Текст книги "Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет"

Книга вторая
Совершенствуемое «я»

Обычно все начиналось, когда я проходил мимо припаркованной машины. Я замечал свое отражение в стеклах и нечто ужасное, торчащее из-под рубашки. Да нет, уверял я себя. Это лишь искажение. Это все из-за форм автомобилей, так ведь? У них же покатые стекла. Сначала я видел это в окне фургона, затем в витрине агентства по недвижимости, потом – большого супермаркета и, наконец, если мне хотелось совсем уж абсолютной точности, в витрине фирменного магазина Apple, где я тайком смотрел на свое отражение и каждый раз с растущим чувством отчаяния изучал собственную фигуру. К тому этапу я уже пережил две недели отрицания: «Живот раздулся от голода»; «Живот такой большой, потому что я только что поел»; «Брюки снова сели после сушки». Я начал скрещивать руки в компании стройных коллег, втягивать живот на камеру и в присутствии молодых людей. Самыми опасными были моменты наготы: раздеваясь перед сном, я неотрывно смотрел на занавески. Вскоре я садился на новую диету и мучил себя три месяца. А затем – все сначала.

Теперь я не так часто соблюдаю диеты. (На самом деле прямо сейчас, когда я пишу эти строки, я приговорил уже половину своей утренней порции Huel [22]22
  Нuel – порошковый заменитель еды, выпускаемый одноименной компанией. Название Huel является слиянием двух английских слов human и fuel.


[Закрыть], рекламируемого в качестве полноценного «человеческого топлива» и, несомненно, являющегося выдающимся продуктом нашей эпохи перфекционизма.) Стараясь съедать поменьше своего любимого фастфуда, я одновременно пытаюсь смириться с тем фактом, что мне уже не двадцать три. Я говорю себе, что мне уже сорок и я имею право на небольшой живот. Я в самом деле в это верю. Но вот ощущения твердят мне обратное. Слишком часто я хватаю себя за складки живота, выступающие из-под пояса, и утягиваю их. Фартук из жира под моей рубашкой – это даже не часть тела, а скорее материализовавшийся психический изъян – стыд, к которому можно прикоснуться. Мой вес красноречиво твердит, что я люблю проводить уикенд на диване, окруженный коробками из-под пиццы, с отрыжкой и сальными пальцами. Что я взрослый мужчина, которому впору носить подгузник. Моя фигура провоцирует чувство вины за мое нравственное падение.

Это странное убеждение, будто бы внешность и нравственность напрямую связаны, настолько глубоко засело у меня в голове, что я согласен с ним даже на эмоциональном уровне. Я верю в него настолько сильно, что никакие увещевания разума не могут убедить меня в том, что все это глупости. Однако это часть культурного договора. Мы сами же его и породили. Специалист по классической филологии из Королевского колледжа в Лондоне, доктор Майкл Сквайр, однажды рассказал мне: «Древние греки верили, что внешняя красота напрямую связана с красотой духовной, а уродливость приравнивалась к безнравственности. Они называли это словом „калокагатия“ (kalokagathia, kalos – прекрасный, kai – союз «и», agathos – хороший). Мысль, что тело важно для понимания, кто стоит перед тобой, все еще явственно ощущается в нашем обществе», – продолжал он. Антиковед Вернер Ягер писал, что калокагатия зародилась в раннем аристократическом обществе Греции, для которого она была «идеалом человеческого совершенства, к которому постоянно стремилась вся элита нации». Со мной произошло примерно то же самое, что и с Джоном Придмором, чье сознание создало для себя образ того, кем он был и кем «он должен был стать» под влиянием общества.

Странно и сложно принять мысль, что наш образ самих себя, который мы так интимно ощущаем, в большой степени создан под влиянием мыслей и переживаний давно умерших людей. Это как оторвать кусок собственного лица и осознать, что он принадлежит кому-то другому. По словам профессора социологии Джона Хьюитта, одна из причин, по которой нам так трудно с этим смириться, заключается в том, что в последнее столетие наши определения личности и мотивов ее поведения в основном вытекают из психологии. «Мозг и психология важны, – сказал он мне, – но они не проливают свет на те многие моменты, которые могут быть объяснены культурой и обществом». Так в какой же мере нас формирует культура? «Можно сказать, что в определенном смысле наша личность на 90 % определяется культурой».

Поразительно, но первоначальное влияние культуры на личность можно проследить еще в мозге младенца. Несмотря на то что рождаемся мы с набором нейронов, которого почти наверняка хватит на всю оставшуюся жизнь, вес мозга ребенка увеличивается больше чем на 30 % в первые пятнадцать месяцев жизни. Если такой резкий рост не обусловлен производством новых клеток мозга, тогда в чем же причина? Его бóльшая часть приходится на новые связи, или синапсы, которые образуются между клетками. К двум годам человеческий мозг сгенерирует сто триллионов синапсов, что примерно в два раза больше, чем за взрослую жизнь. Избыточная функциональность мозга в этот период настолько велика, что у детей вырабатываются невероятные познавательные способности, недоступные взрослым. Дети в возрасте шести месяцев могут различать лица людей других рас настолько легко, что мы даже начинаем волноваться, а не расисты ли мы. Они могут различать даже морды обезьян. Дети могут слышать тоны в иностранных языках, которые неспособны распознать их родители. Считается также, что дети испытывают синестезию – явление, при котором чувства смешиваются: цвета приобретают вкус и звучание и тому подобное.

А затем начинается отбраковка. Связи начинают погибать со скоростью до 100 тысяч в секунду. Считается, что таким образом мозг подстраивается под окружающий мир. Огромное количество связей означает, что мозг готов справляться с большим набором потенциальных ситуаций. А затем, если связи между нейронами не задействуются, они исчезают. Это называется «нейрональным прунингом» (или сокращением избыточных синапсов в нейронных сетях). Данный процесс подобен работе скульптора, вырезающего лицо из куска мрамора. Важно не то, что добавили, – а то, что осталось. Что осталось – это и есть мы.

На момент рождения мозг уже готов встретить целый мир, ну или, по крайней мере, какой-то из миров. Он спешит поприветствовать его, познать, а затем упрощается, чтобы подстроиться под ту культуру, в которой он оказался. Больше всего окружение на нас влияет в детстве и юности, пока наш мозг наиболее способен к развитию и изменению. Наши гены играют большую роль в первоначальном развитии мозга. «Однако геном не определяет конечное состояние мозга, – рассказывает мне профессор Джонатан Хайдт. – Он лишь определяет стартовые условия. Это что-то вроде первичного вектора, черновика сознания. Но по мере взросления наш мозг готовится воспринимать различную информацию из окружающего мира. И он растет, впитывая эту информацию».

Люди издавна спорят, что важнее для формирования личности – гены или среда. В ходе крупного исследования ученые из Квинсленда объединили результаты 2748 научных работ и сделали вывод, что средняя вариация между всеми человеческими чертами и болезнями на 49 % вызвана генетическими факторами, а на 51 % – факторами окружающей среды. Один из авторов, Бебен Беньямин, добавил, что, по всей видимости, среда играет большую роль, нежели установки, связанные с «общественными ценностями и взглядами».

Вместе с тем в наши дни известно, что природа и воспитание не противостоят друг другу в стремлении подчинить себе человеческий разум и тело. «Двадцать пять лет тому назад, когда я была студенткой, влияние генов и воздействие окружения воспринимались как две разные вещи, влияющие на наше развитие, – рассказала мне профессор нейробиологии Софи Скотт. – Теперь мы понимаем, что все гораздо сложнее, и это не просто ложка генетики тут и щепотка среды там». Это отношения симбиоза. Природа и воспитание не соперничают между собой – напротив, между ними есть сговор. Однако это не значит, что мы можем оставить в стороне вопрос о том, как именно окружение меняет нас. «У нас хорошо получается создавать генетические модели, так как у нас есть масса соображений о работе генов, – рассказал мне профессор и психолог Крис Макманус. – Но у нас не получается создать аналогичную модель влияния среды. У нас почти нет информации о том, как среда в действительности влияет на что-либо».

В широкий термин «среда» входит и индивидуальный опыт. Все, что мы переживаем (то есть отнюдь не только травмирующие события), явно влияет на то, как складывается наша жизнь. Но, как демонстрирует пример Джона Придмора с его теорией о том, как развод родителей повлиял на его личность, мы нередко осознаем эти последствия. Распространение психотерапии приучило нас к тому, что наши «левополушарные интерпретаторы» сшивают элементы нашего опыта в сюжетную линию нашей жизни.

Влияние культуры на личность более коварно. Мы подвержены ему с самых разных сторон. Это семья, с которой мы разделяем общие ценности и убеждения в период взросления; друзья и знакомые (особенно в юности); а также наша «социальная категория» – совокупность пола, класса, расы и прочего, – чьи культурные нормы мы склонны принимать. На нас также влияет то, что мы обычно имеем в виду, когда говорим о «культуре», – церковь, кино, социальные сети, телевидение, книги, газеты. Культуру можно представить себе как набор указаний, как компьютерный код, который окружает и наполняет нас. Культура диктует нам, каким должен быть человек: как он должен выглядеть, вести себя и чего должен хотеть. Мы усваиваем эти правила, а затем начинаем придерживаться их, словно это законы мироздания. Когда я чувствую отвращение к себе из-за того, что мой живот далек от «идеального», во мне говорит культура. Я впитал ее в себя. Она внутри меня. В значительной степени она контролирует меня, словно паразит, который укоряет меня каждый раз, когда я слишком далеко отклоняюсь от общепринятых норм.

Одновременно удивительно и печально, насколько физические идеалы Древней Греции похожи на современные. В самом деле, фигуры Геракла и Адониса, созданные 2500 лет назад, замечательно уместились бы на обложке следующего номера Men’s Health – на месте даже косые мышцы пресса. Но стоит только выйти наружу из пузыря западной культуры, и все кардинально меняется. Профессор Софи Скотт рассказала мне о своей подруге, которая ездила в Танзанию для сбора данных. «Полнота там признак статуса, – рассказывала она. – Там люди критиковали ее из-за потери веса, а когда она вернулась в Британию, все вокруг восхищались: „Боже мой, да ты прекрасно выглядишь! Ты так похудела!“ Безумно сложно перестать думать о себе в рамках привитых тебе с детства стандартов».

Однако культура затрагивает и гораздо более глубокие слои, в чем убедилась Софи, когда отправилась со своей нейробиологической лабораторией на север Намибии, чтобы познакомиться с народом химба. «Они живут как в каменном веке, – объясняет она. – Они не испорчены нашей культурой, и именно поэтому я хотела с ними поработать». Команда Софи намеренно задумала очень простое исследование. Людям химба давали прослушать два звука, а после еще один – третий. Затем их спрашивали, какой из первых двух звуков выражал ту же эмоцию, что и третий. «Как только дело дошло до этого вопроса, нам пришлось переделать все наши тесты, – рассказала она. – Они понятия не имели, чего мы от них хотели. Тогда-то до нас и начало доходить, что в Великобритании бóльшую часть экспериментов мы проводим с участием людей, получивших обязательное образование. Мы все учились удерживать информацию в кратковременной памяти, думать над ней, управлять ею, реагировать на нее. И знаете что? Химба умеют многое из того, что не получается у нас». Например, дети в Танзании умеет ориентироваться на местности, которая показалась бы жителю Запада абсолютно безликой, а еще у них значительно лучше развита пространственная память. «Никто не учил их этому. Сама среда вынудила их научиться».

Оказывается, у нашей одержимости юностью тоже есть культурные корни. Софи объяснила мне суть их научной работы, которая показывает, что в ответ на просьбу рассказать о своей жизни люди, как правило, не говорят о каких-либо случайных событиях. Напротив, они в основном вспоминают свою молодость. «Считается, что мозг в молодости работает иначе и сохраняет больше воспоминаний, – говорит Софи. – Это одно объяснение. Но недавно кто-то провел эксперимент, где этот вопрос задавался не пожилым людям, а детям и подросткам в возрасте от десяти до восемнадцати лет. Как выяснилось, они говорят то же самое. Они описывают то, что произойдет с ними в молодости! Таким образом, в нашей культуре превосходно быть молодым».

Опыт Джона Придмора показал нам, что у всех людей есть похожие черты вне зависимости от происхождения: мы склонны объединяться в группы; мы сплетничаем, возмущаемся и наказываем ради поддержания общественного порядка; мы ценим самоотверженность и ненавидим эгоизм; мы стремимся понравиться, чтобы добиться престижа и повысить свой социальный статус; наш мозг «рассказывает истории» на пару с соавтором-комментатором и, если все работает как надо, дает нам чувство контроля над собой и окружающим миром. Это самые древние составляющие нашего «я». Но над всеми этими рычагами и тягами основного механизма человека лежат бесконечные слои замысловатых шестеренок, колесиков и пружин – все изобилие и все детали, из которых состоит наша индивидуальность. И большая часть этих слоев создается культурой.

Считается, что человек стал культурным животным около 45 тысяч лет назад. Но если вы, как и Джон, родились на Западе, большинство ваших наиболее важных шестеренок, колесиков и пружин сформировались примерно 2500 лет назад на фоне захватывающих событий и впечатляющих красот Средиземноморья.

* * *

Наша культурная колыбель могла быть сущим адом для тех, кто пытался в ней выжить. Не считая отдаленных равнин на севере, лишь пятая часть территории Древней Греции подходила для земледелия, все остальное – зубчатые цепи гор, острова и заливы. К 500 году до н. э. даже большинство лесов были вырублены на древесину. Орошение было невозможной задачей, и засуха постоянно грозила погубить все живое. Почва была малоплодородной. Чаще всего люди выживали лишь собственным умом и благодаря мелким, едва окупающимся промыслам. Многие занимались охотой, собирательством, животноводством или управляли собственной небольшой фермой. Другие производили оливковое масло, выделывали шкуры животных, собирали каштаны, делали глиняную посуду и вино. Но к расцвету и развитию сложных и продвинутых классовых систем, а также к богатству Древнюю Грецию привело Средиземное море. Как говорил Сократ: «Мы живем у моря, как лягушки вокруг пруда». Этот «пруд» стал их творцом и спасителем.

Скудность земель толкала их в море. Греки были смелыми путешественниками и быстро научились экспорту и импорту. Кроме того, они были пиратами и ловкими дельцами. Они торговали друг с другом на прибрежных путях, а также отправлялись к опасным океанам, в Египет и на Ближний Восток, чтобы завязывать там новые отношения и заключать сделки. В их портах принимали гостей из далеких стран, которые привозили диковинные товары и делились новыми идеями и знаниями, подрывавшими местные стереотипы. Как писал профессор Вернер Ягер, судя по всему, этот мир протопредпринимательства, путешествий, новизны и дискуссий «дал начало новым представлениям о значимости человека, о том, что каждая душа сама по себе бесценна». Эта идея (о способном улучшать себя индивидууме как средоточии ценностей) породила нашу современную западную цивилизацию с ее свободой, знаменитостями, демократией и увлечением саморазвитием.

В той своей форме Древняя Греция была совсем не такой страной, какой мы ее знаем сейчас. Лягушки с тех изрезанных берегов объединились и стали «цивилизацией городов». Это напоминало картину в стиле пуантилизма: страна состояла из более тысячи самоуправляющихся полисов. Среди них были и крохотные деревни, и легендарные великие державы: Коринф, Фивы, Афины, Спарта. В далеких краях цари и тираны называли себя посланниками богов и удерживали власть кровью и страхом. В Греции же такие методы правления кончались крахом. Вот как царь Афин хвалился этим в трагедии Еврипида «Просительницы» (423 год до н. э): «С ошибки речь ты начал, гость. Напрасно / Ты ищешь самодержца, – не один / Здесь правит человек, свободен город» [23]23
  Перевод С. Шервинского.


[Закрыть]. Именно в Афинах на протяжении полувека свобода служила фундаментом новой политической системы – демократии. Вместе с формированием политического класса возникла и сатира, в том числе произведение «отца комедии» Аристофана «Вавилоняне», которое политики, высмеиваемые в нем, называли клеветой.

Конечно, такая «свобода» предоставлялась лишь некоторым мужчинам. Тем не менее это можно считать поразительным достижением и эпохальным прорывом в многовековой человеческой истории. Афиняне могли свободно путешествовать, чтобы наслаждаться пьесами и поэзией. Люди могли бросить работу ради участия в Олимпийских играх. Простолюдин мог вступить в спор со знатью, не боясь пыток или казни. Если у человека возникали разногласия с соседями или он был не согласен с законами родных мест, он мог просто переехать в другой город и начать все с чистого листа. Греки отличались предприимчивостью, и им было вполне под силу менять свою жизнь и окружающий мир.

Простые греки стремились управлять действиями богов при помощи жертвоприношений и почестей. Причем ответную награду они ожидали получить здесь и сейчас, а не в каком-нибудь райском загробном мире. Подобием рая для них служил Элизий, но чтобы туда попасть, нужен был статус, а не нравственные достоинства. Их версией ада был Тартар. Описывалось это место довольно туманно, но предназначалось оно для тех, кто при жизни совершил самые тяжкие преступления. Именно в Тартаре Сизиф нес свое наказание: закатывал на гору камень, который каждый раз скатывался назад, и так целую вечность. Это так по-гречески: этот безумный кошмар, когда все твои старания сводятся на нет и все твои усилия оказываются напрасными. Вот что пишет профессор психологии Ричард Нисбетт, основоположник учения о так называемой «географии мысли»: «По сравнению с другими древними народами и даже по сравнению с большинством ныне живущих людей, греки в большей степени осознавали собственную значимость: они понимали, что они господа своей жизни и вольны поступать, как им захочется. Иногда греки определяли счастье как возможность добиваться совершенства в мире, свободном от каких-либо границ».

Одним из высших достижений считалось присоединение к политическому классу, ведь так человек мог вносить свой вклад в общество. Обычные афинянине считали, что стремление к совершенству помогает стать лучшим и более полезным членом общества. Для того чтобы достичь этого, они пришли к ключевому для своего времени заключению: разум – более мощный инструмент, чем суеверия. В VI в. до н. э. Фалес предвосхитил появление науки, задавшись вопросом: «Что лежит в основе всего?» (Вода, решил он.) Столетие спустя Сократ увлекся фундаментальной природой абстрактных истин (Фалеса интересовала природа материального мира). «Что есть смелость? – вопрошал он мыслителей вокруг себя, оспаривая каждый их аргумент. – Что есть красота? Что есть счастье?»

Одного из таких мыслителей, Платона, волновал вопрос об идеальном городе-государстве; также он верил в существование совершенной метафизической реальности. Его ученик Аристотель отвергал эту идею, утверждая, что существует лишь та реальность, которую мы можем воспринимать органами чувств. Мы живем в мире вещей, рассуждал он, и у каждой из этих вещей есть свои качества, которые можно определить и классифицировать; все эти вещи предсказуемо взаимодействуют и движутся согласно определенным законам: яблоко падает на землю под влиянием силы тяжести, говорил он, или держится на поверхности моря по причине своей легкости. Его взгляды на реальность и на перемены были крайне оптимистичны. Историк Эдриенн Майор пишет, что Аристотель считал, будто «все в природе стремится к достижению своего абсолютного потенциала».

Чему уж точно свойственно меняться, так это людям. Человек, подобно яблоку, объект со своими уникальными качествами. Но что это за объект? Человек – это своего рода «политическое животное», рассуждал Аристотель. И, что немаловажно, это животное способно к совершенствованию. Именно по этой причине, утверждает Ягер, «историю личности в Европе следует начать» с Греции.

Вот тогда и началась эпоха перфекционизма в его начальной форме – в виде культуры преклонения и погони за идеальным человеческим эго. Греки почитали таланты выдающихся людей превыше всего. Величественные статуи изображали идеальные мужские и женские тела. Мужчины соревновались в метании копий, гонках на колесницах и прыжках через быка. Высоко ценилось умение вести спор: спорить могли начать везде – и на рынке, и в армии. Граждане в поте лица соревновались друг с другом и завидовали чужим успехам: «Гончар не терпит гончара, плотник не терпит плотника, нищий завидует нищему, а поэт – другому поэту», – писал Гесиод. Каждый желал быть на месте победителя, причем не обязательно из-за наград или денег – больше всего им хотелось известности и славы. Для победителя было неслыханным делом не получить всеобщих почестей, а лишиться уважения общества считалось «величайшей из людских трагедий».

По мнению ученых, например Ричарда Нисбетта, все началось с земли. Решительно и незаметно экология Древней Греции лепила нового человека. Ее засушливые скалы и холмы, заливы и острова, неплодородная почва и переменчивая погода толкали эту страну к формированию экономики мелких собственников, полагавшихся только на себя и близких, чтобы выжить. По этой же причине сложилась и сама структура Греции с ее сетью городов-государств. Ее обращенные к морю торговые аванпосты приносили новые идеи и способствовали дебатам. Люди, выросшие в этой цивилизации полисов, в будущем боролись за право руководить городами. То, насколько ценен был человек и мог ли он добиться успеха в подъеме по социальной лестнице, во многом зависело от его собственных талантов и веры в себя. Знаменитостям поклонялись. Красивыми телами восхищались. Своеобразие ландшафта вылилось в своеобразие государства, а последнее, в свою очередь, – в своеобразие народа с особенным складом ума. «Это история влияния экологии на экономику, экономики – на социальные практики и далее – на сознание», – объясняет Нисбетт. Наш западный менталитет является наследием того разрозненного мира.

Индивидуализм – вот что появилось в Древней Греции. Как можно было ожидать от такого интеллектуально-динамичного места, эта идея встречала и жесткую критику. Но именно она до сих пор доминирует в нашей жизни. И действительно, в этом понятии так просто отыскать основы нашего современного перфекционизма, что теперь я хотел бы сосредоточиться на его эволюции – от его зарождения под эгейским небом и до его «неолиберального», cконцентрированного, требующего абсолютного совершенства варианта, которым мы одержимы по сей день. Это будет путь идеи – история о том, как со времен Аристотеля мы, жители Запада, учились видеть себя отдельными личностями, а не частью чего-то целого. На нашем пути мы изучим природу этой индивидуалистичной формы эго, проследим, как она менялась, разберемся, почему так произошло, и рассмотрим некоторые основные последствия.

Я собираюсь проследить лишь за одной цепочкой людей, чьи жизни послужат нам опорными точками в гигантской вселенной нашей истории. Это значит, что рассказ будет довольно неполный и упрощенный. Также это значит, что мы опустим целые главы нашего общего прошлого, которые обычно считаются очень важными. Однако я уверен, что мы сможем пролить свет на некоторые наши современные беды, взглянув на несколько жизней и эпох, которым удалось кардинально изменить наше представление о том, каково это – быть человеком, одержимым свободой и самим собой. О том, каково это – быть индивидуалистом. Наряду с Древней Грецией мы взглянем на средневековое христианство, промышленную революцию, послевоенную Америку и Кремниевую долину. Каждый из этих периодов добавил что-то новое и уникальное к тому идеальному образу «я», который не дает нам покоя по сей день.

Прежде чем отправиться в путь, я хочу обозначить один важный вопрос. Как так получилось, что ценности и убеждения людей, живших 2500 лет назад, все еще влияют на наше представление о самих себе в XXI веке? Безусловно, на этот вопрос можно дать множество ответов. Но на данный момент в нашем исследовании того, как мы усваиваем культуру и как она меняет нас, нам следует вернуться к идее эго как «рассказчика». Сделав это, мы поймем, насколько тонка грань между окружающими нас нарративами и нашей личной историей.

* * *

Во многих отношениях у нас нет иного выхода, кроме как воспринимать свою жизнь как историю. И в этом задействован не только соавтор-интерпретатор. Наш мозг устроен так, что наше ощущение «себя» естественным образом работает в нарративном режиме: мы чувствуем себя героями развивающегося сюжета собственной жизни, в котором есть и друзья, и враги, и внезапные повороты судьбы, и тяжелые поиски счастья и наград. Наш племенной мозг рисует нимбы над головами друзей и рожки на головах врагов. Благодаря своей «эпизодической памяти» [24]24
  своей «эпизодической памяти»… «автобиографическая память»: Некоторые считают, что эпизодическая память тождественна автобиографической.


[Закрыть] мы воспринимаем жизнь как череду событий, то есть в виде упрощенной цепи причин и следствий. Наша «автобиографическая память» помогает нам наполнить эти моменты подтекстом и нравственными уроками. Мы постоянно движемся вперед, преследуем некие цели, активно стараемся улучшить свою жизнь или даже жизни других. По словам профессора нейропсихолога Криса Фрита, иметь эго – значит чувствовать себя так, словно ты «невидимый актер в центре мира».

Наш необъективный мозг проверяет, выглядит ли этот «невидимый актер», то есть мы, хорошим человеком: порядочный ли он, достаточно ли правильные у него взгляды и ценности. Так же как и в Древней Греции, мы представляем, что в нашей жизни есть некий план, согласно которому мы движемся к максимизации своего потенциала: и пусть иногда мы терпим неудачи, все же мы неуклонно становимся лучше и ближе к идеалу. Здоровый и счастливый мозг использует массу хитрых уловок, чтобы помочь нам так себя чувствовать. Он делает нас чрезмерно уверенными в себе, из-за него мы считаем себя красивее, добрее, мудрее, умнее; думаем, что мы самые здравомыслящие, объективные и продуктивные (как в личной жизни, так и в работе), даже если на самом деле это совсем не так. В недавнем исследовании, посвященном таким предубеждениям, выяснилось, что «почти все люди нерационально преувеличивают собственные моральные качества».

Исследование психологов, среди которых был профессор Николас Эпли, продемонстрировало особенно несправедливое предубеждение, из-за которого мы часто выставляем себя в героическом свете, принижая при этом людей вокруг. В этом исследовании рассматривается два разных набора мотиваций, из-за которых люди выбирают то или иное занятие. Первые из них – героические «внутренние» мотивации, такие как гордость, радость от получения знаний и совершение чего-то стоящего. Вторые – более сомнительные «внешние» мотивации, такие как зарплата, стабильная работа и дополнительные льготы. Каждый год Эпли проводит тестирование среди студентов школы бизнеса в Чикагском университете. И каждый раз он получает один и тот же результат, который показывает, по словам Эпли, что «студенты слегка дегуманизируют собственных однокурсников… студенты считают, что все эти стимулы, безусловно, важны, но кроме этого они полагают, что внутренние мотивации для них значительно важнее, чем для их товарищей. „Я хочу заниматься чем-нибудь стоящим, – говорится в их ответах, – в отличие от других людей, которых волнуют только деньги“». Другие аналогичные исследования дают сходные результаты.

Итак, мозг одновременно выступает и рассказчиком, и создателем главного героя – вас. Но создаваемый герой и сюжет, в который он попадает, не появляются из ниоткуда. Мозг – плагиатор, крадущий идеи из чужих историй и забирающий их себе. Так же как Джон Придмор усвоил древние библейские сказания, мы впитываем окружающие нас сюжеты и используем их, чтобы объяснить свое прошлое и будущее. И еще – чтобы разобраться, кто мы есть и кем хотим стать. Мы используем их, чтобы создать нашу «нарративную идентичность».

Считается, что истории, которые нам рассказывают родители, и их форма начинают играть роль в осознании нашего «я» и нашей жизни не раньше, чем в два года. В возрасте от пяти до семи лет содержание этих историй, включая идеи о культурных ролях, институтах и ценностях, начинает сливаться с нашим ощущением самих себя и того, кем мы должны быть в обществе. Так и формируется «культурное эго». По словам психолога Дэна Макадамса, только в подростковом возрасте мы начинаем воспринимать свою жизнь как «огромный нарратив». А чтобы его выстроить, наши воспоминания о прошлом перемешиваются и искажаются, словно бы по воле ловкого сценариста, превращающего нас в героического персонажа, которому можно симпатизировать. Также мы начинаем представлять свое будущее так, чтобы оно вписывалось в нашу текущую историю.

Таким образом, на рассказчика внутри нас огромное влияние оказывает культура, в которую он погружен. На нас влияют сказки, рассказанные нам в детстве, художественные и документальные фильмы, книги, новости, которые превращают мир в нарратив, древние притчи из священных писаний – все эти истории и развлекают, и служат нашему «я» подобием торгового центра. «Культура предоставляет каждому человеку обширное меню с поучительными историями о жизни, – пишет Макадамс, – и каждый человек выбирает себе что-то из этого меню». Мы создаем свой образ, «присваивая себе истории из культуры». Он пишет, что «взросление – это, по сути, превращение жизни в миф». Личная история придает жизни цель и значение. Она отвлекает нас от хаоса, безнадежности и страха перед истиной.

Но под очертаниями современных сюжетов, ниже культуры, скрываются основы, заложенные миллионы лет назад. Джозеф Кэмпбелл, исследователь мифологии, в последние пятьдесят лет оказавший, вероятно, наибольшее влияние на популярных западных авторов, описывает заключительное испытание героя как «самопожертвование ради высшего блага… Когда мы перестаем думать только о себе и собственной безопасности, наше сознание претерпевает поистине героическую трансформацию». Тем временем журналист Кристофер Букер пишет, что «„темные силы“ в историях олицетворяют силу эго, которая ярче всего выражена в архетипе „монстра“… Это неполноценное существо обладает огромной силой и озабочено преследованием только собственных корыстных интересов за счет любых окружающих его людей». Конечно же, Кэмпбелл и Букер имеют в виду такие качества, как альтруизм и эгоизм: две оси людской морали, зародившиеся еще до того, как мы стали людьми. По всей видимости, корни наших историй уходят невообразимо глубоко.