Текст книги "Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет"

Похожими наблюдениями со мной поделилась подруга, которая работает медсестрой в психиатрической клинике и видит шокирующий рост числа случаев «хронической неудовлетворенности», как они с коллегами это называют. Я слышал об этом и от своих респондентов. Взять, к примеру, Мередит [12]12
  Мередит: Имя было изменено по просьбе интервьюируемой.


[Закрыть] – студентку-гуманитария, которая когда-то перерезала себе запястья в ванной. Она считает, что социальные медиа сыграли существенную роль в ее попытке суицида. «Я выросла в эпоху, когда социальные сети стали очень популярны, – объясняла она мне. – Раньше, когда я была моложе, у нас был мессенджер AOL, и твоя крутизна зависела от количества друзей. Затем стал популярен фейсбук. И это было для меня настоящим вызовом, потому что мне было неприятно видеть в нем все эти посты».

«Какие именно посты?» – спросил я.

«Да просто видеть, что люди очень счастливы. Это было как будто показухой какой-то. Когда люди писали что-то типа «О, я обожаю свою жизнь», это было тяжело воспринимать, потому что я тоже хотела так себя чувствовать, но не могла. Однако я тоже постила всякое, чтобы не отставать».

* * *

Если все это верно, то можно предположить, что мы живем в эпоху перфекционизма, а совершенство – смертоносная идея. Не важно, дело ли в социальных медиа, или в давлении, заставляющем людей стремиться к невозможно «идеальному» варианту нас самих в XXI веке, или в желании иметь безупречное тело либо преуспеть в карьере, или во множестве иных вариантов, нагружающих нас завышенными ожиданиями; возникает впечатление, что мы создаем для себя такую психологическую среду, которая слишком ядовита для жизни. Люди страдают и гибнут под бременем придуманного «я», которым им не удается стать. Это, конечно, не значит, что перфекционизм – единственная проблема или что он характерен исключительно для нашей эпохи. Существует масса путей к суициду и членовредительству, и кроме того, каждое поколение наверняка тяготилось возложенными на них несправедливыми ожиданиями. Но если Рори, Гордон и другие правы, то современной культуре присуще нечто такое, что может быть особенно опасно.

Я хочу выяснить, как до этого дошло, и, следовательно, мне придется пуститься в два отдельных исследования. Во-первых, мне нужно изучить эго – механизм, объединяющий желания, убеждения и личные качества и делающий нас теми, кем мы являемся, – ведь повреждается именно эго. Конечно же, разные «я» отличаются друг от друга, но я намерен заглянуть под их обертку и рассмотреть фундаментальные основы их работы. Мы все ощущаем на себе эту силу: именно эго заставляет нас думать о своем статусе и привлекательности, достижениях и нравственности, наказаниях и идеалах. Мы чувствуем, что именно наши уникальные «я» вовлекают нас в конфликты, заставляют любить и мечтать, однако то обстоятельство, что все люди подчиняются сходным моделям поведения, подтверждает, что существуют законы и принципы – некий аппарат, система. Этот аппарат начал складываться миллионы лет тому назад. Проследив его эволюцию и разобравшись в его устройстве, я рассчитываю понять, почему перфекционистские мысли могут вызывать нарушения в его работе, причем настолько серьезные, что он часто уничтожает сам себя.

Второе мое исследование посвящено культуре. Когда люди ощущают себя неудачниками, они сравнивают себя с идеалом того, каким должно быть их «я», а затем приходят к выводу, что в каком-то смысле ему не соответствуют. Именно наша культура в основном (хотя и не полностью) определяет, что это за идеальное «я» и как оно выглядит. Образы этого совершенного «я», к которому мы все якобы должны стремиться, наступают на нас из фильмов, книг, витрин, газет, рекламы, телевидения и интернета – отовсюду. Большинство из нас испытывают на себе то или иное давление, требование равняться на эту культурную модель совершенства.

Разумеется, все видят, несколько разнятся варианты идеального «я», к которому они тянутся, в зависимости от пола, духовных убеждений, возраста, семейного положения, сверстников, профессии и так далее. Так, воспринятая Дебби модель «безупречной жены и матери», похоже, уходит своими корнями в ту культурную эпоху, которая многим кажется устаревшей. Впрочем, нетрудно вычленить общую модель идеального эго, которая была выработана современной культурой. Обычно это открытый, стройный, красивый, независимый, оптимистичный, трудолюбивый, интересующийся общественными проблемами, но преисполненный чувством собственного достоинства гражданин мира с предпринимательской жилкой и фронтальной камерой. Такой гражданин любит думать, что он в чем-то уникален, и старается «сделать мир лучше», а из всех личных качеств особенно ценит свою подлинность, желая «быть настоящим», «естественным». Он считает, что для достижения счастья и успеха нужно быть «самим собой» и «идти за своей мечтой». А если ставить перед собой высокие цели, то, по словам спортивного врача Кона Митропулоса (который иногда лично наблюдал страшную оборотную сторону подобных идей), обнаружишь, что «возможно все». Ах да, и еще такому гражданину, как правило, меньше тридцати лет.

В результате повсеместного проникновения нашей культуры мы рискуем упустить из виду тот факт, что данная модель идеального «я» стара как мир. Так кто же этот человек? Я постараюсь это выяснить, рассказав поразительную историю, как мы пришли к нынешнему положению вещей. Хотя ее завязка предшествует человеческой цивилизации, по-настоящему путь современной западной модели «я» начался в античной Греции. Именно там зародилась идея о том, что человек есть потенциально способный к самосовершенствованию индивид, несущий ответственность за свою судьбу. Я собираюсь проследить эволюцию этой идеи «индивидуализма» через столетия христианства, промышленного производства, науки и психологии вплоть до времен Кремниевой долины и эпохи гипериндивидуалистического и конкурентного неолиберализма, в которой выросло большинство из нас, со всеми теми новыми возможностями, которые она принесла и из-за которых мы чувствуем себя неудачниками.

Каждая эпоха, в которой я хочу «сделать остановку», изменила нас в нескольких отношениях, причем, на мой взгляд, удивительно сильно. Мы часто не отдаем себе отчета, что наши убеждения являются в значительной мере сочетанием верований, легенд, философии, предрассудков, лжи, ошибок и противостояний несовершенных мужчин и женщин – словом, культурой. Голоса мертвых преследуют нас, и мы даже не всегда это осознаем. Аргументы, которые они выдвигали, борьба, которую они вели, битвы, в которых они сражались, революции, которые они начинали, индустрии и движения, которые они создавали и разрушали, живут внутри нас. Если я хочу понять эпоху перфекционизма, а также частную модель «я», к которой мы каким-то образом пришли, без этих историй никак не обойтись.

Итак, есть эго, а есть культура. Это разные понятия. Эго желает стать совершенным, а наша культура диктует нам, что такое «совершенство». Впрочем, вскоре мы обнаружим, что эти два явления существуют не так уж отдельно друг от друга, как может показаться на первый взгляд. Однако пока нужно обратиться к началу пути эго и культуры, а для этого нам придется перенестись в далекое прошлое – до Аристотеля и первых индивидуалистов. К тому времени, когда мы еще не были людьми.

Книга первая
Племенное «я»

Почти двух метров ростом, бритая голова, черная футболка, эспаньолка, бычья шея, тяжелые ювелирные часы, свободно висящие на запястье. Огромный мужик. Джон Придмор [13]13
  Джон Придмор сидел прямо передо мной: Мой рассказ об истории Джона основан на моем интервью и его автобиографии.


[Закрыть] сидел прямо передо мной, упершись кулаком в подлокотник кресла. Я договорился встретиться с ним в квартире его престарелой матери в Лейтоне, что в восточной части Лондона, где та живет после выхода на пенсию. Мы проговорили несколько часов. Вокруг нас постепенно сгущались сумерки, а его пожилая мать, хрупкая женщина, которая когда-то молилась о его смерти, внимательно слушала наш разговор и время от времени вставляла пару слов.

Я приехал в Восточный Лондон в надежде, что необычная история этого человека прольет свет на самые древние элементы человеческого «я». Во многом то, кто мы есть сейчас: что мы чувствуем, во что верим и о чем думаем, – можно проследить до тех далеких времен, когда мы еще не стали людьми. Первый образец мозга современного «человека» сохранился в виде окаменелого отпечатка возрастом двести тысяч лет, однако более полутора миллиона лет мы существовали как охотники-собиратели, живущие племенами. Именно за этот период наш мозг и то «я», которое он формирует, претерпели наиболее значимые изменения. Эта доисторическая сущность все еще живет внутри нас, и Джон провел большую часть своей жизни, неосознанно находясь в ее власти. Та первобытная жестокость, с которой он себя вел, равно как и его одержимость статусом, иерархией и репутацией, коренились в самых глубоких слоях эго. И хотя его жизнь была полна совершенно диких крайностей, эти базовые инстинкты есть в каждом из нас.

Эта история берет свое начало в тот вечер, когда Джону было десять. Он вернулся домой из школы морских скаутов и услышал, как плачет старший брат. Отец был на кухне – Джон никогда еще не видел его таким сердитым. «Иди наверх!» Он нашел брата в родительской спальне – тот с опустошенным видом сидел на кровати.

Воспоминания Джона о детстве до того вечера полны родительской любви: веселые каникулы на пляже в Гастингсе, фильмы с Джоном Уэйном и любимый молочный напиток Horlicks в кинотеатре «Гранада» в Уолтемстоу. Его мать работала продавщицей в бакалее, отец был полицейским и все время рассказывал удивительные истории о хитроумных жуликах и знаменитых злодеях, которых он повстречал за свою карьеру. Например, о грабителе, который после очередной удачной кражи со взломом сбрасывал деньги в конверте в почтовый ящик по дороге домой, чтобы его не взяли с поличным. Еще был Рой Шоу по прозвищу Красавчик, для ареста которого потребовалось восемь человек. Были легендарные близнецы Крей, которых его отец однажды остановил за превышение скорости. «Он, кажется, относился к преступникам с бóльшим уважением и восхищением, чем к полицейским, – говорит Джон. – Он описывал совершенно сказочный мир – и я преклонялся перед героями его историй».

В ту ночь, когда родители наконец-то поднялись к мальчикам в спальню, отец сразу перешел к делу: «Вам обоим придется выбрать, с кем вы хотите жить – со мной или с мамой».

Джон сначала не понял. Он думал, что это не всерьез.

«Зачем? – спросил он. – Это какая-то игра?»

«Нет, это не игра», – ответил папа.

«Мы подаем на развод», – сказала мама.

Какой еще развод? О чем они вообще?

«Но я же живу с вами обоими, – сказал он. – Вы мои папа и мама».

«Ну, тебе нужно будет выбрать».

Он смотрел на них, переводя взгляд с одного на другого.

«Но я не могу».

Отец Джона переехал к другой женщине. А мать – в психиатрическую клинику «Клэйбери». Джон навещал ее там. «Она или находилась в прострации и не узнавала меня, или злилась и называла меня „сыном дьявола“. Лишь иногда она становилась моей мамой, обнимала меня и говорила, что любит. От этого было еще хуже».

На нервной почве у Джона началась сыпь по всему телу. Доктор запретил ему видеться с матерью. Дома жить стало трудно. Его отец стал не похож на себя с тех пор, как встретил ту женщину. «Я никогда не знал, чего ожидать дома, когда я приду, – рассказывал он. – Я жил как на пороховой бочке». Джон начал переедать, грубить, ломать свои игрушки, таскать мелочь у отца и играть в автоматы. Он стал воровать подставки для салфеток из универмага Debenhams и деньги из школы. Пытался сбежать из дома. Отец с мачехой сказали, что если он не прекратит, они отдадут его в приют. «Я не подавал виду, но я был очень зол, – сказал Джон. – Просто кипел от ярости».

Однажды Джон с друзьями влез в зоомагазин, чтобы украсть белых мышей. Приехала полиция. В суде Джон признался в 60 случаях воровства. Его приговорили к трем месяцам в исправительном центре «Кидлингтон» в Оксфордшире. Там оказалось еще хуже, чем он мог себе представить. Он научился драться и смотрел, как дерутся другие. Он видел, как врач бьет мальчика за то, что тот мочится в постель. Когда его освободили, Джон переехал на квартиру к брату.

Его мать к этому моменту выздоровела и влюбилась в мужчину по имени Алан. Джон устроился на работу в магазин электротоваров в Хокстоне, но не чувствовал никакой ответственности перед своими новыми начальниками. «Мне казалось, что все, кому ты веришь, все, кого ты любишь, – все тебя предадут». Он начал воровать деньги из кассы и вообще отовсюду, где только мог. В итоге его приговорили к трем месяцам в тюрьме для малолетних преступников в Холлесли, Саффолк. Ему тогда было 19. Как только он туда прибыл, парень по имени Эдриан тут же потребовал у Джона долю от его доходов. Другие ребята стояли толпой и смотрели. По опыту в «Кидлингтоне» Джон знал, что именно в такие моменты и создается репутация, а в подобном месте нет ничего важнее. Он слушал, как Эдриан все болтал и болтал о том, как именно Джон должен вылизывать ему задницу. «Он не затыкался минут пять или десять, и я просто врезал ему. С такими парнями ты или дерешься, или отдаешь им потом все, что есть».

Джона поместили в одиночку. Двадцать три часа в сутки, только кровать, унитаз, раковина и Джон, наблюдающий за тем, как начинает рушиться его психика. «Все наши поступки нужны только для того, чтобы отвлечь нас от самих себя, – говорит он. – И тут вдруг ты оказываешься наедине с самим собой». Из окна своей камеры он мог видеть Северное море вдалеке. Он писал в письмах матери и отцу о том, что его жизнь – полный провал. Он ненавидел себя. Он смотрел на гуляющих по берегу людей и мечтал о самоубийстве. Он отправил матери еще одно письмо, где просил у нее прощения за то, что подвел ее.

«Я и правда думала, что он меня подвел», – кивнула его мать. «Ну, на свидания ты не приходила, так ведь? – спросил Джон, не глядя ей в глаза. – Меня это очень бесило».

«Я бы приехала, тем более что тут не так и далеко на поезде. Но Алан меня отговорил. Ему никогда не нравилось тратить на что-то целый день, помнишь? Он вечно ворчал: „Ой, туда так далеко ехать“».

Я спросил Джона, не больно ли ему слушать все это.

«Нет», – ответил он.

Однако у его матери слезы наворачивались на глаза.

«Это мне больно, потому что стыдно перед Джоном, – сказала она. – Я чувствую, что это я его подвела».

Выйдя из тюрьмы, Джон встретил человека, которого все звали Буллер. Он работал в магазине подержанной офисной мебели на Баундари-роуд в Уолтемстоу. На пару с сыном они помогали ночным клубам и концертным площадкам с поиском охранников. Работа вышибалой пришлась Джону по душе. Ему нравились драки. Но у Буллера имелись и другие интересы. Однажды он попросил Джона забрать «лендровер» из Дувра и пригнать в Лондон. За это ему заплатили 5000 фунтов. Джон не знал, что было в той машине: наркотики, оружие, золото или что-то еще. Но он сделал все как надо, и вскоре ему начали поручать более крупные дела.

Джон стал ощущать себя полноправным членом «фирмы» Буллера, когда тот попросил его присутствовать в пабе для подстраховки во время встречи с авторитетом из Южного Лондона – она вполне могла плохо закончиться. «Тебе нужно будет надеть черный костюм и черный галстук», – велели ему. Когда Джон пришел, то не поверил своим глазам. В пабе собралось как минимум 60 человек, одетых так же, как он. Это была открытая демонстрация превосходства, пещерной племенной силы – и подтверждение репутации его босса. Прибывший на встречу соперник вошел в дверь в сопровождении всего лишь шести человек. Джон ухмыльнулся, вспомнив об этом: «До сих пор помню выражение его лица».

«Фирма», к которой присоединился Джон, контролировала торговлю наркотиками в ночных клубах лондонского Вест-Энда. Они заставляли владельцев нанимать их людей в качестве охранников и с их помощью следили за тем, чтобы в клубы пускали только проверенных дилеров. Остальных держали на расстоянии угрозами и кулаками. Джон стал одним из лучших вышибал. Он носил сделанное на заказ кожаное пальто с вшитыми в подкладку карманами для мачете и газового пистолета, которые дополняли его «походный набор»: стилет, кастет и бутылочку из-под лимонного сока с нашатырным спиртом. Каждый день был наполнен насилием. Долги нужно было выбивать, а конкурирующие банды – держать в узде. Но Джон и его дружки чувствовали себя выше не только конкурентов. «Для нас все простые люди были идиотами, – говорит он. – Зачем работать с девяти до пяти, когда можно зарабатывать кучу денег, не особо напрягаясь? Мы считали себя единственными разумными людьми, а все остальные казались нам просто червями».

* * *

Если бы тогда вам удалось спросить Джона, почему он всем этим занимался, его ответы не вызвали бы у вас особого сочувствия, но тем не менее показались бы как минимум рациональными: он пытался поднять свой статус среди своих, потому что тогда ему достались бы деньги и женщины, а того человека избил, потому что тот был наркодилером и сбывал товар на его территории. Он хорошо относился к своей банде и их образу жизни, позволявшему им вести роскошную жизнь и при этом не слишком много работать. И вряд ли он сказал бы вам: «Это все оттого, что мною руководят первобытные механизмы моего эго». Однако в каком-то смысле это был бы самый верный ответ.

Ключевые мотивы той новой жизни Джона с ее вопросами территории, иерархии, племенной политики и кровавой битвы за статус и богатства являются самыми базовыми элементами человеческого «я». Свыше 90 % своего существования на Земле люди проводили в группах как охотники и собиратели, и эти основные инстинкты продолжают жить в каждом из нас. Если мы хотим понять, кто мы такие сегодня, то для начала нам следует получить хотя бы поверхностное представление о том, какими мы были тогда. Один из способов сделать это – сравнить наше поведение с повадками шимпанзе. У нас с ними одни предки, и 98 % наших ДНК совпадают. Наряду с бонобо они наши самые близкие родственники. Выявив общие черты в поведении человека и шимпанзе, мы можем понять, какая часть нашего «я» живет в нас с тех пор, когда мы еще не стояли на вершине мира.

Долго искать не придется: наши «обезьяньи» черты выявляются довольно быстро. Оказывается, что у нас таинственным образом много общего. Как и люди, шимпанзе – животные политические. Они живут стаями, которые похожи на те племена (хоть и меньше их размером на 70 %), в которых жили люди сотни тысяч лет назад. Это означает, что бóльшую часть своей жизни они проводят, пытаясь управлять своей судьбой посредством манипуляции окружающими. Они скрывают свои эмоции, чтобы добиться своей цели. Они могут надолго затаить обиду. Они ведут мирные переговоры, сводя вместе врагов. У них есть чувство справедливости, которое выражается в протесте, если им достается в награду меньше пищи, чем соседу, и они склонны наказывать эгоистов.

Однако поведение, типичное для группировок, подобных той, в которой существовал Джон, лучше всего заметно в озабоченности шимпанзе иерархией. Более слабые и молодые шимпанзе регулярно сговариваются друг с другом – так, особи с низким статусом, работая в команде, предпринимают серьезные и опасные попытки свергнуть лидеров. Они следят за политическими союзами в племени: если один шимпанзе защищает другого, он будет ждать ответной услуги в последующих конфликтах. Нарушение этого кодекса чести может привести к кризису, который повлечет распад их коалиции. Они участвуют в политических избиениях и убийствах, и эти акты насилия не являются результатом животной ярости – они тщательно продуманы и спланированы заранее.

Когда же какой-то шимпанзе наконец поднимается на самый верх, он руководит племенем не только с помощью агрессии. Ему также необходимо быть хитрым политиком. Известный приматолог профессор Франс де Вааль отмечал, что, когда альфа-самцы добиваются своего места на троне, они чередуют тактики поведения, и их занимают не только победы в драках и поддержание отношений с другими сильными самцами, но и защита более слабых членов племени от нападений: «Шимпанзе настолько быстро и умело собираются в группы, что лидеру племени, чтобы укрепить свое положение, нужны союзники и одобрение большинства, – пишет он. – Чтобы оставаться наверху, нужно находить баланс между насильственным подтверждением своего доминирования, удовлетворением своих сторонников и избеганием массовых бунтов. И если вам это кажется знакомым, то неудивительно, ведь наша политика работает точно так же».

Описанное де Ваалем поведение «великолепного» альфа-самца по кличке Лёйт дает нам захватывающую возможность взглянуть на те черты, которые наши «ближайшие родственники» считают частью своего идеального «я»: «Лёйт пользовался популярностью у самок, был умелым судьей в спорах, защищал обиженных и эффективно разрушал союзы своих противников, руководствуясь тактикой „разделяй и властвуй“, популярной как у шимпанзе, так у людей». Именно такое сочетание силы, мудрости и заботы представляет собой тот образец лидера, который до сих пор превозносят люди.

Итак, шимпанзе и люди похожи в том, что наши модели идеального «я» во многом совпадают, по крайней мере в общих чертах. Еще одно совпадение – озабоченность иерархией. У человека она сохранилась, потому что в наших племенах, как и в племенах шимпанзе, иерархии неустойчивы: главенство альфа-самца обычно длится менее пяти лет. Это означает, что вокруг нас постоянно бурлят интриги и слухи. Готовятся заговоры и одерживаются победы. Разыгрываются кровавые драмы. Статус представляет для нас особую важность во многом потому, что он в любой момент может измениться.

Еще одна общая черта наших видов заключается в том, что члены одного племени собираются в группы с целью напасть на другие племена. Антрополог Ричард Рэнгем заметил, что шимпанзе и люди склонны к «особо жестокой смертоносной модели межгрупповой агрессии… Из четырех тысяч видов млекопитающих и из десяти или более миллионов видов животных такое поведение характерно только для них».

Итак, мы – племенные животные. Мы озабочены статусом и иерархией, мы предвзято относимся к членам своей собственной группы и с предубеждением – ко всем остальным. Это происходит само по себе. Так мы мыслим, и такие уж мы есть. Жить человеческой жизнью – значит жить в обществе. Лабораторные эксперименты показывают, что при встрече с незнакомым человеком люди автоматически считывают всего три вещи. Что же наш мозг считает столь фундаментально и жизненно важным? Это возраст и пол, которые важны для базового социального взаимодействия, а также раса, которая для этого не важна. Установлено, что детям обычно нравятся лица тех, кто одной с ними расы, а если детям младше шести лет показать фотографии людей другой расы в неоднозначной ситуации, они, скорее всего, скажут, что те «какие-то нехорошие». Эра человека как охотника-собирателя пошла на спад около 12 тысяч лет назад, но эта модель все еще живет в нашем мозге, и несмотря на то что мы знаем о том зле, которое она в себе таит, мы все так же непоправимо социальны и безжалостно делим мир на группы своих и чужих. И тут мы бессильны что-либо изменить.

Влияние нашего племенного сознания обнаруживается во многих экспериментах социальных психологов [14]14
  Влияние нашего племенного сознания обнаруживается во многих экспериментах социальных психологов: Более подробно об этом в моей предыдущей книге «Еретики» (The Heretics, Picador, 2013). Одно из классических исследований этого эффекта: Experiments in intergroup discrimination, H. Tajfel, Scientific American (1970), vol. 223, pp. 96–102.


[Закрыть]. Так, они выяснили, что для того, чтобы зародить в людях беспочвенное предубеждение и предвзятость, нужно всего лишь разделить их на две группы. Тот же эффект племенного «я» не раз испытывал на себе я сам, когда вел репортажи из разных уголков мира: начиная с Южного Судана, охваченного гражданской войной между племенами, когда меня похитили и едва не застрелили, и заканчивая контролируемыми драгдилерами территориями среди холмов на окраинах города Гватемала. Там я попал в район под названием Перония и встретился с молодым человеком по имени Риго Гарсиа. Перония находится в «красной зоне», это территория максимальной опасности в максимально опасном городе, который, в свою очередь, является столицей невероятно жестокой страны (на тот момент уровень убийств там был вдвое больше, чем в Мексике). Риго рассказал мне о своей школе и боксерском клубе, который открыли неподалеку от нее. Атмосфера там была веселая и расслабленная. Мальчики и девочки приходили туда заниматься спортом, кто-то по утрам, а кто-то днем. Между двумя группами возникло дружеское соперничество, которое постепенно становилось все менее дружеским. Бравада превратилась в угрозы. Дети стали приносить в класс биты и мачете, чтобы защищаться. Однажды учащиеся второй смены ворвались на урок первой смены, и перепуганные учителя заперли утреннюю группу в классе. Дети стали мастерить дома hechiza – самодельный огнестрел из водопроводных труб или металлических стоек для телевизоров. Первая и вторая смены превратились в банды. «Практически все парни, с которыми я ходил в школу, были убиты, – с жутковатой невозмутимостью рассказывал Риго. – Одному из них отрезали голову».

Такое поведение часто называют бездумным, но в каком-то смысле дело обстоит как раз наоборот: межплеменная агрессия – совершенно естественный продукт человеческого «я». Именно на ней строится наша личность. И именно так она работает. Слушая историю Джона, я не мог не вспомнить, что даже в шумном головокружительном беге современной жизни и несмотря на огромную, казалось бы, пропасть между людьми и животными, правда в том, что мы всего лишь большие обезьяны из семейства гоминидов. Мы древние, но современные, развитые, но примитивные. Мы – животные.

* * *

Работая вышибалой, Джон должен был контролировать людей. И еще ему необходимо было контролировать свою совесть. В основном он делал это, развлекаясь: секс и наркотики служили отличным обезболивающим, равно как и классные тачки. Он ездил на «БМВ» седьмой серии и классическом белом «мерседесе», а жил в пентхаусе в Сент-Джонс-Вуде с видом на крикетный стадион «Лордс». Он посещал вечеринки с шампанским и кокаином в Ноттинг-Хилле. Куда бы он ни пришел, он мог рассчитывать на бесплатную выпивку, уважение «коллег по цеху» и телефонные номера женщин. С такой репутацией, какую Джон себе заработал, ему ничего не приходилось делать, женщины слетались к нему сами. Сколько их прошло через его постель? Он потерял счет. Жизнь была прекрасна. Он превратился в «крутого бандюгу», одного из тех, о которых рассказывал в детстве отец. Его статус рос, и он пробивался все выше и выше, приближаясь к правящей верхушке племени.

Однажды ночью его поставили работать у входа в клуб Borderline на восточной окраине Сохо. Место было небольшое, туда частенько захаживали знаменитости, и иногда там устраивали закрытые вечеринки мировые звезды, такие как R.E.M. Джон тогда запал на хостес, стоявшую на входе со списком гостей. Нередко бывало, люди утверждали, что они есть в списке, хотя их там не было. Обычно это не вызывало проблем. До той самой ночи.

«Вас нет в списке», – сказала девушка.

«Да, но мы все равно пройдем».

«Вы не можете войти, если вас нет в списке», – настаивала девушка.

Джон посмотрел на этих двоих. Физически они не представляли для него никакой угрозы. Один из них перехватил его взгляд и добавил:

«И ты нас не остановишь».

«Они унижали меня перед девушкой, – говорит Джон. – Она была сногсшибательной, и я пытался с ней закрутить, и последнее, что мне нужно было… – он помотал головой. – Я только-только заработал себе имя, и тут же на ее глазах эти два идиота меня ни во что не ставят. Они портили мою репутацию. Поэтому я достал из-за стойки биту и отделал их. А если говорить по правде – чуть не убил».

Самый важный урок, который Буллер преподал своему протеже, заключался в том, что репутация – все. «Для нас это звучало так: ты делаешь это все не для того, чтобы заработать деньги или получить женщин, ты создаешь себе имя. Таков закон иерархии в этом мире. Если на тебя не смотрят как на самого сильного и свирепого, если ты теряешь свое положение, то становишься никем. Но порой было очень странно. Я мог со слезами на глазах смотреть дома сериал „Маленький домик в прериях“, а затем пойти на работу и избить кого-то до полусмерти. Я словно жил в двух разных мирах. Помню, когда я только начинал работать, я сидел в пабе с Буллером, и там крутился один мелкий парень, который все время пытался получить от него работу или еще что-то, и каждый раз, когда мы здоровались, он как бы в шутку говорил: „Привет, каланча!“ Однажды я взял его за горло и предупредил: „Если ты еще раз попытаешься унизить меня перед кем-нибудь, я тебе голову оторву“. И тогда Буллер мне сказал: „Вот теперь ты начинаешь понимать, в чем суть“».

* * *

Джон, одержимый своим статусом, поддался воздействию своего племенного «я». Но в этом смысле он совсем не одинок. Озабоченность тем, что о нас думают другие, – одна из самых сильных навязчивых идей человечества. Дети начинают заботиться о своей репутации примерно в возрасте пяти лет. Разумеется, в те времена, когда люди еще были охотниками-собирателями, иметь хорошую репутацию было жизненно важно. Тех, кто плохо себя зарекомендовал, могли с легкостью избить, убить или подвергнуть остракизму, что в тех суровых условиях приравнивалось к смертному приговору. И даже сегодня основными функциями нашего «я» являются поддержание интереса к тому, что о нас думают окружающие, и стремление контролировать их мнение. В какой-то степени все мы беспокойные и гиперактивные пиар-агенты собственного эго. Когда мы понимаем, что у нас плохая репутация, наше «я» реагирует на это болью, злобой и отчаянием. Оно может даже начать отвергать само себя.

Репутацию делают слухи. Именно в этих «вкусных» маленьких историях, которые мы рассказываем друг другу, наша репутация – этот сильно упрощенный аватар, представляющий нас в социальном мире, – обретает плоть. То, какими персонажами мы выступаем в этих пронизанных моралью историях, автоматически распределяет нас на героев или злодеев и в зависимости от роли в сюжете высвечивает наши недостатки или достоинства. Мы не можем перестать сплетничать. Согласно исследованиям, слухи занимают от 65 до 90 % разговоров между людьми [15]15
  Согласно исследованиям, слухи занимают от 65 % до 90 % разговоров между людьми: Цифра в 65 % взята из книги профессора Джошуа Грина «Этические племена» (Moral Tribes, Atlantic Books, 2013). О 90 % писал профессор Майкл Газзанига в книге «Человек» (Human, Harper Perennial, 2008).


[Закрыть]. Уже в возрасте трех лет дети начинают транслировать окружающим свое мнение о том, кому можно, а кому нельзя доверять. Несмотря на гендерные стереотипы, мужчины сплетничают не меньше женщин, просто они реже это делают при них. Изучение слухов в одной из школ Белфаста показало, что большинство из них касается людей, нарушивших какие-то нормы морали, при этом похвалы звучали довольно редко. Один коллектив ученых даже обнаружил, что сплетни могут влиять на наше внимание, заставляя нас пристальней приглядеться к их объекту.