком долго глядеть на него, если не хочешь вконец расхандриться. Другими словами, мы даже довольны, что он среди нас. А я, как только узнал, что его брат потенциально стоит четыре миллиона долларов, обоих записал в число близких.

Старик спрашивает, хотим ли мы внести какие-нибудь изменения в четвертую серию. Жерому кажется, что я слишком уж тороплю расследование Джонаса по поводу запертой комнаты у Френелей (куда мечтает проникнуть Милдред). В одном эпизоде я слегка намекнул на некое спрятанное там сокровище, но глубже копать не стал. Это ведь может быть что угодно, и совсем не обязательно в звонкой монете, нельзя же все сводить к деньгам. Какая-нибудь «Обнаженная» Ван Гога, ящик Пандоры, мумия, обломок истинного Креста. Жером воображает там целый арсенал, бесследно исчезнувший во времена давно забытой войны. Шкаф, набитый ручными гранатами и базуками, которые ржавеют в ожидании своего часа. Луи там видится, скорее, нечто, занимающее всю комнату целиком, например подпольная типография для печатания фальшивых денег или лаборатория. Но эту идею мы быстро отвергли – лаборатория слишком напоминала бы мастерскую нашего изобретателя. Поскольку Матильда еще ничего не сказала, я спрашиваю, есть ли у нее какие-нибудь соображения. Она отвечает «да», что означает: «Да, но пока это немного расплывчато, я бы хотела предложить вам это, уже когда напишу».

– Какие именно?

– Пока это немного расплывчато, я бы хотела предложить вам это, уже когда напишу.

– Прекрасно. Тогда оставим пока запертую комнату, – говорит Луи.

– Глянем еще разок на семнадцатый эпизод? – предлагает Жером.

Он невзлюбил Камиллу с самого начала и не прочь отделаться от нее, заменив более «токсичным» женским персонажем.

– Мы уже четыре серии нянчимся с этой занудой!

– Впереди еще целых семьдесят шесть, а ты уже хочешь кого-то замочить? К чему такая спешка?

– Истребить Камиллу мне кажется несколько преждевременным, – говорит Матильда. – В нее ведь влюбится Джонас.

– Ну и что? Он и в другую может влюбиться. В более…

– «Токсичную»?

– Вот именно.

Уже в первом своем наброске Луи хотел наделить Камиллу склонностью к самоубийству.

– Самоубийство дает массу преимуществ: это изысканно, это наполнено смыслом, это в духе «конца века».

– Думаю, это довольно жестоко по отношению к студенткам, изучающим философию. А вдруг во время показа одна из них как раз будет писать свой диплом, включив телевизор, чтобы не было так одиноко в ее тесной каморке?

– У вас неистовое воображение, Матильда, вы просто созданы для этой работы.

– Мы отвлекаемся! – восклицает Жером. – Покончим с ней самоубийством, и точка. Остается придумать способ.

Он гнет свое, но Матильда грудью встает на защиту несчастной и пытается спасти ее всеми доступными ей средствами. Луи предлагает соломоново решение: Камилла умрет, если никому из нас троих не удастся ее выручить. Заинтригованный Жером решает рискнуть и посмотреть, что каждый из нас сможет выдумать для спасения Камиллы. Луи принимается за дело первым, чтобы подать пример.

Сцена 17

Комната Камиллы. Павильон. Вечер.

Камилла сидит в кресле-качалке и смотрит, как сгущается ночь. На ней белое платье, в руках книга – «Стоики». Она вслух прочитывает пассаж о самоубийстве. Достает из комода револьвер, взводит курок и засовывает ствол себе в рот.

Неожиданно стучат в дверь.

Она идет открывать, пряча револьвер за спиной. С удивлением видит своего дядю Фреда. Впускает его. Тот удрученно садится на кровать.

Фред…Знаешь, опыт, над которым я работаю с тех пор, когда ты была еще совсем маленькая…

Камилла. Ты про свою волшебную коробочку? Которая делает бессмертным того, кто ее носит?

Фред. Мой аппарат способен оживить любого через час после его смерти. Скончайся он от сердечной недостаточности, от разрыва аневризмы или даже от несчастного случая, моя коробочка способна… как бы это сказать… вернуть его назад. Но теперь, когда я уже близок к цели, до меня вдруг дошло, что я никогда не увижу ее в работе.

Камилла. Почему?

Фред. Потому что я не могу испытать ее на только что умершем человеке.

Камилла. Но их же полно в больницах!

Фред (пожимая плечами). По сравнению с моим изобретением современная медицина еще в средневековье. Хочешь, чтобы меня сожгли как колдуна? Эйнштейн говорил, что преодолеть предрассудок труднее, чем расщепить атом, а смерть – строжайшее табу. К тому же мне самому надо быть там, в ту самую минуту, а это невозможно…

Камилла (серьезно). И кто же был бы для тебя идеальным подопытным?

Фред. Идеальным? (Задумывается.) Это должен быть… Тот, кто будет кончать с собой всеми возможными способами, под моим контролем, и чтобы я возвращал его к жизни снова и снова, после каждой попытки! Но сколько же времени мне понадобится, чтобы найти такого? Чтобы убедить его сотрудничать со мной? Я наверняка умру раньше, чем повстречаю его, и труд всей моей жизни, эта надежда человечества, уйдет вместе со мной…

– Эта история с волшебной коробочкой – совершенно нечестный ход, – заявляет Жером. – Неужели ты думаешь, что этого хватит для ее спасения? – И великодушно добавляет: – Но пусть ей дадут второй шанс.

За компьютер садится Матильда.

Помолчав немного, Камилла провожает своего дядюшку к двери.

Камилла. Когда-нибудь ты найдешь своего подопытного, я уверена.

Она целует его и закрывает дверь. Опять берет револьвер и приставляет его к виску. Крепко зажмуривается, собираясь нажать на спуск.

Вдруг чья-то рука обезоруживает ее. Она ошеломленно оборачивается. Перед ней Джонас.

Камилла. Кто вам позволил сюда войти? Даже мои родные сперва стучат в дверь.

Он вынимает патроны из барабана.

Камилла. Убирайтесь!

Джонас. Знаете, а ведь я мог бы вас арестовать за незаконное хранение оружия.

Камилла. Это отцовский. Не осмелитесь же вы конфисковать последнее, что у меня осталось от папы.

Он хочет обнять ее, но она его отталкивает.

Джонас (сухо). Ладно, раз уж вы так хотите умереть, мне это может пригодиться. Слыхали о Педро Менендесе по кличке Уайт?

Камилла. Это ведь террорист?

Джонас. Он сейчас в Париже, и скоро волна терактов захлестнет столицу. Но хуже всего, что мы не можем это остановить. Он – мозг организации, хотя сам всегда держится в стороне. Его не за что привлечь. А он дразнит нас – живет у всех на виду, в шикарном парижском отеле. Сотни невинных людей погибнут, а мы ничего не можем поделать.

Камилла. А я-то чем могу помочь?

Джонас. Мы уверены, что устранение Менендеса означает и смерть всей его организации. Но законные средства тут не годятся. Нам просто нужно его убрать, вот и все.

Камилла. Так вы мне предлагаете сыграть роль камикадзе?

– Не сумев удержать ее от самоубийства, он хочет возвысить ее смерть – разве это не доказательство любви? – вопрошает Матильда.

Пусть меня повесят, если в четыре часа утра у зрителя еще будет спрос на подобную психологическую галиматью. Но логика в сцене есть, и я охотно развил бы ее чуть дальше. Идея, что в этом доме нельзя спокойно покончить с собой, начинает мне нравиться.

Достаточно оттолкнуться от грубой, но здравой посылки: тот, кто знает, что ему осталось до смерти всего несколько часов, наверняка впервые в жизни испытает чувство небывалой свободы. Всемогущей свободы, избавленной от любых ограничений и табу. Свободы, вознесшейся над любыми законами.

И как глупо бы было ею не воспользоваться!

Комнату Камиллы осаждает толпа желающих извлечь выгоду из ее самоубийства. Сколотить на этом огромное состояние меньше чем за час было бы детской забавой, но подобная продажность отвратительна той, что отчаялась в жизни. Некоторое время ее искушает оптовое пожертвование собственных свеженьких органов, но мысль о том, в какую разрозненную мозаику превратится ее тело, пугает девушку. Ей предлагают на выбор целую коллекцию мифических смертей, которые на долгие годы потрясут умы, но зачем? Ее поступок обретет смысл лишь в том случае, если останется исключительно эстетическим, то есть бескорыстным.

Камилла смиряется с очевидностью и откладывает самоубийство до тех пор, пока не найдет в смерти смысл.

Дочитав эпизод, Жером бросает листки на стол.

– Что ж, дуреха дешево отделалась. Самой малости не хватило.

Луи, Матильда и я облегченно вздыхаем. Хотя Камилла все еще под угрозой, но получила отсрочку.

Полдень. Жером набрасывается на телефон, чтобы заказать пиццу. Его брат пялится на какую-то бразильскую дребедень. Матильда сбрасывает на дискету варианты семнадцатого эпизода.

Октябрьское небо прорезает солнечный луч. До конца дня пока далеко. Нам еще надо присматривать за нашим маленьким мирком.

– Если исключить Бога и сценаристов, знаете ли вы другое такое ремесло, где бы лепили человеческие судьбы? – спрашивает Старик.

День Всех Святых выпал на четверг, но мы все в конторе, словно нам некого навестить на кладбище. Кто-то из нас заметил это, однако лишь Старик откликнулся, сказав, что его жена никогда бы не потащилась на кладбище, угоди он туда первым. Он считает, что есть и гораздо более приятные способы подхватить насморк (колесо обозрения в Тюильри, например) и что продавцы хризантем сплошь мерзавцы. Он добавляет, что жена бросила его ради актера, с которым он вовсе не желает там встречаться.

– Я даже на Каннский фестиваль перестал ездить, лишь бы не наткнуться на него, так неужели полезу как дурак в западню у Лизиной могилы?

Луи легко переводит разговор на Лизу. Никогда не упускает случая вспомнить ту, которую так любил и которая так его мучила. Не знаю, что им движет – цинизм или потребность выговориться. Матильда изучает былую идиллию с любопытством геолога. Что составляло эту любовь? Каковы ее верхние пласты? Что в глубинах? Где самый ненадежный склон? Если верить Луи, Лиза ушла из-за его преданности Маэстро. Была не способна уразуметь, как можно пожертвовать собственной карьерой ради чужих шедевров.

– Сам-то я, хоть и готов на вечное проклятие ради ночного сериала, тоже представить себе не могу эту высшую честь – творить рядом с самим Маэстро.

– А этот тип, который отбил у тебя Лизу, что он за актер?

– Из тех, что декламируют Шекспира в колготках. Чистый театрал. В общем, настоящий, чего уж там.

Даже если бы он никогда не повстречал Маэстро, Лиза бы все равно его бросила, потому что он работал в тени. Он ее описывает как великую жертву сверкающей мишуры и криков «браво!», а сценариста, хотя именно с него начинается любой успех, всегда поминают последним. Мир глазеет только на актеров. Сценарист творит мечту, но о его собственном уделе мало кто мечтает.

– Если он играет в театре, то наверняка встает поздно и не отправится на кладбище раньше двух-трех часов, – говорит Матильда.

– Поди знай. К тому же вы видели, сколько нам сегодня предстоит своротить?

Сегюре срочно вернул нам на доработку десятую серию, подчеркнув все, что ему показалось непонятным, и исправление заняло у нас добрых два часа. Самому Сегюре плевать на эти непонятности, он жалуется лишь на то, что некоторые фразы и даже целые сцены ставят актеров в тупик, а это тормозит съемку.

– Мне казалось, что Сегюре все-таки из тех, кто знает слово «апогей».

– В каком это диалоге?

– Сцена двадцать первая, когда Джонас ляпает какую-то глупость, а Милдред ему отвечает, что речь идет об «апогее монгольской мысли».

– Замени на «зенит». Очень даже мило звучит: «зенит монгольской мысли».

– Не уверен, что так для него понятнее. Замени «кульминацией», «пиком» или «вершиной».

Похоже, что съемки пилотной и второй серий прошли довольно успешно. Сегюре не успел перегнать их для нас на кассету, но посоветовал посмотреть денька через два, когда начнется показ. Он находит, что вышло «не так уж плохо» и есть даже «парочка удачных моментов». Директор канала еще ничего не видел, и можно вполне резонно предположить, что ему на это совершенно начхать. Ему и без того забот хватает с подбором фильмов, реалити-шоу и выпуском новостей. Как раз сейчас снимаются третья и четвертая серии. Так что в сроки мы укладываемся.

– Мне казалось, что Сегюре все-таки из тех, кто способен оценить фразу: «Я видела твоего отца, Джонас, он был смертельно пьян и делал какие-то беспорядочные движения, словно заколачивал воображаемый гроб».

– Он также не из тех, кто похвалит нас за пятьдесят пятую сцену.

Да… ох уж эта пятьдесят пятая сцена! Поскольку Мари не платила за электричество, ей вырубили свет. Все действие разворачивается в кромешной тьме, понятно лишь, что в комнате вместе с ней находится еще «кто-то». Вначале ее это пугает, затем приводит в веселое возбуждение, а заканчивается все учащенным, сдавленным дыханием. Понятия не имею, как девица, играющая Мари Френель, из этого выпутается. Тут нужны немалые актерские способности. Больше всего Сегюре смущает, что так и остается непонятным, кто же с ней в комнате. Я ответил, что даже сама Мари предпочитает этого не знать. Мужчина это, женщина, ее безвестный обожатель или деверь – никто никогда не узнает. Для Сегюре важно, чтобы зритель не вообразил, будто это ее собственный сын Брюно. Однако мысль о кровосмешении никому из нас даже в голову не приходила! Это лишний раз доказывает, что полная темнота подхлестывает воображение, хотя воображение самого Сегюре не перестает меня удивлять. Надеюсь, они снимут сцену так, как она написана.

Старик облепил края своего экрана множеством бумажек с заметками, стараясь получше обрисовать личность папаши Каллахана.

– Уолтер выходит каким-то кретином. Ему нечего переживать, нечего сказать, в диалогах он особенно скучен. И три четверти всего времени пьян в стельку.

Я не согласен. Уолтер алкоголик, но пьет с некоторой элегантностью, это даже придает ему некий шарм. Прежде всего, он жаждет нормальности, которой никогда не знал, но отыскать ее надеется лишь на дне бутылки. После первого стакана он замечает, что вовсе не такой тупица, как все ему твердят. После второго становится обычным человеком. Отныне он добропорядочный отец семейства, на которого можно положиться.

– Надо бы ему придумать какой-нибудь особый штришок. Что-нибудь… этакое… идущее от сердца.

При слове «сердце» мы с Жеромом смотрим на Матильду.

– Я тут набросала кое-что для него с Мари, но это не так-то просто, – говорит она. – Пока на первый план вылезает тайный воздыхатель.

– Можем тем временем подкинуть Уолтеру любовницу, – говорит Жером. – Им достаточно будет взять одну из ассистенток и снять, как они резвятся под одеялом. Время от времени будет высовываться чья-нибудь нога, и все.

– Говоря о «сердце», я имел в виду совсем другое. Я же вам толкую о биении жизни! О вдохновении!.. О метафизическом головокружении!.. О Боге, смерти, небытии и тому подобном…

Луи пришла охота покапризничать. Такое обычно случается, когда сживаешься с персонажем. Хоть он и не превратил Уолтера в свое второе «я», но наделил его кое-чем из своей собственной жизни. Кроме всего прочего – заставил пережить потерю любимого существа. Жером любезно, словно хочет доставить нам удовольствие, предлагает скромное экзистенциальное убийство в духе Камю. Уолтер мог бы убить Камиллу, желая ей помочь, и это, по словам Жерома, добавило бы чуточку «эмоционального напряжения» в отношения между соседями. Похоже, Луи это не воодушевляет.

– Уолтер начнет сочинять госпелы, песни-проповеди, и повстречается с Богом! – заявляю я. – Прямо с Ним Самим!

Матильда думает, что я шучу, но ошибается. Если Бог повсюду, то неизбежно и в нашей «Саге», и мне кажется логичным дать Ему возможность появиться. У нас в запасе девятый персонаж, мы его еще не использовали. Уж на роль-то Бога они вполне могут кого-нибудь найти, чего проще. Маленький видеомонтаж, и – хоп! – пока Уолтер сочиняет песнь во славу Божию, появляется Он Сам, собственной персоной. Надо только подать это как можно интимнее, строже (человек – песня – Бог). Идея наверняка немного ошарашивает, но с моей стороны тут нет ни малейшего зубоскальства. Сегюре призвал нас делать что угодно, от чего я не собираюсь отказываться. Но это и не повод работать абы как.

Луи молча встает. Подходит к окну, закуривает «Голуаз».

– А вам не кажется, что пора вспомнить о Лоли Каллахан?

– О матери ребят? Которая пропала пятнадцать лет назад?

Как я сразу не догадался? Луи хочет дать Уолтеру шанс снова встретиться с той, которую он потерял. Во всех персонажах «Саги» есть частица каждого из нас. И если искусство подражает жизни, тем лучше.

– Она давно умерла, – продолжает Луи. – План Уолтера был прост: скрыть от детей ее смерть, чтобы не травмировать их. Он им сказал, что мама уехала, но непременно вернется. Он дал себе лет десять-пятнадцать, чтобы влюбиться в другую женщину и попросить ее стать Лоли в глазах его детей, чтобы они обрели наконец свою мать.

– И это ты называешь простым?

В самом деле, малость замысловато, но почему бы и нет?

– А по-моему, довольно красиво, – говорит Матильда. – Роль, которую он просит сыграть эту женщину, для нее – спасательный круг. Ее зовут… Ева. Когда-то она пережила несчастную любовь. Ее теперешняя жизнь чудовищно пуста, и, разумеется, у нее никогда не было детей. И вдруг ей предоставляется уникальный шанс – стать Доли. Так ли это завидно – стать авантюристкой, которая ради личного счастья бросила семью? Но ведь она же возвращается, чтобы заслужить прощение. Для женщины, которая уже ничего не ждет от жизни, нет роли прекраснее. Дети будут ее обожать, отец будет обожать. Вы хоть представляете, сколько любви вдруг обрушится на эту несчастную?

Откуда берутся идеи? Как рождаются персонажи? Одно несомненно: эту «Сагу» можно было породить только вчетвером. Стоит кому-то из нас лишь обронить какое-нибудь желание, впечатление, сомнение, другой обязательно подхватит на лету. Кто придумал эту Еву? Все. Она родилась из наваждения Луи, из чувствительности Матильды, из ехидства Жерома. И разумеется, отчасти из моего молчания.

* * *

Когда настает пора расходиться, я сомневаюсь, идти ли мне к Шарлотте. Как и каждый вечер, мы опять будем не способны прикинуться парочкой счастливых влюбленных, которым не терпится узнать, как у другого прошел день. Чтобы чем-то заполнить молчание, я опять почувствую себя обязанным выслушивать байки с ее работы. А я за Шарлоттой знаю только один недостаток: она начисто лишена таланта рассказчицы. Умудряется сделать монотонной даже перепалку с сослуживицей. Упоминает кучу каких-то незнакомцев, которых я зачем-то обязан знать, мешает недавнее прошлое с ближайшим будущим. Бойко перескакивает с пятого на десятое, начинает с анализа вместо синтеза, выпячивает какие-то обыденные пустяки, а если и коснется чего-то замечательного, то лишь по недосмотру. Она убеждена, что завораживает слушателей, и такое случается несмотря ни на что, потому что она красива, до неприличия красива, когда попадает впросак.

Даже если ее работа не слишком меня вдохновляет – Шарлотта обучает управленцев каким-то неведомым способам развития предприятий, – я первым готов признать, что она у нее есть. Мне же самому, начинающему сценаристу Марко, еще случается краснеть, когда меня спрашивают, чем я занимаюсь. Жду не дождусь того дня, когда смогу объявить во всеуслышание, что я – спец по неожиданным ходам и крутым поворотам, дипломированный выдумщик, профессиональный фантазер. «Сага» станет моим боевым крещением.

Эпизодически вечерами мне хочется попросить свою спутницу жизни подождать меня три месяца. Представить, будто я в командировке, далеко-далеко, за тридевять земель.

Я еще немного медлю в конторе. Матильда со Стариком ушли, Жером отправился в Булонский лес метать свой бумеранг. Некоторое время сижу с Тристаном, без особой надежды, что он оторвется от своего экрана ради беседы со мной. Он никогда не произносит ни единого слова, кроме «спасибо», когда брат протягивает ему пиццу.

Не представляю, как братья Дюрьец могут оставаться сутки напролет в одной комнате и ограничиваться одним блюдом.

Подобно всем, кто попадал в передрягу, братья Дюрьец придают большое значение гигиене. С утра пораньше пользуются душевой «Примы» и надевают свежие шмотки, которые старший приносит из автоматической прачечной. Жером вытряхивает пепельницы, проветривает и подметает. К нашему приходу контора блистает чистотой. Опять же экономия для Сегюре.