Текст книги "Сага"

Тристан щелкает пультом. Сейчас самое трудное время для выбора, между шестью и семью вечера, когда все каналы выкатывают свою тяжелую артиллерию, чтобы за этот час обрушить максимум рекламы на семьи, собравшиеся перед телевизором в ожидании восьмичасового выпуска новостей. Тристан от всего этого очень далек, такая суета по вечерам лишь тревожит его. Я уже пытался отыскать логику в его беспрестанном перескакивании с канала на канал, но так и не смог. Клипы и новости его раздражают больше, чем все остальное; он может, глазом не моргнув, снести банду рэперов с тремя тоннами их децибел или заткнуть рот любому, кто вознамерился сообщить ему о событиях в мире. Он отнюдь не фанатик рекламы и предпочитает ее переждать, уделив несколько секунд документальному фильму о животных или перебранке в ток-шоу. Терпеть не может мультики и репортажи о космосе. Избегает архивных кинодокументов о войне и розыгрышей лото. Зато его очень интригуют метеосводки, хотя он все свое время проводит под крышей. Целиком просматривает новости кино и рекламные ролики выходящих на экраны фильмов. Рано утром, пока день еще не начался, может заглянуть в телемагазин или на кулинарную передачу. Все это мельтешение кадров отмечает лишь краткие остановки в его лихорадочном поиске вымысла. Игровых фильмов. Кино для него – превыше всего остального. Плохой фильм лучше хорошего американского сериала, плохой американский сериал в сто раз лучше европейских телепостановок с продолжением. Но он может довольно быстро забросить то, что его вроде бы увлекло, и ненадолго переключиться на бразильское «мыло» или многосерийку для подростков. После чего возвращается к своему телесериалу, который от пропущенных пятнадцати минут ничуть не пострадал, а даже наоборот. Просто Тристан дает героям время познакомиться, пока не завязалась интрига. И поспевает как раз к тому моменту, когда что-то уже по-настоящему началось. Так он может смотреть несколько историй одновременно, выбирая из них только самое лучшее. Мое присутствие его не беспокоит. А у меня при взгляде на него аж дух захватывает. Будто вижу в работе сложнейшую машину, какой-то супернавороченный компьютер, способный просчитать все варианты, устранить любые сюжетные тупики, выдать полный список функциональных возможностей. Если же он задерживается на чем-то, не испытывая желания заглянуть куда-то еще, значит попался наконец, с детским удовольствием, на крючок умелого рассказчика. Чью историю при всех своих способностях не в силах предугадать.

Чаще всего он лежит на спине, не выпуская пульта из рук. Иногда переворачивается на живот, чтобы растянуть позвоночник, потом возвращается в исходное положение. Еще реже поворачивается спиной к экрану и закрывает глаза. Значит, сейчас задремлет на несколько минут, не переставая слушать диалоги из фильма – для его сна это непременное условие. И лишнее доказательство, что только вымысел способен прямиком отправить вас в страну снов. Репортажи-то могут лишь до бессонницы довести. Тристан никогда не смеется и не улыбается, его взгляд остается бесстрастным при любых обстоятельствах. Он на все реагирует с помощью пульта. Временами он мне напоминает малолетнего идиота, завороженного тайнами аквариума, или старика, который забывает обо всем на свете, глядя на огонь в камельке.

– Он уже в детстве таким был.

Жером тут, потный, с бумерангом в руке. Откупоривает шкалик красной водки с перцем и протягивает мне вместе с пластиковым стаканчиком.

– Он видел из своей постели, как я ухожу играть с ребятами во дворе. Так что по возвращении приходилось уделять ему минут пятнадцать и пересказывать все глупости, которые мы там вытворяли. А как-то раз, когда рассказать было нечего, пришлось выдумывать. Поначалу-то ничего особенного, чтобы ему не слишком обидно было.

Тристан в наушниках. На экране – череда взрывов, опустошающих гигантский музей современного искусства. Ни малейшей опасности, что он нас услышит.

– Но потом это быстро приобрело устрашающий размах, мальчишкам ведь подавай все больше. И пошло-поехало: я должен был ему рассказывать о воинских подвигах, о всяких хвастливых похождениях, о поединках в школьном дворе. Мать говорила: «Это меньшее, что ты можешь для него сделать», а она постоянно чуть не попрекала меня, что я здоров. Знаю, слабеньких всегда любят больше, но тут старушка малость перестаралась. Мы с Тристаном прекрасно друг друга дополняли: ему требовалось чем-то интересоваться, а я хотел быть интересным. Пришлось обзавестись талантом.

– Так вы в это и вляпались?

– В сценаристы-то? Да.

Закуриваю сигарету из пачки, забытой Стариком. Жером удивляется, видя меня курящим. А я просто слишком люблю табак, чтобы дымить день напролет. Он открывает окно и выглядывает наружу. В комнате свежеет. Отхлебываю глоток водки, делаю затяжку и понимаю наконец, почему повсюду кричат, что это опасно. Жером смотрит на звезды, на крыши, на затухающее мерцание города, на редкие высотные здания, что вырисовываются вдали, и вздыхает от красоты картины.

– Как подумаю, что однажды все это будет моим…

– Что – все?

– Весь Париж. Его золото, его женщины – все будет принадлежать мне.

– Отличная штука эта водка. Быстро бьет в голову, но все равно хорошо.

– Я стану так силен, что американцы будут зазывать меня к себе, а французы – умолять остаться.

Я уже немного знаю Жерома, он не в первый раз заводит при мне эту песню.

– Все четыре миллиона долларов покоя не дают? Я бы от этого тоже спятил. Ведь таких сумм не бывает. Четыре миллиона долларов! Даже вообразить не удается. Четыре миллиона долларов… даже если десятки раз видел в кино чемоданчики с кучей бабок, все равно не понять, что это такое. Четыре миллиона долларов! Это ведь не слова, а бальзам какой-то для горла. ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ. Так приятно звучит, что даже во франки переводить неохота.

Он спрашивает, что бы я сделал, если бы на меня такое свалилось, но у меня нет ни малейшего представления.

– Ты что, не сценарист?

– Насчет денег у меня с воображением слабовато.

– Попробуй выдумать историю про парня вроде тебя, которому вдруг привалило что-то вроде двадцати миллионов франков.

– Ну… он начнет делать все те глупости, которых никто не делает, но о чем все мечтают.

– Давай дальше.

Деньги и связанные с ними маленькие радости. Никогда об этом не думал. Как-то раз я накопил тысячу франков на подарок Шарлотте, но так и не нашел ничего незабываемого. Не зная, что ей подарить, битых два дня сочинял для нее хайку.

– Ну что, придумал?

– Он доверит свое тело полудюжине косметичек, чтобы они за восемь часов превратили его в маленькое чудо. Затем – поход по бутикам за супершикарными шмотками и к портным, на диво усердным, как только почуют запах денег.

Начнет с твидового костюма в стиле джентльмен-фермер и закончит смокингом, перед которым распахиваются все двери. Выйдя оттуда, отправится покупать маленький английский кабриолет, одну из тех дорогущих безделушек, которые постоянно ломаются, иначе говоря – свою заветную мечту. И начнется сказка. Он закажет себе роскошную девицу в агентстве эскорт-услуг, где предлагают только наилучший товар. Снимает Зеркальную галерею в Версале для изысканного ужина, потом они выпьют по бокалу шампанского на последнем этаже Эйфелевой башни, который целиком забронирован для них одних. И закончат ночь в самых прекрасных апартаментах отеля «Крийон».

– Пока всего миллион. А на следующее утро?

– На следующее утро он недоумевает, что это за девица в его постели, которой нужны только его бабки. Недоумевает, какого черта делает в этих апартаментах, где не осмеливается даже пепельницу испачкать. Увидев на себе свои вчерашние шмотки, недоумевает, почему стал похож на старую рекламу «Алка-Зельтцера». Правда, тачка у него никакого недоумения не вызывает – тут он просто уверен, что смешон в ней, как складская уборщица в боа из перьев. Итог? Он вспоминает, что мать заложила свою хиреющую галантерейную лавочку, и выписывает чек. Оплачивает отпуск на Сейшелах сестре, которая никогда не была в свадебном путешествии, потому что и свадьбы никакой у нее не было из-за отсутствия жениха. Потом у него состоится серьезный разговор с банкиром, и тот предложит ему сделать кое-какие инвестиции. Дескать, конъюнктура сейчас хороша для покупки облигаций «Сикав», замороженных на целых два года. Это сулит неплохие проценты. Но чувство безопасности ему внушает только недвижимость, и некий агент быстренько подыщет ему участок в сто десять квадратных метров в квартале, где земля как раз повышается в цене. Вот и все.

Жером опять наливает себе водки и вытягивается на диване.

– Да уж, увлекательно…

– Я ведь сказал, насчет денег у меня никакого воображения. А ты-то сам что бы сделал с четырьмя миллионами долларов?

– Это надо спросить у Мистера Мстителя. Он бы все пустил на осуществление своего неумолимого замысла – изничтожить всех, кто его обидел.

Я, признаться, испытывал некоторое восхищение перед Ивоном Совегрэном (French Won-der-boy, как его окрестили в «Variety»), пока Жером не рассказал мне, как этот прохвост украл у него самое дорогое, чем он владел. Данте Алигьери, великий сценарист Страшного суда, предназначил девятый, и последний, круг ада тем, кто предал доверие ближнего. Все собранные там крупные специалисты по ударам в спину, от Иуды до Брута, наверняка берегут тепленькое местечко и для Ивона Совегрэна. Но прежде чем раскаленное чрево земли поглотит его до конца времен, ему придется заплатить за свое вероломство в этом мире.

Сами того не заметив, мы с Жеромом увлеклись и устроили ночной мозговой штурм на тему: как прищучить мерзавца, выбить из него деньги и заставить возместить моральный ущерб? Меня это упражнение захватывает даже больше, чем «Сага».

Предстоит обойти много сценарных рифов: доказательств никаких нет, на стороне этого подонка Голливуд и министр культуры, а Жером пока не может вложить в дело ни гроша.

Глубокой ночью, не без помощи водки и перебрав кучу идей, одна вздорнее другой, мы в конце концов кое-что нащупали. Перевозбужденный Жером захотел разобрать свои заметки и оформить в виде синопсиса.

– Это у меня на добрую часть ночи, так что ложись на диване, если не хочешь возвращаться.

Я отклонил предложение и оставил братишек вдвоем.

Сегодня у меня появилось чувство, что «Сагу» понесло куда-то не туда. Хотя вроде бы не произошло ничего особенного, что нарушило бы ход наших будней. Похоже, я единственный заметил смену курса.

День начался довольно банально, мы собрались часам к восьми утра, чтобы исправить кое-какие мелочи в шестнадцатой и семнадцатой сериях. Уже час дня, братья Дюрьец уплетают свою пиццу, но мы с Матильдой предпочитаем пообедать в другом месте. «Хочу сменить обстановку», – говорит она, не осмеливаясь признаться, что от запаха клейкой моццареллы ее мутит. Старик пойти с нами отказывается. Матильда воспринимает это словно бы с облегчением, не понимаю почему.

В конце концов, я видел Матильду только в четырех стенах конторы, чаще всего уткнувшейся в свой экран, так что мне даже любопытно, на что она похожа в цивильном месте.

Она идет мелкими быстрыми шажками, как настоящая парижанка, и, не прерывая беседы, внимательно наблюдает за улицей. Сегодня на ней платье оттенка ржавчины, которое прекрасно сочетается с распущенными золотисто-каштановыми волосами, ниспадающими на плечи. Она сама выбрала ресторан, маленькое заведеньице, сохранившее некоторую изысканность, несмотря на треск электрического бильярда. Поскольку раньше мне никогда не доводилось обедать с дамой, сочиняющей любовные романы, стараюсь быть повнимательней в выборе блюд.

– Я так рада, что мы остались наедине.

Я в смущении делаю неопределенный жест, изображающий что-то среднее между «благодарю» и «я тоже».

– Мы можем перейти на «ты», Марко?

– Разумеется.

– Забавно называть тебя Марко. Так у меня звали главного героя в «Бессердечном». Удачливый повеса, эдакий «любовник латинос».

Вчера, прямо посреди работы, когда мы вносили последние штрихи в бурную сцену между Джонасом и Камиллой, разговор вдруг свернул на тему любовных отношений вообще. И Матильда заявила, что сейчас как раз «выздоравливает от любви». Бог свидетель, как мы пытались разузнать об этом побольше. Если учесть, какие диалоги и ситуации она нам выдает, когда речь заходит о делах сердечных или альковных, мне даже подумать страшно, на что она способна, если решила отдаться кому-то душой и телом.

– «Бессердечный»? Моей невесте понравится. Она такое обожает.

– Как ее зовут?

– Шарлотта.

– Просто прелесть: Марко и Шарлотта.

На этом пока и останавливаемся, ковыряя салаты. Ее тыканье звучит ужасно нарочито, словно она усиленно пытается разогреть наши отношения с риском показаться слишком торопливой. Но с какой целью?

– Где будешь сегодня ночью?

– Сегодня ночью?..

– Да, когда будут показывать пилотную серию.

– Так сегодня… двенадцатое?

– Очнитесь, Марко.

Ну да, это же сегодня, в четыре утра! Сам-то я слишком молод, чтобы помнить первый шаг человека по Луне, но все, кто был тогда достаточно взрослым, чтобы не спать, прекрасно помнят, где находились той ночью. А сегодня произойдет событие гораздо более важное для моего будущего, чем прилунение для будущего всего человечества. Ну да, сегодня ночью! Лишь мы вчетвером сможем непосредственно наблюдать этот поворот Истории, однако грядущие поколения будут с гордостью вспоминать показ первой серии «Саги», в четверг, 13 октября сего года, в три пятьдесят пять утра.

– Если чуточку повезет, нас будет больше четырех, я уверена, что и…

Она пытается закончить фразу, начатую столь оптимистично.

Кто же еще, кроме нас?

Дюжина томимых бессонницей, объединившихся в тайную секту, чтобы сеять смуту среди праведных сонь. Самоубийца, оставивший телевизор светиться, чтобы не уходить в полной темноте. Человек, перепутавший ночь и день; этот отхлебнет свой аперитив и глянет на экран поверх газеты. Пожилая дама, поджидающая своего шестнадцатилетнего внука, который слишком счастлив, чтобы торопиться домой. Какой-нибудь нервный тип, глядящий телевизор без звука, медсестры в ожидании родов. Женщина в слезах, с четырех часов дня ждущая звонка от своего мужа, угодившего в тюрягу в Куала-Лумпуре. Может, еще кто-нибудь, поди знай.

– Так где вы будете сегодня ночью?

Ее обращение на «вы» звучит гораздо естественнее и до странности интимнее.

– Скорее всего, дома, с Шарлоттой, еще не знаю. А вы?

– Наверное, у матери. Сколько я ей ни предлагала переписать на кассету, чтобы можно было посмотреть в более приличное время, она ни в какую. Ей, видите ли, любопытно оказаться перед телевизором в четыре утра. Заранее слышу, как она скажет: «Тебе хоть платят за это?» Даже когда я писала романы, она изводила меня этим вопросом, и я всегда отвечала «нет». Сегодня ночью отвечу «немножко».

Она улыбается. Она мне очень нравится. Нам приносят по ломтю жареного лосося. Она отодвигает на краешек тарелки масло с рубленой петрушкой.

– Послушайте, Марко, этот обед наедине мне понадобился, потому что хочу попросить вас кое о чем насчет той заповедной комнаты Френелей.

В некотором смысле меня это успокаивает. Если память мне не изменяет, ей поручили написать сцену.

– Я хотела бы показать это сегодня и остальным, но предпочитаю, чтобы сначала взглянули вы. По правде сказать, я всегда немного побаиваюсь реакции Луи. Он порой смотрит на меня так, будто я все делаю совершенно невпопад. И у меня впечатление, что Жером из-за моих находок относится ко мне как к целому пансиону благородных девиц в одном лице.

– А Жером думает, что вы его считаете помешанным на массовых убийствах. Одно другого стоит. Мы все вас очень ценим, Матильда. Давайте сюда, что вы там написали, и закажите пару кофе.

Нет ничего хуже – читать чью-то работу, когда ловят малейшее движение твоих ресниц, легчайшую улыбку. Тем более в бистро, во время обеденного перерыва, меж чьим-то пахучим хот-догом и гремящим бильярдом. Мне надо как следует сосредоточиться. Дипломатическая миссия величайшей важности! На мои столь юные плечи возложена забота о сплоченности коллектива! Мне позарез надо врубиться в этот текст, просто позарез!

Сцена 38

Гостиная Френелей. Павильон. День.

Мари Френель поспешно заталкивает в дорожную сумку кое-что из одежды. Рядом сидит Милдред.

Мари. Фред исчез три дня назад, а недавно позвонили из Лондона, из полицейского управления. Что с ним что-то не так, я заметила, когда он еще только собирался на свой конгресс.

Она хватает сумку, проверяет время вылета и надевает пальто.

Милдред. Хочешь, я попрошу брата разузнать?

Мари. Я не решалась тебя попросить… (Целует ее в лоб.) Скажешь Брюно и Камилле, что я им вечером позвоню. Главное – отвечай на телефонные звонки, это может оказаться Фред. И спасибо, никогда этого не забуду.

Она выходит.

Тишина.

Милдред опасливо выскальзывает в коридор и останавливается перед таинственной дверью, уже виденной в семнадцатом эпизоде второй серии. Прикладывает к ней ухо, но ничего не слышит. Пытается открыть, но та заперта на ключ. Она идет обратно в гостиную и возвращается со связкой ключей. Пробует их поочередно, но ни один не подходит. Она какое-то время изучает замочную скважину; потом исчезает и появляется снова; держа в руках три разных предмета: нож, одежную вешалку и льготный проездной билет в пластиковой оболочке.

– Льготный проездной билет?

– Мне сосед как-то вечером сумел открыть им дверь. Но кредитка вроде бы тоже годится.

Она подносит чашку кофе к губам с таким видом, будто уже витает где-то далеко. Хотя наверняка лишится чувств, стоит мне только фыркнуть.

Милдред вставляет билет в щель возле замка, потом просовывает лезвие ножа под язычок и одновременно нажимает. Щелчок; и дверь открывается.

Заповедная комната. Павильон. День.

Она ищет в полумраке выключатель, не встречая на своем пути никакой мебели. Нащупав настольную лампу, зажигает ее и использует как фонарь. Наконец находит выключатель. В комнате нет ничего, кроме кровати с тарелкой винограда посредине. Вдруг Милдред вскрикивает от ужаса.

В тени виднеется чье-то голое тело. Сидящее на корточках.

Она в панике пытается бежать, но неизвестное существо бросается к ней и захлопывает дверь. Милдред кричит, пытается вырваться, ищет другой выход, но не находит. После короткой борьбы забивается в угол комнаты.

Существо оказывается юношей лет шестнадцати-семнадцати. Он опять приседает на корточки, словно это для него самая естественная поза. Пристально смотрит на Милдред.

Она пытается взять себя в руки, несмотря на страх, который явно читается в ее глазах. Разглядывает юношу.

Тот на удивление красив – голубые глаза, белокурые, чуть вьющиеся волосы, белая кожа, поджарое тело. Но рычит и двигается, словно дикий зверь. Они продолжают переглядываться. Юноша кажется, скорее, удивленным и ничуть не агрессивным. Еще дрожа, Милдред осмеливается улыбнуться. Улыбка получается вымученной.

Милдред. Я не хотела… вас потревожить… Просто суюсь везде из любопытства, но тут же все забываю… Вы… не могли бы меня выпустить?..

Вдруг юноша застывает. Его неподвижность настолько невероятна, что становится не по себе.

Милдред. Меня зовут Милдред… А вас?

Никакого ответа.

Милдред. Клянусь, я никому ничего не скажу… Честное слово!.. Ну пожалуйста…

Она берется за дверную ручку. Он стремительно хватает ее за ногу, она с визгом отскакивает и бежит в другой угол комнаты.

Милдред. Не трогайте меня!

Юноша не обращает внимания на ее вопли. Бросается к кровати и хватает гроздь винограда. Звериная ловкость придает всему его облику странное изящество. Собственная нагота ничуть его не смущает. Он отщипывает одну-две виноградины. Милдред стоит, прижавшись спиной к стене. Он бросает ей гроздь. Она даже не пытается поймать.

Милдред. Вы по-ни-ма-е-те, что я вам го-во-рю?

Ни малейшей реакции. Она делает шаг к двери. Он рычит. Она отступает от двери подальше. И вдруг ошеломленно отводит глаза. По звуку за кадром становится понятно, что он мочится в раковину.

Милдред. Чего вам надо?.. Что вы тут делаете, взаперти? Вы на Френелей совсем не похожи… Они вас прячут? Держат пленником? Да скажите же что-нибудь!

Существо. Нибудь?..

Милдред. Ну да, что угодно!

Существо. Нибудь…

Милдред. На каком языке ты говоришь? О боже…

Существо. Боже?..

Милдред. Спик инглиш? Шпрехен зи дойч?

Существо. Нибудь…

Она безнадежно опускает руки.

Милдред. Вы только и можете повторять, как эхо?

Существо. Эхо?..

Она вздыхает.

Он улыбается.

Милдред. Похоже, вы незлой. Ноу меня слишком высокий интеллектуальный уровень… Намного выше, чем у нормального человека. Так что сами понимаете…

Он приближается и трогает рукой ногу Милдред. Она вжимается в стену, не зная, что делать.

Милдред. Дальше не надо… Не то сами испугаетесь…

Он обнюхивает ее ногу по-собачьи.

Милдред (тяжело дыша). Вообще-то, я не такая уж и умная… (Говорит торопливо, словно боясь пауз.) Это все из-за медицинского недоразумения… В общем, если у меня и есть какое-то преимущество, то это из-за блуждающего нерва. Слыхали про блуждающий нерв? (Он трется щекой о колено Милдред.) Этот нерв замедляет биение сердца. Все думают, будто я очень зрелая, будто прекрасно могу обуздывать свои эмоции, но это все только благодаря моему нерву, он у меня необычайно активен. Раз вы стойко держитесь, все думают, будто вы сильны, а вот и нет! Когда я была маленькая, у меня от плача судороги случались, это такие…

Она вдруг умолкает и на мгновение закрывает глаза, когда юноша добирается до ее бедра.

Милдред. Вы вторгаетесь в девственную и неисследованную область… Все, кто на это отважился, погибли или сошли с ума. Ни один пока не уцелел…

Существо. Нибудь…

Он медленно приподнимает юбку. Становятся видны бедра, сплошь покрытые шрамами.

Милдред. Это еще пустяки, самое худшее впереди…

Он обвивает ее за талию и прижимает к себе. Она наслаждается этим безмолвным объятием.

Милдред (с закрытыми глазами). Как тебя звать, эхо?

Я возвращаю Матильде листки, улыбаюсь ей и встаю, чтобы взять пальто.

– Думаю, подойдет.

* * *

С тех пор как мы приняли ее «существо», Матильда любой ценой пытается всучить нам историю о пропавшей принцессе, которую находят, но считают мертвой, хотя она на самом деле не мертвая, но, правда, и не совсем живая, в общем, поди разберись. Наша прелестная соавторша глядит на Жерома своими газельими глазами:

– Забыла, как это называется… такой сценарный приемчик… когда в конце серии вас нарочно интригуют, чтобы вы ждали продолжения.

– «Наживка».

– Вот именно! Мне нужна «наживка».

– Вы же сами знаете, Матильда, это не по вашей части. Позвольте, я займусь этим вместо вас, мне раз плюнуть. Я ведь не забыл, как вы меня выручили два дня назад с этими постельными откровениями. Мне бы до такого вовек не додуматься. Вам срочно?

– Да, эпизод с потерявшей память принцессой, которую обнаруживают на коврике у двери Каллаханов, надо закончить, показав ее без сознания.

– Так мертвой или без сознания?

– Без сознания, но зритель должен быть убежден, что она мертва. Только Камилла и Уолтер знают, что в ней еще теплится искорка жизни. Сможете мне придумать что-нибудь такое?

Молчание в строю. Мне даже параметры этой сценарной головоломки усвоить трудно. А чтобы завоевать уважение красотки, надо оказаться самым проворным из нас троих.

Молчание и опять молчание.

– Видели «Ищейку»?

Вскидываю голову, желая выяснить, кто это сказал, но голоса не узнаю.

– Фильм Манкевича, крутили в «Киноклубе».

Дружно смотрим в сторону дивана, на котором лежит Тристан. Он приподнимается ценой великих усилий. Парализованы сейчас мы. Он говорит, опустив голову, робко, неуверенно.

– Никогда о нем даже не слышала, – отвечает наконец Матильда.

– Один тип стреляет в упор в парня, которого ненавидит, потом наклоняется к телу, берет руку и щупает пульс. Довольно ухмыляется и отпускает руку. Та тяжело падает на землю. Безжизненно.

В этом неподвижном теле жизнь так и кипит. Бурлит, словно лава. Хоть он и глядит на нас исподлобья, как заговорщик, хоть и говорит как можно глуше, ему не унять клокочущий внутри вулкан.

– Когда смотришь фильм в первый раз, не сомневаешься, что убийца щупает парню пульс, чтобы удостовериться в его смерти. Хотя на самом деле он стрелял холостыми и лишь хотел полюбоваться, как тот грохнется в обморок со страху. Только во второй раз понимаешь, что он щупает пульс, проверяя, жив ли тот. Один и тот же жест означает совершенно противоположные вещи, смотря как его прочитать. Я понятно объяснил или повторить?

Молчание.

Матильда разряжает обстановку, отправив ему воздушный поцелуй кончиками пальцев.

– Потрясающе! Тристан, вы нам посланы самим Провидением. Вы же квадратура круга! Недостающее пятое колесо! Постоянная в уравнении!

Тристан надевает свои наушники и опять начинает щелкать пультом. Жером не знает, куда себя деть от смущения.

– Не обращайте внимания. Он нам больше не помешает, я ему объясню.

– Не помешает? – взревел Старик. – Да он отныне член команды!

Я рад, что у нас появился новый коллега, однако вынужден охладить некоторым излишний пыл.

– Все это очень мило, но все-таки воровство. Стянуть одну-две идейки – еще куда ни шло, но в трех последних сериях мы явно катимся к грабежу. Фильм «Ищейка» снят по великолепной пьесе Энтони Шеффера. Пульс Шеффера – это пульс Шеффера.

Жером с самым благостным видом воздевает правую руку и кладет ее мне на голову, словно священник.

– Грабь, сын мой, но во имя гения.

– Ничто не исчезает, ничто не создается, все перетекает из одного в другое, – поддакивает Матильда. – Кто вам сказал, что этот Шеффер не был бы рад соперникам?

– Прекрасно, – говорит Жером. – Воспримем это как дань уважения. Или того лучше: как личный вклад великого Энтони Шеффера в нашу дебильную «Сагу».

Матильда и Жером обмениваются крепким рукопожатием. У меня вдруг возникает убеждение, что этим двоим не стоит терять друг друга из виду в будущем.

Старик слезает со стула и потягивается. Я тру глаза, уставшие от мерцания экрана. Скоро десять вечера, мы больше десяти часов на ногах, за работой. Хочется прикорнуть минут на десять в тишине. Мой компьютер называет это перезагрузкой. Ткнул пальцем и – хоп, память как новенькая.

Интересуемся, кто что будет делать во время показа пилотной серии. Братья Дюрьец собираются устроить поздний ужин и спокойно, без суеты, посидеть перед телевизором. Матильда пойдет к матери, а я приложу все усилия, чтобы не дать заснуть Шарлотте. Старик божится, что будет спать, как младенец.

Мы в первый раз целуемся, все четверо. Маленькая фамильярность, как перед Новым годом.

* * *

Рыбы-солнечника с приправой из щавеля и крем-брюле – вот чего я хотел. Но нашел только банку макрели в остром соусе и йогурты. Зато купил шампанского, Рождество все-таки. Или, скорее, Новый год, но лишь мы, немногие, знаем об этом. Взбегаю по лестнице, как в кино, распахиваю дверь, врываюсь в квартиру и, потрясая бутылкой, выкликаю имя Шарлотты. Вдруг становлюсь романтичным любовником, делающим из жизни нескончаемый праздник. В ванной свет. Представляю себе гладкость ее кожи, окутанной ароматами южных островов. Вхожу без стука – я сейчас сам, не раздеваясь, нырну в ванну!

– Шарлотта!

Осевший пар. Влажная духота.

– Шарлотта?

Она была здесь, в этой ванне, всего минут пятнадцать назад. От пара запотели зеркала, воздух насыщен теплым благоуханием. Она себе даже ноги брила, ее электробритва все еще лежит на краю ванны. А ведь сто раз твердил ей, что это опасно. Я снова зову ее, но уже как-то неубедительно. К экрану телевизора прилеплена желтая бумажка.

Ушла сочинять историю, которая мне больше нравится, – свою собственную. До завтра, быть может.

Все равно бы моя «Сага» ее усыпила. Пришлось бы все объяснять, и половины сам бы не увидел.

* * *

Жером и Тристан вовсю что-то обсуждают перед телевизором. На экране – документальный фильм про аллигаторов. Три сорок пять утра, и здесь оживленнее, чем в самом буйном ночном кабаке столицы. Оба братца образуют своего рода клуб, единственными членами которого сами и являются, некий ночной салон, где поднимают важнейшие вопросы на фоне разлагающегося мира.

– Отличная штука, – говорю я, предъявляя бутылку шампанского. – Еще холодное.

Жером не спрашивает, почему я не там, где собирался быть, он этому почти рад. Тристан приподнимается, сидячее положение кажется ему более подобающим для встречи нежданного гостя. Отключает звук. Аллигаторы перестают рычать, но продолжают свой мистический танец. Я усаживаюсь. Мне в руку суют стаканчик с перцовкой.

– Представь себе карту Франции, – говорит Жером. – Закрой глаза… коричневатый шестиугольник… зубчатые бока, обведенные голубым… Представил?

– Возле Финистера сбился немного, а так вроде ничего.

– Представь теперь, как загораются крохотные красные огоньки. Столько же, сколько в это время включено телевизоров. Видишь?

Я принимаю игру на полном серьезе и пытаюсь сосредоточиться, глотнув водки.

– Так видишь или нет?

– Тсссссс…

Прижимаю стаканчик ко лбу, чтобы освежиться.

– Вижу один возле Биаррица. Еще один зажегся, в Варе. Три-четыре на Севере.

– В Лилле?

– Скорее, в Кане.

– Тогда понятно. Там полно моряков и ночных пташек. А в Париже?

– Ух ты… добрая дюжина.

– Это надо спрыснуть, парень.

– А в Сен-Жюньене? Есть что-нибудь в Сен-Жюньене, департамент Верхняя Вьенна? – говорит зычный голос, заставивший всех нас вздрогнуть.

– Луи? Какого черта ты тут?

– Считаешь себя пресыщенным стариком, прикидываешься, будто всякого уже навидался, а часа в два ночи вдруг просыпаешься, сам не зная почему, и тебя аж колотит.

Он садится рядом со мной, кладет на колени пластиковый пакет.

– Так ты ничего не видел в Верхней Вьенне?

– Нет.

– У меня там друг. Обещал посмотреть, мерзавец.

Он достает деревянную коробочку и распечатывает ногтем.

– Дети мои, сегодня ведь праздник, верно? Так что я на ваших глазах отступлюсь от своих неизменных «Голуаз» ради этих маленьких шедевров. Надеюсь, вы составите мне компанию.

Длиннющие, чуть не с предплечье, сигары, по три в футлярчике, который тоже хочется выкурить.

– «Лузитания», золотая мечта любого знатока гаванских сигар. Каждой хватает ровно на час, включая титры.

Жером на всякий случай открывает окно, пока Старик разваливается на диване, колдуя над своей сигарой. Тристан чуть прибавляет звук и переключает на нужный канал, там как раз заканчивается документальный фильм о горах, то ли о Коссах, то ли о Севеннах. Через две минуты – торжественная служба. Крещение младенца. В общем, что-то религиозное. Мы уже готовимся благоговейно воскурить наши сигары, как вдруг некий запах приятно щекочет нам ноздри. Некий наизусть знакомый аромат, что овевал нас каждый день и которого нам сейчас так недоставало. На пороге стоит Матильда, словно спрашивая разрешения войти.