Текст книги "Гость из Альтрурии"

– А что, если бы, – продолжал он, – кто-нибудь из местных поймал бы вас на слове и заявился со своей женой к вам с визитом, как это делают дачники, желая завязать с кем-то знакомство?

– Я была бы только рада, – сказала миссис Мэйкли, – и прием бы им был оказан самый любезный.

– Такой же, как дачникам?

– Пожалуй, с дачниками у меня нашлось бы больше общего: общие интересы, общие знакомые и, по всей вероятности, больше тем для разговора…

– Они принадлежали бы к одному с вами классу, вот и вся разница. Если бы вы поехали на Запад и к вам пожаловал бы с супругой владелец одной из огромных ферм, простирающихся на двадцать тысяч акров, неужели вы повели бы себя с ними так, как с нашими туземцами? Да никогда! Все вы были бы состоятельные люди и как таковые отлично понимали бы друг друга.

– Вот уж нет, – перебила его миссис Мэйкли. – Есть масса богатых людей, с которыми никто не хочет знаться и которые никак не могут попасть в общество – людей темных и грубых. И, уж если говорить о деньгах, мне не кажется, что селяне радуются им меньше других.

– Напротив, больше, – сказал молодой человек.

– Ну так как же? – спросила миссис Мэйкли, будто выдвинула неоспоримый аргумент. Молодой человек ничего не ответил, и она продолжала: – А теперь давайте спросим вашу сестру – пусть она скажет, делала ли я когда-нибудь разницу между ней и другими юными девушками, живущими у нас в гостинице?

Молодая девушка покраснела, не испытывая, видимо, желания отвечать.

– Ну, Лиззи! – воскликнула миссис Мэйкли, и по тону ее можно было понять, что она не на шутку обижена.

Мне эта сцена показалась достаточно мучительной, и я посмотрел на миссис Кэмп в надежде, что она скажет хоть что-нибудь и разрядит атмосферу. Но она промолчала. На ее крупном приветливом лице отражался лишь интерес к разговору, ничего больше.

– Вы же сами знаете, миссис Мэйкли, – сказала девушка, – что вы не относитесь ко мне так, как к барышням из гостиницы.

Ни в тоне ее голоса, ни в выражении глаз не сквозило обиды, только сожаление – она как будто думала, что, если бы не это досадное обстоятельство, она могла бы любить эту женщину, от которой, по-видимому, видела много добра.

Слезы выступили на глазах у миссис Мэйкли, и она обратилась к миссис Кэмп:

– Значит, вы все так к нам относитесь? – спросила она.

– А почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответила больная. – Однако нет, не все деревенские жители смотрят на вещи нашими глазами. Многие из них испытывают как раз те чувства, как вам бы хотелось, но это потому, что они живут бездумно. А раз задумавшись, начинают испытывать те же чувства, что и мы. Но я не осуждаю вас. Вы не можете переделать себя, так же как и мы. По крайней мере, в этом мы друг от друга мало чем отличаемся.

Усмотрев в этих словах признаки потепления, миссис Мэйкли слегка приободрилась и жалобным голосом – словно напрашиваясь на дальнейшее сочувствие – проговорила:

– То же самое сказала мне и хозяйка домика, который мы видели по дороге: кто-то должен быть богат и кто-то должен быть беден – так уж устроен мир.

– А как бы вам понравилось быть в числе тех, кто должен быть беден? – спросил молодой Кэмп с ехидной усмешкой.

– Не знаю, – сказала миссис Мэйкли с неожиданной горячностью, – но уверена, что я не стала бы обижать ни бедных ни богатых.

– Я очень сожалею, если мы обидели вас, миссис Мэйкли, – сказала миссис Кэмп с достоинством, – но вы задавали нам вопросы, и нам казалось, что вы хотите получить на них правдивые ответы. Зачем же было нам приглаживать правду?

– Иногда вы все же это делаете, – сказала миссис Мэйкли, и на глазах у нее снова показались слезы. – И потом вы ведь знаете, как я расположена ко всем вам.

У миссис Кэмп сделался растерянный вид.

– Может, мы и наговорили лишнего. Но я не могла иначе – да и дети, разумеется, не могли, – раз уж вы стали нас расспрашивать прямо при мистере Гомосе.

Я взглянул на альтрурца, который сидел молча и внимательно слушал, и внезапно в душу мне закралось сомнение относительно него: да человек ли он, обычный смертный, индивидуум, как мы все, или же некая лакмусовая бумажка, посланная свыше, чтобы выявить всю скрытую в нас искренность и показать, как мы в действительности относимся друг к другу. Бредовая мысль, но мне подумалось, что можно будет использовать ее в одном из моих будущих романов, и я почувствовал за ней прилив профессиональной благодарности.

– Да уж, – сказал я с веселой иронией. – Всем нам пришлось проявить гораздо больше искренности, чем хотелось, и если мистер Гомос намерен по возвращении домой написать путевые заметки, уж в чем, в чем, а в недостатке прямодушия обвинить нас он не сможет. Я всегда считал, что это одно из наших достоинств! Взять хотя бы мистера Кэмпа или моего приятеля банкира – нет, я не думаю, чтобы у мистера Гомоса был повод упрекать нас даже в излишней сдержанности.

– Ну что бы он там у себя о нас ни рассказал, – со вздохом сказала миссис Мэйкли, устремив благоговейный взгляд на саблю, висящую над кроватью, – он должен будет подтвердить, что, несмотря на все деления и классы, все мы – американцы, и даже если в мелочах наши взгляды и мнения расходятся, все равно мы дети одной страны.

– Ну, в этом-то я как раз не уверен, – возразил Рубен Кэмп с неприличной поспешностью, – я никак не считаю, что мы дети одной страны. Для вас Америка одно, а для нас совсем другое. Для вас Америка – это досуг, удобная легкая жизнь, разнообразные развлечения из года в год, а если и работа, то работа, которую вам хочется делать. Для нас же Америка – это работа, которую мы должны делать, причем работа тяжелая, отнимающая все время. Для вас она – свобода, но о какой свободе может говорить человек, если он не знает, будет ли у него завтра обед? Как-то раз, работая на железной дороге, я участвовал в забастовке и сам видел, как люди приходили и отрекались от своей свободы за возможность прокормить семью. Они не сомневались в своей правоте и понимали, что им нужно отстаивать свои права, но им приходилось покоряться и лизать руку, кормящую их. Да, все мы американцы, только вот, мне кажется, миссис Мэйкли, Америка у всех у нас разная. Ну какая может быть страна у человека, занесенного в черный список?

– Занесенного в черный список? Не понимаю, о ком вы?

– О ком? Да есть такие люди. Я сам кое-кого из них встречал в наших промышленных городах. Эти люди значатся в конторских книгах всех больших предприятий как рабочие, которым ни в коем случае нельзя давать работу, которых, иными словами, следует наказывать холодом и голодом, выгонять на улицу; они нанесли оскорбление своим хозяевам, почему и должны мучиться, созерцая мытарства своей беспомощной семьи.

– Простите меня, мистер Кэмп, – вмешался я. – Но ведь в черный список обычно попадают люди, игравшие значительную роль в рабочих беспорядках, – так, по крайней мере, я слышал.

– Совершенно верно, – ответил молодой человек, по-видимому, не дав себе труда вдуматься в смысл моего вопроса.

– Ага! – подхватил я. – Но в этом случае вряд ли можно порицать работодателя за желание поквитаться. Это в порядке вещей.

– Господи Боже! – воскликнул альтрурец. – Возможно ли, что в Америке считается в порядке вещей лишать хлеба чью-то семью только потому, что глава ее совершил в области экономики поступок, идущий вразрез с вашими интересами или вызывающий ваше неудовольствие.

– Мистер Твельфмо, по всей видимости, считает, что это так, – насмешливо заметил молодой человек. – Но в порядке это вещей или нет, именно так оно обстоит на деле, и вы легко можете представить себе, как горячо должен любить человек, занесенный в черный список, страну, где с ним могут поступить подобным образом. Как бы назвали вы в Альтрурии такое явление, как занесение в черный список?

– Да, да, пожалуйста! – взмолилась миссис Мэйкли. – Пусть он непременно расскажет нам об Альтрурии. Все эти разговоры относительно рабочих так скучны. Верно, миссис Кэмп?

Миссис Кэмп ничего не сказала, однако альтрурец ответил на вопрос ее сына:

– Мы никак не назвали бы такое явление, потому что у нас оно невозможно. Мы не знаем преступления, в наказание за которое человека, преступившего закон, следовало бы лишать возможности зарабатывать себе на жизнь.

– О, преступи он закон здесь, – сказал молодой Кэмп, – ему не о чем было бы тужить. Уж ему-то государство предоставило бы возможность зарабатывать себе на жизнь.

– Ну а если бы он никак не нарушил закон, в то же время не имел бы никакой возможности зарабатывать…

– Тогда государство предоставило бы ему право податься в бродяги. Вот как этот молодец…

Он отдернул слегка занавеску на окне, у которого сидел, и мы увидели, что возле дома остановился, с опаской поглядывая на крылечко, где, растянувшись, спала собака, омерзительный бродяга – досадный штрих, безобразящий очаровательный цветущий пейзаж, омрачающий светлый праздничный день. Лохмотья, плохо прикрывающие тело, придавали ему сходство с чучелом, истрепанные ботинки были покрыты густым слоем пыли, грубые волосы плюмажем выбивались сквозь дыру в шляпе; красное набрякшее лицо, поросшее двухнедельной ржавой щетиной, выражало одновременно свирепость и робость. Он был оскорбителен для глаз, как ставший вдруг зримым смрад. Жалкий человеческий отброс, сознавая, по-видимому, свою неприглядность, сам сжался под нашими взглядами.

– Господи! – сказала миссис Мэйкли. – Я думала, этих типов теперь забирают в тюрьму. Разве можно оставлять их на свободе. Они же опасны.

Молодой Кэмп вышел из комнаты, и мы увидели в окно, как он направился к бродяге.

– Ага, вот это правильно! – сказала миссис Мэйкли. – Надеюсь, Рубен пуганет его как следует. Ой! Уж не собирается ли он кормить этого жуткого субъекта? – вдруг воскликнула она, сделав большие глаза, когда Рубен, перекинувшись несколькими словами с бродягой, повернулся и скрылся вместе с ним за углом дома. – Знаете, миссис Кэмп, – по-моему, он подает очень плохой пример. Не надо их поощрять. Поев, этот бродяга вздумает поспать у вас в сарае, закурит трубку и еще пожар устроит. А как поступают с бродягами у вас в Альтрурии, мистер Гомос?

Альтрурец, казалось, не слышал ее. Он обратился к миссис Кэмп:

– Кстати, из фразы, случайно оброненной вашим сыном, я понял, что он не всегда жил здесь с вами. Ну и как он – легко ли смирился с деревенским укладом после городской сутолоки? Говорят, в Америке молодежь бежит из деревни.

– Мне не кажется, что он сожалеет о том, что ему пришлось вернуться, – ответила миссис Кэмп, и в голосе ее прозвучала материнская гордость. – Но после смерти отца ему ничего больше не оставалось. Он всегда был примерным сыном и ни разу не дал нам почувствовать, что он чем-то ради нас жертвует. Мы отпустили его, когда отец был еще жив и мы не так нуждались в опоре. Мне хотелось, чтобы он попытал счастья вдали от дома – ведь к этому стремятся все мальчики. Но он у меня не совсем такой, как все, и, мне кажется, с него довольно того, что он повидал. Подозреваю, что ему не пришлось увидеть мир с лучшей стороны. Сперва он поступил на фабрику в Понквоссете, но настали трудные времена: магазины ломились от товаров, которых никто не покупал, и в конце концов его уволили; тогда он устроился на железную дорогу – тормозным кондуктором в товарном составе, но тут его отец покинул нас.

– Да, надо думать, с лучшей стороны мир он не повидал, – улыбнулась миссис Мэйкли. – Ничего удивительного, что он набрался таких мрачных впечатлений. Я уверена, что, если бы он мог увидеть мир при более благоприятных обстоятельствах, образ мыслей у него был бы иным.

– Вполне возможно, – сухо сказала миссис Кэмп, – личный опыт безусловно влияет на наше мировоззрение. Но я не возражаю против образа мышления своего сына. Мне кажется, большинство своих взглядов Рубен перенял от отца; он вообще вылитый отец. Мой муж считал, что рабство – зло, и пошел на войну, чтобы сражаться за его отмену. Когда война окончилась, он, бывало, говаривал, что хоть негров освободили, с самим рабством еще далеко не покончено.

– А что, собственно, он хотел этим сказать? – спросила миссис Мэйкли.

– То, что он хотел сказать, мы с вами непременно поймем по-разному. Когда во время войны я впервые осталась одна – Рубен был еще слишком маленький, чтобы ощутительно помогать мне, и к тому же ему надо было ходить в школу, – мне пришлось тащить на себе всю ферму, и я, наверное, перестаралась. Во всяком случае, первый удар у меня случился именно тогда. Здоровьем я никогда не отличалась, да к тому же подорвала его еще до замужества, когда преподавала в школе и сама училась. Но теперь это не имеет значения, давно не имеет.

Ферма была тогда свободна от долгов, но мне пришлось заложить ее. Отделение банка в деревне дало мне под нее ссуду, и с того дня мы только и знаем, что платим проценты по закладной. Муж умер, платя их, и сын будет платить до самой моей смерти, а там уж банк, наверное, откажется переписать закладную. Банковский казначей был другом детства моего мужа и пообещал, что, пока кто-то из нас двоих жив, о закладной можно не беспокоиться.

– Как великодушно с его стороны, – воскликнула миссис Мэйкли. – Надо сказать, вам очень повезло.

– Я же говорила, что наши точки зрения тут не совпадут, – терпеливо сказала больная.

– И многие фермы в окрестностях заложены? – спросил альтрурец.

– Почти все, – ответила миссис Кэмп. – Выглядит, будто мы владеем ими, а на деле получается наоборот.

– Мой муж находит, что так и должно быть с недвижимостью, – не замедлила вмешаться миссис Мэйкли. – Если взять под нее максимальную ссуду, у вас высвобождается весь ваш капитал, который вы затем можете пустить в оборот. Что вам и следует сделать, миссис Кэмп. Но скажите, что это за рабство такое, с которым, по словам капитана Кэмпа, до сих пор не покончено?

Больная с минуту смотрела на нее, не отвечая, и тут дверь кухни отворилась, вошел молодой Кэмп и начал накладывать на тарелку еду.

– Почему ты не пригласил его за стол, Руб? – спросила Лиззи.

– Да он говорит, что не хочет мешать, поскольку у нас гости. Недостаточно, мол, парадно одет: оставил фрак в городе.

Молодой человек рассмеялся, за ним рассмеялась и сестра.

8

Рубен понес бродяге тарелку с едой, а миссис Мэйкли сказала, обращаясь к его матери:

– Я полагаю, что в будние-то дни вы заставляете таких оборванцев трудиться у вас на ферме, чтобы отработать свой завтрак?

– Не каждый раз, – ответила миссис Кэмп. – А разве постояльцам в гостинице приходится трудиться, чтобы отработать свой завтрак?

– Нет, конечно, – сказала миссис Мэйкли с резкостью, свидетельствующей об обиде, – но обычно они за него платят.

– Мне кажется, что заплатить за что-то еще не значит это заработать. Вполне возможно, что уплаченные деньги вовсе не вами заработаны. Но вообще я считаю, что людям приходится слишком много работать. Если бы мне начать жизнь сначала, я б из кожи вон лезть не стала. Мы с мужем взяли эту землю, когда оба были молоды и только что поженились; мы начали работать, чтобы поскорей выкупить ее. Мы хотели чувствовать, что она наша, что мы хозяева, а потом хозяевами здесь будут наши дети. Мы оба работали без отдыха весь день, как рабы, а часто – лунными ночами – и до утренней зари; выбирали камни из своих полей и хоронили их в глубоких рвах, вырытых своими же руками. Беда только, что мы похоронили в этих рвах и нашу молодость, и силы, и здоровье – а ради чего? Несмотря на все наши труды, мы так ссуду и не выплатили, мне ферма не принадлежит и детям моим принадлежать не будет. Вот чем все это кончилось. Надо думать, мы были справедливо наказаны за свою жадность. Может быть, никто не в праве владеть даже малой толикой земли. Иногда мне кажется, что это так, но, с другой стороны, ведь мы с мужем заработали эту ферму, а теперь ею владеет банк. Разве это не странно? Вы, конечно, скажете, что банк заплатил нам за нее. Может, и так, только ведь банк ее не заработал. И вот, когда я думаю об этом, мне иногда начинает казаться, что заплатить за завтрак еще не значит приобрести на него право.

Я прекрасно видел, что ее слова чистой воды софизм, но у меня не поворачивался язык сказать это. Кроме того, я остро чувствовал пафос ее слов. Миссис Мэйкли, совершенно очевидно, ничего не видела и не чувствовала.

– Все это так, – сказала она, – но должны же вы понимать, что, прикармливая бродяг и не заставляя их трудиться взамен, вы будете потворствовать лени. А лень действует развращающе – на тех, кто наблюдает ее.

– Вы хотите сказать, на селян? Да им ведь и так приходится наблюдать безделье сколько угодно. Дачники, которые проводят здесь четыре-пять месяцев в году, вообще с утра до вечера ничего не делают.

– Но вы не должны забывать, что они отдыхают! Вы и представить себе не можете, как много приходится им работать зимой в городе, – с азартом вступилась миссис Мэйкли.

– А может, бродяги тоже отдыхают. Во всяком случае, по-моему, вид лентяя в лохмотьях, просящего милостыню у заднего крыльца, вряд ли может разлагающе действовать на сельских жителей. Я еще ни разу не встречала бродягу, который заделался бы попрошайкой в селе – все они приходят из городов. Сбивает с пути нашу молодежь зрелище праздности совсем иного порядка. Мой сын говорит, что если он когда-нибудь и завидует бродягам, то только хорошо одетым, сильным, здоровым молодцам, которые каждое лето наезжают к нам из городов, чтобы полазить по горам и хорошенько поразмяться.

Обе дамы замолчали. Обе наконец выдохлись; миссис Мэйкли, по крайней мере, явно исчерпала все свои аргументы, и поэтому я сказал шутливо:

– Но это как раз и есть тот вид бродяг, к которым с таким неодобрением относится мистер Гомос. Он утверждает, что в Альтрурии моцион ради моциона считают порочной тратой сил, чуть ли не идиотством.

Я рассчитывал, что, услышав, как я утрирую его слова, альтрурец запротестует, но он, по всей видимости, не усмотрел в этом никакой передержки.

– Видите ли, – сказал он, – обращаясь к миссис Кэмп, – в Альтрурии физическим трудом занимаются все, чтобы тяжелая работа не выпадала на долю какого-то одного класса, и связанных с этим физических упражнений достаточно, чтобы поддерживать здоровье в порядке – а заодно и заработать на жизнь. Проработав обязательные три часа в день, молодые люди могут заниматься спортом или играть в какие-нибудь игры в соответствии со своими наклонностями, и до какого возраста они этим занимаются, зависит исключительно от их характера и желания. А говорил я мистеру Твельфмо вот что – только, возможно, я не совсем ясно выразил свою мысль – мы рассматриваем бесплодное приложение сил просто для того, чтобы подвигаться и поразмяться, в то время как другие изнемогают под бременем физического труда, как нечто несуразное или безнравственное. Но в вашем случае я могу посмотреть на это с другой точки зрения – я понимаю, что при существующих у вас обстоятельствах люди, у которых нет никаких обязанностей, не могут заниматься физическим трудом без того, чтобы не отнять работу у кого-то, кто нуждается в ней, не имея других средств существования; не могут они и заменить переутомившегося рабочего, оплатив ему вынужденный отдых, – ведь тем самым ему прививается склонность к праздности. В Альтрурии мы можем поддерживать себя в хорошем состоянии, выполняя свою долю тяжелой работы, а в случае надобности, можем помочь тем, кто переутомился, не причиняя никому никакого ущерба, материального или нравственного.

В этот момент в комнату вошел молодой Кэмп, и альтрурец замялся.

– О, продолжайте, пожалуйста! – попросила миссис Мэйкли и прибавила, обращаясь к Кэмпу: – Наконец-то мы заставили мистера Гомоса рассказать нам что-то об Альтрурии и теперь уж ни за что на свете не дадим ему замолчать.

Альтрурец обвел нас взглядом и, без сомнения, прочел на всех лицах живейший интерес. Он улыбнулся и сказал:

– Я с большим удовольствием. Но, право, сомневаюсь, что вы обнаружите в нашей цивилизации что-то из ряда вон выходящее, если воспримете ее как естественный результат желания поддерживать добрые отношения с соседями. Собственно говоря, добрососедство – это самая суть альтрурианизма. Если вы сможете представить себе, – принялся он объяснять миссис Мэйкли, – что испытываете ко всем, без исключения, людям те же чувства, что и к вашему ближайшему соседу…

– Моему ближайшему соседу! – вскричала она. – Но я не знаю своих соседей. Мы снимаем квартиру в большом доме, где живет еще по меньшей мере сорок семей, и я уверяю вас, что решительно никого из них не знаю.

Он удивленно посмотрел на нее, и она продолжала:

– Иногда и правда получается как-то нехорошо. Однажды у людей, живущих с нами на одной площадке, умер ребенок, а я так никогда и не узнала бы об этом, если бы случайно не услышала об этом от своей кухарки. Слуги, конечно, все дружны между собой, они встречаются в служебном лифте и там знакомятся. Я этого не поощряю. Кто его знает, что они за люди и кто их хозяева.

– Но ведь имеете же вы друзей в городе, к которым относитесь как к соседям?

– Да, пожалуй что нет, – ответила миссис Мэйкли. – У меня есть целый список людей, с которыми мы знакомы домами, но ни к кому из них я не отношусь по-соседски.

У альтрурца сделался такой растерянный и озадаченный вид, что я с трудом удержался от смеха.

– В таком случае, боюсь, я не сумею объяснить вам, что представляет собой Альтрурия.

– Ну что ж, – беспечно ответила она, – если речь идет о добрососедстве, вроде того, что мне приходилось наблюдать в провинциальных городках, то упаси меня от этого Бог! Мне нравится быть от всех независимой. Поэтому я и люблю большие города. Никому там нет до вас дела.

– Я был как-то раз в Нью-Йорке и побывал в кварталах, где живет беднота, – сказал молодой Кэмп. – По-моему, все там знакомы и относятся друг к другу вполне доброжелательно.

– И вам хотелось бы жить так – друг у друга на голове? – спросила она.

– На мой взгляд, это лучше, чем жить, как живем мы на селе, раскиданные так, что люди почти не встречаются. И уж, во всяком случае, лучше сидеть друг у друга на голове, чем вовсе не иметь соседей.

– Ну что ж, о вкусах не спорят, – сказала миссис Мэйкли. – Расскажите нам, мистер Гомос, о вашей светской жизни.

– Видите ли, – начал он, – у нас нет ни городов, ни сел в вашем понимании слова. И потому мы живем не так уж обособленно и не так уж тесно. Значит, по-вашему, мистер Кэмп, вы здесь много теряете, не встречаясь чаще с другими фермерами?

– Да. Люди дичают от одиночества. Человеческой натуре свойственно общение с себе подобными.

– Насколько я понимаю, миссис Мэйкли, вы находите, что человеческой натуре скорее свойственно стремление жить особняком?

– Отнюдь нет. Но встречаться следует только с тем, с кем хочешь, и тогда, когда хочешь, – ответила она.

– Именно так мы и сумели построить свои отношения. Должен сказать, что, во-первых…

– Одну минуточку, извините меня, пожалуйста, мистер Гомос, – сказала миссис Мэйкли. Эта капризная особа не меньше других хотела послушать об Альтрурии, но она принадлежала к числу тех женщин, которые, умирая от жажды – по ее собственному выражению – услышать другого, все же предпочитают всему на свете звук собственного голоса. Альтрурец вежливо замолчал, и она продолжала:

– Я вот думала о том, что нам говорил мистер Кэмп, – что все рабочие, попавшие в черный список, становятся впоследствии бродягами…

– Но я вовсе не говорил этого, миссис Мэйкли, – запротестовал в удивлении молодой человек.

– Но ведь само собой разумеется, что, если все бродяги состояли в прошлом в черных списках…

– И этого я не говорил.

– Не важно! Пытаюсь я выяснить вот что – если рабочий каким-то образом досадил своему хозяину, неужели последний не имеет права наказать его как-то?

– Насколько я знаю, закона, который запрещал бы внесение кого-то в черный список, пока что нет.

– Отлично, но чем же они в таком случае недовольны? Владельцы предприятий, без сомнения, знают, что им делать.

– По их убеждению, они знают и то, что следует делать их рабочим. Они постоянно твердят: свои дела мы будем вести по собственному усмотрению. Но ни один человек, ни одна торговая компания, ворочающая крупными делами, не должны забывать, что у нее нет таких дел, которые не касались бы других людей, хотя бы отчасти. И что бы кто ни говорил, это так.

– Ну, хорошо, но в таком случае, – сказала миссис Мэйкли, вооруженная доводом, показавшимся ей неотразимым, – было бы куда лучше, если бы рабочие предоставляли решение всех вопросов предпринимателям, тогда, по крайней мере, они перестали бы попадать в черный список. Все бы от этого только выиграли.

Признаюсь, хотя я был полностью согласен с миссис Мэйкли относительно того, как следует поступать рабочим, пришла она к этому заключению путем столь странных рассуждений, что мне стало немного стыдно за нее и в то же время смешно. Она же продолжала с видом победительницы:

– Ведь вы же понимаете, что предприниматели ставят на карту неизмеримо больше.

– Рабочий ставит на карту все, что имеет, – свой труд, – ответил молодой человек.

– Но вы же не можете противопоставить это капиталу? – сказала миссис Мэйкли. – Какое тут может быть сравнение?

– Отлично могу, – сказал Кэмп, он стиснул зубы, и глаза его сверкнули.

– Вы, пожалуй, еще скажете, что рабочий должен получать за свой труд столько же, сколько предприниматель за свой капитал. Если вы считаете, что они ставят на карту поровну, значит, по-вашему, им и платить надо поровну?

– Именно это я и думаю, – сказал Кэмп, и миссис Мэйкли рассмеялась, звонко и дружелюбно.

– Но это же абсурд.

– Почему абсурд? – запальчиво спросил он, и ноздри у него вздрогнули.

– Все потому же, – ответила она, не вдаваясь в объяснения, чему я искренне порадовался, хотя полностью разделял ее мнение: выводы ее представлялись мне куда более удачными, чем доводы.

В кухне забили старые деревянные часы, и миссис Мэйкли поспешно вскочила на ноги, подошла и положила на стол у постели миссис Кэмп книги, лежавшие у нее на коленях.

– Ну нам пора! – сказала она, склоняясь к больной и целуя ее в щеку. – У вас, наверное, скоро обед, да и мы – едва-едва поспеем к завтраку, если поедем по окружной дороге, а мне обязательно хочется показать по пути мистеру Гомосу Ведьмин водопад. Я прихватила несколько книг, из тех, что мистер Мэйкли привез мне вчера, – у меня пока что не будет времени их читать, – кроме того, я доставила контрабандой роман мистера Твельфмо – сам он слишком скромен, чтобы лично преподнести его вам.

Она лукаво посмотрела на меня, миссис Кэмп произнесла слова благодарности, после чего все присутствующие обменялись любезностями. По ходу этого обмена миссис Мэйкли заметно повеселела, мило распрощалась со всем семейством и отбыла в прекрасном настроении.

– Ну вот, – сказала она альтрурцу, только мы въехали на окружную дорогу, полого уходящую ввысь, – согласитесь, что вы встретились с весьма занятными людьми. Но до чего же коверкает человеческую психику замкнутая жизнь. Вот это действительно отрицательная сторона сельской жизни. Миссис Кэмп искренне считает, что банк причинил ей большой вред, приняв в залог ее ферму, а Рубен успел повидать в мире ровно столько, чтобы получить обо всем превратные впечатления. Но никого добрее и сердечнее, чем они, в мире вы не встретите, и я уверена, вы правильно поймете их. Эта беспощадная деревенская откровенность просто восхитительна – верно ведь? Я люблю раздразнить бедного Рубена и вызвать его на разговор. Он хороший мальчик, несмотря на то, что так упорствует в своих заблуждениях, и исключительно преданный сын и брат. Очень немногие молодые люди согласились бы расточать свою жизнь на старой ферме, как он. Думаю, что, когда его мать умрет, он женится и попробует счастья в каком-нибудь бойко развивающемся районе.

– Вряд ли он успел увидеть в мире что-нибудь столь привлекательное, чтобы решить покинуть отчий дом, – у меня, по крайней мере, такое впечатление, – возразил альтрурец.

– Погодите, вот женится на какой-нибудь разбитной американской девице, тогда посмотрим, что он запоет, – сказала миссис Мэйкли.

После завтрака альтрурец исчез, и я почти не видел его до ужина следующего дня. Тут он мне сказал, что провел все это время в обществе молодого Кэмпа, который познакомил его с фермерским трудом и свел кое с кем из своих соседей. Все это было ему очень интересно, потому что дома у себя он в настоящее время тоже занимается сельским хозяйством и ему любопытно сравнить американские и альтрурские методы. Снова разговор о фермерских делах завязался у нас позднее, когда наша маленькая компания опять собралась вместе, и я рассказал им о похождениях альтрурца. Оказалось, что доктора неожиданно вызвали в город, но священник был тут, а также адвокат, профессор, банкир и фабрикант. Первым отозвался на мой рассказ банкир, который, по всей видимости, был, как и в прошлую субботу, открыт и насмешлив.

– Да, – сказал он, – жизнь у них нелегкая; чтобы справляться со своими нуждами, они должны вертеться, как белка в колесе. Не хотел бы я заниматься этим делом при их возможностях.

– А рассказывали ли вам ваши друзья-землепашцы о том, как они понемножку приторговывают голосами во время выборов? Это дает им некоторый побочный доход, помогающий сводить концы с концами.

– Не понимаю, как это, – сказал альтрурец.

– А вот так, голоса наших добродетельных поселян продаются по цене от двух долларов и выше во время обычных выборов. Если же партийные страсти накалены и решаются животрепещущие вопросы, голоса стоят дороже.

Альтрурец обвел нас всех взглядом, он, по-видимому, был ошеломлен:

– Вы хотите сказать, что американцы покупают голоса?

Профессор снова улыбнулся:

– Упаси Бог! Я только хочу сказать, что они их продают. Меня нисколько не удивляет, что люди предпочитают закрывать глаза на этот факт, но, тем не менее, это факт, и притом общеизвестный.

– Боже мой! – вскричал альтрурец. – И чем же они оправдывают подобное предательство? Я говорю не о тех, кто продает, – ознакомившись немного с их скудной и тяжелой жизнью, я прекрасно представляю себе, что нужда может довести до того, что они с радостью схватятся за возможность получить таким путем несколько долларов, но что могут сказать в свое оправдание те, кто покупает их?

– Видите ли, – сказал профессор, – о сделках подобного рода обычно не распространяются, – ни те ни другие.

– Мне кажется, – вступил в разговор банкир, – что все это несколько преувеличено, но проблема, безусловно, существует, и по-моему, это зло, которое еще только набирает силу у нас в стране. Наверное, все дело в недопонимании его. Без сомнения, не последнюю роль играет тут и бедность. Мужчина отдает свой голос – так же как женщина отдает свое тело – за деньги, лишь убедившись, что на добродетели далеко не уедешь. Люди чувствуют, что должны жить, и пусть даже доктор Джонсон говорит им, что он в этом большой необходимости не видит, никто из них с ним не согласится. Я бы на их месте тоже не согласился. Цивилизация, подобная нашей, несет не только блага, но и зло, и я никогда не назову зло ничем иным, как злом.