Текст книги "Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет"

И действительно, Букер также выделяет такой часто встречающийся нарративный архетип, когда рядовые персонажи («низы») сговариваются с целью свергнуть прогнившие господствующие силы – «верха». «Дело в том, что беспорядок в высших кругах нельзя исправить без какого-то значимого усилия снизу, – пишет он. – Циклы обновления жизни идут снизу вверх». Читая эти строки, я не мог не вспомнить о шимпанзе, которые занимают подчиненное положение в общине, а затем сговариваются, чтобы пробиться наверх, к месту «над чертой». Однако в современных историях можно различить не только знакомую нам схему изменчивой иерархии в отношениях людей или шимпанзе, но и модель литературного героя, присущий той или иной истории образец совершенного «я». «Истории рисуют идеальную картину человеческой натуры, – пишет Букер. – Мы каждый раз видим одно и то же уравнение: чтобы достичь счастливого финала, герой и героиня должны олицетворять собой объединение четырех добродетелей: силы, порядка, чувственности и понимания». Совершенное «я», представленное в наших историях в виде «героя», пугающе напоминает альфа-самца шимпанзе, который, добравшись до вершины, всем своим видом показывает, какой он сильный, но в то же время проявляет милосердие и готов позаботиться о слабом.

Если же, как это представляется, глубинные корни истории лежат в нашем племенном прошлом, то какой вклад внесло наследие Древней Греции в те сюжеты, которые мы рассказываем и которыми живем? Безусловно, невозможно нащупать какую-то четкую границу между ними. Но я не мог не уловить дух Аристотеля в работе влиятельного психолога Тимоти Д. Уилсона о нарративных личностях, которые примеряют на себя психически здоровые люди. Эти счастливые сюжеты включают в себя «сильного главного персонажа, мужчину или женщину, берущего на себя инициативу и стремящегося к желаемой цели». Цель эта должна быть добровольно выбрана, и мы должны иметь контроль над процессом ее достижения. «Очень важно, – добавляет он, – преследовать такие цели, которые дают нам чувство самостоятельности, эффективности и превосходства». Для меня все это звучит подозрительно по-гречески.

Но так ли это? Одна из проблем, возникающих при рассуждениях о влиянии культуры, – ее незаметность для носителя. Когда мы слышим, как кто-то другой описывает нам нашу культуру, мы с легкостью можем подумать: «Но это не „культура“ и не какой-то там „индивидуализм“, а просто самый естественный образ жизни человека». Естественно видеть мир в виде отдельных частей. Естественно стремиться бороться с властью. Естественно любить соперничать. Естественно желать свободы. Естественно поклоняться знаменитостям и естественно стремиться стать таким же знаменитыми. Подобно тому, как Аристотель считал, что все в мире тянется к совершенству, любая человеческая цивилизация, казалось бы, вынуждена стремиться к этим идеалам. Но это не так. И мы можем легко в этом убедиться, поскольку в то время, как западное «я» формировалось в Древней Греции, на востоке от нее, далеко за горизонтом, создавался совсем иной тип человека.

* * *

В ту же самую эпоху, когда Аристотель и другие мыслители придавали форму западному эго, на другой стороне планеты жил ворчливый, саркастичный и придирчивый мыслитель. Он набирал последователей и пытался спасти мир. Его земля была охвачена войной. Сотни лет правителям из династии Чжоу удавалось сохранять относительный мир в своей обширной империи. В отличие от Греции с ее утесами и островами, бóльшая часть населения его страны жила на бескрайних равнинах и среди пологих холмов. Эти широкие просторы идеально подходили для земледелия, но в то же время было легко их завоевать и установить над ними централизованную власть. Вместе с тем они были изолированы от внешнего мира: люди, работавшие на этих землях, редко встречали чужеземцев или узнавали об иных верованиях. В мирные времена династии Чжоу были реализованы крупные проекты по орошению полей и созданию водохранилищ. Это были грандиозные планы, которые должны были помочь достижению важных земледельческих целей и для осуществления которых требовалось немалое количество рук. В Древнем Китае не было места для честолюбивых индивидуалистов. Здесь, чтобы выжить, люди предпочитали жить в гармонии друг с другом, а не в одиночку.

Но к 2500 году до н. э. славный период правителей из династии Чжоу закончился. Регион погрузился в хаос массовых убийств и завоеваний. Именно в те смутные времена и появился удивительный эксцентричный человек – мастер Кун, или, иначе, Конфуций [25]25
  мастер Кун, или, иначе, Конфуций: Информация о Конфуции взята в основном из книг Майкла Шумана «Конфуций и мир, который он создал» (Confucius and the World He Created, Basic, 2015) и «Конфуцианство» Даниэля К. Гарднера (Confucianism, Oxford University Press, 2014). Не нужно ехать в Китай, чтобы увидеть, как индивидуалистские и коллективистские «я» объединяются, создавая для себя разные места. Некоторые из таких процессов были продемонстрированы в замечательном исследовании, проведенном в 1953 году Массачусетским технологическим институтом, касательно двух внешне похожих городов штата Нью-Мексико, насчитывающих около 250 человек, названных социологами Хоумстед и Римрок. Оба города были узнаваемо американскими по своей культуре, но имели небольшие различия в деталях, когда дело касалось того, насколько они индивидуалистичны. Римрок был основан миссионерами-мормонами и имел тенденцию к сотрудничеству в сообществе, в то время как Хоумстед был заселен мигрантами из «Пыльного котла» и был гораздо более индивидуалистичен из-за гремучей смеси всевозможных христианских сект, включая баптистов, пресвитерианцев, методистов, назарян, кэмпбеллитов, святых, адвентистов седьмого дня, мормонов, католиков, а также нескольких атеистов. Их различия в мировоззрении были относительно незначительными, за исключением случаев, когда дело касалось социальных отношений. Из этих различий вырастали существенные реальные последствия, глубоко затронувшие каждый город.
  Когда появилась возможность засыпать улицы гравием, в коллективистском Римроке организовали собрание, на котором после некоторых разногласий было решено, что каждая семья внесет по 20 долларов, а торговцы заплатят больше. Работа была выполнена, и в городе появились гравийные дороги. Когда та же самая возможность появилась в индивидуалистском Хоумстеде, жители отказались от идеи заплатить за гравий, поскольку это могло не принести им личной выгоды. Несколько местных предприятий заплатили за то, чтобы гравий уложили прямо перед зданиями, но «остальная часть деревенских в дождливую погоду утопала в грязи».
  Нечто подобное произошло, когда рассматривались планы строительства школьного спортзала. В коллективистском Римроке после еще одного раунда дебатов жители решили, что каждый трудоспособный человек внесет вклад в виде пятидесяти часов работы либо 50 долларов, чтобы кто-то другой потрудился за него. Проект был завершен, и у школы появился спортзал. Однако в сорока милях, в индивидуалистском Хоумстеде, тот же план был отклонен. Когда финансирование на строительство было получено, каждый потребовал оплату по часам. Но потом наличные деньги закончились, и работа прекратилась. «Сегодня, – писали авторы, – недостроенный спортзал и примерно 10 000 глинобитных кирпичей служат памятниками индивидуализму жителей Хоумстеда».
  Конечно, чрезвычайно высокие показатели самоубийств в Восточной Азии и кровавая и жалкая история коммунизма убеждают нас, что принятие коллективизма жесткой формы не приведет нас к утопии. Но хотя это исследование и ограничено лишь одним примером, оно все же интересно, поскольку показывает, как небольшие сдвиги в ту или иную сторону могут вызывать серьезные последствия.


[Закрыть]. Он проникся идеей вернуть Китаю его былую славу. Конфуций был чудаковатым персонажем: добрым к одним людям и грубым к другим; бывал он жестким и педантичным. Он никогда не носил одежд с шелковыми отворотами или бордовыми манжетами. Ел он немного, а если блюдо было приготовлено неправильно или плохо приправлено, он и вовсе отказывался от него. Манеры представлялись Конфуцию чрезвычайно важными. Увидев юношу, сидящего с широко расставленными ногами, он бил по ним тростью. Но и сам он порой бывал необыкновенно груб: например, однажды он притворился больным, чтобы не встречаться с неким гостем по имени Жу Бэй, а когда бедняга Жу уже решил уйти, Конфуций начал громко играть на своей лютне, чтобы продемонстрировать ему свое пренебрежение.

Мы можем получить весьма полное представление о том, каким человеком был Конфуций, так как его высказывания и поступки вошли в «Аналекты» – книгу, написанную его сторонниками уже после его смерти. Этот верный сын равнин разительно отличался от его гордого, свободного и склонного к соперничеству современника, жившего в Древней Греции. «Совершенному человеку незачем с кем-то состязаться, – говорится в одной из его цитат. – Но если ему все-таки приходится состязаться, он доказывает свое превосходство в стрельбе из лука, а перед выстрелом уважительно кланяется». Он «не хвастается», а напротив, «скрывает свои достоинства»; он «поощряет дружескую гармонию» и «стремится к идеальному равновесию». Между тем описание «ущербного человека» по Конфуцию вполне подошло бы для его склонного к показухе товарища с Запада. Для такого человека не существует понятия «праведности», его заботит только «доход». Он «видит свою выгоду», «ищет известности» и, таким образом, «с каждым днем все больше приближается к краху». Конфуций считал, что гармонии между людьми можно добиться, только если каждый будет знать свое место и держаться его: «Совершенный человек поступает так, как следует поступать в его положении. Он не стремится выйти за рамки». И уж точно не делает этого из корыстных соображений. Вот что пишет об этом историк Майкл Шуман: «Конфуций ожидал, что люди будут поступать правильно просто потому, что это правильно, а не для того, чтобы получить выгоду в будущем».

При жизни Конфуций не достиг особенных высот. Его учение стало сравнительно широко известно лишь двести пятьдесят лет спустя, когда закончился период войн. Новые правители из династии Хань посчитали, что его философия, которая была основана на уважении и чувстве долга и которую пронесли через поколения приверженцы Конфуция, вполне соответствовала их планам объединения страны и управления ею. В конце концов, Конфуций всегда выступал за то, чтобы Китаем управлял один император, «сын небес», имеющий власть над всеми. (Хотя надо оговориться: представителя династии Хань удалось убедить не сразу. Древний историк Сыма Цянь так описывал Лю Бана – основателя и будущего главу династии: «Каждый раз, когда к нему приходит посетитель в конфуцианском головном уборе, Лю Бан тут же срывает его и мочится в него».)

Принятие Хань конфуцианства навсегда изменило мир. Ученые, включая Ричарда Нисбетта, утверждают, что именно равнинный и плодородный ландшафт Китая обусловил зарождение подобных идей. В отличие от Греции с ее островами, полисами и сопутствующим взглядом греков на мир как на совокупность отдельных вещей, китайские холмистые, уединенные, легко завоевываемые равнины породили такую разновидность эго, которая способствовала коллективному сосуществованию. Также это привело к тому, что китайцы начали воспринимать мир не как набор вещей, а как среду со взаимосвязанными силами. Для Конфуция все во Вселенной было единым целым, а не существовало по отдельности. Отсюда следовало, что нужно стремиться не к личному успеху, а к гармонии. Такой взгляд на вещи привел к ряду последствий в плане восприятия мира жителями Восточной Азии.

К этнической группе хань принадлежит 95 % современного населения Китая, и влияние Конфуция все еще сильно в Японии, Вьетнаме, Южной и Северной Корее. Невероятно, но этот особенный взгляд на мир, продиктованный условиями ландшафта тысячи лет назад, сегодня все еще влияет на жизни сотен миллионов людей. Эти равнинные просторы породили характерные и до сих пор отчетливо выделяющиеся формы эго, а их носители воспринимают мир не так, как жители Запада, и имеют иное представление о том, что значит быть человеком.

Для потомков Конфуция мир – не набор отдельных вещей, а пространство взаимосвязанных сил. Это значит, что в Восточной Азии люди больше внимания обращают на то, что происходит вокруг: они видят всю картину, а не только ее главный предмет. Также они понимают, что поведение может быть обусловлено ситуацией, в которую попадает человек, в то время как последователи Аристотеля, сосредоточенные на отдельных вещах и их качествах, более склонны считать, что человек поступает определенным образом, поскольку ему так хочется. Такая разница в восприятии подтверждается многими исследованиями.

Эксперименты, в ходе которых людям показывали видео с рыбками, выявили, что китайцы обычно связывают поведение рыбок с факторами среды, тогда как американцы считают, будто главную роль играют характер и желания самих рыбок. В ходе дальнейших исследований, где людям снова показывали рыбок, выяснилось, что студенты Киотского университета предпочитали начинать свой отчет об увиденном с описания контекста («водоем напоминал пруд»), в отличие от студентов Мичиганского университета, которые чаще начинали с описания пестрой, быстрой и броской рыбки на переднем плане. И хотя «центральную рыбку» упоминали в обоих случаях примерно одинаковое количество раз, азиаты на 60 % чаще упоминали объекты на заднем плане. Исследования детских рисунков указывают, что культурные различия не проявляются сразу, а развиваются постепенно. Канадские и японские первоклассники рисуют почти одинаково, и только через год их техники начинают различаться: японские дети добавляют больше деталей и выше рисуют линию горизонта, что характерно для более контекстно-ориентированного взгляда на мир, который вот уже многие века характерен для традиционного искусства Азии.

«Жители Востока и Запада не только по-разному видят мир, – сказал мне Нисбетт, – они в буквальном смысле видят разные миры. Мы обнаружили, что если показать людям картинку на три секунды, то жители Запада внимательно рассматривают ее основной предмет и лишь иногда обращают внимание на фон. Китайцы же постоянно смотрят туда-сюда – то на предмет, то на фон. Мы отслеживаем движения их глаз каждую миллисекунду. Это значит, что они могут больше рассказать об отношениях между объектами, как, например, в тестах с рыбками. И вот почему их ставит в тупик ситуация, когда им показывают объект отдельно, без исходного контекста, и спрашивают, видели ли они его прежде. Ведь они восприняли этот объект именно в контексте. В отличие от жителей Запада, азиаты способны переносить гораздо более насыщенное окружение. Улицы в Восточной Азии кажутся нам попросту хаотичными. Вы можете спросить: „А как же Таймс-сквер?“ На что я отвечу: „Ну и что такого в Таймс-сквер?“»

Разница между конфуцианским и аристотелевским мышлением также была отмечена в исследовании о газетных статьях. Ученые разобрали статьи о двух серийных убийцах: в New York Times и в китайской газете World Journal. Они обнаружили, что американские журналисты чаще выискивали причины случившегося в характере убийцы, который оказывался либо «крайне вспыльчивым», либо «психически неуравновешенным». Китайские же репортеры делали акцент на внешних обстоятельствах: один потерял работу, другой оказался «изолированным» от общества. Опросы подтвердили такие выводы: оказалось, что китайцы, как правило, считают, что в поступке убийцы виноваты жизненные невзгоды, и многие убеждены, что, окажись он в менее стрессовой ситуации, возможно, вообще никого бы не убил. И напротив, американцы с их черно-белым взглядом на мир, где есть только хорошие и плохие люди, чаще считали, что преступлений нельзя было избежать.

Как мы ранее выяснили, еще со времен, когда человек занимался охотой и собирательством, все люди хотят лишь одного: сходиться с другими и обходить их на жизненном пути. Это то, что нас объединяет. Когда мы появляемся на свет, наш мозг оценивает среду и делает выводы о том, кем мы должны стать, чтобы наилучшим образом удовлетворить эту глубинную и примитивную потребность. Он ищет образец совершенного «я» в нашем культурном окружении. Если типичное эго, которое ладит с другими и опережает других в данной культурной среде, принадлежит свободолюбивому дельцу-индивидуалисту, то именно им наш мозг и захочет стать. Но если этого проще добиться командному игроку, одержимому гармонией, то, скорее всего, именно к такому типу «я» начнет стремиться мозг.

Данный базовый принцип (когда местные правила наилучшего достижения успеха формируют определенные типы эго) обнаруживается и в других культурах. Команда Нисбетта изучила три общины в черноморском регионе Турции и пришла к выводу, что те, чье ремесло основывается на взаимодействии с другими (рыбаки, фермеры), чаще мыслят комплексно, в отличие, скажем, от пастухов, которые обычно полагаются на себя. В США исследование, проведенное среди студентов колледжа, показало, что студенты с юга страны более агрессивно по сравнению со студентами-северянами реагировали на то, когда их толкали и обзывали говнюком. Психологи предсказали такой результат исходя из того, что на юге существует «культура чести», которая появилась вследствие распространенности основного ремесла их предков: «В условиях слабого полицейского надзора и постоянной угрозы кражи пастухи должны были быть готовы применить силу и защитить себя и свою собственность, – пишут авторы. – На старом Юге, если человек позволял помыкать собой и отступал без боя, такое поведение воспринималось как признак слабости, и этим могли воспользоваться». Доказательством их гипотезы стал анализ слюны южан, в которой обнаружили повышенный уровень тестостерона и кортизола (гормона, связанного с частым ощущением тревоги, возбуждения и стресса). Это также подтверждается рядом тестов, предложенных испытуемым непосредственно после оскорбления. Южане не только злились сильнее северян (которые оставались относительно спокойны), но и чаще считали, что их мужественности бросили вызов, и были более склонны демонстрировать доминантное и конфликтное поведение.

Исследование, проведенное под руководством Томаса Талхельма из Университета Виргинии, разъяснило некоторые региональные вариации внутри современного Китая: как оказалось, на юге, где выращивали рис (занятие, требующее напряженной командной работы), люди более склонны к коллективному мышлению, чем на севере, где предпочитали выращивать пшеницу. По словам Талхельма, такие различия китайцы давно заметили сами: у них существует стереотип, что люди с севера более энергичные и независимые. Ну а в США, конечно, именно южные штаты с их независимым ковбойским прошлым все еще считаются более склонными к насилию.

Наверно, самым большим различием между аристотелевским и конфуцианским мировоззрением является их склонность отчетливо воспринимать себя частью целого. Азиатское «я» тает в точках соприкосновения с другими «я» вокруг, тогда как западное «я» склонно к независимости и контролю над своими поступками и будущим. Исследования показывают, что азиаты не только не чувствуют себя хозяевами собственной судьбы, в отличие от жителей Запада, но и не испытывают в этом необходимости. Перемены зависят от группы, а не от одного человека, и гармония для них важнее свободы. Эта глубинная основа мышления может приводить к удивительным поверхностным различиям. Среди китайских школьников популярны застенчивые и трудолюбивые ребята, а в промышленности скромность считается лидерским качеством. Но другие отличия вряд ли покажутся вам столь же привлекательными: «Китайцы считают, что можно несправедливо наказать кого-то, если это полезно для коллектива, – рассказал Нисбетт. – Для жителя Запада, одержимого правами человека, это абсолютно неприемлемо. Но для азиатов коллектив превыше всего».

Это нашло отражение и в конфуцианских правовых нормах, по которым наказание за тяжкое преступление налагалось на три поколения семьи преступника. Я попросил профессора Ыйчхоль Кима, социального психолога в Университете Инха в Южной Корее, прокомментировать услышанный мною в Японии слух (который я не воспринял всерьез), что при приеме на работу всю твою семью могут подвергнуть проверке. Если, например, у твоего брата была судимость, то тебя, скорее всего, не возьмут. Я не мог поверить, что такая несправедливость могла оказаться правдой. Так правда ли это? «Конечно! – ответил он мне. – Тебя не примут на работу, если ты психически нездоров или имеешь инвалидность, и даже если такие люди есть среди твоих близких или родственников супруги. Поэтому приходится это скрывать».

Рыхлость азиатского «я» проявляется и в языке. В китайском нет понятия «индивидуализм» (ближайшее к нему по значению слово переводится как «эгоизм»). В японском и корейском слово, обозначающее человека, переводится как «человек среди [других]». Большинство исследований показывают, что у азиатов самооценка ниже, чем у жителей Запада. Ричард Нисбетт рассказал о своем друге японце, который заметил, что американцы всегда стремятся поднять самооценку друг другу. «Если кто-то произнесет речь, ему скажут: „Отличная речь, чувак“, – и не важно, если речь была плохой. В Японии же скажут: „Мне было так тебя жаль. Ты так сильно нервничал“. Японцы не считают обязательным поднимать друг другу самооценку. И конечно, Америка задала тон для подобной чепухи. А в самой Америке тон в таких вопросах задает Калифорния. По сути, чем дальше на запад, тем больше индивидуализма, тем больше заблуждений по поводу выбора, больше упора на чувство собственного достоинства и собственного-всего-остального до тех пор, пока все это не плюхнется в Тихий океан. Не знаю, в курсе ли ты, что в Калифорнии на повышение самооценки выделяют бюджетные средства?»

«Кажется, я что-то такое читал», – ответил я.

«Как раз тогда в управлении образования города Анн-Арбор, штат Мичиган, что неподалеку от того места, где я живу, решали, какая задача для их школ важнее: давать знания или поднимать самооценку. Выиграла самооценка».

Поскольку западное «я» представляет собой непрекращающееся повествование, герой которого стремится к совершенству, то неудивительно, что эта же модель отражается и в тех историях, которые рассказываем мы сами. В греческих мифах отважные герои часто отправляются в невероятные приключения, в погоню за опасными чудовищами или впечатляющими наградами. В миф превратилась вера в то, что огромная сила может быть сосредоточена в руках одного человека, который, сражаясь и проявляя храбрость, способен изменить чужую жизнь и весь мир к лучшему. Кажется, что вот уже 2500 лет мы пересказываем все те же истории и живем ими. Мы направляем свои жизни и оцениваем собственную значимость с оглядкой на их сюжеты. Они формируют наши представления не только о достойной жизни, но и о том, кем мы должны стать. Тогда я задался вопросом: если последователи Конфуция не стремились к личной выгоде и славе, как мы, отразилось ли это в их мифологических традициях? Отличаются ли их истории от наших? «Очень интересный вопрос, – сказал Нисбетт. – Казалось бы, он должен был прийти мне в голову раньше, но нет».

Тогда я решил спросить профессора Ыйчхоль Кима. Я надеялся обнаружить не только отличия восточных сюжетов, но и то, как эти отличия отражаются в эго жителей Азии. В таком случае это стало бы еще более серьезным свидетельством того, что культура и «я» действительно симбиотически связаны друг с другом.

«На Востоке, – начал объяснять доктор Ким, – легенды отличаются». В них дело не столько в богатствах, любви прекрасной дамы или доблести многочисленных героев, на которых держится каркас сюжета. Главное в них – гармония. Вот какую форму имеют многие традиционные азиатские рассказы: вначале некий инцидент, например убийство, описывается с точки зрения нескольких свидетелей, а затем происходит такой поворот, после которого все эти свидетельства складываются в единую картину. Но не думайте, что эта картина будет простой. «Ясного ответа никогда не дается, – говорит Ким. – Нет никакой развязки. И никакого счастливого конца. Остается лишь вопрос, на который вы сами должны дать ответ. В этом и заключается прелесть рассказа».

«И автор никак не намекает, чья точка зрения была верной?» – спросил я.

«Они все верны. И одновременно ошибочны. Вот так!»

Кроме того, в восточной литературе есть такой тип сюжета (он называется «кисётенкецу»), когда вначале происходит какой-то инцидент, а затем следует другое, вроде бы не связанное с ним событие, благодаря которому мы начинаем видеть первый инцидент в ином свете. Таким образом нас подталкивают к поиску гармонии между двумя событиями. «Самое непонятное в восточных рассказах – отсутствие концовки, – считает профессор Ким. – Жизнь тоже не предлагает простых и ясных ответов. Вы должны найти их сами». Восточный автор вряд ли попытается чему-то нас научить с помощью своей повести. Да и как это возможно, если ни герой, ни автор не могут знать всей истины? «Как кто-то может познать абсолютную истину? Человек способен рассказать лишь то, что знает сам. Вы на Западе воспринимаете человека как объект. Однако это заблуждение. Человек – субъект. Люди погружены в себя. Все, что я вижу и чувствую, я наблюдаю со своей личной точки зрения. Но кто-то другой может видеть меня с иной стороны, а кто-то третий – как-то еще. Истина открывается тогда, когда мы принимаем и ценим все три точки зрения. Тогда и наступает гармония. Но на Западе есть только хорошее или плохое. Это упрощение». Когда восточные мыслители говорят о «развитии эго», они имеют в виду процесс обучения тому, как находить гармонию между разными точками зрения. «Это путь мудрости».

Пожалуй, самое удивительное и показательное отличие наших сюжетов наблюдается в принципиально сфокусированном на «я» жанре автобиографии. Что может быть очевиднее, чем повествование о жизни реального героя? И как еще о ней рассказать, если не через переживание жизни героя с его точки зрения, описание его решений и взглядов на происходящее с ним в центре сюжета? Однако, по словам профессора Ци Вана, за последние почти две тысячи лет «вы едва ли найдете настоящую автобиографию» в китайской литературе. А те, что есть, едва ли похожи на знакомый нам жанр. В Китае описание жизни видного человека обычно не включает в себя его мнений или субъективных фактов о нем. Напротив, для него характерно «тотальное вытеснение личной точки зрения». Вместо того чтобы находиться в центре истории, протагонист традиционно показывается в роли наблюдателя, стоящего «в тени».

Конечно, отсюда не следует, что в восточной литературе нет сюжетов, сфокусированных на «герое» в его западном понимании. Но, по словам профессора Кима, восточный герой иначе добивается своего звания. «В западных сюжетах герой сражается со злом, истина торжествует, а любовь все побеждает, – отмечает он. – В Азии же героем становится человек, который жертвует всем и заботится о своей семье, общине и стране».

Литературу наших культур объединяет то, что и в той и в другой описываются перемены. На Западе мы храбро стремимся управлять переменами, в то время как для восточной литературы характерен поиск пути приведения их к гармонии. Но так или иначе, основная задача всех историй – научить нас выживать в этом пугающем, вечно меняющемся мире. Процитирую меткое высказывание профессора Роя Баумайстера: «Жизнь – это вечные перемены с тоской по постоянству». Откуда бы ни были мы родом, истории учат нас, как добиться этого постоянства. Они учат нас, как обрести контроль.

Почему это так важно? Дело в том, что все это возвращает нас к теме самоубийств. Выяснив, каким образом культурные сюжеты формируют наше «я» и нашу жизнь, я задался вопросом: быть может, самоубийства перфекционистов – это истории, пошедшие наперекосяк? В «лаборатории по изучению самоубийств» Рори объяснил суицидальное состояние как чувство унижения и поражения, от которого никуда не деться. «Ты оказываешься в ловушке и не видишь выхода, с работой лучше не станет и так далее». Эти слова напомнили мне о греческом видении ада, о Сизифе, снова и снова толкающем камень в гору, пока тот не скатится.

На Западе мы ожидаем, что наша жизнь будет развиваться по типичному греческому пути: каждый день мы будем с чем-то бороться, получать награды, улучшать свою жизнь и, возможно, окружающий мир, целенаправленно двигаясь к совершенству. Возможно, подумал я, эго перестает выполнять свою функцию, когда мы теряем контроль над собственной историей. Дебби, Грэм, Росс, Мередит и я – все мы старались, но так и не приблизились к совершенству, которого, как мы ощущали, требовала от нас культура. Мы застряли, и наши сюжеты застопорились. Неужели наши судьбы – это греческие мифы о герое, в которых что-то пошло не так? В этом ли крылась наша проблема?

Беседуя с профессором Кимом, я понял, что наткнулся на способ проверки своей теории. Если самоубийства суть неудавшиеся героические истории, связаны ли тогда самоубийства азиатов с конфуцианскими сюжетами? Были ли у них отличные от наших причины свести счеты с жизнью и соответствовали ли они их представлениям о герое как о человеке, который жертвует собой и остается верен своей группе?

Я был поражен, но ответ оказался положительным. В конфуцианской культуре причины, по которым люди решают расстаться с жизнью, часто отличаются от наших, причем именно так, как этого можно было ожидать. На Востоке неудачниками считаются те, кто пренебрегает своим долгом и не старается привнести гармонию в жизнь группы. Для женщины в таком чрезвычайно патриархальном обществе это может быть долг перед семьей. «Когда человек не может позаботиться о детях, он убивает детей, а затем себя», – рассказал мне профессор Ким.

«И часто такое случается?»

«Да. Недавно муж с женой решили убить своих детей, а затем покончить с собой, так как они не могли о них позаботиться».

В Китае коррумпированные чиновники нередко сводят счеты с жизнью, чтобы остановить расследование и позволить своей семье сохранить нечестно нажитое добро. В 2009 году южнокорейский президент Но Му Хён спрыгнул с обрыва после обвинений во взяточничестве. «Он покончил с собой, чтобы уберечь жену и сына, – сказал профессор Ким. – Только так он мог остановить расследование». Между тем в Японии самоубийства крупных бизнесменов и политиков давно считаются поступками чести. «Генеральный директор компании должен считать ее своей семьей, – объяснила мне профессор антропологии Чикако Озава де Сильва. – Вместо того чтобы сказать: „Привет, я Дэвид“, в Японии говорят: „Привет, я Дэвид из Sony“», – говорит она.

«Даже в неофициальной обстановке?» – спросил я.

«Даже на самых неформальных вечеринках».

В тяжелые времена такая склонность японцев к единению с профессией может оказаться особенно убийственной. «Годами или даже веками самоубийство восхваляли как высокоморальный поступок, – продолжает Чикако. – Вероятно, это началось еще во времена самураев. Считалось, что, когда человек совершает самоубийство, он возвращает честь или смывает позор с семьи. Но эта метафора обрела более широкий смысл, поэтому и самоубийство главы компании теперь кажется японцам вполне логичным. Директор может сказать: „Я возьму на себя ответственность за компанию“, а затем покончит с собой, а СМИ и общественность будут говорить, что он поступил достойно». Там, где принятие группой столь важно, непринятие может оказаться пагубным для эго. «Такой страх есть у всех, но в Японии он особенно выражен, – добавляет она. – Это у всех на уме, постоянно».

Получается, что люди в Восточной Азии имеют свои, специфические и серьезные, проблемы, связанные с перфекционистским стилем мышления. И действительно, число самоубийств в Японии крайне высоко. А Южная Корея, согласно некоторым подсчетам, занимает по этому показателю второе место в мире. Примерно сорок корейцев кончают жизнь самоубийством каждый день, и это число в пять раз превышает статистику прошлого поколения. В результате одного из опросов выяснилось, что больше половины подростков задумывались о самоубийстве в минувшем году. Профессор Ким считает, что это по большей части можно объяснить проблемами, которые обрушились на страну в связи с резким переходом к городской жизни и столкновением коллективистской восточной культуры и индивидуалистской европейской. «Всего лишь за одно поколение 70 % людей, живших в сельской местности, переселились в города. Конфуцианство основывалось на земледельческой культуре, где все знают друг друга и заботятся друг о друге. А в городе острая конкуренция и зацикленность на достижениях». И это значит, что само понятие успеха изменилось. «Теперь важны твой статус, власть и богатство, а ведь все это не было частью традиционной культуры, – говорит он. – Знаток конфуцианства, живущий на ферме в отдаленной деревне, может быть мудрым, но не богатым. Мы же захотели разбогатеть». Итогом для людей стала своего рода потеря смысла: «Наша культура лишилась корней».

Он полагает, что недавние радостные вести из Китая – это ненадолго. Когда началось переселение жителей из сельской местности в города, число самоубийств там упало на 58 %. Профессор Ким считает, что они переживают период «затишья», вызванный этой волной больших надежд. В Южной Корее тоже имел место похожий спад, когда экономика начала резко развиваться. «Люди верят, что станут счастливы, когда разбогатеют, – сказал он. – Когда у тебя есть цель, ты не захочешь прощаться с жизнью. Но что, если ты достигнешь желаемого, а ожидания себя не оправдают?»

* * *

Прежде чем стать греками, мы проделали долгий путь. Пройдя через период охоты и собирательства в ходе эволюции, наш мозг приспособился к племенному образу мышления. Из-за переменчивости нашего общества мы стали волноваться об иерархии и статусе. Мы захотели не только сойтись между собой, но и обойти всех: эти противоборствующие желания сделали саму сущность человека двуличной. Мы стремились прославиться своим альтруизмом, даже если в реальности наша суть была гораздо сложнее. Мы возводили на пьедестал тех, кто пожертвовал собой ради племени, и карали тех, кто корыстно присвоил что-то себе. У нас есть предубеждения против других групп, в то время как своих мы восхваляем. Между тем интерпертатор у нас в голове сделал из наших разрозненных дней цельный рассказ. Мы привыкли считать, что мы нравственно выше, мудрее и привлекательнее других людей. Мы развивали личные истории, придававшие смысл и значимость нашему существованию. Атомизированная и способствовавшая авантюризму экономика островов и берегов Греции стала для нас источником того нового, индивидуалистского, рационального мировосприятия, из-за которого мы вечно стремимся к совершенству, а также подарила нам новые сюжеты, на которые мы стали равняться.