Текст книги "Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество"

Было решено, что Денни поедет в Веве один и ляжет в клинику. Мы распрощались на Лионском вокзале; Денни был под кайфом и выглядел – свежий и румяный, со строгим ликом ангела мести – лет на двадцать. Он без умолку тараторил об автозаправочных станциях и своем путешествии на Тибет. Наконец он сказал: «Если до этого дойдет, сделай вот что: уничтожь все мои пожитки. Сожги мою одежду, письма. Не хочу оказывать Питеру такую честь».

Мы договорились не общаться до тех пор, покуда он не выпишется из клиники. А уж там можно вместе отдохнуть в какой-нибудь деревушке под Неаполем – Позитано или Равелло.

Поскольку я не имел ни малейшего желания это делать (да и вообще снова видеться с Денни), я переехал из квартиры на рю-дю-Бак в маленькую комнатку под крышей отеля «Пон Рояль». Тогда в подвальчике «Пон Рояля» имелся небольшой бар с кожаными диванами и стульями – любимая жральня богемных толстосумов. Рыбоглазый, вечно сосущий трубку, болезненно бледный Сартр со своей хрычовкой де Бовуар сидели обычно в одном и том же углу, словно забытые чревовещателем куклы. Нередко я встречал там Кёстлера – вечно пьяного и агрессивного заморыша, который не стеснялся пускать в ход кулаки. И, конечно, Камю, тщедушного, нерешительного и тонкого, как бритва, с каштановыми волосами, с живым блеском в глазах и встревоженным лицом человека, который постоянно к чему-то прислушивался (мне сразу захотелось с ним познакомиться). Я знал, что он работает редактором в «Галлимаре», и однажды просто подошел к нему – сказал, что приехал из Америки, где у меня недавно вышла книга рассказов. Быть может, он ознакомится с ними и «Галлимар» захочет их перевести? Позже Камю вернул мне экземпляр книги, который я послал ему по почте, с запиской: мол, английский у него не очень хороший и потому он не берется судить, но в моих рассказах чувствуется нерв и умение создавать яркие характеры. «Однако я нахожу их несколько скомканными, незавершенными. Если у вас появится новый материал, я с удовольствием посмотрю». Впоследствии, когда я встречал Камю в «Пон Рояле» (и как-то раз – на вечеринке «Галлимара», куда я явился без приглашения), он всегда мне кивал и ободряюще улыбался.

Еще одним завсегдатаем того бара была виконтесса Мари-Лора де Ноай, выдающаяся поэтесса, saloniste[25]25
  Хозяйка литературных салонов (фр.).


[Закрыть], собиравшая в своей гостиной множество творческих личностей, среди которых, казалось, вот-вот должны были материализоваться из эктоплазмы Марсель Пруст и Рейнальдо Ан. Эксцентричная супруга богатого марсельского аристократа и любителя спорта, любвеобильная и, вероятно, невзыскательная покровительница какого-нибудь Жюльена Сореля на современный лад – словом, идеальная дойная корова… Увы, этот куш уже сорвал другой молодой авантюрист из Америки, Нед Рорем. Несмотря на явные изъяны – обвислые морщинистые щеки, изжаленные пчелами губы, прическа с пробором посередине, придававшая ее лицу зловещее сходство с портретом Оскара Уайльда кисти Тулуз-Лотрека, – всем было ясно, что́ Рорем нашел в Мари-Лоре (фешенебельную крышу над головой и человека, способного продвигать его мелодии в стратосферах музыкальной Франции), но вот что нашла в нем она? Рорем был со Среднего Запада, квакер с нетрадиционной сексуальной ориентацией (что, согласитесь, диковато для квакера) – словом, гнусная комбинация скверного нрава и напускного благочестия. Себя он, несомненно, считал новым Алкивиадом – обласканным солнцем, золотым юношей, и многие разделяли это мнение, но только не я. Во-первых, у него был череп уголовника, плоский сзади, как у Диллинджера, а лицо гладкое и сладкое, будто кекс, – дурное сочетание слабости и самодурства. Впрочем, признаюсь: я завидовал его образованности, его куда более прочной репутации подающего надежды творца и блестящему успеху на поприще живого дилдо для «старых нор», как мы, жиголо, называем ходячие чековые книжки слабого пола. Если эта тема вас заинтересовала, почитайте весьма откровенные «Парижские дневники» Рорема: хлестко написаны. Серьезно, только чокнувшийся на правде квакер мог такое написать. Что подумала Мари-Лора, когда прочла эту книгу? Разумеется, на ее долю выпадали и не такие невзгоды – в конце концов сколько страданий могли причинить ей бесстыдные нюни Неда? Например, ее последний товарищ (по крайней мере, последний из известных мне), патлатый художник из Болгарии, покончил с собой следующим образом: вскрыл себе вены, взял кисть и, пользуясь раскуроченной рукой как палитрой, покрыл две стены смелой абстрактной росписью багряного цвета.

В самом деле, я обязан «Пон Роялю» многими знакомствами. В их числе главная американская эмигрантка, обосновавшаяся в Париже более шестидесяти лет назад, – мисс Натали Барни, богатая наследница и обладательница весьма гибких взглядов и столь же гибкой морали. Все эти шестьдесят лет она прожила в дивной квартире на Университетской улице с витражами на окнах и на потолке. Увидев ее жилище, старик Боти обезумел бы от восторга. Декоратор явно хотел отдать дань стилю ар-нуво: всюду цветное стекло, лампы «Лалик» в виде букетов роз и средневековые столики, загроможденные фотографиями друзей в золотых и черепаховых рамках: Аполлинера, Пруста, Жида, Пикассо, Кокто, Радиге, Колетт, Сары Бернар, Токлас и Стайн, Стравинского, королев Испании и Бельгии, Нади Буланже, Гарбо в вальяжной позе с подружкой Мерседес д’Акостой и Джуны Барнс (в этой обольстительной рыжеволосой красотке с губами цвета пименто я с трудом признал угрюмого автора лесбийского романа «Ночной лес», а позднее – героиню-затворницу Пэтчин-плейс). В любом возрасте (а было ей наверняка за восемьдесят) мисс Барни, одетая в мужской серый фланелевый костюм, всегда выглядела на твердые жемчужно-гладкие пятьдесят. Она любила автопрогулки и всюду разъезжала на изумрудном «Бугатти» с брезентовым верхом – обычно каталась вокруг Булонского леса, а в погожие деньки отправлялась в Версаль. Иногда мисс Барни и меня брала с собой, ведь она обожала поучать и читать лекции, а мне, по ее мнению, еще многое следовало узнать и многому научиться.

Как-то раз с нами поехала другая ее гостья, вдова Гертруды Стайн. Она хотела посетить некую итальянскую бакалейную лавку, где продавали редчайший белый трюфель, растущий на холмах в окрестностях Турина. Лавка была далеко, и по дороге туда вдова вдруг спросила:

– А не здесь ли находится студия Ромейн?

Мисс Барни, подозрительно оживившись, сказала:

– Заедем? У меня есть ключ.

Вдова, словно усатый паук, потерла лапками в черных перчатках и воскликнула:

– Я там лет тридцать не была!

Одолев шесть лестничных пролетов мрачного каменного дома, насквозь пропахшего этим персидским (да и римским) одеколоном – кошачьей мочой, мы очутились перед студией Ромейн. Мои спутницы не удосужились даже вкратце рассказать о своей товарке, но я сообразил, что некоторое время назад Ромейн, по всей видимости, отошла в мир иной, а мисс Барни превратила ее дом в эдакий запущенный музей-усыпальницу. Влажный дневной свет сочился сквозь закопченные потолочные окна, окутывая колоссальных размеров мебель: зачехленные кресла, прикрытое испанской шалью пианино, испанские подсвечники с оплывшими огарками. Когда мисс Барни щелкнула выключателем, ничего не произошло – свет не загорелся.

– А, пес с тобой! – вдруг очень по-ковбойски воскликнула она, зажгла подсвечник и понесла его по комнате, показывая нам картины Ромейн Брукс. Их было много, штук семьдесят, – сплошь ультрареалистичные портреты женщин в одинаковых мужских смокингах. Знакомо ли вам это чувство: когда сознаешь, что увиденное останется с тобой навсегда? Я никогда не забуду эту гостиную, заставленную портретами мужеподобных теток, запечатленных художницей – судя по прическам и макияжу – в период с 1917 по 1930 год.

– А вот Виолетта, – сообщила нам вдова, глядя на портрет тощей блондинки с прической «боб» и моноклем, увеличивающим острый, словно нож для колки льда, глаз. – Гертруде она нравилась, а мне всегда казалась слишком жестокой. Помню, у нее была сова. Она держала ее в крошечной клетке, где бедная птица не могла даже крылом пошевелить – просто сидела неподвижно, и перья торчали сквозь прутья. Виолетта еще жива?

Мисс Барни кивнула.

– У нее дом во Фьезоле. Выглядит превосходно – лечится у Пола Ниханса, говорят.

Наконец мы подошли к портрету, в котором я признал покойную супругу нашей безутешной вдовы: в одной руке она держала коньячный бокал, а в другой – скрученную из табака чируту с обрезанным кончиком. При этом она была нисколько не похожа на монументальную мать-землю в коричневых тонах, какой ее изобразил Пикассо, скорее – на персонажа в духе Бриллиантового Джима, эдакую брюхастую позерку (что, догадываюсь, было куда ближе к истине).

– Ромейн… – изрекла вдова, оглаживая хрупкие усики. – У нее был узнаваемый стиль. Но она не художник.

– Ромейн, – возразила мисс Барни ледяным, как альпийские склоны, голосом, – сознательно ограничивала себя в выборе выразительных средств. И она – великий художник!

Именно мисс Барни устроила мне встречу с Колетт. Я давно хотел с ней познакомиться, причем не из привычных оппортунистических соображений, а потому что Боти однажды подсунул мне ее книгу (прошу вас не забывать, что в интеллектуальном смысле я – автостопщик, собирающий крупицы опыта под мостами и по обочинам дорог), и я проникся к ней искренним уважением: «Дом Клодины» – несравненный шедевр, в котором невероятно искусно переданы особенности человеческого чувствования: вкуса, обоняния, осязания, видения.

Кроме того, эта женщина была мне любопытна; я подозревал, что у человека со столь насыщенной жизнью и незаурядным умом могли быть кое-какие ответы. Поэтому я был несказанно признателен мисс Барни, когда она устроила мне чаепитие с Колетт – прямо у нее дома, в квартире у Пале-Рояля. «Только не злоупотребляйте ее гостеприимством, – предупредила меня мисс Барни по телефону, – и не задерживайтесь. Она всю зиму болела».

Колетт действительно принимала меня в спальне – сидя в золотой кровати а-ля Людовик XIV во время утренней аудиенции. Но больной она выглядела ровно настолько, насколько кажется больным разукрашенный папуас в пылу ритуальной пляски. И maquillage[26]26
  Макияж (фр.).


[Закрыть] был соответствующий: раскосые, густо подведенные сурьмой глаза светились, как у веймарской легавой, на худом умном лице лежал слой клоунско-белой пудры, а губы, невзирая на почтенный возраст, влажно блестели алым, точно у какой-нибудь танцовщицы кабаре. Волосы огненные, или рыжеватые, завитые мелким бесом – румяный ореол. Пахло духами (потом я спросил, что это за аромат, и она ответила: «“Жики”. Любимый аромат императрицы Евгении. Я ценю его за старомодность и красивую историю. Он остроумен, но не груб – как хороший собеседник. Его носил Пруст. По крайней мере, так утверждает Кокто. Хотя ему не очень-то можно верить»). Духами, фруктами в красивых вазах и июньским ветерком, шевелившим вуалевые занавески.

Горничная принесла чай и поставила поднос прямо на постель, уже и без того заваленную подушками, дремлющими кошками, письмами, книгами, журналами и всевозможными безделушками. Особенно много было старинных французских хрустальных пресс-папье – они стояли рядами на столиках и каминной полке. Я таких никогда не видел; заметив мой интерес, Колетт выбрала одно и подставила его сверкающие грани под желтый свет лампы.

– Называется «Белая Роза». Как видите, в центре заключен единственный белоснежный цветок. Эта штучка изготовлена на фабрике «Клиши» в 1850 году. Все достойные пресс-папье были произведены между 1840 и 1900 годами на трех фабриках: «Клиши», «Баккара» и «Сен-Луи». Когда я только начинала коллекционировать эти вещицы, их было довольно много на блошиных рынках, и стоили они недорого, но в последние десятилетия собирать их стало модно, это превратилось в настоящую манию. И цены просто колоссальные! – Она показала мне шарик с зеленой ящеркой внутри и еще один – с корзинкой спелой черешни. – Я люблю их даже больше, чем ювелирные украшения, чем скульптуру. Эти хрустальные вселенные – как немая музыка. А теперь, – неожиданно перешла она к делу, – скажите, чего вы ждете от жизни. Ну, помимо славы и богатства, это само собой разумеется.

– Даже не знаю, чего жду… Могу лишь сказать, чего бы мне хотелось. Повзрослеть.

Цветные веки Колетт приподнялись и опали, словно крылья большого синего орла.

– Это единственное, что никому из нас не под силу. Стать взрослым. Что вы понимаете под взрослой личностью? Дух, облаченный лишь во вретище и пепел мудрости? Не знающий дурного – зависти, зломыслия, алчности, угрызений совести? Это невозможно! Вольтер, даже Вольтер всегда хранил в своей душе ребенка, завистливого, чумазого и скверного мальчишку, без конца обнюхивавшего собственные пальцы. Вольтер унес его в могилу – и мы унесем. Папа Римский на своем балконе… мечтающий о симпатичном гвардейце. Или английский судья в изящном парике… о чем он думает, отправляя человека на виселицу? О справедливости, вечности и прочих взрослых материях? Или о том, как бы ему получить членство в Жокей-клубе? Безусловно, в жизни человека изредка бывают и взрослые моменты – и самый важный из них, очевидно, смерть. От смерти этот чумазый мальчишка бежит, как от огня, оставляя за собой пустую оболочку, предмет безжизненный и чистый, как «Белая Роза». Держите. – Она подала мне кристалл с цветком. – Спрячьте в карман. Пусть она напоминает вам, что быть надежным и безупречным, то есть взрослым, – значит быть предметом, алтарем, фигуркой под слоем стекла, которую надлежит оберегать и лелеять. Куда приятнее – правда же? – чихать и чувствовать себя живым.

Однажды я показал пресс-папье Кейт Макклауд, в которой умер оценщик «Сотбис», и та сказала:

– Старушка, видно, совсем повредилась рассудком. С какой стати она сделала тебе такой подарок? Пресс-папье «Клиши» подобного качества стоит порядка… пяти тысяч долларов.

Лучше бы мне вовсе не знать стоимости «Белой Розы» – не хотелось думать о ней как о предмете, который можно продать в случае крайней нужды. Впрочем, я никогда ее не продам, тем более сейчас, когда я сир, убог и вконец опустился – слишком уж она мне дорога как талисман, освященный своего рода святой. Подобными талисманами категорически нельзя жертвовать в двух случаях: когда у тебя есть все и когда нет ничего. И то и другое, по сути, ад. В своих странствиях, умирая от голода и помышляя о смерти, пролежав целый год в покалеченной солнцем и засиженной мухами калькуттской больнице, куда меня загнал гепатит, я не расставался с «Белой Розой». Здесь, в общаге молодых христиан, я держу ее под кроватью, в желтом шерстяном носке Кейт Макклауд, а тот, в свою очередь, покоится на дне моей единственной сумки – саквояжа «Эйр франс» (из Саутгемптона я сбегал в большой спешке и вряд ли теперь когда-нибудь увижу те чемоданы «Луи Вюиттон», рубашки «Баттистони», костюмы «Ланвин», туфли «Пил»; да мне и не хочется их видеть, не хватало только захлебнуться в собственной блевотине).

Вот сейчас я достал ее, «Белую Розу», и в подмигивающих хрустальных гранях увидел заснеженные голубые склоны над Санкт-Морицем и Кейт Макклауд, рыжий призрак на белых лыжах фирмы «Кнайсл», летящий мимо размытой стрелой: ее чуть отклоненное назад тело грациозно и безупречно, как прохладный кристалл «Клиши».

Позавчера вечером лил дождь; к утру осеннее бегство сухого воздуха из Канады остановило следующую волну непогоды, я вышел прогуляться – и кого, думаете, встретил на улице? Вудроу Гамильтона собственной персоной! Человека, повинного – пусть и косвенным образом – в моем последнем фиаско. Стою я себе на аллее зверинца в Центральном парке, глубоко сопереживая зебре, как вдруг за моей спиной раздается потрясенный голос: «П.Б.?!» Это он, потомок двадцать восьмого президента США.

– Господи, П.Б., ты выглядишь…

Я знаю, как выглядел: серая кожа, засаленный жатый костюмчик…

– А с чего бы мне выглядеть иначе?

– Ох… Ну да. Я гадал, имеешь ли ты к этому отношение. Только из газет все и узнаю. История, конечно, прескверная… – Не дождавшись от меня ответа, он предложил: – Слушай, давай заглянем в «Пьер» и выпьем.

В «Пьере» меня бы даже не стали обслуживать: я был без галстука. Мы отправились в салон на Третьей авеню, но по дороге я решил, что не хочу обсуждать Кейт Макклауд и вообще все случившееся. Не из осторожности, нет, просто рана была слишком свежая: мои выпущенные кишки еще волочились по земле.

Вудроу не настаивал; он, хоть и похож на аккуратный целлулоидный квадратик, натуру имеет куда более сложную. Последний раз я видел его в «Трех колоколах», в Каннах, год назад. Гамильтон сообщил, что у него есть квартира в Бруклин-хайтс и он преподает греческий и латынь в какой-то частной манхэттенской подготовительной школе для мальчиков.

– Но, – лукаво добавил он, – есть у меня и кое-какая подработка. Интересно? Я смотрю, деньжата бы тебе не помешали…

Он заглянул в свой бумажник и протянул мне сперва стодолларовую купюру.

– Это я заработал вчера, покувыркавшись с выпускницей Вассара 1909 года.

Затем визитку:

– А вот – та, что свела меня с выпускницей. И со всеми остальными сводит – с мужчинами, женщинами, крокодилами. Секс ради удовольствия и денег. Ну, или просто ради денег, уже неплохо.

На визитке значилось: «Селф-сервис. Хозяйка: Виктория Селф». Далее были указаны адрес на Западной Сорок второй улице и телефонный номер.

– Так что давай, почисти перышки и отправляйся к мисс Селф. Она подыщет тебе работенку.

– Вряд ли эта работенка мне по зубам. Я на пределе. И снова пытаюсь писать.

Вудроу разгрыз луковку из своего «гибсон-мартини».

– Да брось, работа – это громко сказано. Всего пара часов в неделю. Какие, по-твоему, услуги предоставляет «Селф-сервис»?

– Сексуальные, разумеется. Жеребцы и мальчики по вызову.

– А, так ты все же меня слушал. Ну хорошо, а то вид у тебя был совсем потерянный. Да, мальчики по вызову – это оно. Но не совсем. Мисс Селф оказывает клиентам первоклассные услуги – что угодно, где угодно, как угодно, когда угодно.

– Странно. Я бы никогда не принял тебя за мальчика по вызову.

– Я бы тоже. Видишь ли, я отношусь к определенному типу мужчин: хорошие манеры, серый костюм, очки в роговой оправе. Поверь мне, спрос на таких очень велик. А контора мисс Селф этим и отличается от остальных – разнообразием. В списке работников типажи на любой вкус – от пуэрториканских головорезов до молодых копов и маклеров.

– Где она тебя нашла?

– А, долгая история, – отмахнулся Вудроу и заказал второй коктейль. Я решил воздержаться, поскольку не употреблял спиртного с нашей последней джинной пирушки с Кейт Макклауд. Кроме того, уже после первого бокала я начинаю глохнуть (алкоголь почему-то всегда в первую очередь бьет по моему слуху). – Скажу только, что нас познакомил мой давний приятель из Йеля, Дик Андерсон. Он работает на Уолл-стрит. Обычный парень с нормальной ориентацией, но дела у него шли не очень… А он, между прочим, живет в Гриниче с женой и тремя детьми, двое из которых учатся в «Эксетере». Прошлым летом я гостил у Андерсонов два дня – женушка у него что надо, правда! Мы с Диком сидели и попивали «холодную утку» – это такая отрава из шампанского и игристого бургундского… Господи, от одной мысли в кишках революция начинается!.. И Дик сказал: «Вообще-то меня от этого воротит. Ей богу, воротит. Но черт подери, на что только ни пойдешь, когда у тебя сыновья учатся в “Эксетере”!»

Вудроу хохотнул.

– Прямо Джон Чивер какой-то, правда? Респектабельный маклер из пригорода выходит на панель, чтобы расплатиться за членство в местном клубе и престижную школу для детишек…

– Нет.

– В смысле – нет?

– Чивер слишком осмотрителен, чтобы сделать своим героем маклера-проститута. Во-первых, ему никто не поверит. Его рассказы всегда реалистичны, даже самые нелепые – вроде «Исполинского радио» или «Пловца».

Вудроу начинал злиться. Я предусмотрительно спрятал его сотку во внутренний карман пиджака – мало ли, вдруг захочет отобрать.

– Это же правда! Почему не поверят?

– Правда не всегда убедительна – что в жизни, что в искусстве. Вспомни Пруста. По-твоему, его роман «В поисках утраченного времени» был бы столь же правдоподобен, если бы автор не пренебрег исторической точностью? Если бы не изменил события, пол и имена героев? Вздумай он придерживаться фактов, роман получился бы куда менее правдоподобным, но… – Замечу, что мне часто приходила в голову эта мысль. – Возможно, он был бы лучше. Его бы хуже приняли, но сам роман от этого только бы выиграл.

Я все-таки решил выпить.

– В этом-то и весь вопрос: истина – это иллюзия? А может, иллюзия – истина? А может, и разницы-то никакой нет? Лично мне совершенно плевать, что обо мне говорят другие люди – лишь бы правду не говорили.

– Похоже, тебе лучше больше не наливать…

– По-твоему, я пьян?

– Излагаешь сумбурно.

– Просто расслабился, вот и все.

Вудроу участливо сменил тему:

– Так ты, говоришь, опять начал писать? Роман задумал?

– Отчет. Репортаж. Ну да, можно сказать, что роман. Не знаю, закончу ли… Я ведь никогда ничего не заканчиваю.

– Название уже придумал?

О, Вудроу был в своем репертуаре – явно привык вести светские беседы.

– «Услышанные молитвы».

Он нахмурился.

– Где-то я это слышал…

– Не исключено – если ты из числа тех трех сотен ненормальных, что купили мою первую и единственную книгу. Она тоже называлась «Услышанные молитвы». Просто так, без повода. А теперь и повод есть.

– Услышанные молитвы… Это какая-то цитата?

– Да. Ее приписывают святой Терезе Авильской. Я сам не проверял и точного текста не знаю. Вроде бы она звучит так: «Больше слез пролито из-за услышанных молитв, нежели из-за тех, что остались без ответа».

– Ага, кажется, до меня дошло. Твой роман будет про… про Кейт Макклауд, да? И всю ее шайку-лейку?

– Ну, не то чтобы про них. Но они будут там фигурировать, да.

– Тогда про что роман?

– Истина – это иллюзия.

– А иллюзия – это истина?

– Нет, все-таки первое. Второе – мое предположение.

Вудроу хотел уточнить, что я имею в виду, но виски уже подействовало, я оглох и не желал вдаваться в объяснения. А вот что я мог бы сказать: поскольку истины не существует, она может быть только иллюзией, однако иллюзия, как побочный продукт разоблачения обмана, способна приблизиться к недостижимой вершине Абсолютной Истины. Возьмем, к примеру, пародистов, которые изображают женщин. Сам пародист – мужчина (истина), пока он не начнет строить из себя женщину (иллюзия) – но во время выступления именно иллюзия будет более правдоподобна.

Около пяти часов того же дня, когда конторы уже начинали пустеть, я очутился на Сорок второй улице – искал адрес, указанный на карточке мисс Селф. Заведение ее помещалось прямо над магазином порнографических журналов – из тех помоек, что от пола до потолка заклеены постерами с изображениями висячих концов и мохнатых щелок. Когда я подходил, из магазина выскочил забавный персонаж: респектабельного вида мужичок с толстым пакетом. Он так торопился, что обронил пакет, и все содержимое рассыпалось по мостовой – ничего эдакого, обычные черно-белые журнальчики с любительницами позы 69 и зефирными девчатами, которых имеют с трех сторон. Но прохожие невольно останавливались и глазели, как хозяин ползает по тротуару, собирая журналы. Общество, на мой взгляд, совершенно напрасно презирает порнографию: вовсе не на «клубничке» растут маньяки из темных подворотен. Скорее, это прибежище и утешение для всех сексуально убогих и обездоленных, ведь суть ее лишь в том, чтобы служить подспорьем при онанизме. А онанист, согласитесь, – куда более безобидная альтернатива жеребцу, которому неймется «покрыть кобылу», как говорят в коннозаводческих кругах.

На тротуаре стоял сутенер-пуэрториканец и дразнил нерасторопного покупателя («На что тебе эта макулатура, возьми лучше хорошенькую puta[27]27
  Шлюха, проститутка (исп.).


[Закрыть]»). Мне стало его жаль: несчастный показался мне моложавым одиноким священником, который накупил грязных журнальчиков на все воскресные пожертвования. Я решил ему помочь, однако не успел нагнуться, как священник – каратист, по всей видимости, – мощно двинул меня по лицу и едва не размозжил скулу.

– А ну вали! – прорычал он.

– Господи, да я просто хотел помочь…

– Вали, говорю. Пока я тебе все ребра не пересчитал.

Лицо у него вспыхнуло таким ярким багрянцем, что глазам стало больно. Тогда я осознал: красный – это не только цвет гнева, но и цвет стыда. Сперва я подумал, что он принял меня за воришку, тогда как на самом деле его взбесила жалость, которую он разглядел за моим простодушным предложением о помощи.

Хотя дело мисс Селф процветает, успехом она явно не кичится. Ее контора находится на четвертом этаже в здании без лифта. На матовом стекле входной двери простая надпись: «Селф-сервис». И все же я замешкался на пороге (а я точно хочу этим заниматься? даже если не хочу, нет ничего, что я делал бы с большей охотой, во всяком случае за деньги). Я причесался, подровнял стрелки на брюках «Роберт Холл», купленных на распродаже по полтиннику за пару, позвонил и вошел.

В приемной почти не было мебели – за исключением скамьи, письменного стола и двух молодых людей. Один явно секретарь, поскольку сидел за столом, а второй – красивый мулат в очень современном темно-синем шелковом костюме. Оба не обратили на меня никакого внимания.

– …ну вот, а потом, – говорил мулат, – я провел неделю в Сан-Диего со Спенсером. Спенсер! Бо-о-о-оженьки, вот это кобель! Как-то вечером мы с ним катили по автостраде Сан-Диего, и Спенсер подобрал черномазого морпеха. Натуральный деревенщина, копченой говядиной за милю разит. Я был за рулем, а Спенсер ему отсасывал на заднем сиденье. Потом парняга говорит: «Я-то понимаю, на кой мне это дело – приятно же! Но вам, ребятки, оно на кой?» И Спенсер отвечает: «Как это? Вкусноти-ища! Прямо манда на палке!»

Секретарь обратил на меня томный и неодобрительный взгляд своих бирюзовых глаз. Блондин, да какой! Его смуглая кожа сияла и лоснилась, как бывает после долгого отдыха на пляжах Черри-Грова. Но при этом от него веяло чем-то протухшим и заплесневелым. Эдакий Урия Хип, только подтянутый и загорелый.

– Слушаю? – молвил он с прохладцей. Его голос ментоловым дымом пополз по воздуху.

Я сказал, что пришел на встречу с мисс Селф. Он уточнил, с какой целью, и я ответил, что меня порекомендовал Вудроу Гамильтон.

– Тогда вам нужно заполнить анкету. Вы хотите стать нашим клиентом? Или сотрудником?

– Сотрудником.

– Ммммм, – промычал Черный Красавчик, – какая жалость. Я бы с удовольствием тебя пожарил, папаша.

Тут секретарь разозлился и зашипел:

– Кончай, Лестер! Оторви зад от стола и тащи его в «Американу». У тебя клиент на семнадцать тридцать. Номер пятьсот семь.

Когда я заполнил анкету – вопросы в ней были самые обычные (возраст, адрес, род занятий, семейное положение), дочь Дракулы удалился с листочком в кабинет начальства. Пока его не было, в приемную вошла девушка, пухловатая, но чертовски привлекательная, юная boule de suif[28]28
  Пышка (фр.).


[Закрыть] с круглым сливочно-розовым личиком и жирным бюстом в тесном лифе летнего розового платья.

Она присела рядом на скамейку, сунула в зубы сигарету и обратилась ко мне:

– Ну и?

Я ответил, что если ей нужны спички, то я ничем не могу помочь, так как бросил курить.

– Я тоже. Это я для виду просто. Ну и где Бутч? Вот что я имела в виду. Бутч! – крикнула она и поднялась, чтобы обнять вернувшегося секретаря.

– Мэгги!

– Бутч!

– Мэгги!

Наконец секретарь пришел в себя.

– Ах ты сучка! Где пять дней пропадала?!

– Неужто соскучился по Мэгги?

– Да причем тут я? Вот твой старикан из Сиэтла – тот да, соскучился. Ой, вей, он тут в четверг всех на уши поставил, когда ты его продинамила!

– Ах, ну надо же. Извини, Бутч.

– Так где ты была? Я дважды ходил в гостиницу, звонил раз сто! Могла бы и предупредить…

– Ну, прости, Бутч! Видишь ли, тут такое дело… Я замуж вышла.

– Замуж?! Мэгги!

– Ой, не пугайся так, Бутч. Ничего серьезного. Делу это не помешает.

– Даже не представляю, что скажет мисс Селф.

Наконец он вспомнил про меня.

– Ах да, – процедил он, словно бы стряхивая с плеча соринку. – Мисс Селф ждет вас в своем кабинете, мистер Джонс. Мисс Селф, – объявил он, открывая дверь в кабинет, – это мистер Джонс.

Она была похожа на Марианну Мур – кряжистую, онемеченную фроляйн Мур. Узкий ее череп обрамляли седые косы хаусфрау, косметики на лице не было, а костюм из синей саржи напоминал форму тюремной надзирательницы. Словом, роскошь была столь же чужда этой леди, сколь и самим ее владениям. Вот только… на ее запястье я заметил золотые овальные часики с римскими цифрами. У Кейт Макклауд были точно такие же – подаренные Джоном Кеннеди, из лондонского магазина «Картье», где они стоили тысячу двести долларов.

– Садитесь, пожалуйста. – Голос у нее был скромный, будто чайная чашка, но кобальтовые глаза сверкали холодной сталью, как у заправского гангстера-душегуба. Она взглянула на часики, плохо вязавшиеся с ее неэлегантным обликом, и сказала: – Составите мне компанию? Скоро уже шесть.

С этими словами мисс Селф извлекла из ящика письменного стола две рюмки и бутылку текилы – прежде я этого напитка не пробовал и вряд ли когда-нибудь полюблю.

– Вам понравится, – сказала она. – Ядреная штучка! Мой третий муж был мексиканец. Давайте сразу к делу. – Она постучала пальцем по анкете. – Скажите, у вас есть опыт? Вы этим уже занимались – профессионально?

Вопрос был интересный; я задумался.

– Не то чтобы профессионально… Но мне не впервой зарабатывать этим на жизнь.

– Значит, опыт есть. Выпьем! – Она резво опрокинула в себя целую рюмку текилы. Поморщилась. Содрогнулась. – Buenos Dios[29]29
  Боже милосердный (исп.).


[Закрыть], забористая какая! Забор-ристая! Ну, давайте, не стесняйтесь. Вам понравится.

Текила была на вкус как бензин с отдушкой.

– А теперь я вам расскажу без прикрас, как тут все устроено, Джонс. Мужчины среднего возраста – это девяносто процентов нашей клиентуры, и половина из них – со странностями. Так что если вы думали работать исключительно жеребцом-натуралом, можем сразу попрощаться. Смекаете?

– А то!

Она подмигнула и налила себе еще рюмку.

– Скажите, Джонс, у вас есть табу? То, чего вы не станете делать ни при каких обстоятельствах?

– Я не принимаю. Только подаю. Но не принимаю.

– Фот как? – Тут я услышал в ней немку. Акцент был едва заметный, как легкий флер одеколона от видавшего виды платка. – Из моральных соображений?

– Нет. Геморрой.

– Как насчет садо-мазо? Фистинг?

– Что, все сразу?

– Да, милый. Кнуты. Цепи. Сигареты. Фистинг. Все в таком духе.

– Пожалуй, это не мое.

– Фот как? Ну теперь-то – из моральных соображений?