Текст книги "Детство"

5

Вечереет, и я, как обычно, сижу на холодном подоконнике в спальне и смотрю во двор. Это самое счастливое мое время за весь день. Первая волна страха схлынула. Отец пожелал мне спокойной ночи и вернулся в нагретую гостиную, одежда позади двери больше не пугает. Я наблюдаю за моей вечерней звездой, которая, словно благосклонное око Бога, беспрестанно сопровождает меня и кажется еще ближе, чем в течение дня. Однажды я запишу все слова, что пронизывают меня. Однажды люди прочтут их в книге и поразятся, что девушка тоже может быть поэтом. Мои родители будут гордиться мною еще больше, чем Эдвином, и проницательная школьная учительница (которая мне пока не повстречалась) скажет: я это заметила, когда она была еще совсем ребенком. В ней было что-то особенное! Мне так сильно хочется записывать слова, но где мне их потом прятать? У родителей нет ни одного шкафчика, который бы запирался. Я хожу во второй класс и хочу писать псалмы, потому что они красивее всего, что мне только встречалось. В первый день в школе мы поем: Благодарим, Господь, мы так хорошо спали. И как только мы приближаемся к «теперь мы резвые, как птицы, бодрые, как рыбы в море, утреннее солнце светит в окно», это делает меня такой счастливой и так сильно трогает, что я заливаюсь слезами, над чем все дети смеются точно так же, как мама с Эдвином, когда моя «странность» вызывает у меня слезы. Они считают меня бесконечно и невероятно смешной, эти мои одноклассники, и я привыкла к роли клоуна и даже нахожу в ней какой-то печальное утешение, потому что вместе с моей подтвержденной глупостью она защищает меня от их причудливых злых нападок на любого, кто хоть чем-то выделяется.

Тень выползает из арки дома, словно крыса из норы. Даже в темноте я вижу, что это извращенец. Убедившись, что путь свободен, он натягивает шляпу на самый лоб и бежит к писсуару, оставляя дверь за собой приоткрытой. Я не различаю, что там внутри, но знаю, что он задумал. Прошли те времена, когда он меня пугал, но мама боится его до сих пор. Недавно она отвела меня в полицейский участок на Свеннсгаде и с возмущением и злостью выговаривала служащему, что женщины и дети в доме не могут спокойно жить из-за мерзостей извращенца. Он уже до смерти напугал мою маленькую дочь, добавила она. Полицейский спросил меня, обнажался ли извращенец, и я с полной убежденностью ответила: нет. Это слово мне встречалось только в строке «поэтому мы обнажаем головы, увидев развевающийся флаг». Шляпу он и правда никогда не снимал. Когда мы вернулись домой, мама сказала отцу: полиция не собирается ничего предпринимать. Скоро в стране не останется ни закона, ни порядка.

Ворота открываются на своих скрипучих петлях, и смех, песни и клятвы нарушают священную тишину в комнате и внутри меня. Я вытягиваю шею, чтобы получше рассмотреть, кто пришел. Это Рапунцель, а с ней – ее отец и Дровосек, один из его завзятых собутыльников. Девушка идет между двумя мужчинами, каждый одной рукой обнимает ее за шею. Золотые волосы Рапунцель сияют, словно отражая свет невидимого уличного фонаря. Компания с шумом проходит, шатаясь, через весь двор, и немного погодя я слышу их крики с лестницы. Рапунцель зовут Гердой, и она почти взрослая, ей не меньше тринадцати. Прошлым летом, когда она помогала Чесотке-Хансу и Лили-Красотке присматривать за детьми в их цыганской кибитке, моя мама сказала: наверняка Герде от этой поездки перепало побольше, чем просто чесотка. О чем-то подобном поговаривали и старшеклассницы во дворе у мусорных баков, неподалеку от которых я часто околачиваюсь. Они перешептывались и хихикали, и я понимала только одно: это нечто неприличное, гадкое и скользкое, нечто, связанное с Чесоткой-Хансом и Рапунцель. Я набралась смелости и спросила у мамы, что же на самом деле произошло с Гердой. Сердито и нетерпеливо мама ответила: ну ты и дурочка, невинность она потеряла – вот и всё! Умнее от этого я не стала.

Я смотрю на безоблачное шелковое небо и открываю окно, чтобы наконец-то оказаться поближе к нему. Кажется, что Бог медленно опускает свое мягкое лицо над землей и его безграничное сердце бьется неспешно и приглушенно совсем рядом со мной. Я чувствую себя такой счастливой, и длинные грустные строфы тянутся сквозь мое сознание. Они отделяют меня, не по моей воле, от тех, кто должен быть мне близок. Родителям не нравится, что я верю в Бога, как не одобряют они и язык, что я использую. Меня же отталкивает их манера говорить: они выбирают одни и те же грубые и пошлые слова и выражения, значение которых никогда не охватывает того, что они хотят сказать. Почти любое обращение мамы ко мне начинается с «не дай тебе бог не…». Отец проклинает Бога на ютландском диалекте, что, пожалуй, звучит менее грозно, но ничуть не приятнее на слух. В сочельник мы водим хоровод вокруг елки под боевые песни социал-демократов, и сердце мое ноет от страха и стыда, потому что отовсюду доносятся упоительные псалмы, даже из квартир, где живут самые пьющие и неверующие. Нужно почитать отца и мать своих, и я твержу себе, что почитаю их, но сейчас это дается мне всё тяжелее, чем когда я была маленькой.

Мелкий холодный дождь касается лица, и я закрываю окно. Но в отдалении по-прежнему слышен приглушенный звук открывающихся и закрывающихся ворот. По двору семенит миловидное создание, словно удерживаемое хрупким прозрачным зонтом. Это Кэтти, неземной красоты женщина из соседней квартиры. У нее серебряные туфли на высоких каблуках под подолом длинного желтого шелкового платья. Сверху накинут белый мех, и она напоминает Белоснежку. Волосы у Кэтти черные как смоль. Через мгновение арка поглощает ее прекрасный образ, что вечер за вечером радует мое сердце. Каждый день в это время Кэтти уходит гулять, что мой отец считает непозволительным проделывать при детях, но я не понимаю, о чем он. Моя мама никак не реагирует, потому что днем часто пьет кофе или горячий шоколад у Кэтти в гостиной. Это замечательная комната, где вся мебель обита красным плюшем. Абажуры ламп тоже красные, и цвета самой Кэтти – смесь белого и красного, как и у моей мамы, хотя Кэтти моложе. Вместе они много смеются, и я много смеюсь вслед за ними, хотя и редко понимаю, над чем. Но как только Кэтти обращается ко мне, мама сразу же отправляет меня домой, потому что ей это не нравится. То же самое с тетей Розалией – а она любит со мной поговорить. Женщины, у которых нет своих детей, считает мама, слишком заняты чужими. После она укоряет Кэтти, потому что та позволяет своей матери жить в той неотапливаемой комнате, выходящей окнами во двор, и никогда не разрешает ей появляться в гостиной. Мать Кэтти зовут фру Андерсен, но, как утверждает моя мама, это наглая ложь, потому «фру» никогда не была замужем. А рожать в подобном положении – большой грех, это мне хорошо известно, и когда я спрашиваю маму, почему Кэтти так плохо обращается со своей матерью, она объясняет: всё потому, что та утаивает от Кэтти, кто ее отец. Когда думаешь о таких ужасных вещах, остается только радоваться, что по крайней мере в твоей семье всё нормально.

Когда Кэтти исчезает, дверь мужского туалета осторожно открывается и извращенец боком, словно краб, скользит вдоль стены парадного дома и исчезает в воротах. Я совсем про него забыла.

6

Детство – оно длинное и тесное, как гроб, и без посторонней помощи из него не выбраться. Оно всегда у всех на виду, словно заячья губа Людвига-Кравчика. Он уродлив не меньше, чем Лили-Красотка, – сложно представить себе, что у нее когда-то была мама. Всё уродливое или несчастное принято называть красивым – никто не знает, по какой причине. Из детства не вырваться, оно липнет к тебе, будто запах. Он исходит и от других детей, и у каждого детства он свой, особенный. Но собственного запаха не замечаешь, и иногда становится страшно, что у тебя он хуже, чем у других. Стоишь, разговариваешь с другой девочкой, от детства которой тянет копотью и углем, а она неожиданно отходит в сторону, потому что почувствовала страшную вонь твоего детства. Незаметно наблюдаешь за взрослыми, чье детство затаилось внутри, драное и дырявое, словно проеденный молью половик, о которым все позабыли и больше им не пользуются. По ним не скажешь, что у них вообще было детство, и не решаешься спросить, как им удалось вырваться из него без глубоких шрамов и отметин на лице. Впору заподозрить, что они воспользовались потайным ходом и облачились во взрослую форму многими годами раньше. Это случилось в день, когда они остались дома одни, а детство стягивало их сердца тремя стальными обручами, как у Железного Ганса в сказке братьев Гримм, и обручи эти лопались, только когда Гансова хозяина освобождали. Но, не зная об этой хитрости, приходится терпеть детство и пробиваться через него час за часом на протяжении бессчетного числа лет. Только смерть может освободить от него, и поэтому о ней много думаешь и представляешь ее себе добрым ангелом в белых одеяниях, который однажды ночью поцелует твои веки – и те уже никогда не поднимутся. Я всегда считала, что, когда стану взрослой, мама наконец-то меня полюбит столь же сильно, как Эдвина. Всё потому, что мое детство раздражает ее не меньше, чем меня, и мы счастливы вместе, только когда она случайно забывает о его существовании. И тогда она разговаривает со мной, как со своими подругами или тетей Розалией, а я слежу, чтобы мои ответы были короткими и мама случайно не вспомнила, что я всего лишь ребенок. Я отпускаю ее руку и держусь от нее на расстоянии, чтобы она не учуяла запах моего детства. Это случается почти всегда, когда мы идем за покупками на Истедгаде. Она рассказывает, как наслаждалась жизнью, когда была молодой девушкой. По вечерам она ходила на танцы и не стояла там ни минуты. Каждый вечер у меня был новый ухажер, говорит мама с громким смехом, но всё закончилось, когда я познакомилась с Дитлевом. Это мой отец – обычно она всегда называет его «отцом», а тот зовет ее «мать» или «матушка». У меня есть ощущение, что когда-то она была другой и счастливой, но встреча с Дитлевом всё оборвала. Когда мама говорит о нем, он кажется совсем иным человеком, темным духом, разрушающим и уничтожающим всё красивое, и светлое, и веселое. Как бы я желала, чтобы этот Дитлев никогда не появлялся в ее жизни. Дойдя до его имени, мама обычно замечает мое детство и смотрит на него так гневно и грозно, что темный ободок вокруг ее голубой радужной оболочки становится еще темнее. Детство дрожит от страха и тщетно пытается проскользнуть незамеченным на цыпочках, но оно еще слишком маленькое, и забыть о нем можно будет лишь через сотни лет.

Люди с таким возмутительно заметным что изнутри, что снаружи детством называются детьми, и с ними можно обращаться как угодно, потому что их нечего бояться. У них нет ни оружия, ни маски, если только они не хитроумны. Я – одна из таких хитроумных, а маской мне служит глупость, и я постоянно настороже, чтобы никто ее с меня не сорвал. Я слегка приоткрываю рот и позволяю пустоте заволочь взгляд, словно всегда пялюсь в воздух. Как только внутри меня начинает петь, я усердно слежу, чтобы моя маска нигде не порвалась. Взрослые, ни один из них, не выносят песен в моем сердце и гирлянд слов в моей душе, но знают об их существовании, потому что те по чуть-чуть просачиваются из меня по сокровенному, неизвестному даже мне каналу, который я не могу перекрыть. Ты себе не воображаешь? – спрашивают они с подозрением, и я уверяю, что мне и в голову не придет воображать что-то. А в школе взрослые спрашивают: о чем ты думаешь? Повтори последнее предложение, которое я произнесла. Но на самом деле им никогда не удается раскусить меня. На это способны только дети во дворе или на улице. Ты притворяешься тупой, угрожающе говорит девочка постарше и подходит ко мне очень близко, но ты совсем не такая. Она устраивает мне допрос, и много других девочек в тишине собираются возле меня и образуют круг, через который мне не пробиться, пока я не докажу свою тупость. В конце концов после всех моих идиотских ответов они убеждаются, и тогда в круге появляется небольшой просвет – в самый раз, чтобы рвануться и спастись. Нечего прикидываться тем, кем ты на самом деле не являешься, кричит мне вслед одна из них, нравоучительно и предостерегающе.

Детство – оно темное и постоянно стонет, как маленькое животное, запертое в подвале и всеми забытое. Оно вырывается из горла, словно дыхание на морозном воздухе, иногда оно слишком слабое, а иногда – слишком сильное. Детство никогда не бывает впору. Только когда оно отпадет, как мертвая кожа, о нем можно спокойно рассуждать и говорить будто о пережитой болезни. Большинство взрослых считают, что у них было счастливое детство и, может быть, даже сами в это верят, но только не я. Думаю, что им просто посчастливилось его забыть. У моей мамы не было счастливого детства, и в ней это не настолько глубоко запрятано, как в других людях. Она рассказывает, как отвратительно было, когда у ее отца начиналась белая горячка, а им всем приходилось стоять, подпирая стены, чтобы те на него не рухнули. Когда я признаюсь, что мне его жаль, мама кричит в ответ: жаль! Да он сам виноват, пьяная свинья. Выпивал целую бутылку шнапса в день, и, несмотря ни на что, нам стало легче, когда он наконец-то взял себя в руки и повесился. И добавляет: он убил моих пятерых маленьких братьев. Вынул из колыбели и разбил им головы о стену. Однажды я спросила тетю Розалию, мамину сестру, правда ли это, и та ответила: конечно нет. Братья просто умерли. Наш отец был несчастным человеком, твоей матери было всего четыре года, когда его не стало. Она унаследовала бабушкину ненависть к нему. Бабуля – это их мама, и хотя сейчас она очень старая, я могу себе представить, что в ее душе таится много ненависти. Бабуля живет на острове Амагер[4]4
  Остров в проливе Эресунн, на котором расположена часть Копенгагена. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Она вся седая и носит только черное. Как и родителям, мне разрешено обращаться к ней только в третьем лице, что очень усложняет все разговоры и наполняет их постоянными повторами. Она крестит хлеб, прежде чем его нарезать, а когда стрижет ногти, сжигает потом обрезки в печи. Я спрашиваю ее, почему она так делает, но Бабуля и cама не знает. Так поступала еще ее мама. Как и все взрослые, она не любит вопросов детей и отвечает кратко. Куда бы ты ни повернулся, наталкиваешься на свое детство и ударяешься о него, так как оно угловатое и твердое и прекращается, только когда полностью разорвет тебя на кусочки. Похоже, у каждого свое детство, и у всех оно очень разное. Детство моего брата, например, шумное, в то время как мое – тихое, незаметное и осторожное. Оно никому не нравится, и пользы от него никакой. Внезапно мое детство становится слишком длинным, и я могу смотреть маме в глаза, когда мы обе стоим. Человек растет во сне, говорит она. Поэтому я стараюсь подолгу не засыпать по вечерам, но сон берет надо мной верх, а утром я с волнением смотрю на свои ноги, и у меня начинает кружиться голова, потому что расстояние до них сильно увеличилось. Дылда, кричат мне вслед уличные мальчишки, и если так пойдет дальше, однажды мне придется отправиться в Стормогул[5]5
  Далекая экзотическая страна из датской детской песенки по стихотворению Юлиуса Кристиана Герсона (1811–1894), герой которого, путешествуя по миру, ищет великанов. – Примеч. пер.


[Закрыть], где растут великаны. Теперь детство причиняет боль. Это принято называть болезнью роста, и она пройдет только в двадцать лет. Так говорит Эдвин, который знает обо всем – и о мире, и об обществе тоже, – в точности как мой отец, который берет сына с собой на политические заседания, хотя мама считает: кончится тем, что обоих заберут в полицию. Они не слушают, когда она говорит подобные вещи, потому что, как и я, она мало разбирается в политике. Кроме того, мама уверена, что отец не может устроиться на работу, потому что он социалист и состоит в профсоюзе, а Стаунинг, портрет которого отец повесил на стене рядом с женой рыбака, однажды доведет нас до беды. Мне нравится Стаунинг, я много раз видела и слушала его в Фелледпарке. Нравится, потому что его длинная борода так весело треплется на ветру и рабочих он называет «камрады», хотя сам он – премьер-министр и может позволить себе немного высокомерия. Что же касается политики, мне кажется, что мама ошибается, но мнение девочек по таким вопросам никого не интересует.

Однажды мое детство запахло кровью, и мне пришлось ощутить и осознать это. Теперь ты можешь иметь детей, сказала мама, только что-то рановато – тебе и тринадцати не исполнилось. Мне прекрасно известно, откуда берутся дети, – трудно об этом не узнать, ведь я сплю в одной комнате с родителями. Но даже так я понимаю не всё и думаю, что в любой момент могу проснуться с маленьким ребенком под боком. Я назову ее малышка Мария, потому что это обязательно будет девочка. Мне не нравятся мальчики, и играть с ними не разрешается. Я люблю одного Эдвина, только им и восхищаюсь, и если и выходить замуж, то за него. Но брат жениться на мне не сможет – это запрещено, и, даже если бы и мог, не захотел бы. Он это часто повторяет. Все люди обожают моего брата, и я часто думаю, что его детство лучше подходит ему, чем мое – мне. Детство Эдвина изготовили для него по заказу, оно гармонично растет вместе с ним, а мое сделали для совсем другой девочки, которой оно пришлось бы в самый раз. В моменты таких раздумий моя маска выглядит еще глупее, ведь рассказывать о таких вещах никому нельзя, и я всегда мечтаю встретить необыкновенного человека, который меня услышит и поймет. Я знаю из книг, что такие люди на свете есть, но их не сыскать на улице моего детства.

7

Улица моего детства – Истедгаде, ее ритм всегда будет биться в моих венах, ее голос навеки останется неизменным рядом со мной, как в те далекие времена, когда мы поклялись друг другу в верности. Она всегда теплая и светлая, праздничная и волнующая и окутывает меня всю, словно создана для удовлетворения моей личной потребности в самовыражении. По ней я гуляла, держась за руку мамы, и здесь узнавала важные вещи, например, что одно яйцо у Ирмы стоит шесть эре, а фунт маргарина – сорок три, а фунт конины – пятьдесят восемь. Из-за всего, кроме еды, моя мама торгуется так яростно, что продавцы в отчаянии ломают руки и уверяют, что она доведет их до полного банкротства, если будет продолжать. Ей хватает дерзости обменять отцовскую ношеную сорочку на совершенно новую. Она может войти в магазин и с хвоста очереди пронзительно крикнуть: а ну-ка, хватит, теперь я, и так уже долго тут жду. Мне весело с ней, и я восхищаюсь ее копенгагенской бойкостью и смекалкой. Безработные околачиваются на улице возле небольших кафе. Они свистят в два пальца вслед моей маме, но та не обращает на них внимания. Могли бы и дома побыть, как твой отец, говорит она. Но так больно видеть его бесцельно сидящим на диване в любое свободное от поисков работы время. В одном журнале я вычитала строчку: «сиди и пялься на два кулака, что Господь сотворил так умело». Это стихотворение о безработных, и оно напоминает мне об отце.

Только после знакомства с Рут Истедгаде стала для меня местом для игр, где можно было болтаться после школы до самого ужина. Мне тогда исполнилось девять лет, а Рут – семь. Наши взгляды встречаются одним воскресным утром, когда всех детей выгоняют из дома поиграть на улицу, чтобы родители выспались после изнурительной или тоскливой недели. Как обычно, девочки постарше сплетничают в углу у мусорных баков, а те, что помладше, играют в классики, в которых я вечно всё порчу: то наступаю на линию, то задеваю землю свободной, болтающейся в воздухе ногой. Я так и не понимаю, в чем суть игры, и считаю ее ужасно скучной. Когда мне говорят, что я вышла, я покорно прижимаюсь к стене. Быстрые шаги скатываются по черной лестнице парадного дома, ведущей во двор, и появляется маленькая девочка с рыжими волосами, зелеными глазами и светло-коричневыми веснушками на переносице. Привет, говорит она мне, расплывшись в улыбке от уха до уха, меня зовут Рут. Я смущенно и неловко представляюсь – непривычно, чтобы новенькие выходили так лихо. Все пристально смотрят на Рут, которая словно не замечает этого. Давай удерем отсюда и купим конфет, обращается она ко мне, и бросив неуверенный взгляд на наше окно, я иду – и буду следовать за ней еще много лет, пока мы обе не выпустимся из школы и глубокие различия между нами не станут заметными.

Теперь у меня есть подружка, и я становлюсь менее зависимой от мамы, которой, разумеется, Рут не нравится. Она приемыш, из таких никогда не выходит ничего путного, мрачно говорит мама, но всё же не запрещает с ней играть. Родители ее – пара огромных уродливых людей, которым бы никогда в жизни не удалось сотворить что-то столь же прелестное, как Рут. Отец работает официантом и пьет как сапожник. Мать страдает от ожирения и астмы и лупит дочь по любому поводу. Но Рут на это наплевать. Она вырывается из ее когтей, грохочет вниз по черной лестнице, улыбается, показывая всем блестящие белые зубы, и весело произносит: да пошла ты, чертова сучка. Когда Рут ругается, это не страшно и не унизительно, потому что ее голос свеж и тонок, как у самого младшего козлика из сказки, рот с узкой вздернутой верхней губой алеет и изогнут сердечком, а взгляд тверд, словно у людей, не знающих страха. В ней есть то, чего нет во мне, и я делаю всё, что она мне прикажет. Нам обеим не интересны обыкновенные игры. К своей кукле она и не притрагивается, а кукольную коляску использует как трамплин, положив на нее сверху доску. Нам нечасто удается это проделать, потому что на нас набрасывается хозяйка дома или призывают к порядку наши бдительные матери, которым слишком хорошо видно нас из окна. Только на Истедгаде мы остаемся без присмотра, и отсюда начинается мой преступный путь. Рут мило и добродушно принимает факт, что я не готова воровать. Так что мне приходится отвлекать продавщицу от маленькой шустрой фигурки Рут, которая без разбора тащит всё подряд, пока я спрашиваю, когда у них появится жевательная резинка. Мы заходим в ближайший подъезд и делим добычу. Иногда мы отправляемся в магазин и бесконечно долго примеряем обувь и одежду. Мы выбираем самое дорогое и спрашиваем, не будут ли они столь любезны отложить вещи, ведь наши мамы придут расплатиться. Не успев выйти за дверь, мы булькаем от распирающего нас радостного хихиканья.

На протяжении всей нашей дружбы я боюсь, что Рут меня разоблачит. Я боюсь, что она обнаружит, какая я на самом деле. Я всего лишь ее эхо, потому что очень люблю ее и она сильнее меня, хотя глубоко внутри я остаюсь сама собой. Мои мечты о будущем простираются за пределы улицы, но Рут срослась с Истедгаде настолько, что никогда от нее не оторвется. Я чувствую, что предаю подругу, притворяясь, будто мы одной крови. Я перед ней в неведомом долгу, и он вместе с чувством страха и смутным ощущением вины обременяет сердце и окрашивает наши отношения точно так же, как потом – все другие длительные связи в моей жизни.

Мелкое воровство неожиданно прекращается. Однажды Рут проворачивает операцию, спрятав под пальто целую банку апельсинового джема, которым мы потом угощаемся до колик в животе. Наевшись до отвала, мы выбрасываем остатки в мусорный бак, переполненный настолько, что крышка не закрывается. Тогда мы запрыгиваем сверху и садимся на нее. Неожиданно Рут говорит: не понимаю, почему это всегда приходится делать мне. Вору потакать – что самому воровать, отвечаю я в ужасе. Да, но хоть изредка ты могла бы, бурчит в ответ Рут. Я считаю ее претензию справедливой и неловко обещаю украсть что-нибудь в следующий раз, но настаиваю: место непременно должно быть подальше отсюда, поэтому я выбираю молочный магазин на Сендер Бульваре, который выглядит подходяще пустым. Рут осторожно закрывает дверь и заходит внутрь в сопровождении своей вытянутой тени, которая вполне могла бы оказаться ее собственной дремлющей совестью. В магазине никого, и на двери в подсобку окошка нет. На прилавке стоит чаша, полная шоколадных батончиков в красной и зеленой фольге, по двадцать пять эре за штуку. Я не свожу с них глаз, побледнев от напряжения и страха, и уже заношу было руку, как некая невидимая сила тянет ее обратно. Меня трясет до самых кончиков ног. Поторапливайся, шепчет Рут, которая следит за подсобным помещением. Я запускаю руку, которая просто не может красть, прямо в чашу, хватаю несколько красных и зеленых шоколадок – те пляшут у меня перед глазами – и опрокидываю всю груду за прилавок. Дура, шипит Рут и бросается прочь, но в тот же миг дверь подсобки отворяется. Седая женщина стремительно выходит оттуда и замирает от удивления, увидев меня, застывшую словно соляной столп, с одной шоколадкой в поднятой вверх руке. Что всё это значит? – спрашивает она. Что ты тут делаешь? Смотри, чаша разбилась! Она наклоняется и собирает осколки, а я не знаю, за что хвататься, ведь мир вокруг меня не обрушился. Мне бы хотелось, чтобы это случилось здесь, на этом самом месте. Я чувствую только нескончаемый жгучий стыд. Напряжение и предвкушение приключения испарились, и я – обычная воровка, застигнутая на месте преступления. Хоть бы извинилась, упрекает женщина, уходя с осколками стеклянной чаши. Недотепа ты такая.

В самом конце улицы Энгхавевай стоит Рут и хохочет до слез. Ну и жалкая же ты дура, выпаливает она. Она что-нибудь сказала? Почему ты оттуда не удрала? Эй, у тебя еще остался шоколад? Пойдем в парк и съедим. Ты серьезно хочешь его съесть? – спрашиваю я в недоумении. Я считаю, нам лучше выбросить его под дерево. Ты рехнулась? – удивляется Рут. Это же отличная шоколадка! Да, но, Рут, отвечаю я, мы больше этого никогда не будем делать, правда? Тогда моя маленькая подружка интересуется, уж не превратилась ли я в святую, и в парке лопает сладости прямо у меня на глазах. После этого наши налеты прекращаются. Рут не хочется действовать в одиночку. Теперь, когда мама отправляет меня в город, я всегда вваливаюсь в магазин с чрезмерным шумом. Если же продавщица мешкает и не выходит, я держусь подальше от прилавка, уставившись в потолок. А когда она появляется, щеки у меня всё равно заливаются краской, и я еле удерживаюсь от того, чтобы вывернуть перед ней карманы и доказать: они не набиты ворованным товаром. С этой историей моя вина перед Рут только крепнет, и я начинаю бояться потерять нашу драгоценную дружбу. Поэтому я веду себя еще смелее в других запрещенных играх, например стараюсь последней перебежать через рельсы перед поездом под виадуком на Энгхавевай. Иногда поток воздуха от локомотива опрокидывает меня, и я долго, задыхаясь, лежу на травянистом склоне. Наградой для меня звучат слова Рут: ну слава богу, а я-то думала, что ты копыта откинула.