Текст книги "Гость из Альтрурии"

Билеты продавались медленно даже у нас в гостинице. Многие находили, что они непомерно дороги, и кое-кто, узнав цену, говорил прямо, что и так все время слышит рассказы про Альтрурию и они успели порядком ему надоесть.

Миссис Мэйкли говорила, что ничего иного от этой публики она и не ожидала – все они пошляки и плебеи и к тому же скупердяи; интересно, с какими лицами они будут предлагать билеты ей, когда сами затеют что-нибудь. Она призналась, что злится на себя за то, что задумала подшутить над мистером Гомосом, и я заметил, что она старалась быть «en evidence»[8]8
  замеченный (фр.)


[Закрыть] в его обществе, когда появлялся кто-нибудь из несговорчивых дам. Она созналась, что у нее не хватает духу спросить у дежурного, сколько продано билетов из тех, что она оставила в конторе. Как-то утром – на третий или на четвертый день, – когда мы шли с ней завтракать, ее остановил старший официант и смущенно спросил, не может ли она выкроить для него несколько билетов – у него, кажется, будет возможность их распространить. К моему изумлению, эта беспринципная особа ответила:

– Ну, разумеется. А сколько вам нужно? – и тут же достала пачку из кармана, где, по-видимому, всегда держала их наготове.

– А что, если я попрошу двадцать, – спросил он, – это не будет слишком много?

– Отнюдь нет! – ответила она. – Здесь двадцать пять, – и вручила ему всю пачку.

В тот же день, когда мы сидели с ней на веранде, к нам неторопливым шагом подошел Рубен Кэмп и сказал, что если она согласна дать ему попытать счастья, то, может, ему удастся продать какое-то количество билетов на лекцию.

– Берите сколько хотите, Рубен, – сказала она, – и надеюсь, что вам повезет больше, чем мне. Я просто возмущена поведением этих людей.

На этот раз она выудила из кармана несколько пачек, и он спросил:

– То есть вы предлагаете мне забрать все?

– Все до одного, – с моими наилучшими пожеланиями, – беззаботно ответила она, однако, когда он спокойно взял все билеты, она слегка всполошилась. – А ведь их здесь сто штук, знаете?

– Знаю. Я посмотрю, что можно сделать среди здешнего населения. Кроме того, на узловой станции стоит поезд с путевыми рабочими, у меня среди них много знакомых. Думаю, что кое-кто из них захочет прийти.

– Не забудьте, билеты по доллару, – сказала она.

– Это не страшно, – сказал Кэмп, – будьте здоровы!

Когда наконец он удалился, по обыкновению чуть косолапо ступая, миссис Мэйкли повернулась ко мне и сказала растерянно:

– Не знаю как-то!

– Не знаете, что будет, если на лекцию явится целая артель путевых рабочих. Я тоже не знаю, но осмелюсь предположить, что дамы, купившие билеты, будут не очень-то довольны.

– Подумаешь! – сказала миссис Мэйкли с неподражаемым пренебрежением. – Мне-то какое дело, будут они довольны или нет. Только вот Рубен забрал все мои билеты и скорей всего продержит их до последней минуты, а потом вернет, когда их уже не продашь. Знаю я их! Вот что, – воскликнула она торжествующе, – я сейчас же обойду гостиницу и объявлю, что билетов у меня больше нет, а потом зайду к регистратору и велю ему придержать все, что у него осталось непроданным, а уж я его не обижу.

Вернулась она с видом несколько озадаченным:

– У него никаких билетов не осталось. Говорит, что утром к нему зашел какой-то старик из местных и забрал все до единого – он даже точно не помнит сколько. Спекуляцией они, что ли, решили заняться? Если только Рубен Кэмп вздумает сыграть со мной такую штуку… Да что же я? – вдруг прервала она себя. – Раз так, я и сама попробую спекульнуть. Собственно, почему бы и нет? Я с радостью заставлю кое-кого из этих особ заплатить мне вдвойне, да что там – втройне – за билет, от которых они носы воротили. А-а, миссис Белкэм, – окликнула она даму, приближавшуюся к нам с противоположного конца веранды, – вам будет приятно узнать, что я сбыла все свои билеты. Это такое облегчение!

– Сбыли? – переспросила миссис Белкэм.

– Все до единого!

– Я думала, – сказала миссис Белкэм, – вы поняли из моих слов, что, в случае если моя дочь приедет навестить меня, я хотела бы взять нам с ней по билету.

– Вот уж чего не поняла, – сказала миссис Мэйкли, шкодливо подмигнув мне, – но, если они вам нужны, то вам придется сказать мне об этом сейчас безо всяких оговорок и, если мне что-то возвратят – я раздала часть билетов друзьям для распространения, – я продам два вам.

– Они мне нужны! – сказала миссис Белкэм, чуть помолчав.

– Отлично! За две штуки вы заплатите пять долларов. Я почитаю своим долгом выручить как можно больше ради нашей цели. Внести вас в список?

– Да! – сказала миссис Белкэм довольно сердито, но миссис Мэйкли записала ее в свой блокнот, сияя дружелюбием, которое нисколько не потускнело, когда в течение следующих пятнадцати минут к нам поспешно подошли еще с десяток дам, согласных купить билеты на тех же условиях.

Это было выше моих сил. Чувствуя себя в большой степени «particeps criminis»[9]9
  соучастник преступления (лат.)


[Закрыть], я встал, чтобы удалиться. Совесть миссис Мэйкли была, по-видимому, не замутнена, как слеза младенца.

– Просто не знаю что и делать, если Рубен Кэмп или старший официант не вернут мне хоть сколько-то билетов. Придется поставить как можно больше кресел в проходах и драть за них по пяти долларов. Вот уж никогда не ожидала, что все сложится так счастливо.

– Я завидую вашей способности видеть происходящее в таком свете, миссис Мэйкли, – сказал я с тоской. – А вдруг Кэмп заполнит весь зал своими путевыми рабочими, как это понравится дамам, которым вы продали билеты по пять долларов?

– Тьфу! Какое мне дело до того, что нравится этим кикиморам? Раз уж мы устраиваем сбор на восстановление и украшение дома Господня, то тут все должны быть равны – как в церкви.

Время шло. Миссис Мэйкли запродала невозвращенные билеты всем дамам в гостинице, а в пятницу вечером Рубен Кэмп принес сто долларов; старший официант еще раньше вручил ей двадцать пять.

– У меня не хватило духу спросить их – продавали они билеты с надбавкой или нет, – призналась она мне. – Как по-вашему, позволила бы им совесть сделать это?

Под лекцию была отведена большая зала, где танцевала по вечерам молодежь и где устраивались обычные для курортных гостиниц развлечения. У нас уже выступал чтец-декламатор. Мы присутствовали на сеансе черной магии, слушали фонограф, концерт студенческого хора и многое другое. В зале помещалось одновременно человек двести – это при условии, что стулья стояли тесно; а миссис Мэйкли, по ее собственному признанию, продала чуть ли не двести пятьдесят мест, да еще надо было прибавить сюда билеты, которые – согласно ее обещанию – должны были поступить в продажу перед самым началом. Утро субботы она тешила себя надеждой, что многие из тех, кто живет в других гостиницах и на дачах, купили билеты с благотворительной целью, а приходить вовсе не собираются; она прикидывала, что человек пятьдесят, по меньшей мере, останется дома, – но вот если Рубен Кэмп распродал билеты среди местных жителей, то уж эти-то люди, потратившись на развлечение, придут все, как один. Спросить старшего официанта, кому пошли билеты, взятые им, она просто не решалась.

Начало лекции было назначено на три часа, с тем чтобы дать людям хорошенько выспаться после обеда, подававшегося в час, и прийти в соответствующее настроение. Но еще задолго до назначенного часа люди, которые обедают в двенадцать и никогда не спят после обеда, начали прибывать в гостиницу пешком, на телегах, в щегольских колясках, в покрытых засохшей грязью фургонах и всевозможных разбитых повозках. Они ехали, как в цирк – старички со старушками и молодожены, семьи с детьми и хорошенькие девицы со своими кавалерами. А приехав, привязывали лошадей к задкам повозок, уходили в рощицу между гостиницей и станцией и располагались в тени деревьев пикником. Около двух мы услышали пыхтение паровоза, хотя в этот час никаких поездов не ожидалось, и вскоре показался коротенький состав с путевыми рабочими, махавшими из окон платками и, по всей видимости, настроенными на веселый лад. У некоторых были в руках флажки: в одной американский звездно-полосатый, в другой – вероятно, в знак приветствия моему гостю – белый флаг Альтрурии. Многие фермеры явились в гостиницу без билетов, рассчитывая купить их на месте, и миссис Мэйкли приходилось выкручиваться и давать заведомо невыполнимые обещания. Она поминутно совещалась с хозяином гостиницы, который решил раздвинуть дверь, соединявшую столовую с соседней гостиной, так чтобы прислуга и фермеры могли послушать лекцию, не причиняя неудобства постояльцам гостиницы. Она сказала, что он снял у нее с плеч тяжеленный груз и ей больше не о чем беспокоиться, поскольку теперь уже никто не посмеет жаловаться, что его усадили с прислугой и туземцами, и в то же время всем будет отлично слышно.

Она не успокоилась, пока не послала кого-то за мистером Гомосом и не сообщила ему этот восхитительный проект. Я не мог решить, радоваться мне или печалиться, когда он тут же ответил ей, что, если в качестве уступки нашим классовым различиям подобное разделение его слушателей будет осуществлено, он должен будет вовсе отказаться от выступления.

– Но что же нам тогда делать? – простонала она, и на глазах у нее выступили слезы.

– Вы получили деньги за все свои билеты? – спросил он, и в голосе его зазвучало неподдельное отвращение ко всему начинанию.

– Ну да! И еще сверх того. Кажется, в гостинице не найдется человека, который не заплатил бы по меньшей мере доллар за то, чтобы послушать вас, и это ставит меня в весьма щекотливое положение. Милый мистер Гомос! Я не верю, что вы можете быть столь непреклонным в своей принципиальности! Подумайте, ведь все это делается к вящей славе храма Божьего.

Эта нахалка становилась просто невыносимой.

– Раз так, – сказал альтрурец, – никто не может огорчиться или быть в обиде, если я скажу свое слово под открытым небом, где все будут равны, без всяких привилегий или отличий. Мы пойдем в лесок, примыкающий к теннисным кортам, и там, на его опушке, проведем наше собрание, как это обычно делается в Альтрурии – на свежем воздухе и ничем от мира не отгороженные, разве что горизонтом.

– Как раз то, что надо! – вскричала миссис Мэйкли, – кто бы мог подумать, что вы так практичны, мистер Гомос? Знаете, я все-таки не верю, что вы альтрурец. Вы, наверное, замаскированный американец.

Альтрурец отвернулся, никак не отозвавшись на это лестное замечание, но миссис Мэйкли и не стала ждать ответа. Она умчалась прочь, и вскоре я увидел, как она атакует хозяина – по-видимому, не безрезультатно, потому что он хлопнул себя по ляжке и скрылся, а в следующий миг швейцары, коридорные и посыльные уже потащили из здания гостиницы стулья на теннисную площадку, которая и без того была обставлена скамейками. В скором времени вся она оказалась ими заполнена, и диванчики пришлось расставлять уже на лужайке, граничащей с рощей.

Около половины третьего из гостиницы стали появляться ее гости и занимать лучшие места, словно имели на то неоспоримое право; тут же начали подкатывать большие кареты всевозможных фасонов и горные фургоны из других гостиниц. Веселые компании вылезали из них, перекликаясь между собой, и рассыпались но теннисной площадке, пока все стулья на ней не оказались заняты. Было приятно смотреть, как местные жители, путевые рабочие и гостиничная прислуга с их природной деликатностью уступали места людям более высокого звания, и только после того, как все стулья и диванчики были разобраны приехавшими на отдых горожанами, стали рассаживаться и они, прямо на траве и на усыпанной хвоей земле вдоль опушки рощи. Мне очень хотелось указать на этот факт альтрурцу – по-моему, он несомненно доказывал, что подчинение такого рода присуще человеческой натуре и что принцип, так хорошо впитанный цивилизацией нашей страны, с тех пор как жизнь ее пошла по демократическому пути, был внушен никем иным, как самим господом Богом. Однако мне не удалось поговорить с ним после того, как все угомонились, потому что к этому времени он уже стоял возле островка низкорослых сосен, дожидаясь, чтобы все смолкли. Присутствовало, на мой взгляд, никак не менее пятисот человек, и картина, открывшаяся нам, поражала той колоритностью, которой отличаются скопища самых разнообразных одежд и лиц. Многие наши дамы были в хорошеньких шляпках, с нарядными зонтиками в руках. Но, должен сказать, что и более спокойные коричневатые тона ситцевых платьев на пожилых фермершах и их старомодные чепцы, как ни странно, добавляли яркости краскам, а солнечные отблески, мелькавшие там и сям на канотье мужчин, веселили глаз – в общем, было хорошо.

Небо было без облачка, и свет прохладного предвечернего солнца покоился на склонах внушительных гор, подступавших с востока. Высокие сосны чернели на горизонте; по мере того как они придвигались ближе, все отчетливей проступала зеленоватая голубизна их иголок, а свежеосыпавшаяся хвоя прочерчивала между ними желтые тоннели, уходящие в глубь царства воздушных теней.

За миг до того как альтрурец заговорил, легкий ветерок шелохнул вершины сосен, и они загудели сильно и мелодично, как орган, однако вежливо смолкли при первых звуках его сильного голоса.

11

– Я не мог бы нарисовать вам ясную картину настоящего положения вещей в моей стране, – начал альтрурец, – не рассказав сперва об условиях, существовавших в ней до нашей Эволюции. Похоже на то, что существует некий закон, которому подчиняется все живое и согласно которому жизнь рождается из тлена. Землю следует удобрять продуктами распада, прежде чем посеять в нее зерно, которое потом взойдет здоровым злаком. Сама истина должна перестать восприниматься нашими чувствами, прежде чем она оживет в наших душах. Сын человеческий должен принять крестную муку, прежде чем мы познаем Сына Божия.

Так было с заветом, который Он оставил миру и которому следовали первые христиане, любившие друг друга и владевшие всем сообща, – к этому идеалу мы стремились с древних времен. Проповедник, потерпевший кораблекрушение и выброшенный на берег нашей языческой страны, покорил наши сердца рассказом о первой христианской республике и установил у нас по ее образу и подобию содружество, проникнутое духом миролюбия и доброжелательства. Наше содружество погибло, как погиб и прообраз его – или, может, людям только так показалось, – затем последовали долгие годы гражданской и экономической смуты, когда каждый человек подымал оружие против своего соседа и все решала сила, называвшая себя правом. Религия перестала быть опорой в этом мире и превратилась в смутную надежду на жизнь грядущую. Мы погрузились во мрак. И, прежде чем нам удалось нащупать путь к свету, у нас в стране на долгие века воцарился хаос.

Первые проблески зари были редки и с трудом различимы, и все же люди собирались вокруг этих источников света, а когда они стали дробиться, превращаясь в светящиеся точки, то и вокруг тех сбивались кучки людей. Так складывался новый порядок, и это было лучше, чем предшествующая тьма. Однако война не затихала. Людей по-прежнему раздирали зависть и жадность, и слабые, склоняясь перед сильными, обрабатывали их поля и служили в их войсках: сильные же в свою очередь защищали слабых от других сильных. Все было так ловко запутано, что слабые никак не могли понять – от кого же их защищают, а защищали-то их от самих себя. Но, тем не менее, подобие покоя и порядка, пусть обманчивого и неустойчивого, какое-то время сохранялось. Сохранялось недолго, если брать за единицу измерения существование одного народа, бесконечно – если мерить жизнью людей, родившихся и умерших за этот период.

Но и этому беспорядку, жестокому, беспощадному и бессмысленному, сохранявшемуся только потому, что он сумел замаскироваться под порядок, пришел однажды конец. То там, то здесь кто-то из сильных подчинял себе всех остальных; в результате сильных становилось все меньше, и сами они в конце концов уступили власть высшему повелителю, и в стране установился общий порядок, как его называли тогда, или общий беспорядок, как мы сказали бы сейчас. Этот порядок – или беспорядок – продолжался еще века и, обеспечивая бессмертие народа, люди все так же трудились, и боролись, и умирали без надежды на лучшее будущее.

И вот пришло время, когда бесконечный кошмар не устоял перед прекрасной мечтой о будущем, мечтой о том времени, когда закон будет законом не для одного человека и не для кучки людей, а для всех и каждого.

Жалкое быдло поднялось, и трон пал, скипетр сломался, и корона укатилась далеко во тьму прошедших веков. Мы решили, что настала райская жизнь, что теперь у нас всегда будут царить свобода, равенство и братство. Вообразили, что теперь нас водой не разольешь и брат больше никогда не потеснит брата, что при равных возможностях для всех мы будем богатеть все вместе и у нас настанет всеобщий мир и благоденствие. У нас снова – после стольких-то веков – была республика, а республика – как мы знали из туманных летописей – это братство и благополучие. Все были вне себя от восторженных надежд, и лишь очень немногие пророчили, что ничего путного наша неограниченная свобода не принесет нам, а только одни беды. Человеческий ум и человеческие руки высвободились и могли быть направлены на деятельность, о которой прежде и не помышляли. Изобретение следовало за изобретением. Наши реки и моря превратились в артерии, по которым без устали, как челноки, сновали пароходы, перевозя с места на место плоды нашего созидательного труда. Машины, помогавшие экономить труд, непрестанно множились, словно обладали плодоносной силой, и всевозможные товары вырабатывались невероятно быстро и дешево. Деньги текли ручьем; огромные состояния «разрастались, словно вырвавшиеся из-под земли пары», по выражению вашего Мильтона.

Сначала мы не сознавали, что это дыхание самих недр ада и что алчность, обуявшая всех нас, без исключения, наводнила землю ненавистью. Прошло много времени, прежде чем мы сообразили, что в топках наших пароходов вместе с углем сгорают жизни кочегаров и что шахты, из которых мы черпаем наше богатство, становятся могилами тех, кто, пребывая без света и воздуха, не обрел, однако, покоя смерти. Мы не понимали, что машины, помогающие экономить труд, были чудовищами, пожиравшими женщин и детей и доводившими до последней степени изнурения мужчин по велению силы, которой ни одному человеку не разрешено было касаться.

То есть мы не смели касаться ее, ибо именовала она себя Кормилицей, Богатством, Народным благом и нагло требовала, чтобы трудящиеся массы ни на секунду не забывали о том, что станется с ними, если она откажет им в возможности губить себя, служа ей. Она требовала для себя от государства неограниченной свободы действия и полной безнаказанности, права поступать всегда и везде, как ей заблагорассудится, не спрашиваясь у народа, для которого, как известно, пишутся законы. Она добилась своего, и, живя по ее законам, мы сделались богатейшей страной под солнцем. Фонд – так мы назвали эту силу, страшась поминать ее истинное название – вознаграждал своих приверженцев доходами в двадцать, в сто, в тысячу процентов, а чтобы удовлетворить его потребность в рабочих, которые управляли бы его машинами, появилось особое племя несчастных, плодившихся затем, чтобы служить ему, чьи дети становились его добычей чуть ли не с колыбели. Но подлость имеет свои пределы, и закон – глас народа, так долго постыдно молчавшего – встал наконец на защиту тех, кто был до той поры беззащитен. Над Фондом – впервые с его основания – был установлен контроль, и он уже не мог больше заставлять своих рабов работать по двенадцать часов в сутки, непрестанно рискуя лишиться жизни или остаться калекой – стоило только на миг зазеваться, стоя у машины, – существуя в условиях, в которых ни о порядочности, ни о нравственности не могло быть и речи. Время стопроцентных и тысячепроцентных доходов миновало, но Фонд по-прежнему требовал свободы действий и безнаказанности и, несмотря на то что сам осудил свои прежние чудовищные злоупотребления, объявил, что дальнейший прогресс и цивилизация возможны лишь при его власти. Он стал распускать слухи о своей робости, хотя история его была полна самых дерзких мошенничеств и преступлений, грозился отойти от дел, если ему будут совать палки в колеса или хотя бы возражать. И опять добился своего, и мы, казалось, стали богатеть пуще прежнего. Земля запестрела городами, где богачи в великолепных дворцах тщеславились своей роскошью, а бедняки ютились в убогих лачугах. Деревня была истощена; всю ее продукцию, всю наиболее способную и энергичную часть населения поглощали центры коммерции и промышленности. Страна была опутана сетью железных дорог, которые связывали фабрики и литейные цехи с полями и шахтами, заводские корпуса обезображивали пейзаж и портили людям жизнь.

Но вот ни с того ни с сего, когда работа шла как по маслу и власть Фонда была прочна, как никогда, его осенило вдруг, что в самой сути системы кроется что-то неладное. До этого он всегда ратовал за свободу действий, за равные возможности, за свободную конкуренцию, а выяснилось, что процветать он способен исключительно как монополия. Стоит только конкуренции оживиться, и для конкурирующих предприятий начинаются одни сплошные неприятности, которые кончаются лишь тогда, когда одно из них возьмет верх над всеми остальными. Вот тогда у него наступает благоденствие.

Фонд начал действовать в соответствии со своим новым прозрением. Железные дороги объединились, соперничающие отрасли промышленности сливались – каждая отрасль под единым руководством. Выяснилось, что монополия, а вовсе не конкуренция способствует наилучшему распределению благ, которые Фонд несет человечеству. Но, как и прежде, товаров то не хватало, то их было слишком много, и часто случалось, что в то время, когда по улицам бродили голодные люди в лохмотьях, городские амбары ломились от гниющих плодов земных, выращивая которые фермеры гнули спину от зари до ночи, а на складах тучи моли пожирали мануфактуру, на производство которой не жалели жизни своей ткачи. Вслед за этим, по каким-то неуловимым причинам, исчезало все, и никакими деньгами невозможно было вернуть неизвестно куда подевавшиеся товары.

Да что там, даже деньги исчезали временами в подвалах Фонда, с не большим на то основанием, чем когда они начинали течь из этих подвалов рекой. Теоретически деньгами ведал народ, точнее народное правительство, – на самом же деле ведал ими Фонд, он же распоряжался ими и производил с ними всякие фокусы – смотрите, мол, вот они! Ан вот их и нет! Правительство чеканило золотые монеты, у народа же были лишь бумажные деньги, которые выпускал Фонд. Но вне зависимости от того, была ли в данный момент нехватка денег или их изобилие, постоянно кто-то терпел банкротство, и ничего поделать было нельзя; соответственно экономическая жизнь страны продолжала постоянно испытывать тяжелые потрясения, именовавшиеся паникой на бирже, вслед за этим наступал длительный период спада, после чего положение выравнивалось. Наша экономика не подчинялась никаким законам, но поскольку Фонд мало интересовал дух закона, он никогда не беспокоился о его букве в применении к нашим обстоятельствам. Вначале, когда все обстояло достаточно просто, он, в случаях необходимости, закон покупал, – через избирателей, принимавших участие в голосовании, а затем, по мере того как мы становились цивилизованней – находя общий язык с органами законодательной власти, равно как и с судьями. Но это были еще цветочки. Когда наступила эра консолидации и продажность расцвела совсем уж пышным цветом, появилась необходимость в законах, вердиктах и судебных решениях. Тут уж такое началось…

– Погодите-ка! – чей-то резкий гнусавый голос сердито прервал полнозвучный густой голос альтрурца, и все головы сразу повернулись в ту сторону.

Голос принадлежал старому фермеру, он стоял напыжившись, засунув руки в карманы, всем корпусом наклонившись к оратору.

– Вы лучше про Альтрурию расскажите. Америку мы и без вас знаем.

Он сел. Прошла секунда, прежде чем остальные ухватили смысл сказанного. Затем восторженные вопли и громовые раскаты хохота раздались с той стороны, где сидел простой люд; должен сказать, как это ни прискорбно, что к смеху присоединился и мой друг банкир:

– Вот это да! Вот это молодец! Здорово сказано! – вырывалось из сотен плебейских глоток.

– Постыдились бы! – сказала миссис Мэйкли. – Мне кажется, господа, один из вас должен сказать что-то по этому поводу! Что подумает мистер Гомос о нашей цивилизации, если мы никак не одернем их.

Она сидела между мной и банкиром, и, заметив ее негодование, он расхохотался и того пуще.

– И поделом ему! – сказал он. – Сам доигрался. А ну его! Пусть теперь целуется со своими дружками!

Альтрурец подождал, чтобы суматоха улеглась, и спокойно сказал:

– Я не вполне понимаю.

Старый фермер снова вскочил:

– Я что хочу сказать. Я свой доллар отдал, чтобы послушать про страну, где нет никаких коопераций, никаких монополий и где судей не покупают, и не позволю, чтобы меня баснями кормили вместо того, чтобы рассказать, как дело теперь обстоит. Не позволю! О том, как здесь дела делаются, я знаю. Проложат рельсы через твой двор, перебьют весь твой скот, а ты потом таскайся из одного суда в другой, пока тебя как липку не обдерут…

– Да садись ты, слышишь – садись! Пусть он продолжает. Он тебе все разъяснит, – крикнул один из путевых рабочих, но фермер не унимался, и сквозь хохот и выкрики до меня продолжало доноситься его бормотание, что он ни в жисть доллара б не заплатил, знай он, что тут про корпорации и монополии будут рассказывать – они у нас и так под самым носом, можно сказать, глаза намозолили… Но тут я увидел, что к нему пробирается Рубен Кэмп. Отчитав как следует фермера, он пошел обратно на свое место. После чего тот, запинаясь, пробормотал:

– Ну что ж, может, оно и так, – и снова затерялся в группе, из которой возник. Я представил себе, как бранит его жена – вероятно, с трудом удерживается, чтобы не натрясти его хорошенько за плечи при всем народе.

– Мне было бы очень неприятно, – продолжал альтрурец, – если бы кто-то счел, что я не даю вам bona fide[10]10
  чистосердечный, вполне искренний (лат.)


[Закрыть] отчета о положении в нашей стране до Эволюции, когда, начав свой великий мирный поход против Фонда, мы впервые назвались Альтрурией. Что же касается того, что я пародирую или толкую аллегорически условия, существующие в вашей стране, то скажу лишь, что для этого я недостаточно компетентен. Но каковы бы ни были эти условия, не дай Бог, чтобы их сходство с нашими – которое вы, как кажется, усмотрели – довело вас до того отчаянного положения вещей, в котором в конце концов оказались мы. Я не стану утомлять вас подробностями, откровенно говоря, я боюсь, что и так чрезмерно отвлекся, описывая наши дела, но поскольку ваш собственный опыт дает вам возможность разобраться в том, что я имею сказать, буду продолжать, как начал.

Вы поймете из моего рассказа, что Фонд забрал власть в свои руки не без нашего сопротивления. Рабочие, которые сильнее всего страдали от его гнета, очень скоро начали из чувства самосохранения объединяться на борьбу с ним! Сначала по ремеслам и по профессиональным признакам, затем ремесленники образовали свои конгрессы, а люди свободных профессий – свои федерации. И наконец возник один гигантский союз, в который вошли все те, кто в силу своих потребностей или интересов оказался не на стороне Фонда. Это хорошее альтруистическое объединение людей слабых ради защиты тех, кто был еще слабее, не развернулось во всю ширь своих возможностей, пока Фонд, следуя своему разрушительному инстинкту, не добился слияния всех монополий в одну огромную монополию, пока сильнейшие не пожрали тех, кто был слабее, и верховный властелин не подчинил в конце концов нас себе, став нашим, хоть и не венчанным императором. Мы так долго жили по принципу «каждый сам за себя», что отобрать у нас всю нашу недвижимость не составило никакого труда. Теперь Фонд владел не только землей, но и ее недрами и фабриками, построенными на ее поверхности; Фонду принадлежали моря и плавающие по их волнам корабли, и рыба в их глубинах; он ведал всеми транспортными средствами и распределением всех товаров и продуктов, производимых в разных концах страны. И, в соответствии с железным непреложным законом логики, выходило, что Фонд-то существует, а мы нет.

Но и Фонд кое-что проворонил. Он с такой легкостью покупал представителей законодательной власти и судей, что и думать забыл о выборах. Он оставил нам избирательное право – пусть, мол, тешатся, выбирая себе регулярно очередного глиняного истукана, которого затем он – то есть Фонд – сформирует, согласно своим желаниям и потребностям, и будет управлять им как хочет. Фонд знал, что верховная власть принадлежит ему, как бы мы ни называли избранную нами пешку – президент ли, губернатор или мэр; у нас были другие наименования для этих должностных лиц, я просто употребляю принятую у вас терминологию, чтобы вас не путать, и надеюсь, мой добрый друг, сидящий вон там, не сочтет, что я по-прежнему рассказываю об Америке.

– Нет, не сочту, – отозвался старый фермер, не вставая. – Мы до этого докатились, но не совсем.

– Не торопись! – возразил путевой рабочий, – всему свое время. Продолжайте! – крикнул он альтрурцу.

Альтрурец продолжал свой рассказ:

– С самого начала между Фондом и пролетариатом не прекращалась борьба. Фонд утверждал, что он – лучший друг рабочих, и при посредстве подвластной ему прессы неустанно шельмовал тех вождей, которые учили нас, что враг пролетариата – это Фонд, и склоняли к забастовкам и иным выражениям протеста, чтобы добиться повышения оплаты труда и сокращения рабочего дня. Надо сказать, что когда того требовали обстоятельства, друг пролетариата обращался с этим самым пролетариатом, как с заклятым врагом. В периоды перепроизводства – как это у них называлось – он закрывал предприятия и проводил массовые увольнения, обрекая семьи рабочих на голод, или же предоставлял им какую-нибудь пустяковую работу, сам же претендовал на то, чтоб его признали всеобщим благодетелем за то, что он совсем предприятия не закрывает. Он не упускал случая снизить рабочим заработок; он проводил законы, направленные на то, чтобы запретить забастовки и вообще всячески ущемить рабочих, тогда как судьи судили их за организацию заговора и старались истолковывать любой закон им во вред, даже в тех судебных делах, когда у представителей законодательной власти не было в мыслях как-то запутать его. Упаси Боже, чтобы вы тут в Америке дожили до чего-то подобного, но если это произойдет, то дай вам Бог найти столь же простой выход, как тот, что наконец удалось найти нам как раз в дни, когда от свободы осталось одно лишь название, а слово «справедливость» можно было употреблять разве что в насмешку.