Текст книги "Принцесса-невеста"

Иньиго встал – пружинисто подпрыгнул; тело, тонкое и упругое, как его шпага, было готово. Действовать. А человеку в черном предстояло одолеть еще много футов. Иньиго нечем было заняться – только ждать. Он ненавидел ждать. Чтобы приятно скоротать время, он вынул из ножен свою великую любовь – единственную свою любовь.

Шестиперстовую шпагу.

Ах, как танцевала она под луною. Как ясно блистала она. Иньиго поднес лезвие к губам и поцеловал со всей страстью широкой испанской души…

Иньиго

В горах центральной Испании, высоко-высоко над Толедо, была деревушка Арабелла. Очень маленькая, воздух всегда чист. Вот и все, что хорошего известно про Арабеллу: чудесный воздух – видно вдаль на многие мили.

Зато ни у кого никакой работы, на улицах кишмя кишат собаки и толком нечего есть. Воздух, конечно, довольно чист, но днем жара, а ночами холодрыга. Что до Иньиго лично, он не бывал сыт, братьев и сестер у него не имелось, а мать умерла родами.

Он был фантастически счастлив.

Потому что у него был отец. Доминго Монтойя – на вид чудной, нравом блажной, резкий, рассеянный и никогда не улыбается.

Иньиго его обожал. Всей душою. Не спрашивайте почему. Тут не ткнешь пальцем – мол, причина была такова… Нет, надо думать, Доминго тоже его любил, но любовь – она многоликая, и ни один ее лик ведать не ведает о логике.

Доминго Монтойя ковал мечи и шпаги. Вот вы, если занадобился великолепный меч, отправитесь к Доминго Монтойе? Поедете в горы над Толедо, если захотите прекрасно сбалансированное оружие? Приведет вас судьба в Арабеллу, если вам потребен шедевр на века?

Да ни в жизнь.

Вы поедете в Мадрид, где живет знаменитый Есте, и получите свое оружие, если у вас водятся деньги, а у Есте найдется время. Жизнерадостный толстяк Есте был в Мадриде одним из самых богатых и почитаемых горожан. И по заслугам. Он ковал чудесное оружие, и гранды хвастались друг другу подлинниками Есте.

Но иногда – нечасто, заметим, раз в год, а то и реже, – кто-нибудь заказывал оружие, какого не мог выковать даже Есте. И что тогда? Думаете, Есте отвечал: «Вы уж извините, но я такое сделать, к сожалению, не могу»?

Да ни в жизнь.

Он отвечал так:

– Конечно, с восторгом, половину будьте любезны уплатить вперед, остальное перед сдачей готовой продукции, возвращайтесь через год, заранее благодарен.

И на следующий день отправлялся в горы над Толедо.

– Ну что, Доминго? – говорил Есте, подъехав к хижине отца Иньиго.

– Ну что, Есте? – отвечал Доминго Монтойя из дверей.

Они обнимались, подбегал Иньиго, Есте ерошил ему волосы, потом Иньиго заваривал чай, а взрослые беседовали.

– Ты мне нужен, – неизменно начинал Есте.

Доминго в ответ хрюкал.

– Как раз на этой неделе мне заказали шпагу для одного итальянского вельможи. Чтобы эфес был инкрустирован самоцветами, самоцветами выложено имя его нынешней возлюбленной и…

– Нет.

Одно словечко – всего одно. Но его хватало. Когда Доминго Монтойя говорил «нет», это означало «нет», и больше ничего.

Иньиго заваривал чай, прекрасно зная, что будет дальше: Есте включит природное обаяние.

– Нет.

Есте помянет свое богатство.

– Нет.

Есте прибегнет к остроумию, к изумительному дару убеждения.

– Нет.

Он станет молить, заклинать, обещать, божиться.

– Нет.

Оскорбления. Угрозы.

– Нет.

Наконец, искренние слезы.

– Нет. Еще чаю, Есте?

– Пожалуй, еще чашку, благодарю… – И потом, заглавными буквами: – ПОЧЕМУ НЕТ?

Боясь пропустить хоть слово, Иньиго бежал подлить им чаю. Он знал, что эти двое вместе росли, знакомы шестьдесят лет, ни на минуту не переставали без памяти друг друга любить, и с восторгом слушал, как они препираются. Вот ведь странно-то: они только и делали, что препирались.

– Почему? Мой толстопузый друг интересуется – почему? Он сидит предо мною на заднице мирового класса и имеет наглость спрашивать – почему? Есте. Приходи ко мне с настоящей закавыкой. Один раз, хоть один раз приезжай и скажи: «Доминго, мне нужна шпага для восьмидесятилетнего старца, который хочет драться на дуэли». И я брошусь тебе на шею с криком: «Да!» Ибо сделать шпагу, с которой восьмидесятилетний старец переживет дуэль, – это да. Клинок должен быть прочен, дабы одержать победу, но легок, дабы не истомить немощную руку. Мне придется вывернуться наизнанку, открыть, пожалуй, неизвестный металл, прочный и очень легкий, или вывести новую формулу известного металла, смешать бронзу с железом и воздухом, прибегнуть к методу, забытому на тысячу лет. За такую возможность, пузатый Есте, я бы целовал тебе вонючие ноги. Но ковать дурацкую шпагу с дурацкими самоцветными инициалами, чтобы какой-то дурацкий итальяшка ублажил свою дурацкую любовницу, – нет. Я пас.

– Я в последний раз тебя прошу. Пожалуйста.

– Я в последний раз тебе говорю – прости. Нет.

– Я обещал, что шпага будет готова, – говорил Есте. – Сам я ее не выкую. Во всем мире на это способен ты один, а ты мне отказал. Раз так, я нарушил обещание. Раз так, я обесчещен. А раз дороже чести ничего нет, жизнь моя кончена, и я должен умереть. А раз ты – мой дражайший друг, я вполне могу умереть сию минуту, купаясь в тепле твоей любви. – И с этими словами Есте доставал кинжал. Изумительная вещь, свадебный подарок от Доминго. – Прощай, юный Иньиго, – говорил Есте. – Да не обделит тебя Господь улыбками.

Встревать Иньиго запрещалось.

– Прощай, юный Доминго, – говорил затем Есте. – Я умираю под твоей крышей, причина гибели моей – твое упрямство, иными словами, ты сам убиваешь меня, но даже и не переживай. Я люблю тебя, как и прежде, и боже упаси совести грызть твою душу. – Он распахивал камзол, подносил кинжал ближе, еще ближе. – Я и не думал, что это так больно! – кричал он.

– Какое больно, если от кинжала до живота еще два пальца? – интересовался Доминго.

– Я предчувствую, не мешай, дай умереть с миром. – И Есте вжимал острие в живот.

Доминго отводил его руку.

– В один прекрасный день я тебя не остановлю, – обещал он. – Иньиго, поставь на стол еще тарелку.

– Я хотел покончить с собой, богом клянусь.

– Кончай выпендриваться.

– А что на ужин?

– Каша, как обычно.

– Иньиго, сбегай к карете, – может, там что-нибудь завалялось.

И в карете, конечно, завалялся целый пир.

После ужина и баек наступала пора прощаться, а перед разлукой неизменно звучала одна и та же просьба.

– Станем компаньонами, – говорил Есте. – В Мадриде. Само собой, на вывеске мое имя поперед твоего, но в остальном мы будем равны.

– Нет.

– Ладно. Твое имя поперед моего. Это будет честно, ты величайший оружейник на свете.

– Счастливого пути.

– ПОЧЕМУ НЕТ?

– Потому что, друг мой Есте, ты очень знаменит и очень богат, как тому и следует быть, ибо ты куешь прекрасное оружие. Но ты куешь его для любого болвана, что к тебе забредет. Я беден, никто не слыхал обо мне, кроме тебя да Иньиго, зато мне не докучают болваны.

– Ты художник, – говорил Есте.

– Нет. Пока нет. Я лишь ремесленник. Но я мечтаю стать художником. И если я буду трудиться очень усердно, если мне очень-очень повезет, дай бог, я создам произведение искусства. Тогда назови меня художником – и я откликнусь.

Есте садился в карету. Доминго наклонялся к окошку и шептал:

– Я лишь напоминаю: когда получишь свою шпагу с самоцветными инициалами, скажи, что сделал ее сам. Никому обо мне ни слова.

– Я сохраню твою тайну.

Объятия, прощания. Карета отбывала. И так жизнь текла до шестиперстовой шпаги.

Иньиго ясно помнит миг, когда все началось. Он стряпал обед – с тех пор, как сыну минуло шесть, Доминго предоставлял стряпню ему, – и тут в дверь оглушительно забарабанили.

– Эй, вы, внутри, – пробасил голос. – Пошевеливайтесь.

Доминго открыл дверь.

– Рад служить, – сказал он.

– Ты оружейник, – отметил бас. – И притом выдающийся. Мне так сказали.

– Ах, если бы, – ответил Доминго. – У меня нет великих талантов. Я все больше починяю. Если притупилось лезвие кинжала, я, пожалуй, вам помогу. Но прочее мне недоступно.

Иньиго подкрался и выглянул. Басил могучий человек, плечистый брюнет верхом на статной бурой кобыле. Явно вельможа, но Иньиго не понял, из какой страны.

– Я желаю получить величайший клинок со времен Экскалибура.

– Надеюсь, желание ваше сбудется, – сказал Доминго. – А теперь, если позволите, у нас почти состряпан обед, и…

– Я тебя не отпускал. Стой, где стоишь, или узри мой гнев – а он, должен тебя предупредить, изряден. Темперамент у меня просто убийственный. Что-что ты сказал про обед?

– Я сказал, что обед состряпается через несколько часов, дел у меня нет, а сходить с места я даже и не думал.

– По слухам, – сказал вельможа, – в горах над Толедо живет гений. Величайший оружейник на свете.

– Он порой сюда наведывается – вот почему вы ошиблись. Его зовут Есте, и живет он в Мадриде.

– За исполнение своего желания я заплачу пятьсот золотых, – сказал плечистый вельможа.

– Все наши деревенские за всю жизнь столько не заработают, – ответил Доминго. – Честное слово, я бы рад. Но вы обознались.

– По слухам, мою проблему решит Доминго Монтойя.

– В чем ваша проблема?

– Я великий фехтовальщик. Но мне не попадалось оружия, отвечающего моей своеобычности, и я не могу достичь пределов мастерства. Будь у меня оружие, отвечающее моей своеобычности, я превзошел бы всех на свете.

– Что за своеобычность?

Вельможа показал правую руку.

Доминго разволновался.

Рука была шестипалая.

– Понимаешь… – начал вельможа.

– Разумеется, – перебил его Доминго. – Вам не подходит баланс, он рассчитывается для пяти пальцев. Любой эфес вам тесен, он рассчитан на пять. Обычному фехтовальщику это безразлично, а великому мастеру однажды станет неудобно. Величайшему фехтовальщику требуется комфорт. Хватка на рукояти должна быть естественна и бездумна – все равно что глазом моргнуть.

– Очевидно, ты понимаешь, какие трудности… – снова начал вельможа.

Но Доминго воспарил туда, где слова его не достигали. Иньиго в жизни не видел отца в таком возбуждении.

– Замеры… ну конечно… каждый палец и окружность запястья, расстояние от шестого ногтя до подушечки указательного… столько замеров… и ваши склонности… Вы как больше любите – рубить или колоть? Если рубить, предпочитаете справа налево или, скажем, параллельно?.. Когда колете, вам больше нравится снизу вверх?.. и сколько силы прилагает плечо – а запястье?.. вы хотите покрытие на острие или пусть противник кривится от боли?.. Столько дел, столько дел…

Доминго бормотал и бормотал, а затем вельможа спешился и практически встряхнул его за плечи, чтобы угомонить.

– Это о тебе ходят слухи.

Доминго кивнул.

– И ты сделаешь мне величайший клинок со времен Экскалибура.

– Я в лепешку ради вас расшибусь. Быть может, мне грозит неудача. Но никто не будет так стараться.

– Чего хочешь в уплату?

– Получите шпагу – тогда и расплатитесь. А теперь проведем замеры. Иньиго – инструменты.

Иньиго бросился в самый темный угол хижины.

– Я настаиваю на уплате задатка.

– Это не обязательно. Может, я потерплю неудачу.

– Я настаиваю.

– Ладно. Золотой. Уплатите мне один золотой. И отстаньте от меня со своими деньгами – мне работать пора.

Вельможа достал золотой.

Доминго кинул монету в комод, даже не взглянув.

– Теперь разомните пальцы, – велел он. – Хорошенько разотрите, встряхните – во время поединка вы возбуждены, и эфес подстраивается под возбужденную руку. Если измерять, когда вы спокойны, выйдет не то, ничтожнейший просчет подпортит совершенство. Вот чего я добиваюсь. Совершенства. На меньшее не согласен.

Вельможа невольно улыбнулся:

– И долго ты будешь его добиваться?

– Возвращайтесь через год, – сказал Доминго и приступил к работе.

Ах, какой это был год.

Доминго спал, лишь падая от изнеможения. Ел, лишь когда Иньиго впихивал в него еду. Доминго подсчитывал, сетовал, дергался. Напрасно он взялся; это невозможно. А назавтра летал как на крыльях: напрасно он взялся, это слишком просто, не стоит усилий. Радость, отчаяние, снова радость и снова отчаяние, день за днем, час за часом. Порой Иньиго просыпался, а отец рыдал.

– Что случилось, пап?

– А то случилось, что я не могу. Не могу сделать шпагу. Руки не слушаются. Хоть умри, но что тогда будет с тобой?

– Поспи, пап.

– Незачем мне спать. Неудачникам спать не надо. И вообще, я спал вчера.

– Ну пожалуйста, пап, подремли немного.

– Ладно, пару минут. Только чтоб ты не пилил.

Порой Иньиго просыпался, а отец плясал.

– Что случилось, пап?

– А то случилось, что я понял свои заблуждения и исправил ошибки.

– Скоро закончишь?

– Завтра закончу, и будет чудо из чудес.

– Какой ты молодец, пап.

– Я моложе молодца, как ты смеешь меня оскорблять?

А на следующую ночь опять слезы.

– Ну что такое, пап?

– Да шпага эта, шпага, не могу сделать шпагу.

– Ты же вчера говорил, что исправил ошибки.

– И снова ошибся, нашел сегодня новые, еще хуже. Нет на земле твари никудышнее меня. Скажи, что ты не против, если я наложу на себя руки, – и конец моей горемычной жизни.

– Пап, я против. Я тебя люблю, я умру, если ты перестанешь дышать.

– Ты меня не любишь, ты это просто из жалости говоришь.

– С чего бы мне жалеть величайшего оружейника в мировой истории?

– Спасибо, Иньиго.

– Всегда пожалуйста, пап.

– Я тебя тоже люблю.

– Поспи.

– Да. Надо поспать.

И так целый год. Целый год – эфес хорош, но баланс нехорош, баланс хорош, но острие тупое, острие заточено, но опять нехорош баланс, баланс восстановлен, но кончик толстый, кончик остер, но лезвие слишком коротко, и все надо выбрасывать, все выкидываем к чертовой матери и делаем снова. И снова. И снова. Здоровье Доминго было подорвано. Его постоянно лихорадило, но он погонял свое хрупкое тело, ибо творил клинок, что станет прекраснейшим со времен Экскалибура. Доминго сражался с легендой и погибал в бою.

Ах, какой это был год.

Однажды ночью Иньиго проснулся, а отец сидел неподвижно. Смотрел. Невозмутимо. Иньиго перехватил его взгляд.

Шестиперстовая шпага была готова.

Даже во мраке хижины она блистала.

– Наконец-то, – прошептал Доминго. Он глаз не мог отвести от такого великолепия. – Целая жизнь прошла. Иньиго. Иньиго. Я художник.

Плечистый вельможа этого мнения не разделял. Вернувшись, он глянул на шпагу лишь мельком.

– Не стоило ожиданий, – сказал он.

Затаив дыхание, Иньиго наблюдал из угла.

– Вы разочарованы? – еле вымолвил Доминго.

– Ты пойми, я не говорю, что это хлам, – продолжал вельможа. – Но пятисот золотых явно не стоит. Я дам тебе десять – пожалуй, в самый раз.

– Ошибаетесь! – вскричал Доминго. – Эта шпага не стоит десяти. Она и одного не стоит. Вот. – Он выдернул ящик, где весь год так и провалялся золотой. – Все ваши деньги. Вы ничего не потеряли.

Он забрал у вельможи шпагу и отвернулся.

– Шпагу я возьму, – сказал вельможа. – Я не сказал, что не возьму. Я сказал, что уплачу за нее по справедливости.

Сверкая глазами, Доминго вновь развернулся к нему:

– Вы придираетесь. Торгуетесь. Здесь творилось искусство, а вы видите только деньги. Вам показали красоту, а вы разглядели только свой набитый кошель. Вы ничего не потеряли; вам незачем здесь оставаться. Уезжайте, прошу вас.

– Шпагу, – сказал вельможа.

– Шпага принадлежит моему сыну, – отвечал Доминго. – Я отдаю шпагу ему. Клинок – навеки его. Прощайте.

– Ты деревенщина и болван. Дай сюда шпагу.

– Вы враг искусства и невежда. Мне жаль вас, – сказал Доминго.

То были его последние слова.

Вельможа убил его на месте, в мгновение ока: сверкнул клинок, и сердце Доминго разлетелось на куски.

Иньиго закричал. Он не поверил глазам; это неправда, этого не было. Он закричал опять. Отец жив и здоров; сейчас они сядут пить чай. Он кричал и не мог умолкнуть.

Услышала вся деревня. На пороге столпилось человек двадцать. Вельможа протолкался наружу.

– Он напал на меня. Видите? У него шпага. Он напал, мне пришлось защищаться. Ну-ка, брысь с дороги.

Конечно, он лгал, и все это понимали. Но ведь он вельможа – что тут поделаешь? Все расступились, он сел на лошадь.

– Трус!

Вельможа развернулся.

– Свинья!

Толпа расступилась вновь.

Сжимая шестиперстовую шпагу, Иньиго повторил с порога:

– Трус. Свинья. Убийца.

– Спеленайте ребенка, пока не хватил через край, – посоветовал вельможа толпе.

Иньиго загородил путь его лошади. Обеими руками поднял шестиперстовую шпагу и закричал:

– Я, Иньиго Монтойя, вызываю на поединок тебя, труса, свинью, убийцу, осла и болвана!

– Уведите его. Уберите младенца.

– Младенцу десять лет, и он никуда не уберется, – сказал Иньиго.

– Я сегодня уже резал твоих родичей – хватит с тебя, – сказал вельможа.

– С меня хватит, когда ты на последнем издыхании взмолишься о пощаде. А теперь слезай!

Вельможа слез.

– Обнажай оружие.

Вельможа извлек свое орудие убийства.

– Твою смерть я посвящаю моему отцу, – сказал Иньиго. – Начнем.

И они начали.

Бой, конечно, вышел неравный. Не прошло и минуты, Иньиго был обезоружен. Но первые секунд пятнадцать вельможа нервничал. Его успели посетить диковинные мысли. Потому что гений Иньиго был очевиден даже в десять лет.

Обезоруженный Иньиго стоял очень прямо. Ни слова не молвил, ни о чем не просил.

– Я тебя не убью, – сказал вельможа. – Ты талантлив и храбр. Но еще ты плохо воспитан, и это доведет тебя до беды, если не побережешься. Так что я тебе помогу – будешь жить с напоминанием о том, что от дурных манер следует избавляться. – И затем блеснул клинок. Дважды.

По лицу Иньиго потекла кровь. Два кровавых ручья лились по щекам, со лба до подбородка. Все очевидцы понимали, что мальчик изуродован на всю жизнь.

Падать Иньиго не желал. Перед глазами закружила белая муть, но он держался на ногах. Кровь все лилась. Вельможа вложил свой клинок в ножны, снова сел на лошадь и уехал.

Лишь тогда Иньиго погрузился во тьму.

Очнувшись, он увидел лицо Есте.

– Я проиграл, – шепнул Иньиго. – Я его подвел.

– Спи, – только и смог сказать оружейник.

Иньиго уснул. Спустя сутки прекратилось кровотечение, спустя неделю отступила боль. Они похоронили Доминго, затем Иньиго в первый и последний раз покинул Арабеллу. Забинтовав лицо, он сел в карету с Есте и направился в Мадрид; там он жил у Есте, слушался Есте. Спустя месяц повязку сняли, но шрамы багровели по-прежнему. Со временем слегка побледнели, но навеки остались самой яркой чертой Иньиго – длинные параллельные рубцы от висков до подбородка. Есте растил мальчика два года.

Затем как-то утром Иньиго исчез. Вместо себя оставил лишь три слова: «Я должен учиться» – булавкой приколол к подушке записку.

Учиться? Чему учиться? Что такое за пределами Мадрида потребно зазубрить ребенку? Есте пожал плечами и вздохнул. Уму непостижимо. Этих нынешних детей не поймешь. Все так быстро меняется, молодежь совсем другая. Непостижимая, уму непостижимо, жизнь непостижима, мир непостижим, что ни возьми, Есте все теперь непостижимо. Он толстяк, он кует оружие. Хоть это он постигал.

Он ковал оружие, толстел, летели годы. Талия его ширилась, а с нею и слава. Люди стекались к нему со всего света, выпрашивали клинки, и Есте удвоил цену, ибо не желал корпеть помногу, старел, но как только он удвоил цену, как только весть об этом просочилась от герцога к принцу, а затем и к королю, все лишь отчаяннее возжаждали его услуг. Теперь заказчики дожидались шпаг по два года, очереди королевских особ не было видно конца, Есте утомился, опять удвоил цену, а когда и это не остудило их пыла, утроил дважды удвоенную цену, стал брать лишь авансом и самоцветами, а ожидание растянул на три года, но их ничто не останавливало. Все желали оружия Есте, и больше ничего, и хотя лучшие его работы сильно недотягивали до прежних (Доминго-то его больше не выручал), глупые богачи и ухом не вели. Они хотели, чтоб Есте ковал им оружие, и наперегонки тащили ему самоцветы.

Есте сильно разбогател.

И очень сильно растолстел.

Он раздулся с головы до ног. Он единственный в Мадриде страдал от ожирения больших пальцев. Одевался он по часу, по часу завтракал, жизнь текла медленно.

Но он все еще умел ковать мечи и шпаги. А люди их вожделели.

– Простите, – сказал он молодому испанцу, который заявился к нему в одно прекрасное утро. – Теперь ждать нужно четыре года, а назвать цену неловко даже мне. Закажите клинок кому другому.

– Клинок у меня уже есть, – отвечал испанец.

И бросил на верстак шестиперстовую шпагу.

Ах, как они с Есте обнимались.

– Больше никогда не уезжай, – сказал Есте. – В одиночестве я переедаю.

– Я не могу остаться, – ответил Иньиго. – Я приехал к тебе с вопросом. Как ты знаешь, десять лет я учился. Теперь ответь мне, готов ли я.

– Готов? К чему готов? Чему ты такому учился?

– Искусству меча и шпаги.

– Что за бред, – сказал Есте. – Ты угрохал десять лет, чтобы просто научиться фехтовать?

– Нет, не просто научиться фехтовать, – ответил Иньиго. – Я еще много чего делал.

– Рассказывай.

– Ну, – начал Иньиго, – десять лет – это у нас сколько? Примерно три тысячи шестьсот дней. А это у нас – я один раз подсчитал и запомнил – примерно восемьдесят шесть тысяч часов. В общем, я непременно спал каждую ночь по четыре часа. Сразу минус четырнадцать тысяч часов – надо отчитаться где-то за семьдесят две тысячи.

– Ты спал. Я понял. Дальше что?

– Ну, давил камни.

– Прости, меня иногда подводит слух. Мне почудилось, ты сказал, что давил камни.

– Укреплял запястья. Чтобы орудовать шпагой. Камни с яблоко. Такого размера. Часа два в день сжимал их в руках. И еще часа два прыгал, увертывался и бегал, чтобы ноги умели встать как надо и я наносил удар как полагается. Еще четырнадцать тысяч часов. Осталось пятьдесят восемь тысяч. Еще по два часа я носился как ветер, чтобы ноги стали не только быстрые, но и сильные. Остается где-то пятьдесят тысяч.

Есте вгляделся в юношу. Тонкий, как клинок, шести футов росту, прямой, как молодое деревце, глаза блестят, натянут как струна; даже не двигаясь, он был стремителен, словно гончая.

– А эти пятьдесят тысяч часов… Ты учился искусству меча и шпаги?

Иньиго кивнул.

– Где?

– Где находил учителя. В Венеции, в Брюгге, в Будапеште.

– А я не мог поучить тебя здесь?

– Мог. Но ты меня любишь. Ты бы не был безжалостен. Ты бы говорил: «Отличный поединок, Иньиго, на сегодня достаточно; пошли ужинать».

– Это на меня похоже, – согласился Есте. – Но зачем? Почему ты угробил на это столько лет?

– Потому что не могу снова его подвести.

– Кого?

– Отца. Я учился все эти годы, чтобы разыскать шестипалого вельможу и убить на поединке. Но он мастер, Есте. Он сам говорил, и я видел, как его шпага пронзила Доминго. Мне нельзя проиграть, и поэтому я приехал к тебе. Ты понимаешь в фехтовании и фехтовальщиках. Не лги мне. Я готов? Если ты скажешь «да», я переверну весь мир, но отыщу его. Если скажешь «нет», я стану готовиться еще десять лет, а потом, если надо, и еще десять.

И они вышли на двор. Близился полдень. Жара. Есте устроил кресло в тени, а свои телеса в кресле. Иньиго ждал на солнце.

– Нам не нужно испытывать твою целеустремленность, и нам известно, что у тебя есть все резоны нанести смертельный удар, – сказал Есте. – Нам надо испытать только знания, проворство и выносливость. Для этого противник не нужен. Враг – всегда в сердце. Вообрази его.

Иньиго обнажил шпагу.

– Шестипалый вельможа насмехается над тобою, – окликнул Есте. – Разберись.

Иньиго заскакал по двору, засверкал великолепный клинок.

– Он прибегнул к защите Агриппы![35]35
  Камилло Агриппа (?–1595?) – итальянский фехтовальщик, архитектор, инженер и математик эпохи Возрождения; применял принципы геометрии и механики к теории и практике боя, существенно переменил подход к фехтованию своим «Трактатом об искусстве владения оружием с философскими диалогами» (Trattato di scienzia d’armes, con dialogo filosofia, 1553).


[Закрыть] – крикнул Есте.

Иньиго мигом сменил позу, и шпага засверкала ослепительнее.

– Он застал тебя врасплох атакой Бонетти[36]36
  Рокко Бонетти (?–1587) – итальянский фехтовальщик, в 1570–1580-х гг. преподавал искусство фехтования в Лондоне.


[Закрыть].

Иньиго недолго пребывал в расплохе. Переступил ногами; переменил позу. Он обливался по́том, великолепный клинок сверкал. Есте командовал. Иньиго повиновался. Шпага не замирала ни на миг.

В три часа дня Есте сказал:

– Довольно. Я вымотался, пока на тебя смотрел.

Иньиго вложил шпагу в ножны и замер в ожидании.

– Ты спрашиваешь, готов ли к смертельному поединку с тем, кому хватило жестокости убить твоего отца и хватает богатства нанять стражу, с человеком старше и опытнее тебя, с признанным мастером.

Иньиго кивнул.

– Я скажу правду, а ты поступай как знаешь. Для начала, на свете не бывало таких молодых мастеров. Этого ранга достигали разве что к тридцати, а тебе едва исполнилось двадцать два. Вот тебе правда: ты горячий малец, тобою владеет безумие. Ни сейчас, ни позже ты не станешь мастером.

– Благодарю тебя за прямоту, – сказал Иньиго. – Надо сказать, я рассчитывал на более утешительные известия. Мне сейчас очень нелегко говорить, так что, если позволишь, я, наверное…

– Я не закончил, – сказал Есте.

– Что еще тут сказать?

– Ты знаешь, что я всей душой любил твоего отца. Но кое-чего ты не знаешь: в молодости, когда нам не было и двадцати, мы своими глазами видели корсиканского аса Бастию.

– Я не знаю никаких асов.

– В искусстве меча и шпаги это рангом выше мастера, – пояснил Есте. – Бастия – последний признанный ас. Утонул в море задолго до твоего рождения. С тех пор не бывало асов, и ты ни за что на свете его бы не одолел. Но я скажу тебе так: он бы ни за что на свете не одолел тебя.

Иньиго молчал очень долго.

– Значит, я готов.

– Я не завидую шестипалому вельможе, – только и ответил Есте.

Наутро Иньиго приступил к поискам. Он уже давно и тщательно все обдумал. Он отыщет шестипалого вельможу. Подойдет. И просто скажет: «Здрасте, меня звать Иньиго Монтойя, вы убили моего отца, пришла ваша смерть», – а затем – о, затем будет поединок.

Роскошный был план. Простой, прямолинейный. Без затей. Поначалу Иньиго пестовал всевозможные прожекты жестокого отмщения, но со временем пришел к выводу, что лучший путь – простота. По первости он разыгрывал в голове разные пьески – враг рыдает и умоляет, враг пятится и плачет, враг пытается его подкупить, роняет слезы и вообще ведет себя не по-мужски. Но в конце концов и эти фантазии уступили место простоте; враг ответит лишь: «Ах да, припоминаю, я его убил; с удовольствием убью и тебя».

Одна беда: Иньиго не мог отыскать врага.

Ему и в голову не приходило, что загвоздка будет в этом. Ну сколько на земле вельмож с шестью пальцами на правой руке? Наверняка в округе – где уж у него округа – только о нем и болтают. Пара-тройка вопросов («Пардон, я не чокнутый, но вы не видали тут шестипалых вельмож?»), и рано или поздно в ответ прозвучит «да».

Но оно не прозвучало рано.

Да и на поздно особо рассчитывать не приходится.

В первый месяц Иньиго и в ус не дул. Туда-сюда прокатился по Испании и Португалии. На второй месяц перебрался во Францию и до конца года пробыл там. Потом год в Италии, потом Германия, потом вся Швейцария.

Он забеспокоился лишь спустя пять лет сплошных неудач. Он уже повидал Балканы и почти всю Скандинавию, наведался к флоринцам и к народонаселению Гульдена, скатался на Русь-матушку и шаг за шагом обошел все побережье Средиземного моря.

До него дошло: десять лет учебы – это на десять лет дольше, чем нужно; слишком многое могло произойти за такой срок. Скажем, шестипалый вельможа отправился в Азию крестоносцем. Или богатеет в Америке. Или заделался отшельником в Вест-Индии. Или… или…

Умер?

В двадцать семь лет Иньиго вечерами выпивал пару-тройку лишних бокалов вина – иначе не уснуть. В двадцать восемь он выпивал пару-тройку лишних бокалов, чтобы лучше обедалось. В двадцать девять без вина было не проснуться поутру. Его мир распадался на куски. Мало того что каждый день сулил неудачу – началось кое-что другое, равно ужасное.

Ему наскучивало фехтование.

Он слишком многое умел. Зарабатывал он тем, что по ходу странствий отыскивал местных чемпионов, вызывал их на бой, разоружал и забирал все ставки. Выигрышами расплачивался за еду, жилье и вино.

Но местные чемпионы – мелочь пузатая. Даже зубры в крупных городах – мелочь пузатая. Даже столичные мастера – пузатая мелочь. Никаких соперников, не об кого поточить когти. Жизнь бессмысленна, план бессмыслен, все, абсолютно все лишилось всяких резонов.

В тридцать лет он отпустил своего призрака. Бросил поиски, забывал есть, спал разве что изредка. Коротал время в обществе бутылки, и этого ему хватало.

От него осталась одна скорлупа. Величайшая фехтовальная машина со времен корсиканского аса даже клинок толком в руки не брала.

В таком виде его и нашел сицилиец.

Первое время крошечный горбун разве что снабжал его вином покрепче. Затем, чередуя лесть и пинки, принялся отлучать Иньиго от бутылки. Ибо у сицилийца была мечта: его хитроумие, плюс сила турка, плюс шпага испанца – и они станут могущественнейшей преступной организацией цивилизованного мира.

Так оно и вышло.

В темных закоулках их имена шибали похлеще страха; у всех водятся нужды, которые трудно удовлетворить. Ширились богатство и слава Сицилийской Стаи (даже тогда двое были обществом, трое – стаей). До чего угодно дотянутся, до чего угодно опустятся. Доселе невиданной молнией вновь засверкал клинок Иньиго. Месяц за месяцем росла непомерная сила турка.

Но предводительствовал горбун. Тут двух мнений быть не могло. Иньиго понимал, что без горбуна валялся бы в подворотне, глядя в небо и клянча подаяние на вино. Слово сицилийца – не просто закон, но святое евангелие.

И когда сицилиец сказал: «Убей человека в черном», все прочие варианты попросту испарились. Человек в черном должен умереть…

Прищелкивая пальцами, Иньиго расхаживал над обрывом. В пятидесяти футах под ним по скале карабкался человек в черном. Нетерпение Иньиго достигло точки кипения. Восхождение было неторопливое. Найти трещину, сунуть руку, найти другую трещину, сунуть другую руку; еще сорок восемь футов. Иньиго хлопнул по эфесу и быстрее защелкал пальцами. Поглядел на руки скалолаза в плаще, отчасти надеясь увидеть лишний палец, но нет – у человека в черном была рука стандартной комплектации.

Еще сорок семь футов.

Еще сорок шесть.

– Эй, ты! – заорал Иньиго, потеряв терпение.

Человек в черном глянул вверх и что-то буркнул.

– Я за тобой наблюдаю.

Человек в черном кивнул.

– Ты не торопишься, – сказал Иньиго.

– Слушай, не хочу грубить, – наконец ответил человек в черном, – но я сильно занят. Не отвлекай меня, сделай милость.

– Прости, – сказал Иньиго.

Человек в черном снова что-то буркнул.

– Ты, наверное, быстрее не можешь? – спросил Иньиго.

– Если тебе охота побыстрее, – не скрывая раздражения, ответил человек в черном, – сбрось мне веревку или ветку опусти. Займись делом.

– Я могу, – согласился Иньиго. – Но ты вряд ли примешь мою помощь – я ведь тут тебя жду, чтобы убить.

– Это омрачает наши отношения, – сказал человек в черном. – Боюсь, тогда придется подождать.

Еще сорок три фута.

Еще сорок один.

– Хочешь, я дам слово испанца? – предложил Иньиго.

– Не пойдет, – ответил человек в черном. – Знавал я испанцев.

– Я тут сейчас рехнусь, – сказал Иньиго.

– Как захочешь поменяться местами – сразу дай знать.

Еще тридцать девять футов.