Текст книги "Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет"

Литтл обнаружил, что счастье нам приносят проекты, которые не только значимы для нас, – мы еще должны чувствовать, что можем управлять ими. Как правило, вымышленные герои добиваются в конце концов того, чего хотели, а значит, мы тоже должны думать, что, несмотря на трудности, так или иначе движемся вперед к достижению своих целей. Когда я спросил Литтла, можно ли представить идею «стержневых проектов» как нарратив о борьбе литературных героев за лучшее существование, состоящий из трех архетипичных актов (кризис, борьба, развязка), он ответил: «Да. Тысячу раз да».

Получается, чтобы достичь счастья, нам и в самом деле нужно воспринимать свою жизнь как историю. У нас должна быть цель, к достижению которой мы идем с тем или иным успехом. Самоубийство – это тупик на нашем пути, который лишает нас статуса героя. Но в таком случае какую историю придумали себе монахи? Где в ней борьба и надежда? За что они сражаются в своей жизни, что дает им мотивацию продолжать – час за часом, год за годом, пока не наступит их время упокоиться под деревянным крестом там, у дороги? У меня складывалось впечатление, будто монастыри создавались именно для того, чтобы избавить человека от самых базовых желаний его «я». Эти люди застряли. И если мои рассуждения были верны, они должны были находиться в состоянии, близком к суицидальному. Во всяком случае, они явно казались несколько угрюмыми. И все же… Снова заглянув в книгу настоятеля Элреда, я наткнулся на следующее наблюдение о «материалистах», не верящих в Бога: «Вещи духовные для этих людей есть пустая трата времени, а жизнь в святости кажется им унылым занятием, где все следуют произвольным правилам. Такую жизнь они считают пустой и зря прожитой».

«Воистину», – подумал я.

* * *

Отцу Мартину было девятнадцать, когда он впервые дошел по длинной подъездной дороге до Пласкардена. Он был уверен, что монахи примут его с распростертыми объятьями и тут же начнут подбирать ему рясу. Но он даже не был католиком. Встретивший его человек, отец Мавр (после бесследного исчезновения которого Пласкарден ненадолго получил огласку в СМИ), послал его прочь и посоветовал еще немного пожить для себя. Восемнадцать месяцев спустя Мартин торжественно вернулся.

«Вот он я! – сказал он. – Отныне я католик!»

Он не протянул и недели.

«Я просто не смог этого выдержать», – рассказал он мне.

«Чего вы не смогли выдержать?»

«Даже не знаю, как это описать. – На мгновение он задумался, а затем на его лице появилась улыбка. – Всего! Всего, что там происходило!» – он взмахнул руками и расхохотался.

«Нет, ну в самом деле, да что же тут творится?»

Моя беседа с отцом Мартином проходила в небольшой полупустой комнате. На голом полу стояли три обычных стула, а на белых стенах не было ничего, кроме распятия и двойной розетки. Он сидел, вытянув ноги и сложив руки на животе. Ему было шестьдесят шесть лет, он говорил с легким файфским акцентом, а его стрижка выглядела так, будто он выбрил баки на дюйм выше, чем следовало, и теперь над каждым его ухом белели аккуратные прямоугольники голой кожи.

Он рассказал мне, что за несколько лет до его первой попытки вступить в братство обанкротилось предприятие его родителей, которым они занимались сорок лет. «Родители не хотели обсуждать это со мной, – сказал Мартин. – Но я все равно чувствовал их напряжение и беспокойство». Его отец был крепким орешком, отличившимся в годы Второй мировой войны: «Он дослужился до офицера, что считалось большой редкостью. Он был очень, очень, очень гордый. Любая неудача оборачивалась для него почти невыносимым стыдом». Настолько невыносимым, что он вместе с семьей решил навсегда уехать из Файфа. «Он думал, что нужно уехать как можно дальше, – говорит Мартин. – Да хоть в Австралию. Но приехали мы в Дафтон».

Банкротство и его последствия вызвали разлад в семье, что для Мартина, тогда еще подростка, стало тяжелым переживанием. Примерно в то же время он начал замечать в себе нигилистские настроения. «Я даже начал думать: „Зачем вообще что-то делать? Какой во всем этом смысл?“ Я заинтересовался религией, читал книги о йоге и буддизме. Я побывал на встрече адептов субуда – это религия, зародившаяся в Индонезии». Он искал ответы на вечные вопросы в философии, но все аргументы, казалось, сводились к рассуждениям о семантике. Задавшись вопросом о свободе воли, он обнаружил, что великие мыслители решили, будто вся проблема связана с ошибочным использованием слов. «Я подумал: что за чушь!» Уже почти отчаявшись, он намекнул отцу, что подумывает уйти в монастырь. «Он сказал мне: „Ну, сын, я слыхал только о католических монастырях. Почему бы тебе не пойти побеседовать со священником в церкви через дорогу?“ Ну я и пошел. Священник не стал ходить вокруг да около. Он сказал: „Здесь неподалеку есть монастырь. Кровати там жесткие, и кормят так себе“. Вот об этом месте он и говорил».

Покинув Пласкарден после своей второй неудачной попытки, Мартин на следующий же день устроился работать в ночную смену на рыбоморозильный завод. «Там нужно было замораживать поддоны с вонючей рыбой, все оборудование работало на аммиаке и временами протекало, так что везде стоял этот запах аммиака и полугнилой рыбы, и было ужасно холодно. Я подумал: „Боже, всего за сутки я попал из рая в ад“». Наконец, в 1994 году, после долгой службы приходским священником, он предпринял еще одну, на этот раз удачную попытку. Вот уже двадцать один год он живет в Пласкардене.

Мне стало любопытно, из-за чего же он так упорно стремился к монашеской жизни. «Это было некое чувство? Зов свыше?»

«Не было никакого зова, – сказал он. – По моему опыту, когда говорят о зове Божьем, имеют в виду просто порыв к чему-то. Вы не размышляете: „Могу ли я это сделать?“ или „Следует ли мне так поступить?“, а просто идете и делаете».

«То есть это происходит еще до всяких мыслей?»

«Да».

«Словно магнитом тянет?»

«Да, именно так».

Равно как мое отсутствие веры было частью моего бессознательного (а не следствием каких-либо осознанных размышлений), так и вера Мартина зародилась в бессловесной части его разума. То была тяга внутри него – истина не сознаваемая, но ощущаемая. Все остальное было лишь конфабуляцией. Но одна лишь вера не могла объяснить его присутствия здесь. Казалось, психика Мартина отличалась какой-то особенностью, позволявшей ей подпитываться от этой мертвящей рутины, этого замкнутого и цикличного образа жизни, который, в теории, должен был ее убивать. Я спросил его, часто ли случалось, что люди не могли выдержать такое существование. «За все мое время здесь многие пытались присоединиться к нам, но мало кто остался, – сказал Мартин. – Двоих, если не изменяет память, попросили уйти, – добавил он. – Конечно, у нас есть методы для разрешения разногласий, но у одного из них возникали разногласия со всеми. Пару раз даже пришлось применить силу. Другой же просто не принимал бóльшую часть учений католической церкви».

«А каковы эти „методы“ разрешения разногласий?»

«Ну, допустим, если ты разозлил старшего члена общины, то тебе положено склониться, упасть ниц перед ним. Нужно взять инициативу на себя и самому пойти на примирение, несмотря на то что злится он, а не ты».

«То есть вы укрощаете свое эго?»

«Да, все верно, – сказал он. – Ну и, кроме того, есть всевозможные дисциплинарные меры. В уставе говорится, как нужно поступать в случае тех или иных проступков во время службы, и этим указаниям следуют и по сей день в большинстве монастырей. Согласно им, провинившийся должен, так сказать, унизиться, чтобы признать собственную вину. Если оплошал, преклони колени. Таким образом ты не только просишь прощения у Господа, но и признаешь свою вину перед соседом, которого разозлил. Если проступок более серьезный, то придется подойти к настоятелю и преклонить колени перед ним».

«Это делается после мессы?»

«Во время нее, – сказал он. – Как только провинился. Но это не всегда усмиряет гнев».

«И что же вы в таком случае делаете?» – спросил я.

«Ну, – пожал он плечами, – монашеская жизнь идет своим чередом».

Четырнадцать лет Мартин выращивает овощи в саду. Это дольше, чем он служил приходским священником. Четырнадцать лет. Не знаю, притворялся он или нет, но когда я спросил его, не наскучивает ли ему порой такая жизнь, он словно опешил. «Мне? Скучно? – переспросил он; казалось, сам вопрос вызвал у него недоумение. – Такой проблемы у меня пока не возникало. Даже в монастыре не знаешь, чего ожидать от жизни, ведь человек немощен и тому подобное. Быть может, однажды мне будет не по силам петь в хоре, и я буду вынужден оставаться в келье».

Такой пример жизненных перемен показался мне не особо впечатляющим.

«Получается, что вы постоянно поете одни и те же псалмы, вот уже четырнадцать лет выращиваете овощи и вам никогда не становится скучно?»

Мартин уставился в угол комнаты, по-видимому, подыскивая ответ, который мог бы мне быть полезен. «Вы… вы можете отвлечься, – предложил он. – Вы можете настолько увлечься чем-то, что даже забудете, для кого вы это делаете. Увы, такое может случиться и со службой. Мне порой становится интересно, как устроено пение. Это часто отвлекает меня от прославления Бога. Это может даже (хотя, к счастью, такого не происходит) свести его на нет. Один из самых больших рисков для тех, кто с головой уходит в мессу, аскетизм и прочее, заключается в том, что дьявол может сыграть на их самолюбии и тщеславии».

«То есть вы думаете: „Я самый лучший монах“?»

«В точку! – сказал он. – „Я соблюдаю пост больше других“. А когда наступает моя очередь готовить и кто-то говорит мне: „Было очень вкусно“, я думаю: „Ого!“»

«И в этом проявляется дьявол?»

«Да! Да! Он все сводит на нет!»

«При помощи соперничества?»

«Да! Да! Понимаете, ваша сущность всегда находится с вами. Вы не можете от нее избавиться. А жизнь монаха подобна госпиталю, где вас пытаются вылечить от этих дефектов вашего характера».

Значит, эти монахи все-таки посвятили свою жизнь погоне за идеальным «я», как и древние греки, но только их представление о совершенном «я» и о том, как его достичь, отличалось. С точки зрения греков, и самоценная личность должна стремиться к совершенству, чтобы заполучить награды, славу и выгоду для сообщества. Христиане переняли эту борьбу и обратили ее внутрь самих себя. Для них не важна олимпийская слава, звание лучшего гончара или лучшего прыгуна через быка; для них главное – вечная борьба, молитвой ли, самоотрицанием или самоистязанием, за улучшение своей внутренней сущности. Христиане привнесли идею внутреннего мира – теперь, чтобы стать героем, надлежало стать совершенным не только физически, но и душевно.

Вот каким образом низкая самооценка оказалась заложена в самый центр системы. Согласно Аристотелю, человек обладает врожденным потенциалом и сам по себе стремится к совершенству. Но по мнению христиан, человек был рожден в грехе и обречен на адские муки. Образцом совершенства отныне стал Господь, а не человек. Это означало, что человек, стремящийся к совершенству, теперь должен был постоянно бороться с самим собой – не с внешним миром, а со своей собственной душой, своим сознанием, своим разумом, своими мыслями. А раз совершенство возможно только за рамками человеческого мира, то эта борьба обречена на провал. Христиане подарили западному «я» душу, чтобы затем начать ее мучить.

Безусловно, увлечение собственным внутренним миром (его чистотой, силой, «покоем», достоинством) до сих пор составляет огромную часть нашей культуры и повседневной жизни вне зависимости от того, верим мы в Бога или нет. Не стоит забывать и многомиллионные индустрии саморазвития и ЗОЖ. Я сам через это прошел: боролся с низкой самооценкой годами – словно вел дуалистическую библейскую войну против темных сил внутри меня. На самом деле, когда мы стремимся каким-то образом улучшить себя, мы часто представляем это в виде сражения с недостатками нашей личности. Мы называем неудачи своими внутренними демонами, которых силимся сокрушить. Моя вина, моя вина, моя тяжкая вина…

Разумеется, это не значит, что древних греков не интересовала мораль или что в Средние века не было христиан, желавших улучшить собственное финансовое положение (более того, именно в монастырях начала складываться зачаточная форма капитализма). Однако акценты сместились, причем значительно, навсегда изменив наше представление о том, кто мы, кем хотим стать и каким способом этого следует добиваться.

Кроме того, я обнаружил еще один существенный признак того, что древнегреческое «я» добралось до сознания средневекового христианина. Пусть некоторым это и покажется невероятным, но христианской вере всегда были присущи типично греческие понятия прогресса и разума. В отличие от священных книг ислама и иудаизма, Новый Завет, к примеру, никогда не считался прямым изложением слова Божьего, а лишь собранием воспоминаний об Иисусе, записанных «со слов» его учеников. Отсюда возникла ниша для толкований и споров. Как заметил ученый, профессор социологии Родни Старк, в то время как Коран решительно утвердился в качестве «Писания, в котором нельзя усомниться», апостол Павел признавал, что «мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем».

Следовательно, чтобы по-настоящему понять намерения Господа, нужно истолковать воспоминания его последователей, а затем доказать правоту своего толкования. В V веке святой Августин писал, что христианам следует «сообща обратиться к словам Писания Его и отыскать в них смысл, Им заложенный». Идея состояла в том, что истина скрыта где-то внутри Библии, и чем больше мы над ней размышляем, тем больше узнаём. Вот что пишет Старк: «С древних времен отцы Церкви говорили нам, что разум – величайший дар Божий, с помощью которого мы можем лучше понять смысл Писания и Откровения. Именно поэтому христианству был присущ взгляд в будущее, в то время как другие крупные религии придавали большее значение прошлому». Вот почему ислам и иудаизм называют религиями, для которых характерна «ортопраксия»: они строго следуют заветам Святого Писания, выполняя правильные («ортос») действия («праксис»). Для христианства же характерна «ортодоксия», то есть правильное («ортос») мнение («докса»). Очень по-гречески.

Хотя, само собой разумеется, везде есть исключения (к примеру, некоторые христиане верят, что Библия – истинное слово Божье; таких христиан называют креационистами, их довольно трудно считать идущими в ногу со временем). Но, по словам Старка, акцент всегда ставился на «выявлении божественной природы, намерений Бога и его желаний, а также на осознании того, как все это раскрывает связь между ним и человеком». Вместо того чтобы заучивать и повторять священные тексты, христианские проповедники скорее используют отрывок из Писания, чтобы показать, что правильно, а что нет. Священник, викарий, пастор, проповедующий с кафедры, – это все тот же Аристотель в Ликее, ведущий дебаты, дабы обнажить скрытую истину. Именно эта вера в борьбу разума за лучшее будущее положила в XII веке начало университетской системе. Пусть многим атеистам такая мысль поперек горла, но мы очень сильно обязаны этим неугомонным верующим.

В юности мне это уж точно было поперек горла, ведь тогда я яростно отрицал католичество родителей. Пласкарден застал меня врасплох: я как будто вернулся в детство, только в этот раз я пытался угодить не отцу и матери, а Всемогущему Богу и Деве Марии. Возможно, я почувствовал себя ребенком потому, что в какой-то степени монахи неосознанно воссоздали здесь для себя детство. «Полагаю, на ваш распорядок можно взглянуть с двух сторон, – сказал я отцу Мартину. – Кому-то он покажется гнетущим. А кому-то – успокаивающим».

«Да-да-да! – ответил он. – В нем есть что-то успокаивающее. Да, безусловно, не могу этого отрицать. Бенедиктинцы приносят клятву непоколебимости, клянутся оставаться на одном месте. У меня ушло больше двадцати лет и три попытки, чтобы попасть сюда, а когда у меня получилось, я дал клятву непоколебимости. А затем они попросили меня поехать в монастырь в Гане! – Он от души рассмеялся. – Для меня это оказалось самым тяжелым кризисом в жизни». Его взгляд вдруг стал серьезным и устремился куда-то вдаль: «С тех пор я ездил в Гану уже шесть раз».

Если задача «я» заключается в том, чтобы дать нам чувство контроля над собственной непредсказуемостью и хаотичностью нашего окружения, то личность отца Мартина, похоже, крайне сильно в этом нуждалась. Он смахивал на человека, который до ужаса боялся перемен. Мне стало любопытно, не по этой ли причине его настолько привлекал этот максимально стабильный образ жизни.

Кроме этого мне захотелось узнать, в чем же заключалась конечная цель увлечения внутренним миром, которому он посвятил всю свою жизнь. За ту неделю, что я провел в аббатстве, мне удалось найти признаки греческого мировоззрения в вере христиан в разум и прогресс, в их стремлении к самосовершенствованию и в полуобнаженных, наполненных калокагатией изображениях их главной знаменитости – Иисуса Христа. Но в то же время во мне росло подозрение, что христианству и монашеской жизни присущ греческий индивидуализм, причем в куда большей степени, чем я думал. Возможно, они даже обогнали греков в этом аспекте. Для мыслителей вроде Аристотеля главной целью самосовершенствования была польза обществу. Но разве эти монахи, в сущности, не верили, что, живя праведной жизнью, они смогут получить грандиозную награду в будущем? Могло ли оказаться так, что под личиной смирения и раболепства скрывался холодный, эгоистичный расчет?

«Ваши занятия здесь – это попытка подготовиться к загробной жизни?» – спросил я перед отъездом.

«Да, разумеется, – он указал пальцем вверх. – Тут мы учимся жить там».

«Получается, вы мучаетесь и жертвуете всем здесь, чтобы обрести счастье в будущем?»

«Верно, – сказал он. – Да-да-да».

* * *

Если культура составляет значительную часть нашей личности и если она включает в себя споры, открытия, вражду, предубеждения и ошибки живших когда-то мужчин и женщин, то получается, что все эти споры, открытия, вражда, предубеждения и ошибки до сих пор в той или иной форме остаются частью нас. Мы впитали их в себя. Они изменили нас. Они записаны в наших мозгах в виде синаптических связей. Они и есть мы.

Одна из самых странных цепочек событий, изменивших западную культуру и нас в ней, началась в XIX веке, в тесной комнатке в Моравии. Именно в этой комнатке вместе со своей быстро растущей семьей жил мальчик по имени Зиги. Он со своими братьями и сестрами, скорее всего, присутствовал при занятиях его родителей сексом. В этой же комнате он находился, когда умер его брат Юлиус. Он родился на одиннадцать месяцев позже Зиги и, таким образом, лишил его безраздельного внимания матери. Но даже смерть Юлиуса не вернула ему любимую мать: до его десятого дня рождения она родила еще шестерых детей. В то время как в Зиги вызревали обида, ревность и ненависть по отношению к отцу, мать заменила ему няня Моника, поведавшая ему о Боге и об аде; есть предположения, что она помогала Зиги заснуть, тихонько поглаживая ему член [32]32
  помогала Зиги заснуть, тихонько поглаживая ему член: Здесь не обошлось без догадок, но сомневаться в том, что Моника совращала Фрейда, не приходится. Он писал, что «она была моей учительницей в сексуальных вопросах», а также (в другом месте), что, «как известно, беспринципные няньки убаюкивают плачущих детей, поглаживая им гениталии» – см. «Фрейд и Эдип» Питера Л. Рудницкого (Freud and Oedipus, Peter L. Rudnytsky, Columbia University Press, 1987).


[Закрыть].

Смышленого и серьезного мальчишку все это приводило в сильное замешательство. Да и как могло быть иначе? Представьте себе ту неразбериху, которая царила в его семье. Когда родители Зиги поженились, его отец был на двадцать лет старше его матери. К тому же он уже стал дедом, так как его двое взрослых сыновей от прошлых отношений уже сами обзавелись детьми. Это означало, что один из его сводных братьев был одного возраста с его матерью, а другой – на год старше. Получалось, что эти «братья» годились ему в отцы. Между тем один из внуков его отца был одного с ним возраста, а другой – на год старше. Неудивительно, что все это сбивало его с толку. Возрасты и поколения смешались. Возможно, именно поэтому у него были не совсем обычные представления о «сексе» и «возбуждении». Когда ему исполнилось семнадцать, Зиги влюбился в девочку пятнадцати лет по имени Гизела. Одновременно он влюбился в ее мать. Помимо этого, он испытывал влечение и к собственной матери.

Жизнь Зиги переменилась благодаря истории из истоков западного «я» – одной древнегреческой пьесе. В 1873 году Зиги прочел «Царя Эдипа» для подготовки к заключительному экзамену. Это произведение представляло собой что-то вроде детектива с затейливым сюжетом: царю Эдипу предсказывают, что конец чуме наступит только тогда, когда найдут и прогонят убийцу предыдущего царя. Эдип клянется выполнить задание. Согласно предсказанию, у убийцы запутанная родословная: «Для собственных детей отцом и братом, для матери он будет муж и сын» [33]33
  Пер. Дмитрия Мережковского.


[Закрыть]. В ходе поразительно драматичного повествования Эдип начинает осознавать, что все это время он искал самого себя. За несколько лет до этого при столкновении колесниц на дороге Эдип, сам того не осознавая, убил своего отца, царя Лая. После этого он случайно женился на собственной матери.

Что-то в этой истории до глубины души затронуло Зиги. Она вызвала в нем бурю эмоций; в ней явно содержалось нечто уникальное, отражающее саму суть человеческой природы. Но что именно? Он внимательно изучил текст. Он сходил на постановку этой пьесы в Париже и Вене, где публика выражала свой восторг бурными аплодисментами. Со временем он стал очарован силой, заключенной в историях, и тем, как они трогали огромные массы людей. А из всех историй больше всего его волновал «Царь Эдип».

Так как теперь мы уже знаем об интерпретаторе левого полушария мозга, можно задаться вопросом: стала ли для Зиги эта пьеса своего рода готовой конфабуляцией – историей, которая идеально разъясняла всю тревожную и постыдную путаницу в его голове и помогала ему смириться с ней? Как заметил профессор истории Питер Рудницкий, «то, как совпали обстоятельства его рождения и сюжет драмы об Эдипе, поражает». Сам Зиги писал: «Я тоже обнаружил любовь к матери и ревность к отцу и в моем собственном случае и теперь полагаю, что это универсальный феномен раннего детства… Если это действительно так, то удивительная власть „царя Эдипа“ становится понятна» [34]34
  Цит. по: Шур М. Зигмунд Фрейд. Жизнь и смерть. – М.: Центрполиграф, 2005.


[Закрыть].

Студентом Венского университета Зиги бродил по главному двору, рассматривая в свете солнца и в тени арок бюсты бывших профессоров. Он представлял, как однажды попадет в их ряды. Он уже видел эту картину… Там было бы написано его полное имя… Зигмунд Фрейд… а что бы гласила надпись? Ах да, это, конечно, была бы отсылка к его кумиру – древнегреческому искателю истины, убийце своего ненавистного отца, любовнику своей прекрасной матери – царю Эдипу, который, как писал автор пьесы Софокл, «знал сокровеннейшие тайны и был всесильным человеком». Его мечта почти сбылась. Фрейду предстояло стать основоположником психотерапии, он задался целью раскрыть, как в детективе, тайные силы, кроющиеся в человеческом бессознательном с его порывами, зачастую жестокими и извращенными.

Идеи Фрейда строились вокруг мифа об Эдипе. Он решил, что его детское влечение к матери и убийственная ненависть к отцу являлись не просто личным переживанием, а «неизбежной судьбой» всех нас. «Всякий, кто появляется на свет, вынужден столкнуться с эдиповым комплексом, – решительно заявлял он. – Как Эдип, мы живем, не ведая об оскорбляющих мораль желаниях, навязанных нам природой, а после их осознания мы все, видимо, хотели бы отвратить свой взгляд от эпизодов нашего детства».

* * *

Фрейд был не одинок в своем предположении, что он ничем не отличался от всех, а все остальные ничем не отличались от него. Современные психологи знают, что большинство людей склонны значительно переоценивать то, насколько другие люди разделяют их чувства и убеждения. Профессор Николас Эпли, изучавший данное явление, пишет: «Любители черного хлеба считают, что они в большинстве. Сторонники консерватизма склонны думать, что большинство разделяет их точку зрения; то же самое происходит и в случае с приверженцами либеральных взглядов. И те и другие обычно думают, что люди, не проголосовавшие на выборах, отдали бы свой голос их стороне. А если говорить о морали, то даже те, кто находится в явном меньшинстве, все равно полагают, будто они составляют нравственное большинство».

Некоторые из экспериментов Эпли были призваны выяснить, насколько люди верят, что даже сам Бог разделяет их точку зрения. Подопытных помещали в томограф и сперва задавали им вопросы о взглядах Бога, а затем об их собственных мнениях; в итоге в мозговой активности не отмечалось никаких видимых изменений. Такие тесты часто подвергаются критике, поскольку скептики сомневаются, что по результатам тестирования можно сделать какие-либо убедительные выводы. Однако эти результаты подтверждены многими другими, не связанными со сканированием мозга, исследованиями, в ходе которых взгляды людей демонстрировали корелляцию с их представлениями о взглядах Бога. «Когда умы других для вас загадка, – пишет Эпли, – вы представляете себе разум, похожий на ваш собственный».

Именно эта простейшая ошибка подтолкнула Фрейда переосмыслить понятие первородного греха. Рассмотрев «оскорбляющие мораль желания, навязанные нам природой», он выдвинул теорию о том, что причиной большинства внутренних страданий человека являются не дьявольские искушения, а чудовищные побуждения, которые мы в себе подавляем. Изучив неврологию, Фрейд пришел к изменившему весь мир выводу, что поведение человека в значительной мере лежит за рамками его сознательного контроля. Такое предположение оказалось идеальным для своего времени. В XIX веке люди восторгались научными открытиями, проливавшими свет на новые неизведанные миры. Они узнали о генах, бактериях и эволюции – о силах, витавших в воздухе и скрытых в человеческом теле, которые, по всей видимости, имели почти что сверхъестественную власть над нашими судьбами.

В представлении Фрейда психоаналитик – в каком-то смысле священник нового типа – должен был раскрыть эти невидимые силы внутри нас и вывести их из подсознания в сознание. «Фрейд считал психоаналитика эдипальной фигурой: тем, кто стремится к самопознанию и познанию других, не важно, какой ценой», – пишет профессор Хелен Моралес. Пациенты приходили к великому доктору на сеансы психотерапии по адресу улица Берггассе, 19, в районе Вены под названием Альзергрунд, в кабинет, полный книг и вещей, отсылающих к заре западного «я». Они ложились на его знаменитую кушетку, откуда могли любоваться висящей чуть правее на стене копией картины Жана Огюста Доминика Энгра «Эдип и Сфинкс». «Безусловно, психоанализ появился отчасти благодаря неврологии, которую изучал Фрейд, – пишет Моралес. – Но именно классическая мифология вдохновила его изначально, став опорой и обоснованием фундаментальной теории психоанализа». Она считает, что «без древнегреческих мифов не было бы и психоанализа».

В XV веке древнегреческие и римские идеи пережили Возрождение, благодаря которому западное «я» в итоге смогло вылезти из своего пыльного чулана. Разумеется, это не простое совпадение, что Возрождение происходило в том же месте и в то же время, когда мы учились по-новому сходиться с людьми и обходить их. Его центрами стали крупные торговые узлы Генуи, Флоренции и Венеции – величественные центры, где кипели жизнь и мысль и которые нельзя не сравнить с древнегреческой «цивилизацией полисов»; именно там зародился современный капитализм с его долгами, кредитами, могущественными банкирами и бумажными деньгами.

Даже если оставить в стороне Возрождение, исторически переход от христианства к открытию бессознательного можно назвать революцией. В конце концов это стало началом эры современной психологии. Но с моей точки зрения, несмотря на то что Фрейд и его коллеги подготовили необходимый материал для следующей главы в истории западного «я», они лишь взглянули на проблему с другой стороны. Люди по-прежнему оставались несовершенны. Им все равно приходилось исправлять свои недостатки. Исцелить себя можно было только путем бесконечной войны с самим собой, порочным с самого рождения. Фрейд был просто светским вариантом святого Бенедикта, полным ненависти к себе и страшащимся секса. Истинная революция произошла западнее, в Соединенных Штатах Америки. Именно там понимание того, кто мы есть и кем должны быть, претерпело коренную трансформацию и обросло богатым набором новых черт, многие из которых остаются с нами по сей день.

В 1936 году с Фрейдом произошел совсем непримечательный, казалось бы, случай [35]35
  В 1936 году с Фрейдом произошел совсем непримечательный, казалось бы, случай: Согласно написанной в 1962 году автобиографии Фрица Перлза (In and Out the Garbage Pail, Bantam, 1972). Другие контекстуальные подробности взяты из Esalen: America and the Religion of No Religion, Jeffrey J. Kripal (University of Chicago Press, 2007) and The Upstart Spring: Esalen and the Human Potential Movement, The First Twenty Years, Walter Truett Anderson (iUniverse, 2004).


[Закрыть]: к нему пришел один из представителей этой революции. Фриц Перлз был немецким психоаналитиком еврейского происхождения, который открыл для себя фрейдизм, когда еще ребенком испугался, что мастурбация вызывает у него проблемы с памятью. Бежав из охваченной антисемитизмом Европы, он нашел защиту в Йоханнесбурге, где добился профессионального успеха. Перлз обладал большим самомнением и, являясь сторонником Фрейда, по прибытии на конференцию в Вену решил нанести ему внезапный визит, дабы выразить свое почтение. Судя по всему, он ожидал теплого приема и потрясающей встречи двух великих умов. Однако когда Перлз нашел дом своего кумира, Фрейд лишь слегка приоткрыл дверь.

«Я приехал из Южной Африки, чтобы показать вам свою работу и лично познакомиться с вами», – объяснил Перлз.

Повисла пауза.

«Ну что ж, – ответил наконец Фрейд. – И когда вы собираетесь обратно?»

Момент вышел неловким. Они недолго и натянуто побеседовали, а затем Фрейд закрыл дверь. Перлз ушел, чувствуя себя потрясенным и униженным. Он так никогда и не простил Фрейду этого пренебрежения, а некоторое время спустя и вовсе отрекся от его взглядов. Несколькими десятилетиями позже, далеко на Западе, его новые идеи о том, кто такой человек и каким ему следует быть, завоевали такую популярность, что Перлз занял собственное важное место, став, наряду с Фрейдом, одним из тех крикливых призраков, которые образуют современное «я».