Текст книги "Наша тайная слава (сборник)"

Часто говорят, что палач испытывает больше сострадания к своей жертве, чем народ, требующий ее голову.

По телефону объявляю матери, весьма соскучившейся по новостям в своем захолустье, что нашел работу. Она меня умоляет быть поосторожнее со всеми этими ужасами, которые творятся в столице. Я ее успокаиваю: такие вещи случаются с вполне определенными людьми, мама, но не с человеком с улицы.

Позвольте мне описать сон праведника. Чаще всего его ночи безмятежны, он свертывается калачиком и расслабляется, восстанавливает силы. Но порой к нему являются ужасные видения и поглощают целиком – преследователи требуют его шкуру, выставляют его напоказ, срамят, обвиняют: смерть неминуема. Но внезапно голос инстинкта самосохранения удерживает его от неверного шага к столь гнусному концу, поскольку что-то тут не так и, в общем-то, не слишком заслуживает доверия, очень уж все непомерно: это просто кошмар. Спасенный своим собственным рассудком, он открывает глаза, видит старую добрую реальность, снова вступает в свои неотъемлемые права, и вот он уже снова жив-здоров еще долгие годы.

В моих ночах все совсем наоборот.

После долгого искания сна я соскальзываю в мир олимпийского спокойствия, где мне объясняют, что все случившееся со мной – не более чем недоразумение, которое вскоре рассеется; и вот я, вполне умиротворенный, уже иду в окружении благостных декораций. Пока меня не настигает жуткая догадка: а не слишком ли уж чрезмерно это счастье? Как я мог позволить ему захватить себя? И когда я открываю глаза, меня настигает ужас: навязчивая мысль о преследовании, муки искупления – гнусное бремя, которое мне придется влачить в течение дня. Все верно.

Но я не сдаюсь, проявляю стойкость маленького солдата повседневности, даже удваиваю себя. Один из нас – это автомат, патентованное благо, способный превозносить достоинства крестообразной отвертки V6 из шикарного набора с резиновыми рукоятками (в те времена это был благородный материал, бедняки удовлетворялись деревяшками). А другой – жалкий бедняга, ходячая рана, человек с пропитанными желчью внутренностями. Когда обстоятельства требуют, мне случается шутить, сходить за симпатягу, участвовать в разговорах, которые не слушаю. Вся сознательная часть моего ума блуждает в полумраке по крышам Парижа, я лечу от дома к дому над улицами, усыпанными жмуриками.

Однажды утром во время перерыва я узнал из газеты, что мой покойный мерзавец был родом из Лотарингии, что он жил чем и как придется, не имея других близких, кроме сестры, с которой уже давно не виделся. По-прежнему неизвестно, какого черта он делал на крыше. Его крысиная нора на улице Эрмитаж ни разу не упоминалась, и что-то мне подсказывает, что эта связь так и не будет установлена. Но не в том заключалось самое сенсационное откровение этого издания от 29 сентября. Понуждаемая своими адвокатами, старлетка в конце концов заговорила. Все домыслы были неверны. Таинственный любовник оказался ни политиком, ни артистом, ни миллиардером, а бандюгой. Молчание бедной девицы наконец разъяснилось: либо она опасалась мести, либо сама принадлежала к преступной среде, потому и отказывалась выдавать своего мужчину. А тот – реальный пахан, закаленный в лионском уголовном мире. Его уже ищут для дачи показаний, а сверх того, чтобы понять причину его бегства. В прессе уже поговаривают о сведении счетов между гангстерами. И намекают, что маленькая актриска с первого этажа – в некотором роде Елена Троянская, развязавшая войну, которой быть не должно. Воображают даже заговор, в который замешаны бандиты, кино и государственная тайна.

Но мне-то известна причина бегства этого крутого. Ему и своих мертвецов хватало, и он совсем не нуждался в том, чтобы какой-то кретин сдох у его ног – просто так, без всякой причины. Разве что из-за внезапности событий он принял падение этого тела за послание от своих врагов, поди знай. Как допустить, что он не имеет отношения к этому убийству? – вопрошает журналист. Дело принимает размах, который меня превосходит, как и всех французов; это же золотой фонд полицейских расследований, происшествие из антологий, новая глава «Истории преступлений».

* * *

Пятьдесят лет спустя я по-прежнему не могу сказать, был ли такой поворот событий пагубен или выгоден для меня. Без этого разоблачения личности ночного беглеца интерес к Убийству на улице Каскад ослабел бы к осени и дело наверняка закрыли бы. Но из-за рода своей деятельности несчастный превратился из ценного свидетеля в подозреваемого номер один. Набережная Орфевр тщетно старалась найти связь между ним и мертвецом, свалившимся из облаков. Кто это был? Другой любовник старлетки? Шантажист? Убийца из соперничающей банды? Каждая гипотеза подкреплялась анонимными письмами, разнообразными доносами и новыми слухами.

Тайные любовники знали друг друга еще подростками, в Лионе. Некоторые утверждали, что она топталась на панели квартала Круа-Русс, затем подвизалась в фильмах, снятых на камере «Супер-8», но ничто из этого не было правдой. В 1957 году благодаря поддержке своего братка девчонка прошла пробы для одного ревю в «Фоли Бержер». Он обосновался в Гренобле вместе с женой и детьми, но никогда не забывал навещать в Париже любовь своей юности.

После той проклятой ночи каждый из них познал печальный конец. Травмированная вторжением моего покойного мерзавца в свою жизнь, униженная полным испепелением в прессе, старлетка удалилась от всякой публичной жизни, как только власти оставили ее в покое. Покой совершенно относительный, поскольку она до самой своей смерти от рака легких оставалась той шлюхой с улицы Каскад.

Последние годы бандюгана тоже были не из легких. Несмотря на рвение следователей, ничто не доказывало его причастности к Убийству на улице Каскад. И все-таки никто – кроме меня – не поверил причине, которой он объяснял свое присутствие на месте событий. Самой обезоруживающей, самой искренней: Я всего лишь проводил ночь со своей любовницей. Встревожившись из-за такого количества дурной рекламы, компаньоны отвернулись от него, да к тому же его заподозрили в союзе с мелкой шпаной, промышлявшей на площади Гамбетта. В общем, вследствие разборки, подробности которой никто не захотел выяснять, парня нашли зарезанным на узкой улочке в квартале его детства.

Еще и сегодня мне вновь случается думать о том, что вынес этот бедняга, затравленный за единственное преступление, которого не совершал. Найдется ли на свете что-нибудь более душераздирающее, чем висельник, кричащий о своей невиновности?

Полиция, пресса, а потом и общественное мнение перестали видеть в нем ключ к разгадке тайны. Предположение о загадочном убийстве, никак не связанном с преступным миром, опять вышло на первый план. И невероятная история продолжилась с новой силой.

* * *

В январе 1962 года мой непосредственный начальник предлагает мне прокатиться по провинции вместе с одним бывалым старичком, ветераном, которому поручено познакомить меня с клиентами. Нет, это не ходить от двери к двери, сказал я своему кузену, я буду разъездным представителем фирмы, а это совсем другое дело, гораздо больше веса, почти важная шишка. Между визитами к продавцам скобяного товара, производителям мебели и владельцам всевозможных мастерских я продолжаю свой обзор прессы, к великому огорчению моего инструктора, который подыхает от скуки за рулем микроавтобуса.

Какой-то щелкопер, более вдохновенный, чем другие, установил связь между падением моего покойного подонка и улицей Каскад. Дескать, «каскад» – это же «водопад», стало быть, падение заключено в самом названии улицы. Месяцы! Им понадобились месяцы, чтобы связать это воедино! Однако это ведь вполне подпадало под смысл, бросалось в глаза, было слишком прекрасно, чтобы оказаться правдой. Вдруг парень придает своей статье эзотерическое звучание, даже хватает через край в бредовой метафоре, приплетает сюда оккультные силы, Фантомаса и прочие отвратительные исчадья ночи. И это сработало! Достаточно было открыть двери сверхъестественному, чтобы туда ринулись все! Крутой поворот от гнусного к чудесному! Серьезные издания, которые обычно с презрением относятся к раздавленным собакам и прочей ерунде, посвящают полные досье Убийству на улице Каскад. Разводят дискуссии и прения, выискивают симптомы эпохи, берут след, запутывают его, что-то там обнаруживают, и блестящие бумагомаратели уже не сдерживаются, выдавая свою версию. А тут уж кто выдаст самые головокружительные образы, самые реалистичные подробности, самые сентенционные эпитеты. У одного мой покойный мерзавец становится падшим ангелом, у другого – звездным пьянчужкой. Я напрасно напрягаю память, помню только бомжа, не желавшего умирать, да дурную тень, рухнувшую в темноту.

В одном журнальчике для залов ожидания обращаются даже к кандидату в Академию, уже кропающему для нас будущие диктанты, а тот видит в Убийстве на улице Каскад некую волшебную сказку на основе гадательных карт Таро. Там фигурируют: Любовники, Храм (стеклянный потолок), Паяц (мой покойный мерзавец), а главное, Безымянный аркан, то есть олицетворение самой Смерти. Напрасно я ищу другие объяснения, речь может идти только обо мне. У этого скелета с косой вопиющее сходство со мной, я же занимаюсь инструментами.

А в газетенке, которая любит показывать великих мира сего в их роскошных интерьерах, не поколебались стряхнуть пыль с предсказания Нострадамуса, которое неожиданно придает Убийству на улице Каскад чуть ли не законное обоснование. Катрен начинается так:

Под погасшей луной великая гроза…

Нам объясняют, что описание вполне соответствует подлинной обстановке: ночь, высота, разбивающееся стекло. Потом еще появляется число 20, правда непонятно, обозначает ли оно век или округ Парижа. Опьянение – это безумие, а таинственный любовник – наверняка призрак, который появляется в третьей строке.

Помню ужасную ночь в маленькой гостинице Роморантена, когда на меня, перепуганного ужасным предсказанием, накатил приступ такого неистового бреда, что дежурному врачу пришлось меня успокаивать уколом валиума. Много лет спустя выяснилось, что четверостишие от начала до конца сочинил один зарвавшийся журналюга. Его имя забыто, но сама статья осталась в анналах мошенничества.

Одна вечерняя газета установила связь между Убийством на улице Каскад и подозрительным выпадением из окна рядом с Центральным рынком. Чтобы втюхать свои специальные выпуски, пресса нагнетает атмосферу всеобщего психоза, внушая мысль о серийном убийце, готовом нанести новый удар. Гипотеза долго не продержалась: оказалось, это всего лишь какой-то рецидивист, так и не сумевший прижиться на воле, выбросился из окна своей комнатенки. Но в течение нескольких недель те, что обычно жмутся к стенам, теперь предпочитают шагать поближе к краю мостовой, чтобы избежать падения тел.

И все же среди всех этих разнузданных публикаций, возбуждающих страх и ненависть, обнаруживается статья, которой я сегодня должен воздать по заслугам. Вместо того чтобы тупо цепляться за факты, вместо того чтобы объявлять себя гарантом истины, автор отваживается пойти по еще не затоптанному следу. Он далек от любого апокалиптического искушения и выдвигает догадку о неудачной встрече. Обычной, банальной, вполне заурядной. Просто неудачное место, неудачная ночь. Любовники снизу были совершенно ни при чем, они предпочли бы, чтобы их оставили в покое. Просто в ту ночь некий человек с улицы встретил другого, и это плохо обернулось. Но обычно такое случается на земле, что, по его мнению, и является специфической особенностью Убийства на улице Каскад, а отнюдь не репутация обитателей злополучной квартиры. Правда слишком простая, слишком голая, в которую никто не желает верить, поскольку она противоречит сладостным коллективным фантазиям. В конце статьи несколько слов обращены непосредственно ко мне. Ко мне, бывшему лоботрясу, который заделался продавцом инструментов. Ко мне, анониму, затерявшемуся среди целой нации. Кто бы вы ни были, говорит он мне, где бы вы ни были, знайте, что Убийство с улицы Каскад вам уже не принадлежит. Вы наверняка сейчас пытаетесь снова стать таким же, как все, но вы отнюдь не тот преступник, который вызывает зависть. Вот почему вас никогда не найдут.

С тех пор прошло полвека. Это и было настоящим предсказанием.

* * *

Весной 63-го я разъезжаю по дорогам Франции уже без помощи своего инструктора. Хотя интерес к Убийству на улице Каскад поутих, раздробленные пальцы, словно тараканы, все еще кишат в моей постели при каждом пробуждении. Это мое первое осознанное ощущение, и оно поражает гангреной весь остальной день. Наваждение не рассеивается, но я научился жить с ним. Всякий раз образы столь же отвратительны, но я позволяю им завладеть собой, не пытаясь отогнать от себя, – эту битву я проиграл уже давно. Чудовище во мне сосуществует с приветливым и любезным коммерсантом. Я меняю гостиницы два-три раза в неделю, научился, когда надо, спать на автостоянках, подкрепляться по дороге. Порой мне даже случается думать, что если я все-таки подамся в бега, то продержусь дольше, чем любой другой.

Этим летом со мной случается второе потрясение в моей жизни. Хотя я полагал, что уже не заслуживаю этого.

Берег Шаранты. Очаровательная старая гостиница с ресторанчиком. Никакого ночного портье, просто снимаешь ключ в потемках. Но завтрак подает лучезарное, окруженное ореолом создание, и на всем, к чему она прикасается, вспыхивают золотые отсветы – настоящее солнышко. Помню, я подумал, глядя, как она сияет, словно просвет в облаках, что Убийство на улице Каскад совсем сгноило меня изнутри. Я – плод, который еще висит на ветке, но уже сожран червями. И чуть не нахамил ей, притворился грубияном, чтобы она сбежала. Прекрати улыбаться, тебе говорят! Проваливай отсюда, не то я угожу в тюрягу! Будто услышав меня, она исчезает на кухне. И внезапно все меркнет: ранее погожее утро хмурится, посетители опять становятся угрюмыми незнакомцами. День обещает быть таким же тусклым, как и накануне.

Меня охватывает тоска по существу, которое я никогда не знал, по славному парню, любящему и верному, готовому на все ради счастья одной-единственной женщины. Этому малому я доверил бы остаток своих дней, и уж он бы знал, что с этим делать.

Пока я не попаду в лапы правосудия, моя жизнь будет всего-навсего долгой чередой лишений, и каждое из них еще больше ожесточит чудовище во мне. Я должен решиться и приготовиться. Обуздать зверя, который меня уничтожает. Относиться ко всему безразлично. И вот еще до наступления вечера я вооружаюсь новехоньким кредо: вместо того чтобы в страхе поджидать свору, лучше обзаведись цинизмом.

Подавая вечерний отвар, девушка, наивная душа, меня спрашивает: Как там, в Париже? Тогда чудовище приглашает несчастную к столу, чтобы показать себя с наихудшей стороны. Вместо того чтобы рассказать о Граде Света, которым владел некогда, я расписываю ей сущий Вавилон, где маленькие простушки в конце концов попадают в притоны греха, куда с неба падают мертвецы. Это все же лучше, чем упоминать Убийство на улице Каскад, я жду, что она сама это сделает, сама опишет мне все это зловещее дело с провинциальным простодушием, добавит свою ноту к хору девственниц, подтвердит мне, что человек, расплющивший пальцы бедняге, вместо того чтобы помочь ему, заслуживает самого страшного конца. Я хочу слышать, как она говорит обо мне, сама того не подозревая, и – о, извращенец! – как утверждает, что если бы этот презренный оказался перед ней, он был бы ей противен: так ведь и должно быть. Я хочу видеть, как она снова нальет мне своего чудесного отвара, и описываю ей убийцу, которым являюсь. Напрасный труд! Я совершенно зря стараюсь, вворачивая тонкие намеки, – похоже, слухи об Убийстве на улице Каскад еще не достигли Шаранты. Моя недавняя развязность от этого сбита с толку. Я теряю почву под ногами, мне не удается сделать себя ненавистным. Она описывает мне мир, где Убийства на улице Каскад никогда не было. Мир, где улицы обитаемы, лишь бы там были люди.

На следующий день она предлагает показать мне висячий мост Тонне, и я как идиот соглашаюсь. Я не ошибся: она сама невинность. Разве легенда не гласит, что это Красавица побеждает Чудовище? Через два дня я снова пускаюсь в путь, не коснувшись ее, даже не чмокнув ее в щечку. С каждой из своих остановок посылаю ей открытку для ознакомления с местностью.

Через три месяца мы обосновались в маленькой парижской квартирке, в Пятнадцатом округе. Человек с улицы был бы обречен жить с самим собой, если бы не встретил однажды женщину своей судьбы. Даже единственного человека в целом свете, кто даст ему иллюзию, что других таких нет. Для смеху: из нас двоих вовсе не я первым упомянул об Убийстве на улице Каскад. Странно, ради этого пришлось дожидаться убийства Джона Фицджеральда Кеннеди в Далласе. Узнав новость, она мне сказала:

– Все помнят, что делали семнадцатого июля шестьдесят первого года. Теперь то же самое будет с двадцать вторым ноября шестьдесят третьего.

– ?..

– Ну да, вспомни, семнадцатое июля шестьдесят первого, ночь убийства на улице Каскад. Тем вечером один постоялец допоздна мне объяснял, зачем посреди Берлина строят стену. А ты что тогда делал?

– Я?..

Сама того не зная, она предлагала мне уникальный шанс вновь обрести утраченное достоинство. Еще немного, и я бы согласился. Только ужасная перспектива сделать ее своей сообщницей, обречь ее на вечную тайну вынудила меня ответить:

– Напился в подозрительном баре с каким-то гопником вроде меня самого. Что было дальше – не помню.

С тех пор у нас были другие временны́е вехи, те, что коллективная память хранит нетронутыми, способные воскресить часы одного-единственного дня из ста тысяч. Было 21 июля 1969 года, ночь прилунения. Потом 11 сентября 2001 года. Сейчас, в своем возрасте, я уже не уверен, что помню другие.

* * *

В первые годы нашего брака я пытаюсь добиться постоянного места с твердой зарплатой в головном офисе «Фажекома», но мне заявляют, что обходиться без такого способного торгового представителя будет непродуктивным. На книжных прилавках появляется эссе, посвященное Убийству на улице Каскад, своего рода контррасследование, в котором нам обещают новые разоблачения. Я купил его тайком от жены. Насилие ей отвратительно, а еще больше те, кто его смакует. В наши особо доверительные моменты я ненавижу себя за то, что утаиваю от нее свою теневую сторону. Когда любимый муж засыпает в ее объятиях, она и в самом деле видит запуганного ребенка, ищущего ее защиты. Тысячу раз я был готов сказать ей, что мы дома не одни, что меж нами затесался недремлющий убийца, и тысячу раз отказывался от этого на следующий день из-за нехватки мужества. Мое проклятие в том, что я не могу молить о прощении единственного человека, который достаточно меня любит, чтобы его даровать.

И все-таки я испытываю некоторую гордость из-за того, что обо мне написана книга. Книга – это вам не пустяк. Я мало держал их в руках, они кажутся мне священными предметами, носителями знания и истины. Эту я читаю ночью в гостиничном номере, ищу себя на каждой странице, но так и не нахожу. Тут вместо меня что-то прозрачное, невнятное, абстрактное, ускользающее, впору спросить, а существую ли я на самом деле? Никаких новых разоблачений, никакой новой гипотезы, это всего лишь компиляция, состряпанная из предыдущих статей, маловероятных предположений и осторожного условного наклонения прошедшего времени, которое так хорошо подходит для домыслов и бессодержательных фраз. Мое уважение к книгам сразу же рушится. Они, как и остальное, становятся дурацким товаром, потерей времени, еще одним средством не сдержать обещание. Во что превратились восторги моих учителей из коммунальной школы?

Время проходит, а у меня нет никакого средства, чтобы узнать, как далеко зашло расследование. Даже если оно будет закрыто, мне никто об этом не сообщит! Может, главные загонщики добыли новые подробности и весьма остерегаются их разглашать. Коли так, я молю Небо, чтобы они схватили меня в дороге, а не на глазах у жены.

Я живу в напрасной надежде избежать людского наказания, но по-прежнему ищу в себе виновность – и не нахожу. Если бы мне была дарована такая власть, я бы не воскресил покойного мерзавца, я бы оставил его гнить в аду. И злюсь на него за то, что сделал меня убийцей по недоразумению. Не создан я для этого. У меня скорее данные жертвы, чем убийцы. Мне просто досталась неподходящая роль. Ошибка при распределении. По всей логике именно я должен был пробить ту застекленную крышу.

* * *

В 1965 году выходит роман «Каскад убийств». Из третьей главы узнаю, что убийца – шизофреник, страдающий раздвоением личности; он совершает и другие преступления, а на последней странице дает прикончить себя самому упертому сыщику. Повествование погружает меня в парадоксальное состояние: все это не более чем досужий вымысел, ни одна деталь не соответствует моим воспоминаниям о той ночи, но выбор романного жанра имеет неожиданные достоинства. Я совершенно не отождествляю себя с этим психопатом, который старается сбросить с крыши своего ближнего, но его восприятие времени мне знакомо, да и его извращенная логика кое-что мне напоминает. Так что на сотой странице уже не могу разобрать, то ли это персонаж действует, то ли я сам проецирую на него свои ощущения и снова оказываюсь на той крыше, которую так хотел бы забыть. Я не злюсь на этого трехгрошового писателя: он сделал свою работу, не читая мне мораль, в отличие от этой распрекрасной шайки интеллектуалов, которые упрямо рвутся истолковывать, оценивать, судить Убийство на улице Каскад. Их напыщенность говорит гораздо больше о них самих, чем обо мне или о моем покойном мерзавце. Их сентенции гораздо больше говорят об их собственных провалах, а стиль выдает их учителей, с которыми они никогда не сравняются. Возмущение выдает их потребность поставить себя в ряд с хорошими людьми, которые мыслят так справедливо. Что делали эти знатоки, эрудиты, специалисты, наблюдатели вечером 17 июля, до того как случилось непоправимое? Такие раздосадованные из-за того, что имели столько ответов на вопросы, которые им не задавали, обремененные своими учеными анализами, которых никто у них не требовал? Все они могут меня поблагодарить за то, что я подкинул им Убийство на улице Каскад, потому что они здорово подыхали со скуки тем летом 61-го в Париже. Я многим дал подзаработать! Оправдал их существование на долгие годы вперед, предоставил всей Франции повод содрогнуться, подарил ей сплетни, чистую совесть, все самое первоклассное и не получил за это ни малейшей благодарности.

* * *

В конце того 65-го года туманным днем на дороге в Монтелимар со мной кое-что происходит. Средь чистого поля на асфальте поблескивает влажное пятно, похожее на масляную лужу. Не зная почему, я останавливаюсь. Несмотря на совершенную тишину, мне становится не по себе, хотя ничего ощутимого для чувств нет. Иду по асфальту в поисках неизвестно чего и наконец замечаю в придорожной канаве перевернутый мотоцикл, а под ним и мотоциклиста без сознания. Через два часа человек спасен. Он вам должен поставить здоровенную свечку, говорят жандармы. Они нашли следы машины, которая наверняка сбила его и скрылась. Мне сообщают, что это довольно распространенный случай умышленного неоказания помощи пострадавшему в аварии. Наказывается пятью годами тюрьмы. Мне позволяют продолжить путь. Как герою.

* * *

Через несколько месяцев появляется на свет мой малыш. У него невинные черты своей матери и при этом мой озабоченный взгляд. Отныне мне предстоит отметить непреодолимую границу между плохим и хорошим. Ведь это ко мне он будет оборачиваться всякий раз из страха совершить неверный шаг. В моем голосе он должен будет слышать честного человека.

Я сумел провести его мать, но его?

Говорят, малыши никогда не ошибаются. Если я солгу, он инстинктивно это поймет. Если скажу ему, что улицу надо переходить только в положенном месте, усомнится. А когда скажу, что нельзя сбрасывать людей с крыши, будет вправе рассмеяться мне в лицо.

Не знаю, может, рождение этого ребенка перевернуло всю мою ментальную алхимию, но 23 мая 1966 года я пережил день, совершенно немыслимый годом раньше. Это был понедельник, не более исключительный, чем любой другой понедельник, однако в то утро я проснулся немного позже обычного, напялил свой костюм, налил себе кофе под жужжание электробритвы и поднажал, чтобы вовремя поспеть на деловое свидание в торговом центре Сен-Годена, Верхняя Гаронна. Я угостил завтраком нескольких ответственных работников и выкурил сигару после рюмочки, договорившись о прекрасном размещении своего хлама из нержавейки. Вечером добрался до Перпиньяна, снял номер в гостинице «Эспланада», куда мне принесли ломоть паштета и бокальчик белого. Я изрядно устал, поэтому уткнулся щекой в подушку, с наслаждением закрыв глаза.

И вдруг снова их открыл.

У меня возникло ощущение, что в этом дне чего-то не хватало. Самого стержня, основы всех моих действий. И эта деталь стала всем. Меня пересилила какая-то мелочь.

Ось, вокруг которой все должно вращаться. Опухоль больного. Доза наркомана. Любимое существо, пропавшее без вести. Магнетизм севера, глаз циклона, сила тяжести.

Поздно ночью я в конце концов нашел: в течение всего этого дня Убийство на улице Каскад ни минуты меня не изводило. Я о нем даже ни разу не вспомнил.

Никакого пробуждения на крыше, никаких раздробленных пальцев, никакого комка в животе, едва сяду за стол, никакого стыда, слыша, как мой малыш лепечет по телефону, никакого покойного мерзавца, гниющего в закоулках моего мозга.

На следующий день сама мысль о неизбежности теряет всю свою силу. Я по-прежнему остаюсь животным, попавшим в западню, но животное отныне знает, что где-то есть выход. Эта уверенность меняет все, она вцепляется в вас так же крепко, как страх. Это называется надежда. Надежда снова смеяться от всего сердца, почувствовать себя живым, перевернуть небо и землю, стать патриархом собственного племени, состариться со спокойной душой. И, кто знает, может, одним прекрасным утром я встану, думая о начинающемся дне, послушаю радио, пойду на работу и около полудня, перед тарелкой жареной картошки с пашиной, скажу себе, сам удивляясь: Ах да, я же убил человека.

* * *

В марте 1970-го я чуть не грохнулся в обморок, услышав из ванной по радио, что убийца с улицы Каскад сам явился в полицию. Его фото опубликовано в «Паризьен либере»: толстый усатый коротышка со скотским взглядом. Сдаваясь властям через девять лет после событий, он заявил, что не мог больше жить с этой тяжестью на душе. В головном офисе «Фажекома» в Вильнёв-ле-Руа во время собрания торговых представителей все транзисторные приемники были включены. Человек с физиономией преступника оказался маргиналом, но чье досье было на удивление девственным. Если судить по его бредовым заявлениям, той самой июльской ночью 61-го года он убил, хладнокровно и беспричинно, по наущению некоей силы, которой не мог противиться. Убийство на улице Каскад стало первым в списке пяти других, также успешных. Когда придет время, он укажет местонахождение тел. Он ни о чем не жалеет и не просит никакого снисхождения.

Тем же вечером с него начался выпуск теленовостей. Моя жена почти восхищается, что он сам сдался. Еще не хватало! Я чувствую в ее взгляде сочувствие к этому самозванцу! Будто довольно иметь рожу убийцы! При хорошем освещении да под правильным углом каждый сойдет за убийцу! Не это главное! Мне хочется кричать миру о его надувательстве. Я чувствую, что меня обокрали. Это же я убийца с улицы Каскад! Я совершил это преступление! Это моя тайна! Только я знаю ответ на загадку, которую целый народ хотел бы разгадать. Если бы вы знали, все вы, что я – ваше национальное достояние! Этот засранец плетет вам всякие небылицы, неужели вы не слышите? Он же ничего не знает об этой муке, которую несет в себе совершивший убийство. Он же ничего не сделал, чтобы рядиться в гробовую тень старухи с косой! Лицемер! Мистификатор! Убийство с улицы Каскад принадлежит только мне, говнюк! Каждое утро я просыпался с разорванными внутренностями, каждый вечер засыпал в слезах, и ты хочешь лишить меня всего, что я вытерпел?

Я утихомирился лишь после того, как объявили, что подозреваемый отпущен. Полиция в конце концов признала мою правоту: этот жалкий тип с первого же дня подпал под чары Убийства на улице Каскад: став автором знаменитого преступления, он мог бы обрести смысл жизни. Но чтобы стать легендарным убийцей, одного желания мало; самозванец не смог ответить ни на один вопрос с подвохом, ответы на которые знают только сыщики – и я. Хотя у этого идиота нашлись последователи. С тех пор за год объявляется в среднем три претендента на это звание. Сумасшедшие, отчаявшиеся, одержимые навязчивой идеей, у всех есть убогая причина украсть у меня мое дело, но, слава богу, все срезаются на предварительном отборе.

Снова вижу, как летним воскресеньем 76-го года, в самый разгар отпуска, я со своей маленькой семьей иду по Елисейским Полям, держа эскимо. Хотя я и постарался оставить их дома. Но что может быть подозрительнее, чем отец, в одиночку идущий в кино? Перед афишами бросаю косой взгляд на детективный фильм и говорю, что такое еще рановато для нашего сына, слишком много насилия. Но мальчонка любой ценой хочет увязаться за мной, и вопреки всем ожиданиям мать не возражает. Я еле сдерживаюсь, чтобы не крикнуть им: Я вас люблю до безумия, но не могли бы вы оба оставить меня в покое всего на два часа, черт подери! Пускаю в ход последний аргумент: в зале, где крутят мой фильм, нет кондиционера. Они уходят смотреть какую-то комедию, а я беру билет на «Каскад убийств», снятый по недавно вышедшему роману.

Крыши, насколько хватает глаз, аспидная пустыня. Антенна, торчащая, как кактус. В темноте вырисовываются две тени, два диковатых, судорожно дергающихся субъекта. Один поносит другого, наседает, тот пугается. Завязывается схватка под луной, исхода которой не может предугадать никто. Одного из двоих семью этажами ниже ждет смерть. Завораживающая сцена пробуждает во мне необоримые пульсации, воссоздает поворотный момент – внезапная вспышка ненависти, охватившая людей, еще недавно клявшихся друг другу в вечной дружбе. Песчинка, заставившая механизм крутиться в обратную сторону, пустяк, взгляд, неверно истолкованное молчание, накатившая вдруг усталость, лишний глоток, но уже и речи быть не может, чтобы повернуть назад: побежденный потеряет все.