Текст книги "Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет"

А затем колыбель западного «я» пала. Закат Древней Греции обернулся долгими годами войн и раздоров. Не стало того выдающегося, изобретательного, опьяненного свободой мира, в котором мы обрели свою культурную идентичность. Тирания лишила греков их наиболее эффективного пути к личной славе и успеху. Исчезла свобода, а вместе с ней надежда и амбиции. Греки всегда были непокорны богам, но теперь боги совсем от них отвернулись. Политический философ профессор Шелдон Уолин пишет: «Если бы боги действительно заботились о людском благополучии, они бы не позволили городам распасться, а городской жизни – обратиться чуть ли не в примитивное состояние. Раз люди утратили веру в небесный промысел богов, а человеческому совершенству не нашлось места в полисе, то напрашивался единственный возможный вывод: их судьба теперь стала исключительно их личным делом».

Если судьба теперь оказалась в наших руках, то и наше стремление к совершенству обратилось внутрь. Новые мыслители, киники и стоики, утверждали, что человеческая цивилизация пришла в упадок, а путь к счастью лежит в отрицании прежних соблазнов. Теперь совершенное «я» стремилось не к славе и признанию, а к праведности. Праведный человек жил скромно и смиренно. Он учился сопротивляться искушениям. Дабы защитить свою душу от вездесущего зла, нам пришлось избавиться от грешных излишеств юности и очиститься. Мы преклонили колени, перекрестились и начали молиться.

Постепенно на развалинах старого мира возникло христианство. Оно набирало силу веками, сформировав и закрепив за это время совершенно новый социально-экономический ландшафт. Христианская модель совершенного «я» просуществовала так долго, потому что она вполне подходила суровой реальности того, кем мы должны были быть, особенно в Средневековье, если хотели сойтись с другими и обойти их. По сей день христианство остается господствующей религией нашего народа, и его настроения и формы все еще влияют даже на тех, кто не верит в его сюжеты.

Это и станет следующей большой главой в эволюции западного «я».

Книга третья
Плохое «я»

Апрельским вечером водитель моего такси остановился у аббатства Пласкарден [26]26
  Пласкарден – бенедиктинcкий монастырь вблизи города Элгин, округ Мори, Шотландия.


[Закрыть] и заглушил двигатель. Поиск «я» заставил меня подняться до рассвета, и теперь, много часов спустя, я, уставший и потерянный, оказался в отдаленной шотландской долине. Сперва мы притормозили у низкого здания рядом с дорогой, извивавшейся через окрестности, но оно оказалось женским корпусом. Взволнованная женщина в зеленом шерстяном свитере выставила меня вон. Мое такси неторопливо покатило дальше мимо вспаханных полей с гуляющими по ним фазанами и рядами простых деревянных надгробий к главному зданию монастыря, где водитель высадил меня, чтобы умчаться обратно в современный Элгин. Я остался в тишине и полном одиночестве.

В Пласкарден я приехал с уймой задач. Во-первых, мне хотелось выяснить, как именно христианство повлияло на западное эго. Во-вторых, мне не терпелось узнать, есть ли у монастыря и его обитателей какие-либо древнегреческие черты: я надеялся, что смогу их обнаружить, если буду достаточно внимателен. Наконец, мне было любопытно, что нового я смогу узнать о тайном устройстве человеческого «я» от мужчин в рясах, среди которых мне предстояло пожить.

В поиске ответов на свои вопросы я выбрал Пласкарден, потому что здешние монахи удивительным образом сохраняют непосредственную связь с тем древним периодом нашей истории. Монастырь стоит здесь с 1290 года. В те времена, как и сейчас, здесь жили бенедиктинцы – монахи, следующие правилам, созданным в VI веке одним итальянцем. После того как Римская империя пала под натиском варваров, четырнадцатилетнему Бенедикту настолько опротивело римское язычество, что он решил уйти жить в пещеру в тридцати милях от города, в Субьяко. Бенедикт был выдающимся отшельником. Вскоре слухи о его талантах распространились по округе, он начал привлекать сподвижников (что его, как отшельника, наверное, порядком раздражало). Затем он основал монастырь, где, уже будучи стариком, записал все уроки, которые ему удалось вынести из управления монахами. «Устав святого Бенедикта» – нечто вроде руководства для тех, кто хочет возглавить монастырь или жить в нем. В настоящее время двадцать пять монахов аббатства Пласкарден, расположенного в 190 милях к северо-востоку от Глазго, продолжают следовать уставу и традиции, которая, по их словам, «в бытовом плане ничем не отличается» от средневекового уклада предшественников.

Блуждая по территории аббатства, я приметил пустые скамейки, пчелиные ульи у живой изгороди вдалеке и кучку чьих-то разодранных внутренностей, оставленных, скорее всего, кошкой. В конце концов я нашел дверь в одном из боковых строений, на которой было написано, что здесь принимают посетителей, ищущих уединения. Я постучал и отступил назад, глядя на дверь. Подумав, не позвонить ли кому-нибудь, я вытащил телефон. Сигнала не было. Ветер с покрытых соснами холмов пронесся надо мной, и я, кутаясь в пальто, решил подойти к самому аббатству. Оно впечатляло – огромное здание в форме распятия со стенами из серого камня и устремленными ввысь сводчатыми окнами, отбрасывающее на землю длинные тени. Услышав шаги за спиной, я обернулся. Словно средневековое видение семисотлетней давности, ко мне торопился призрак в грубом облачении и сандалиях. Крупный мужчина лет шестидесяти в подвязанной веревкой серовато-белой рясе с пятнами грязи у подола; ее широкие рукава колыхались на ветру; он выглядел бледным и немного запыхался.

Я проследовал за ним в аббатство, едва освещенное мягким светом заката, пробивавшегося сквозь окна у нас над головой. Я вошел в боковую часовню, в то время как он, явно опаздывая, поспешил в церковь, занимавшую основную часть здания. Это было прохладное место с рядами скамей, пропитанное какой-то стигийской [27]27
  Стигийский (мифол.) – загробный, относящийся к Стиксу – олицетворению первобытного ужаса и мрака; а также: Стикс – одна из пяти рек, протекающих в подземном царстве Аида.


[Закрыть] влагой и запахом старой бумаги, воска и благовоний, с атмосферой вины и страха. Где-то вне моего поля зрения монахи напевали медленный и скорбный псалом на латыни, ноты которого переползали одна к другой, словно пальцы старика. Песня камней – она прекрасно дополняла эту обстановку. Я поднял оставленную на скамейке книжечку – перевод псалма, который как раз звучал. Мне стало интересно: что же это за слова, звучащие столь возвышенно и нежно? «Господь одесную Тебя. Он в день гнева Своего поразит царей; совершит суд над народами, наполнит землю трупами, сокрушит голову в земле обширной» [28]28
  Здесь и далее библейские цитаты приведены в синодальном переводе.


[Закрыть].

Я положил книжечку на место.

Пение все продолжалось, кружась вокруг меня. Через некоторое время, снова загоревшись любопытством, я взял другую книжечку: «Исповедую перед Богом Всемогущим и перед вами, братья и сестры, что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга: моя вина, моя вина, моя великая вина». Я словно вывалился из машины времени прямиком в мрачную молодость мира, которая последовала за крахом нашей самовлюбленной, амбициозной, красивой, шумной, жадной, индивидуалистской и согретой солнцем греческой юности. Я ощутил необыкновенное уныние. «Отлично», – подумал я. Я попал куда надо.

Когда чтение псалмов наконец закончилось, меня проводили в мужской жилой корпус. Я прошел мимо деревянной статуи, изображающей сердитого бородатого человека с изогнутым посохом, и оказался в своей комнате, носящей имя святого Григория. Это была гостевая келья: внутри находились койка с потертой простыней и непромокаемой подстилкой, раковина, небольшой стол с Библией, лежащей поверх прочих книг с наставлениями, и тяжелое распятие над кроватью. Я прилег, уставившись на стопы Иисуса, и начал думать о тех странных новых ощущениях, что волновали меня последние несколько часов.

С тех пор как я узнал о конфабуляции, у меня появилась привычка наблюдать за своими чувствами как бы с прищуром и со стороны. Я начал осознавать разницу между своими чувствами и интерпретировавшим их голосом, который звучал для меня теперь все более подозрительно. Согласно расхожему звонкому высказыванию, «мы – загадка для самих себя». Иногда я просыпался с необъяснимым ощущением счастья, но как только придумывал причину такому настроению, мне становилось все равно. То же самое происходило, когда я просыпался подавленным. Что со мной не так? Почему я так себя чувствую? Не понимаю. И я продолжал бестолково сидеть, словно пес в луже.

Я начал видеть свое эго так, будто оно состояло из двух отдельных частей: в одной находился болтливый и зачастую надоедливый интерпретатор, а в другой – мои эмоции и стимулы, которые существовали сами по себе и бурлили где-то на заднем плане, влияя на все и порой переполняя меня. Также я замечал тот сильный эффект, который могло произвести на меня даже нечто совершенно ситуативное, скажем, погода; причем она могла влиять не только на мое настроение, но и на то, как я общался с людьми, насколько критично я относился к себе, насколько сильно мог сопереживать людям в новостях и даже на то, каким человеком я был… на мое собственное «я». Что до текущего моего положения, я понимал, что мной овладела меланхолия, но при этом я почему-то чувствовал себя в тепле и безопасности. Что-то проникало в меня здесь, в компании этих католиков, как будто я возвращался к знакомому, но давно забытому состоянию.

Мой взгляд вновь остановился на распятии над кроватью… вот он, умирающий Иисус, точно такой же, как и в церквях моей юности, его почти нагое тело совершенно: развитые мышцы груди, пресса, таза; бедра и бицепсы напряжены в соблазнительной агонии. Хоть этот «сын Божий» и родился на Ближнем Востоке, но в своей внешности, наготе и эффектной демонстрации калокагатии он казался не менее греческим, чем Геракл.

Уже почти погрузившись в сон, я вдруг услышал голоса под окном. Разбираемый любопытством, я залез на стол, посмотрел вниз и увидел двух мужчин средних лет с чашками чая в руках, стоящих у скамьи. «Мне кажется странным, что мне не разрешают взять гостию [29]29
  Гостия – лепешка из пресного пшеничного теста, употребляемая при причастии.


[Закрыть], – говорил седобородый мужчина с ньюкаслским акцентом своему более молодому собеседнику приятной наружности. – Я не католик, – продолжал он, – но молитвы и все остальное те же самые. Если бы ты пришел в мою церковь, тебе бы предложили ее взять». В его словах есть смысл, подумал я. Принятие гостии – самая значимая часть мессы. Именно тогда происходит чудо, история подходит к своей кульминации, лепешка превращается в плоть Христа. Казалось, монахи повели себя несколько враждебно, не допустив его лишь потому, что он не был католиком. Я ожидал, что собеседник поддержит его, но тот лишь стоял, уставившись себе в ноги. «Ага, – сказал он безо всякой интонации. – Тут все сложно».

Слезая со стола, я вздохнул. Трайбализм. Эти монахи были такими же обезьянами, как и все мы, а их белые рясы служили просто отличительным знаком группы, таким же, как черный костюм Джона Придмора, который ему приказали надеть в день стрелки Буллера с конкурентом в лондонском пабе. Спускаясь, я случайно опрокинул небольшую стопку книг со стола. Наклонившись, чтобы поднять их, я увидел небольшой красный томик: «Устав святого Бенедикта». Я взял его с собой в кровать и принялся листать.

Я нашел то, что искал, почти моментально, и мой взгляд сразу остановился на ясном определении. Вот он, новый образ западного эго. Я не мог поверить, насколько сильно он изменился. Во-первых, в нем не осталось места забавам. «Близ входа к сласти лежит смерть». То же самое можно было сказать и про индивидуализм. «Не ходи вслед похотей твоих, говорится в Писании, и воздерживайся от пожеланий твоих». Исчезли даже страсть к известности и славе. «Седьмая степень смирения есть, когда кто считает себя низшим и худшим всех, не языком только, но во внутреннем чувстве сердца, говоря с Пророком: я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе».

Презренный червь? Как же до такого дошло? Столь суровый взгляд на самих себя казался вовсе не греческим, а чуть ли не конфуцианским. И действительно, в книге, написанной бывшим настоятелем аббатства Пласкарден Элредом Карлайлом, я прочел, что «самое главное» в жизни христианина – «занимать место, данное нам Господом, и служить во благо этого места, чтобы наша жизнь пошла по заданному Им для нас пути». Я вспомнил, как Ричард Нисбетт рассказывал, что чем западнее ты находишься, тем больше заметен упор на индивидуализм. Христианство, разумеется, пришло к нам с Востока, пусть и с Ближнего. Вид Иисуса у меня над головой убеждал меня, что христианам не удалось до конца избавиться от греческого культурного наследия – они лишь обновили «я», а не полностью заменили его. Но перемена выглядела явно значительной. И какая-то тревожная низкая нота гудела в ее глубинах. Кажется, что вместе с христианством в нас зародилось чувство ненависти к самим себе, фетишизация низкой самооценки. Я ощутил это еще тогда, в часовне: об этом чувстве напомнило мне мое собственное католическое воспитание.

Я вырос в семье католиков: учился в католической школе, ел рыбу по пятницам и ходил в церковь по воскресеньям, пел в хоре, прислуживал в алтаре, исповедовался, бывал на конфирмации и так далее. Не припоминаю, верил ли я когда-нибудь в Бога, но не могу отрицать, что сумеречная одержимость католиков темой вины и греха стала частью меня. Сидя на церковной скамье в тот же вечер, чуть раньше, я словно превратился в желе, которое вновь поместили в привычную форму. Уроки, которые я выучил, будучи непослушным провинившимся сыном и учеником, казалось, навеки сделали меня католиком. Вера в буквальном смысле стала частью меня и моей нервной системы. Католический взгляд на человеческую натуру оказался вплетен в самую ткань моего повседневного опыта, именно им объяснялось мое подсознательное и пессимистичное убеждение, что человеческая жизнь опасна, изменчива и порочна. Мне не удавалось отделять свой сверхкритичный внутренний голос, комментирующий мою низкую самооценку, от голоса церковного Бога, каждое воскресное утро с 9:30 до 10:30 беспрестанно напоминающего, что мы «рождены грешниками» и лишь бесконечные мольбы к высшим силам могут спасти нас от адского огня.

Но теперь я впервые начал осознавать, что обусловило средневековое церковное учение, заставившее «я» устремить взгляд внутрь самого себя в страхе и самобичевании. Как и во времена античной Греции и Древнего Китая, христиане в Средние века стремились к таким типам эго, которые умели сойтись с другими и обойти их. Их мозг словно задавал самый главный вопрос: кем мне нужно быть, чтобы преуспеть в этом мире?

В жестокой феодальной действительности Средневековья успешное «я» отличалось уступчивостью, трудолюбием и смирением. Еды часто не хватало, мир был жесток, и никакое государство не собиралось о вас заботиться. Жителям деревень приходилось полагаться на защиту влиятельных господ и зачастую просить у них земли для возделывания. До десяти процентов населения являлись рабами, а большинство остальных составляли крестьяне или крепостные, которые приносили клятву верности хозяину поместья, а затем проживали свой век в долгах, тяжелом труде и подневольной службе. Крепостные были пожизненно привязаны к своим господам, им зачастую не разрешалось владеть собственностью, а чтобы заключить брак или покинуть поместье, они просили разрешения у господина. Мне вспомнился святой Бенедикт и его презренные черви: «Воздерживайся от пожеланий твоих…» Лучше всего преуспеть в этом мире мог тот, кто не поднимал головы, держал свое эго в узде и поклонялся всемогущим силам, правящим над ним. И именно с таким типом эго я столкнулся в Пласкардене.

В обед нас повели в трапезную. Затворникам полагалось есть в одном из концов по-спартански обставленной комнаты, тогда как монахи располагались у длинных столов, стоящих вдоль белых стен. Церемония трапезы выглядела впечатляюще. Монахи поднимались и пели молитву, затем настоятель стучал по столу, они надевали капюшоны, и монах за резной деревянной кафедрой зачитывал «Устав святого Бенедикта». Настоятель стучал еще раз, и они все вместе садились за стол и ели в полной тишине. Когда с едой было покончено, они очищали свои чаши, и ритуал начинался вновь, все так же во главе с настоятелем.

То, что я наблюдал, представляло собой ритуальную демонстрацию подражания и почтения по отношению к настоятелю со стороны нижестоящих монахов. В каком-то смысле именно так мы все ведем себя в присутствии людей, которых наш мозг воспринимает как лидеров. Разница состоит в том, что мы делаем это непроизвольно и по большей части бессознательно. Мы даже не задумываемся, что ведем себя таким образом, и ничего не можем с этим поделать. Чтобы понять механизм этого процесса, нам придется узнать еще об одном важном пути распространения культуры.

* * *

К настоящему времени исследователям, изучающим «географию мысли», удалось выяснить, насколько то, где мы находимся, влияет на то, кто мы есть. Каким человеком мы станем, во многом зависит от того, кем мы должны быть в определенной среде. Но это вовсе не значит, что отдельные мужчины и женщины не могут на нас повлиять. Спорить с этим утверждением – значит отрицать влияние Иисуса, Аристотеля, Конфуция и других видных культурных лидеров, с которыми нам еще предстоит встретиться в ходе нашего путешествия. Дело в том, что, когда мы определяем, кем нам нужно стать, чтобы сойтись с другими и обойти их, мы не просто черпаем информацию из историй. Будучи племенными животными, мы также постоянно проверяем, есть ли в нашем окружении люди, которым вроде бы удалось каким-то образом открыть секрет успешной жизни. Совершенное «я», которое мы ищем, существует не только в выдуманных историях и слухах, но и прямо здесь, перед нами. И такие люди могут быть очень влиятельными. Профессор психологии Джозеф Генрих пишет, что «культурное обучение», исходящее от окружающих нас людей, «воздействует непосредственно на мозг и меняет нейрологические ценностные ориентации, связанные с вещами и людьми, и таким образом задает стандарты, согласно которым мы судим о самих себе».

Наш мозг выделяет таких лидеров, следя за различными сигналами, демонстрируемыми ими или окружающими людьми. Основной сигнал, который мы высматриваем, – «сходство с нами»; происходит это по той простой причине, что мы более склонны узнавать значимые вещи, решая следовать за теми людьми, которые напоминают нас в чем-то существенно важном. (Инстинкт, притягивающий нас к похожим людям и заставляющий их копировать, является, увы, еще одной нашей племенной чертой.) Такой сигнал, как возраст, особенно важен для детей. Сигнал физического превосходства выручал еще наших примитивных предков, и именно на него любил полагаться Джон Придмор, чтобы укрепить свое влияние. Помимо этого, мы отслеживаем еще два переменчивых качества, которые не только во многом объясняют, почему некоторые люди оказывают непомерное воздействие на культуру, но и способны раскрыть устройство безумного мира селебрити, с которым мы имеем дело. Эти сигналы – успех и престиж.

Согласно исследованиям, уже на четырнадцатом месяце жизни мы начинаем подражать людям, когда видим, что они справляются с поставленными задачами. По мере взросления такие «сигналы навыков» начинают обретать более символичную форму и становятся «сигналами успеха». Во времена охоты и собирательства логичным было подражать, например, тому охотнику, который носил множество бус, сделанных из зубов убитых им животных, так как этот сигнал успеха указывал на его высокие способности. Похоже, что дизайнерская одежда, дорогой маникюр и быстрые автомобили представляют собой современные эквиваленты этих притягательных образов. Сигналы успеха производят на нас впечатление, потому что так устроен наш мозг. Вы можете утверждать, что Ferrari инвестиционного банкира не кажется вам интересной демонстрацией превосходства или даже демонстрацией превосходства вообще, – но это, увы, к делу никак не относится. Такое поведение непроизвольно и бессознательно. Оно просто происходит. (А если вы почему-то действительно безразличны к сигналам богатства, то будьте уверены: есть какие-то другие сигналы успеха, производящие на вас столь же мощный и по большей части скрытый эффект.)

Но не только мы сами определяем, у кого больше навыков или кто особенно успешен, когда выбираем, кого копировать. Поскольку мы очень социальный вид, склонный к групповому существованию, мы зачастую смотрим, кого другие люди считают достойными внимания. Для начала мы замечаем, что у этих мужчин и женщин много поклонников. Как и в случае со святым Бенедиктом, самым популярным отшельником в мире, люди к ним так и тянутся. «Как только люди находят человека, которому хотят подражать, – пишет Джозеф Генрих, – они обязательно стремятся находиться рядом с ним, наблюдать за ним, слушать его и учиться». Затем этот избранный человек и его окружение начинают посылать «сигналы превосходства». В языке тела и речи этого избранного человека будут проявляться отличия. Остальные начнут почтительно реагировать на них тем или иным образом, через речь или зрительный контакт. Они могут одаривать этого человека подарками, помогать ему с делами, кланяться ему, как кланяются монахи настоятелю Пласкардена, или открыто либо в форме некоего ритуала подражать ему. Зачастую они начинают бессознательно копировать его язык тела, манеры или интонации.

Еще один способ подражания и демонстрации почтения культурным лидерам имеет более коварную природу, поскольку происходит абсолютно бессознательно. Человеческий голос имеет низкочастотную (ниже 500 Гц) составляющую, которая долго считалась бесполезной, так как если убрать высокие частоты, то останется лишь низкочастотный гул, не несущий информационной нагрузки. Однако с тех пор выяснилось, что на самом деле этот гул – «инструмент бессознательного социального воздействия». Человек, доминирующий в какой-либо социальной ситуации, обычно «устанавливает» громкость этого шума, а все остальные подстраиваются под него [30]30
  См. также о «подстройке частоты»: Конифф Р. Естественная история богатых / Пер. с англ. М. Леоновича. – Екатеринбург: У-Фактория, 2004. (Серия «Масскульт»).


[Закрыть]. В результате анализа двадцати пяти интервью с Ларри Кингом, ведущим на канале CNN, выяснилось, что он подстраивал свой голос под Джорджа Буша и Лиз Тейлор, тем самым показывая им свое почтение. Однако Дэн Куэйл и Спайк Ли, наоборот, подстраивались под него. Показательно, что в более конфликтных интервью (например, с Альбертом Гором) ни одна из сторон не подстраивалась под другую.

Естественно, что нас привлекают сигналы престижа, и замечать их мы начинаем уже в детстве. В ходе одного остроумного исследования, проведенного одной группой при участии Джозефа Генриха, дошкольникам показывали видеозапись, на которой два человека по-разному играли с одной и той же игрушкой. Во время игры в комнату заходили еще двое, которые сначала наблюдали за первым человеком, потом за вторым, а затем – с особым вниманием – за кем-то одним. «Зримое внимание наблюдателей служило для детей „сигналом превосходства“, маркировавшим один из двух способов игры», – пишет Генрих. После этого в тринадцать раз повышалась вероятность, что дети начнут играть с игрушкой так, как это делал выбранный наблюдателями человек.

То, как мы реагируем на такие сигналы, непроизвольно подчиняясь или подражая, похоже, объясняет один из странных аспектов современной культуры поклонения знаменитостям. Например, теперь понятно, почему сотни миллионов покупателей, пусть и бессознательно, всерьез прислушиваются к тому, что бывший боксер Джордж Форман думает о приспособлениях для жарки мяса на гриле. Совершенно закономерно, что мы начинаем вести себя таким образом, когда кто-то демонстрирует сигналы превосходства, особенно если этот человек уже входит в группу «своих». Нашему разуму плевать, логично ли это и связана ли сфера компетенции этого человека с продуктом, который он продает: это лишь примитивный механизм, реагирующий на сигналы и поведение.

Все вместе это приводит к так называемому «эффекту Пэрис Хилтон». Так как мы от природы склонны замечать людей, которые уже находятся в центре внимания, иногда мы начинаем увлекаться знаменитостями, сами не понимая, почему так происходит. Но наше увлечение ими еще больше подогревает интерес журналистов к ним. Чем чаще мы о них читаем, тем больше о них пишут в СМИ: возникает механизм положительной обратной связи, из-за которого статус непримечательной, казалось бы, персоны вырастает до безумных масштабов.

Итак, мы подражаем людям. Хотим мы этого или нет, но они нас привлекают. Мы особо отмечаем людей, которым, по всей видимости, лучше всего удается сходиться с другими и обходить их: мы наблюдаем за ними, прислушиваемся к ним, открываемся их влиянию. А затем мы усваиваем те вещи, которым они нас научили. Они становятся частью нашего образа идеального «я». Теперь они неотделимы от нас. Так и распространяется культура.

* * *

На следующее утро, после заутрени в половине пятого утра, я приметил уединенную тропинку среди деревянных надгробий. Мне стало любопытно, куда она ведет, и я пошел по ней. Позади старой каменной стены я наткнулся на лондонца по имени Роберт – мужчину лет за сорок, с бледным лицом и редкими кудрявыми волосами, в небольших круглых очках и в синем дождевике. Он поведал мне, что приехал в Пласкарден, так как намеревался стать монахом. «Страшно, – сказал он. – Но потом думаешь: „Что, если это дьявол пытается меня спугнуть?“ Но если у тебя есть вера, то ничто не должно тебя пугать».

«А почему вам страшно?»

Он перешел на шепот: «Отсюда не сбежишь, – сказал он. – Сюда приходят умирать».

«Умирать?»

«Ну, как бы твое прошлое „я“ погибает, и его заменяют святым духом».

«Мне приходило в голову нечто подобное, – сказал я. – Наверное, здесь не слишком много возможностей, чтобы предаваться греху. Хочешь не хочешь, а станешь хорошим человеком».

Судя по выражению его лица, до меня не дошел смысл его слов.

«Жить для себя – значит жить в грехе, – сказал он. – Здесь они исполняют Opus Dei. Дело Божие».

«Но разве вас не волнует, что вам может наскучить заниматься этим изо дня в день?»

Он выглядел раздраженным. «В этом-то как раз вся суть».

С радостью вернувшись в свое убежище, я задумался о том, что рассказал мне Роберт. Неужели суть монашества в том, чтобы умирать от скуки? В книжке, которую я купил в сувенирной лавке, я нашел упоминание Opus Dei, о котором он говорил. Он оказался прав: это означало «дело Божие» и описывалось как «беспрестанная молитва, песнь и обряд». Беспрестанная! На доске информации в аббатстве я прочитал, что монахи пять часов проводят в церкви, три с половиной – за духовным чтением и четыре посвящают физическому труду, «имея примерно полчаса свободного времени». Как я понял, они не вели социальной работы среди местных жителей. Помогать людям не входило в их задачи. Им запрещалось иметь личные вещи. Им нельзя было даже оставить имя, данное им при рождении. Казалось, все, чем они занимались, – это ели, спали, просыпались, одинаково одевались, одинаково думали, молились с утра до вечера, словно шестеренки в часах, которые никогда не останавливаются.

Разумеется, это противоречило всему, что я уже успел узнать о людях. «Протагонист – персонаж своевольный», – пишет историк Роберт Макки, и то же самое можно сказать обо всех психически здоровых людях. Невозможно по-настоящему понять человеческую натуру, не разобравшись при этом, как наш жизненный выбор влияет на наше душевное и, быть может, даже физическое состояние. Мы уже выяснили, что разум превращает нас в главного героя нашей жизни. Но герои совершают поступки. Чтобы история вышла удачной, «я» нуждается в цели. Ему нужен сюжет.

Люди не могут просто взять и перестать быть причиной событий. В психологии есть такое понятие, как «мотивация к внешним действиям» (effectance motive). Это потребность влиять на свое окружение и контролировать его, потребность «почти такая же базовая, как потребность в пище и воде». Когда человека помещают в темную емкость, наполненную соленой водой, и завязывают ему глаза, он испытывает так называемую сенсорную депривацию и, чтобы избавиться от этого неприятного переживания, начинает тереть пальцы друг о друга или поднимать волны в воде. В одном хитроумном исследовании 409 человек были лишены телефонов и оставлены в комнате на пятнадцать минут: все, чем они могли заниматься, – это ударять себя током с помощью специального аппарата, причем разряды были столь болезненны, что, по словам участников, они бы заплатили, лишь бы никогда больше их не испытывать. 67 % мужчин и 25 % женщин одолела такая скука, что они ударяли себя током. Исследователи пришли к выводу, что «большинство людей предпочитают хоть какое-то занятие его отсутствию, даже если это занятие неприятное».

По-видимому, когда мы активно меняем свою жизнь к лучшему и развиваем сюжет, придающий ей значение, наш мозг и тело положительно реагируют на это. Нейробиолог Роберт Сапольски утверждает, что система поощрения дофамином, которая управляет в мозге нашим поведением, награждая нас маленькими порциями удовольствия, более активна не тогда, когда мы получаем желаемое вознаграждение, а когда мы только находимся в его поисках. Тем временем, согласно работе профессора генетики Стива Коула [31]31
  согласно работе профессора генетики Стива Коула: Я писал о работе Стива Коула в New Yorker A Better Kind of Happiness, New Yorker, 7 июля 2016). Работа Коула и его коллег по эвдемоническому счастью вызывает страстную и нескончаемую критику со стороны группы ученых, которая, по-видимому, частично возражает против одобрения вывода, уходящего корнями в позитивную психологию. Они не раз пытались «развенчать» это исследование, и всякий раз Коул отвечал на их замечания, но они затем находили новые причины для недовольства. На момент написания книги этот процесс все еще продолжался.
  Хотя я разделяю инстинктивные подозрения этих исследователей в отношении позитивной психологии, мне показалось, что их модель поведения, возможно, имеет под собой идеологическую, а не рациональную мотивацию. Это, конечно, только мое мнение. Я также должен добавить, что идеологическая мотивация само по себе не доказывает чьей-либо неправоты. Как я замечаю в основной части текста, эта работа находится на ранней стадии, и это следует иметь в виду. Если вы хотите узнать, как развивался этот спор, то я рекомендую начать с замечательного отчета Джо Марчанта в Nature (Immunology: The pursuit of happiness, Nature (November 2013), 503(7477).


[Закрыть] и его коллег, наше физическое здоровье может улучшиться (в том числе за счет снижения риска сердечно-сосудистых и нейродегенеративных заболеваний, а также усиления иммунитета), если мы будем заниматься чем-то значимым для нас, – такое состояние Аристотель называл эвдемоническим счастьем. «Это что-то вроде преследования благородной цели», – объяснил мне Коул.

«То есть это героическое поведение в буквальном смысле слова?» – спросил я.

«Верно. Именно так», – ответил он.

В результате дальнейших исследований выяснилось, что люди, у которых есть цель в жизни и которые более склонны соглашаться с высказываниями типа «Некоторые люди бесцельно идут по жизни, но я не таков», живут дольше, чем другие, даже с поправкой на такие факторы, как возраст и благосостояние. Профессор психологии Брайан Литтл десятилетиями изучал осознанно преследуемые людьми цели. Он называет их «личными проектами»; Литтл изучил десятки тысяч таких проектов с тысячами участников. Он выяснил, что люди, как правило, одновременно преследуют в среднем пятнадцать личных проектов. Будь то незамысловатые задачи, скажем, «научить собаку команде „сидеть“» или важные «стержневые проекты», например «покончить с расизмом во всем мире», Литтл считает, что эти цели настолько важны для нашего чувства собственного «я», что и являются нашим «я». «Во многих отношениях мы и есть наши личные проекты, – сказал он мне. – Мы есть то, чем мы занимаемся».