Текст книги "Принцесса-невеста"

– Возможно, – согласился граф. – Если хотите, не станем ждать и вернемся во Флоринбург.

– Да уж приехали, – сказал принц. – Можно и подож… – И тут он осекся. – Я ее беру, – наконец выдавил он.

Под холмом медленно ехала Лютик.

– Пожалуй, хихикать никто не станет, – сказал граф.

– Надо за ней поухаживать, – сказал принц. – Оставь нас на минутку. – И он грациозно спустился на белорожденной с холма.

Лютик в жизни не видала таких огромных коней. И таких ездоков.

– Я твой принц, и ты выйдешь за меня, – проинформировал ее Хампердинк.

– Я ваша подданная, – прошептала Лютик, – и я отказываюсь.

– Я твой принц, и ты не можешь отказаться.

– Я ваша верная подданная и только что отказалась.

– Откажешься – умрешь.

– Ну убейте меня.

– Я твой принц, я довольно недурен… и ты скорее умрешь, чем выйдешь за меня? Это почему так?

– Потому что, – сказала Лютик, – в браке бывает любовь, а мне такие забавы плохо удаются. Я один раз попробовала, но вышло нехорошо, и я поклялась больше никого не любить.

– Любовь? – переспросил принц Хампердинк. – Кто говорит о любви? Еще не хватало. Я ни слова о любви не сказал. Слушай, дело такое: флоринскому престолу нужен наследник. Это я. Когда мой отец умрет, будет не наследник, а король. Это тоже я. И тогда я женюсь и буду делать детей, пока не родится сын. В общем, можешь выйти за меня, стать самой богатой и влиятельной женщиной на тысячу миль окрест, на Рождество раздавать индюшек и подарить мне сына или в самом ближайшем будущем умереть мучительной смертью. Выбирай сама.

– Я никогда не полюблю вас.

– Да мне и не надо.

– Тогда можно и пожениться.

Глава четвертая. Приготовления

Я даже не знал, что такая глава есть, пока не занялся «интересными кусками». Папа тут говорил: «Ну, пятое-десятое, пролетели три года» – пояснял, что, мол, настал день, когда Лютика официально объявили будущей королевой, по такому случаю народу на Большой площади Флоринбурга набилось битком, – и тут же начиналась увлекательная история про похищение.

Вы, наверное, не поверите, но у Моргенштерна это самая длинная глава во всей книге.

Пятнадцать страниц про то, как Хампердинк не может жениться на простолюдинке, все спорят и ругаются с дворянством, а потом объявляют Лютика принцессой Хаммерсмита – это такой клочок земли на задах королевских владений.

Потом кудесники оздоровляют короля Лотарона – на восемнадцати страницах описаны снадобья. (Лекарей Моргенштерн ненавидел и вечно истекал ядом насчет того, что во Флорине запретили кудесников.)

И семьдесят две – еще раз: семьдесят две – страницы про обучение на принцессу. Моргенштерн рассказывает, как Лютик месяц за месяцем изо дня в день учится делать такой и сякой реверанс, наливать чай и беседовать с заезжими набобами. Все это, естественно, в сатирическом ключе, поскольку монархию Моргенштерн ненавидел еще пуще, чем лекарей.

Но с точки зрения повествования на протяжении 105 страниц ничего не происходит. Вот разве что: «Ну, пятое-десятое, пролетели три года».

Глава пятая. Провозглашение

Большая площадь Флоринбурга была забита до отказа – всем хотелось посмотреть на Лютика, принцессу Хаммерсмитскую и суженую Хампердинка. Толпа начала стекаться часов за сорок до церемонии, но еще сутки назад не набралось бы и тысячи человек. Затем с приближением назначенного часа отовсюду повалили люди. Ни один в глаза не видел принцессу, но земля полнилась несусветными слухами о ее красоте.

В полдень принц Хампердинк вышел на балкон отцовского замка и воздел руки. Толпа – теперь уже угрожающих размеров – понемногу затихла. Поговаривали, что король умирает, умер, умер давным-давно, здоров как бык.

– Возлюбленный мой народ, неизменная наша опора, сегодня славный день. Вы, должно быть, слыхали, что здоровье досточтимого моего отца уже не то. Ему, правда, девяносто семь лет, так что грех жаловаться. Как вы знаете, Флорину необходим наследник.

Толпа закопошилась – сейчас покажут эту даму, про которую столько разговоров.

– Через три месяца наша страна отметит свое пятисотлетие. Дабы отпраздновать это празднество, я в тот же день на закате возьму в жены Лютика, принцессу Хаммерсмитскую. Вы ее пока не знаете. Но сейчас увидите.

Тут он взмахнул рукой, балконные двери распахнулись, и вышла Лютик.

Толпа ахнула. Буквально.

В двадцать один год принцесса оставила восемнадцатилетнюю плакальщицу далеко позади. Недостатки фигуры как рукой сняло, слишком костлявый локоть смягчился, недостаточно костлявое запястье превратилось в образец худобы. Волосы ее, что были как осенние листья, остались как осенние листья, только раньше она причесывалась сама, а теперь у нее завелись пять парикмахеров на полной ставке. (Парикмахеры появились давным-давно; говоря по правде, они появились вместе с женщинами, и первым был Адам, но переводчики Библии постарались замолчать этот факт.) Кожа ее осталась как белоснежные сливки, но теперь к каждой руке и ноге приставили по две служанки, а на прочее выделили еще четырех; при некоем освещении кожа у Лютика сияла, и принцесса плыла в блистающем облаке.

Принц Хампердинк высоко задрал руку своей нареченной, и толпа восторженно взревела.

– Вот и хватит, не будем их баловать, – сказал принц и шагнул к дверям.

– Они ведь ждали, и очень долго, – ответила Лютик. – Я хочу спуститься к ним.

– Без крайней необходимости мы простолюдинов не навещаем, – сказал принц.

– Я в свое время знавала немало простолюдинов, – заметила Лютик. – Вряд ли они меня обидят.

С этими словами она ушла с балкона, вновь появилась на широкой лестнице и, раскинув руки, в полном одиночестве зашагала вниз к толпе.

Толпа пред нею раздавалась. Лютик бродила по Большой площади, и люди расступались, давая ей пройти. Принцесса шла неторопливо, с улыбкой, одиноко, точно мессия местного значения.

Большинство очевидцев до смертного часа не забыли тот день. Ни один, конечно, прежде не видал совершенства вблизи, и почти все тотчас полюбили Лютика без памяти. Были, конечно, и такие, кто признавал за ней смазливость, но высказываться насчет королевских талантов пока остерегался. Само собой, кое-кто откровенно ей завидовал. Возненавидели ее очень немногие.

И лишь трое замышляли ее убить.

Лютик, разумеется, ни о чем таком не подозревала. Она улыбалась, а если людям охота коснуться ее платья – что ж, пусть им, а если им охота погладить ее кожу – ну, тоже пусть. Она прилежно училась на королеву, очень хотела добиться успеха и потому держала спину прямо, любезно улыбалась, а скажи ей кто-нибудь, как близка ее смерть, рассмеялась бы ему в лицо.

Но…

…в самом дальнем углу Большой площади…

…в самых высоких хоромах страны…

…во мраке темнейшей тени…

…затаился человек в черном.

Кожаные сапоги его были черны. Брюки его были черны, и рубаха тоже. Черна была его маска – чернее ворона. Но чернее всего сверкали его глаза.

Они сверкали беспощадно и смертоносно…

Триумф немало утомил Лютика. Прикосновения толпы вымотали ее, и она чуточку передохнула, а потом, уже далеко за полдень, переоделась и пошла к Коню. Только это за все годы не изменилось. Лютик по-прежнему любила ездить верхом и каждый день в любую погоду по нескольку часов скакала одна в глухомани за стенами замка.

Там ей лучше всего думалось.

Не то чтобы лучшие ее раздумья сильно расширяли горизонты человеческого познания. Но все же, считала Лютик, она вовсе не тупица, да и что плохого? Она ведь держит мысли при себе.

Она мчалась по лесам и пустошам, перемахивала через ручьи, и мысли в голове у нее вихрились. Выход к толпе тронул ее, и престранным манером. Три года она только и делала, что училась на принцессу и королеву, но лишь сегодня поняла, что все это вскоре будет взаправду.

А Хампердинк мне совсем не нравится, думала она. Не то что я его ненавижу. Просто я его и не вижу даже; вечно он где-то пропадает – или тешится в Гибельном Зверинце.

Тут всего два вопроса, решила Лютик: (1) неправильно ли выходить замуж за того, кто не нравится, и (2) если так, поздно ли уже передумать?

Скача по лесам и пустошам, Лютик решила, что: (1) нет и (2) да.

Нельзя сказать, будто неправильно выходить за того, кто не нравится, но и правильного тут ничего нет. Поступай так весь мир, плохи были бы дела – годы идут, а все целыми днями только друг на друга и ворчат. Но весь мир поступает иначе, так что нечего. А вопрос (2) еще проще: Лютик пообещала, что выйдет замуж, и дело с концом. Ну да, если б она сказала «нет», пришлось бы от нее избавиться, чтоб она не осрамила корону, принц честно ее предупредил, но она могла сказать «нет», если б захотела.

С того дня, как она стала учиться на принцессу, все твердили ей, что она, пожалуй, первая красавица на земле. А теперь она станет первой богачкой и могущественнейшей властительницей.

Не жди от жизни многого, сказала себе Лютик, скача дальше. Довольствуйся тем, что есть.

Близились сумерки; Лютик очутилась на холме. Полчаса до замка – ежедневная прогулка на три четверти завершена. Лютик резко натянула поводья – в полумраке перед нею возникла диковиннейшая троица.

Впереди стоял смуглый человек, может сицилиец, с нежнейшим, почти ангельским личиком. Одна нога у него была короче другой, а на спине намечался горб, но приблизился этот горбун с редким проворством и живостью. Двое других не шевельнулись. Второй тоже был смуглый, вероятно испанец, прямой и изящный, как шпага у него на бедре. Усатый третий, наверное турок, был крупнее всех, кого Лютик встречала в жизни.

– Позвольте обратиться? – сказал сицилиец, с улыбкой воздев руки. Ну чистый ангел.

Лютик придержала Коня:

– Говори.

– Мы бедные циркачи, – объяснил сицилиец. – Ночь близка, а мы заблудились. Нам сказали, в окрестностях есть деревня, где наши таланты придутся ко двору.

– Вас обманули, – сказала Лютик. – Здесь на много миль вокруг ни души.

– Значит, никто не услышит ваших криков, – ответил он и с пугающей прытью бросился на нее.

Больше Лютик ничего не запомнила. Если и закричала, то от ужаса, потому что боли не было. Сицилиец грамотно ткнул пальцами ей в шею, и Лютик лишилась чувств.

Очнулась она от плеска воды.

Ее завернули в одеяло, и турецкий великан укладывал ее на дно лодки. Лютик открыла было рот, но, когда заговорили они, решила, что благоразумнее будет послушать. Немножко послушала, но с каждым мигом слушать было труднее. Потому что ужасно колотилось сердце.

– Я думаю, лучше убить ее сразу, – сказал турок.

– Чем меньше ты думаешь, тем я счастливее, – ответил сицилиец.

Затрещало, будто рвали ткань.

– А это что? – спросил испанец.

– Я к ее седлу тоже прицепил, – сказал сицилиец. – Лоскут от мундира гульденского офицера.

– Я все равно думаю… – начал турок.

– Ее труп должны найти на границе с Гульденом, иначе не видать нам остатка гонорара. Что непонятно?

– Я люблю, когда ясно, что творится, – пробубнил турок. – Все думают, я дубина, потому что я большой, сильный и иногда пускаю слюни, если волнуюсь.

– Все думают, что ты дубина, – сказал сицилиец, – потому что ты дубина. И хоть залейся слюнями.

Захлопал парус.

– Головы берегите, – предупредил испанец, и лодка тронулась. – Небось флоринцы не обрадуются, что она погибла. Ее все полюбили.

– Будет война, – согласился сицилиец. – Нам платят за то, чтоб мы ее развязали. Отличная у нас профессия. Если все пройдет гладко, от клиентов отбою не будет.

– Мне такая работенка не по вкусу, – сказал испанец. – Если честно, лучше бы ты отказался.

– Слишком много посулили.

– Не годится это – девиц убивать, – сказал испанец.

– Бог убивает их то и дело. Его не смущает – и ты не переживай.

За весь этот разговор Лютик не шевельнулась.

– Давайте скажем ей, что похитили ради выкупа, – предложил испанец.

Турок согласился:

– Такая красавица – с ума сойдет, если правду узнает.

– Она уже знает, – сказал сицилиец. – Она не спит и все слышала.

Лютик лежала под одеялом не шевелясь. «Как он догадался?» – удивилась она.

– С чего ты взял? – спросил испанец.

– Сицилийцы всё чувствуют, – ответил сицилиец.

«Самоуверенный какой», – подумала Лютик.

– Да, самоуверенный, – сказал сицилиец.

«Мысли, наверное, читает», – решила Лютик.

– На всех парусах идем? – спросил сицилиец.

– По возможности, – отвечал испанец, возясь с румпелем.

– У нас час форы – страху нет. Ее конь вернется в замок минут за двадцать семь, плюс еще несколько минут они будут разбираться, что случилось, а поскольку мы оставили явный след, через час они пустятся в погоню. Еще через пятнадцать минут мы доберемся до Утесов, к рассвету, если повезет, – до границы с Гульденом, и там она умрет. Когда ее найдет принц, изувеченное тело еще не успеет остыть. Жаль, что нельзя остаться и посмотреть, как он горюет, – гомерическое должно быть зрелище.

«А мне-то он зачем все это рассказывает?» – удивилась Лютик.

– А теперь вы еще поспите, миледи, – сказал испанец.

Пальцы его вдруг коснулись ее виска, плеча, шеи, и Лютик снова лишилась чувств…

Она не знала, сколько пролежала без сознания, но когда заморгала под одеялом, они еще плыли. На сей раз, не смея даже задуматься – а то сицилиец услышит, – Лютик сбросила одеяло и нырнула во Флоринский пролив.

Она до последнего держалась под водой, затем вынырнула и поплыла безлунной гладью изо всех оставшихся сил. Позади в темноте закричали.

– Ныряй, ныряй! – Это сицилиец.

– Я только по-собачьи умею, – турок.

– Ты лучше меня плаваешь, – испанец.

Лютик от них удалялась. Руки ныли от напряжения, но она не обращала внимания. Ноги брыкались, сердце колотилось.

– Я слышу, как она бултыхается, – сказал сицилиец. – Лево руля.

Лютик перешла на брасс и поплыла беззвучно.

– Где она? – завопил сицилиец.

– Не переживай, акулы до нее доберутся, – утешил испанец.

«Ох, батюшки, лучше б ты этого не говорил», – подумала Лютик.

– Принцесса! – окликнул сицилиец. – Вы знаете, что бывает с акулами, когда они чуют кровь в воде? Они совсем с ума сходят. И нет им никакого удержу. Они рвут, и дерут, и кусают, и пожирают, и я в лодке, принцесса, а в воде крови нет, нам обоим ничего не грозит, но у меня в руке нож, миледи, и, если вы не вернетесь, я полосну себе по рукам и ногам, соберу кровь в чашку и закину ее подальше, а акулы чуют кровь за много миль, и можете вскорости попрощаться со своей красотой.

Лютик беззвучно плыла, и ее грызли сомнения. Наверняка ей просто мерещилось, что вокруг плещутся чьи-то гигантские хвосты.

– Вернитесь сейчас же. Последний раз предупреждаю.

«Если вернусь, – подумала Лютик, – они меня все равно убьют, какая разница?»

– Разница в том…

Опять он за свое. И впрямь мысли читает.

– …если вернетесь сейчас, – продолжал сицилиец, – даю вам слово джентльмена и ассасина, что вы умрете без малейшей боли. Уверяю вас, акулы таких гарантий не предоставляют.

Рыбий плеск в темноте приближался.

Лютик задрожала от страха. Стыд и срам, но себя не обманешь. Хорошо бы на секундочку глянуть, правда ли в воде акулы, правда ли сицилиец режет руку.

Тот громко ахнул.

– Он себе руку порезал, леди! – крикнул турок. – Кровь в чашку капает. С полдюйма уже набралось.

Сицилиец снова ахнул.

– И ногу, – продолжал турок. – Чашка уже почти полная.

«Я им не верю, – подумала Лютик. – Нет никаких акул в воде, и нет никакой крови в чашке».

– Я уже замахиваюсь, – сообщил сицилиец. – Крикните нам. Или не кричите. Выбирайте сами.

«Ни звука не пророню», – решила Лютик.

– Прощайте, – сказал сицилиец.

Жидкость выплеснулась в жидкость.

Затем повисла пауза.

А затем акулы сошли с ума…

* * *

– Сейчас акулы ее не съели, – сказал папа.

Я вытаращился:

– Чего?

– Ты как будто чересчур увлекся и заволновался – я хотел успокоить.

– Тьфу ты, пап, – сказал я, – я что, маленький? Ну ты чего?

Я изображал обиду, но вам признаюсь: я и впрямь чересчур увлекся и был рад, что папа мне сказал. В детстве не рассуждаешь так: мол, книжка называется «Принцесса-невеста», мы только-только начали, уж явно автор сразу не скормит главную героиню акулам. В юности увлекаешься, и потому я утешу моих юных читателей, как папа утешил меня: «Сейчас акулы ее не съели».

* * *

Затем акулы сошли с ума. Лютик слышала, как они пищат, и кричат, и бьют могучими хвостами. «Спасенья нет, – подумала Лютик. – Допрыгалась, красотка».

К счастью для всех участников этой сцены, кроме акул, примерно тогда же выглянула луна.

– Вон она! – закричал сицилиец, испанец молниеносно развернул лодку, турок протянул к Лютику великанскую руку, и Лютик нашла спасение в обществе своих убийц, а за бортом в крайнем раздражении толкались и пихались акулы.

– Ей надо согреться, – сказал испанец от румпеля и кинул турку свой плащ.

– Не простудитесь, – посоветовал турок, кутая Лютика.

– Да какая разница? – ответила она. – Все равно вы на заре меня убьете.

– Убивать будет он. – Турок кивнул на сицилийца; тот бинтовал порезы. – Мы вас просто подержим.

– Закрой свою глупую пасть, – велел сицилиец.

Турок тотчас умолк.

– По-моему, он вовсе не глупый, – сказала Лютик. – И ты, по-моему, тоже не умник-разумник. Кровь в воду вылил – ничего себе додумался. Не на высший балл.

– Но ведь получилось? Ты же вернулась? – Сицилиец подошел ближе. – Если женщину как следует напугать, она кричит.

– Да только я не кричала. Луна вышла, – напомнила Лютик не без торжества.

Сицилиец закатил ей пощечину.

– Ну-ка, прекрати, – сказал на это турок.

Крошечный горбун уставился на него в упор:

– Хочешь со мной подраться? Что-то я сомневаюсь.

– Нет, господин, – пробормотал турок. – Нет. Только не надо насилия. Прошу тебя. Насилие – моя работа. Если надо, ударь меня. Мне все равно.

Сицилиец ушел к другому борту.

– Она бы закричала, – сказал он. – Она уже собиралась. Это был идеальный план – все мои планы идеальны. Но луна вылезла не вовремя и испортила мне всю малину. – Сицилиец сурово насупился на желтый месяц. Затем поглядел вперед. – Прямо по курсу! – Он ткнул пальцем. – Утесы Безумия.

И в самом деле. Голые скалы на тысячу футов отвесно вздымались из воды. То был самый прямой путь из Флорина в Гульден, но никто никогда там не ходил – все давали большого крюка по морю. Хотя нельзя сказать, что Утесы были неприступны, – только за последнее столетие их одолели двое.

– Полный вперед к самой крутой скале, – распорядился сицилиец.

– Я туда и плыву, – ответил испанец.

Лютик растерялась. Едва ли возможно взобраться на Утесы, и она не слыхала, чтобы в них были потайные ходы. Однако лодка приближалась к могучим скалам – оставалось меньше четверти мили.

Сицилиец впервые позволил себе улыбнуться:

– Хорошо идут дела. Я опасался, что ваше купание слишком нас задержало. Я накинул часок про запас. От него осталось минут пятьдесят. Мы опережаем всех на многие мили, и никто-никто-никто до нас не доберется.

– Нас еще не могут преследовать? – спросил испанец.

– Нет, – заверил его сицилиец. – Это немыслимо.

– Абсолютно немыслимо?

– Абсолютно, совершенно и всеми прочими способами немыслимо, – вновь заверил его сицилиец. – А что?

– Да так, – ответил испанец. – Я гляжу назад, а там что-то есть.

Все обернулись.

Ну да. В лунном свете плыла другая лодка – маленькая, выкрашенная, похоже, в черный, с огромным парусом, что черно раздувался в ночи, а у румпеля всего один человек. Человек в черном. И до него меньше мили.

Испанец поглядел на сицилийца:

– Должно быть, местный рыбак вышел в море прогуляться среди ночи в обществе акул.

– Наверняка есть объяснение логичнее, – сказал сицилиец. – Но поскольку в Гульдене никто не знает, что мы сделали, а из Флорина никто не мог добраться сюда так быстро, он, вопреки видимости, нас не преследует. Это просто совпадение.

– Он нагоняет, – заметил турок.

– Это тоже немыслимо, – ответил сицилиец. – Прежде чем украсть лодку, я навел справки, какое судно быстрее всех во Флоринском проливе, – все в один голос сказали, что это.

– Ты прав, – согласился турок, глядя в море. – Он не нагоняет. Он приближается, и все.

– Просто мы под таким углом смотрим, – сказал сицилиец.

Лютик не отрываясь глядела на огромный черный парус. Трое похитителей, конечно, пугали ее. Но отчего-то – она и сама не понимала отчего – человек в черном пугал больше.

– Так, шевелитесь, – сказал сицилиец уже чуточку нервно.

До Утесов Безумия рукой подать.

Испанец ловко подвел лодку к скале, что было нелегко – волны бились о камни, брызги ослепляли. Лютик прикрыла глаза рукой и задрала голову – недостижимая вершина утеса терялась во мраке.

Горбун вышел на нос и, едва лодка приблизилась к скале, подпрыгнул; в руке у него оказалась веревка.

Лютик изумленно открыла рот. Толстая прочная веревка – должно быть, спускалась с самой вершины. Сицилиец подергал – раз, два, три, – и веревка держалась крепко. Наверное, привязана – к гигантскому валуну или толстому дереву.

– Живей, – распорядился сицилиец. – Если он нас преследует – это, конечно, за гранью человеческого понимания, но если преследует, долезем до вершины и отрежем веревку, пока он не взобрался следом.

– Надо лезть? – переспросила Лютик. – Но я ни за что не смогу…

– Помолчите! – велел ей сицилиец. – Готовься! – велел он испанцу. – Топи, – велел он турку.

Все засуетились. Испанец бечевкой связал Лютику руки и ноги. Турок поднял великанскую ступню и топнул у миделя – днище проломилось, лодка начала тонуть. Турок взялся за веревку.

– Грузите, – сказал он.

Испанец взвалил Лютика турку на плечи. Затем привязал себя турку на пояс. Сицилиец подпрыгнул и обхватил турка за шею.

– По вагонам, – сказал сицилиец. (Это было до поездов, но выражение пришло к нам от шахтеров, которые возили уголь в вагонетках, а шахтеры были давным-давно.)

И турок полез. Ему предстояло одолеть не меньше тысячи футов, он нес на себе троих, но это его не смущало. Если требовалась сила, он и в ус не дул. Если надо было читать, у него желудок скручивало в узел, если приходилось писать, он покрывался холодным по́том, а едва речь заходила о сложении и тем более делении столбиком, он срочно переводил разговор на что-нибудь другое.

Но с силой он дружил. Не падал, когда лошадь била его копытом в грудь. Беспечно разрывал стофунтовый мешок муки ногами. Как-то раз взвалил на спину слона и держал без рук.

Но в руках таилась его подлинная сила. И за тысячу лет не бывало на свете рук, подобных рукам Феззика. (Ибо турка звали так.) Руки его были огромны, совершенно послушны и на удивление проворны, но к тому же – почему он, собственно, и не тревожился – они были неутомимы. Дай Феззику топор и вели срубить целый лес, ноги его, может, со временем и подломятся, утомившись под таким весом, топор, пожалуй, расколется, устав крушить деревья, но руки и назавтра останутся свежи.

Поэтому Феззик не огорчался, что его жестоко эксплуатируют, хотя на шее у него висел сицилиец, на плечах лежала принцесса, а на поясе болтался испанец. Феззик был доволен: когда требовалась его сила, он не переживал, что путается у всех под ногами.

Он взбирался по скале, руками перехватывая веревку, выше, выше, выше и выше – двести футов над водой, осталось восемьсот.

Больше всех высоты боялся сицилиец. В ночных кошмарах – по ночам его всегда подстерегали кошмары – сицилиец падал. Теперь он свершал страшное восхождение, сидя на шее у великана, и страдал. То есть должен был страдать.

Но страданий он не допустит.

Еще мальцом сообразив, что с горбатым телом мир не завоюешь, сицилиец целиком полагался на свой ум. Дрессировал его, покорял и усмирял. И теперь, в ночи вися в трехстах футах над водой и поднимаясь выше, он вовсе не дрожал, хотя должен был.

Он размышлял о человеке в черном.

Не бывает на свете такой скорости, чтоб их преследовать. И все-таки неведомо откуда выскочил этот черный парус. Как? Как? Сицилиец хлестал свой ум, надеясь выбить ответ, – увы. В бешенстве он глубоко вздохнул и, невзирая на ужасный страх, глянул вниз, на темную воду.

Человек в черном никуда не исчез – он молнией мчался к Утесам. Оставалось ему не больше четверти мили.

– Живее! – скомандовал сицилиец.

– Прости, – кротко ответил турок. – Я думал, я живо.

– Лентяй и лодырь, – поторопил его сицилиец.

– Дурака учить – что мертвого лечить, – согласился турок, но задвигал руками живее. – Мне не очень видно, ты ногами загородил мне лицо, – продолжал он. – Скажи, будь добр, мы половину уже одолели?

– Пожалуй, чуть больше, – сказал испанец у него на поясе. – Ты просто молодец, Феззик.

– Спасибо, – сказал тот.

– А он приближается к Утесам, – прибавил испанец.

Ни один не стал уточнять, кто таков «он».

Шестьсот футов. Подтянуться, еще раз подтянуться и еще. Шестьсот двадцать футов. Шестьсот пятьдесят. Живее прежнего. Семьсот.

– Он бросил лодку, – отметил испанец. – Запрыгнул на веревку. Лезет за нами.

– Я чувствую, – сказал Феззик. – Как он повис.

– Он нас не догонит! – заорал сицилиец. – Это немыслимо!

– Ты все талдычишь это слово! – огрызнулся испанец. – По-моему, ты не понимаешь, что оно значит.

– Быстро он лезет? – спросил Феззик.

– Страшно смотреть, – отвечал испанец.

Сицилиец вновь собрался с духом и посмотрел.

Человек в черном как будто взлетал. Уже сократил дистанцию на сотню футов. Минимум.

– Ты же вроде силач! – завопил сицилиец. – Ты же вроде большой и могучий зверюга, а он нас догоняет.

– Я несу троих, – объяснил Феззик. – А он только себя и…

– Отговорки – прибежище трусов, – перебил его сицилиец. И снова посмотрел вниз.

Человек в черном одолел еще сотню футов. Сицилиец посмотрел вверх. Там уже проступала вершина утеса. Еще футов сто пятьдесят – и они спасены.

Лютика, связанную по рукам и ногам, от страха мутило, и она даже не знала, какого хочет исхода. Знала она одно: ни за какие коврижки она не хочет, чтобы все это повторилось.

– Лети, Феззик! – заорал сицилиец. – Еще сто футов.

И Феззик полетел. Он выбросил из головы все, кроме веревок, и рук, и пальцев, и руки его подтягивались, пальцы хватались, дрожала веревка и…

– Он на полпути, – сказал испанец.

– Он на полпути к гибели, вот он где, – сказал сицилиец. – Нам осталось пятьдесят футов, а едва доберемся и я отвяжу веревку… – И он выдавил смешок.

Сорок футов.

Феззик подтянулся.

Двадцать.

Десять.

Все. Феззик победил. Они долезли до вершины; первым спрыгнул сицилиец, затем турок снял принцессу, а испанец, отвязавшись, глянул вниз.

Человеку в черном оставалось всего триста футов.

– Даже как-то жалко его, – сказал турок, тоже поглядев. – Такой скалолаз заслуживает большего, чем… – И он осекся.

Сицилиец распутал веревочные узлы на дубе. Веревка словно ожила и огромной водяной змеей заструилась на родину. Проскакала вершиной утеса и по спирали кинулась в лунный пролив.

Сицилиец загоготал и шумел, пока испанец не сказал:

– Ему удалось.

– Что удалось? – Горбун просеменил к краю.

– Вовремя отпустить веревку. Видишь? – И испанец указал вниз.

Человек в черном висел в пустоте, цепляясь за голую скалу, в семистах футах над водой.

Сицилиец завороженно понаблюдал.

– Знаете, – сказал он, – я всесторонне изучал смерть и умирание, я большой специалист по этому вопросу. Вам, вероятно, любопытно будет узнать, что он погибнет задолго до того, как упадет в воду. Его убьет полет, а не удар.

Человек в черном беспомощно болтался в пустоте, обеими руками цепляясь за Утес.

– Что же мы за грубияны! – сказал сицилиец Лютику. – Вам, наверное, тоже интересно. – И он подтащил ее к обрыву, по-прежнему связанную, чтоб она поглядела на жалкие предсмертные потуги человека в черном.

Лютик зажмурилась и отвернулась.

– Нам не пора? – спросил испанец. – Ты же говорил, что время дорого.

– Дороже не бывает, – кивнул сицилиец. – Но я не могу пропустить подобную смерть. Я бы ставил такое в театре по воскресеньям и продавал билеты. Бросил бы ассасинствовать и вышел на пенсию. Вы только посмотрите – как думаете, у него перед глазами проносится вся жизнь? Так в книжках пишут.

– Сильные руки, – отметил Феззик. – Долго висит.

– Долго не провисит, – сказал сицилиец. – Скоро упадет.

И тут человек в черном полез вверх. Конечно, лез он медленно. И не без великого труда. Но невозможно было отрицать: он двигался вверх по голой скале.

– Немыслимо! – возопил сицилиец.

Испанец развернулся к нему:

– Не говори этого слова. Немыслимо, что нас преследуют; оборачиваемся – а там человек в черном. Немыслимо, что другое судно нас догонит; смотрим – а он нагоняет. Теперь и это немыслимо, но ты погляди – ты погляди… – И испанец указал в черноту ночи. – Он подымается.

Человек в черном подымался. Пальцы его неизвестным науке чудом цеплялись за трещины в скале; он удалился от гибели и приблизился к вершине футов на пятнадцать.

Гневно блестя глазами, сицилиец наступал на строптивого испанца.

– К незаконным операциям не обращалось умов острее моего, – начал он, – и когда я говорю, я не просто гадаю – я знаю факты! Человек в черном нас не преследует – это факт. Гораздо логичнее предположить, что он обычный моряк, на досуге занимается скалолазанием и направляется примерно туда же, куда и мы. Меня вполне устраивает это объяснение, – надеюсь, оно удовлетворяет и вас. Однако мы не можем рисковать, – вероятно, он видел нас с принцессой, и один из вас должен его убить.

– Я? – спросил турок.

Сицилиец покачал головой:

– Нет, Феззик. Мне понадобится твоя сила – понесешь девушку. Бери ее, и поспешим. – Он обернулся к испанцу. – Мы пойдем прямиком к границе Гульдена. Прикончишь его, и догоняй.

Испанец кивнул.

Сицилиец поковылял прочь.

Турок подхватил принцессу и зашагал за горбуном. На повороте обернулся и крикнул:

– Догоняй!

– Ну а как иначе? – Испанец помахал. – До скорого, Феззик.

– До скорого, Иньиго, – ответил тот. И исчез, а испанец остался один.

Иньиго, проворный и изящный, опустился на колени над обрывом. Человек в черном продолжал мучительное восхождение – оставалось двести пятьдесят футов. Иньиго лег плашмя, в лунном свете пытаясь разгадать секрет скалолаза. И надолго застыл. Учился Иньиго хорошо, но не очень быстро – без прилежания никуда. В конце концов до него дошло: человек в черном сжимал кулак, непонятно как вгонял его в скалу и на нем держался. Затем нащупывал выше новую трещину, снова сжимал кулак и вгонял туда. Если была опора для ног, он опирался ногами, но в основном лез только на кулаках.

Какой выдающийся авантюрист, восхитился Иньиго. Теперь он разглядел, что человек в черном носит маску и весь закутан в плащ. Тоже злоумышленник? Вполне вероятно. Зачем тогда с ним драться и за что? Иньиго потряс головой. Жалко, что такой человек должен погибнуть, но приказ есть приказ. Порой Иньиго вовсе не нравились приказы сицилийца, но что поделать? Сам, без сицилийской смекалки, он ни за что не потянет работу сопоставимого масштаба. Сицилиец – главный мозг. А Иньиго порывист. Сицилиец сказал «убей» – ну и что толку жалеть человека в черном? Настанет день, когда убьют Иньиго, и белый свет ничуть не потемнеет.