Текст книги "Персы и мидяне. Подданные империи Ахеменидов"

Рис. 8. Фигуры животных с луристанской ситулы.

Рис. 9. Сцена пира, выгравированная на луристанской ситуле. IX–VIII в. до н. э. Частная коллекция.

Несмотря на сложность понимания и объяснения луристанского искусства, его роль в создании иранской традиции имеет первостепенное значение. Без ссылки на него невозможно объяснить мидийское и ахеменидское искусство. Это также было искусство звериного стиля, стремившееся к симметрии и равновесию, пытавшееся сводить все формы к двучастному образцу. Там, где внешние формы усложняли достижение такого равновесия, это компенсировалось гиперболизацией внутренних деталей, ненатуральным изображением конечностей и мускулов, чрезмерным выделением складчатой кожи и узора шерсти животного или таким разбиением тела на составные части, что иногда все ощущение органичности построения терялось. Этот показательный дуализм – центральная иранская черта, наполняющая все формы выразительности в ахеменидском искусстве.

Глава 2
Маннеи, мидяне и скифы

Как и следовало ожидать, проникновение волн варваров-кочевников в среду оседлых и чрезвычайно развитых городских цивилизаций Верхней Месопотамии, Северной Сирии и Юго-Восточной Анатолии изменило их культурную и художественную ориентацию. Лишь в последние годы археологические раскопки в областях, расположенных юго-западнее Каспийского моря и южнее озера Урмия, позволили приступить к исследованию сочетания искусств кочевых и оседлых народов, порожденного в Иране этими вторжениями. Ряд археологических открытий не только ставит серьезные проблемы, но добавляет новое измерение к нашим размышлениям о луристанской культуре и возникновении ахеменидского искусства. Самые недавние открытия в Амлаше, Дайламане, Марлик-Тепе и Хасанлу предоставили свидетельства развития раннего иранского искусства, точно идентифицировать которые еще предстоит. Черта, объединяющая их в наибольшей степени, – это влияние анималистической формы на основные декоративные элементы. Это искусство выражает анималистическое искусство евразийских степей, измененного контактами с Месопотамией, хеттами и царством Урарту на озере Ван, ближайшим западным соседом прикаспийских и азербайджанских территорий, населенных кочевниками. В VIII в. Урарту могло объединять политически и до некоторой степени культурно весь запад Анатолии и север Сирии, присоединив сильные и независимые сиро-хеттские царства юго-востока Турции и арамейские царства, расположенные вокруг Алеппо. В начале 1-го тысячелетия, однако, специфическое влияние какого бы то ни было из этих последних источников отсутствует, и по крайней мере каспийскую сторону рассматриваемой территории эти открытия связывают с Кавказом и с некоторыми аспектами луристанской металлообработки. В порядке рабочей гипотезы мы можем считать группу, пришедшую из мест в провинциях Мазендеран и Гилян, обрамляющих юго-западное побережье Каспийского моря, принадлежащую в основном к «протокиммерийскому» народу.

Из этих мест единственное, известное нам по открытым и научным раскопкам, – поселение Марлик-Тепе (Гилян), расположенное в долине Гохар-Рудх северо-западнее Рашта. В результате раскопок на склоне горы обнаружилось несколько погребальных камер, в которых были разбросаны немногочисленные кости умерших и остатки ценных металлических и керамических изделий. Эти находки вместе с огромными размерами некоторых неглубоко построенных помещений (например, 16 на 10 футов), вырубленных в наростах природных скал, наводят на мысль о могилах вождей или представителей царской династии. Среди изделий, извлеченных из захоронения, выделялось несколько золотых и серебряных сосудов, образцы ювелирных изделий и оружия (рис. 10).

Рис. 10. а – в – золотая посуда из Марлик-Тепе, IX–VIII в. до н. э.; г – гриффон с чаши из Марлика.

Значительная часть материала, принадлежащего к так называемой «мазендеранской культуре», происходит из области вокруг двух деревень в провинции Гилян – Амлаша и Дайламана, – расположенных в возвышенных (2000 метров) долинах восточнее Сефид-Руда (рис. 11). Все известные предметы получены в результате обследования могил местными крестьянами. Среди приобретений, сделанных музеями и известными торговцами, высока доля изделий, аналогичных находкам из Марлик-Тепе, представляющих, по-видимому, один культурный период около 900 г. до н. э., в который северные и западные склоны Эльбурса занимали народы с развитым вкусом и художественной индивидуальностью, на удивление не затронутой влияниями Месопотамии.

Самостоятельность их творческого подхода лучше всего демонстрируется рядом керамических кувшинов из красивого малинового лощеного материала, выполненных в форме горбатых быков (одомашненных зебу) или маралов. Кувшины эти абсолютно закрыты, а отверстие с носиком располагается сверху головы животного. Они представляют собой шедевры гончарного ремесла; животные скульптурны и динамичны по форме, волнообразной и аккуратной, достойной Бранкузи, Хепворт или Мура. Изогнутость горбов, крестцов и впалых спин быков приятно контрастирует с острыми краями горбов и подгрудков, а изящные линии повернутых шей оленей – с замысловатыми, не слишком длинными рогами. По качеству они не уступают животным в балканском или русском народном искусстве. Кувшины, в том числе сделанные в виде лошадей (их изготовлением занимались в поселении Маку на иранско-турецкой границе), могут быть связаны с кувшинами-быками.

Рис. 11. Кубки из драгоценного металла: а, б – из Амлаша; в – из Марлик-Тепе; г – с инкрустированной золотом батальной сиеной из Хасанлу. IX в. до н. э. Высота – 6³/₄ дюйма.

Именно олени и горбатые быки представлены также небольшими статуэтками из литой бронзы. Значительное число таких статуэток происходит из Амлаша, отдельные экземпляры – из Марлика и Хурвина (бронзовые висячие украшения, небольшие животные и выполненные в форме плода граната бубенцы), – кажется, принадлежат к ранней киммерийской традиции металлообработки, уже замеченной в Сиалке и Луристане. Бронзовый всадник имеет особое значение, поскольку, несомненно, протокиммерийцы стали использовать лошадь для верховой езды, и в одной из могил «кладбища В» Сиалке была найдена примитивно выполненная цилиндрическая печать с изображением сидящего на лошади воина.

Эти керамические и бронзовые животные, в частности, связывают материалы Мазендерана с более ранними находками в мегалитических могилах примыкающих с севера районов Талыша и Ленкорани, которые охватывают последнюю фазу бронзового века в конце 2-го тысячелетия до н. э. и начало железного века. Керамические вазы с изображениями животных, уступающие, правда, керамике Мазендерана, и бронзовые подвески в виде животных, главным образом оленей, широко распространены в захоронениях таких мест, как Агха-Эвлар в персидском Талыше, Разгур в Ленкорани, Тулу в азербайджанском Талыше и Самтавро на Кавказе; кроме того, в этих и других кавказских могильниках найдены одинаковые бубенцы и ажурные бронзовые украшения. Мечи из Калар-Дашта и Марлик-Тепе принадлежат к талышскому типу (с полумесяцем вдоль центра лезвия в верхней его части), и даже серьги, украшенные миниатюрными золотыми виноградными гроздями и гранатами, и круглые золотые медальоны с крестовидным и звездообразным узорами, найденные в Марлике и Амлаше, имеют аналогии в Редкин-Лагере и Лшасене севернее озера Севан и Вери в азербайджанском Талыше. Почти наверняка культура Мазендерана в основном представляет собой распространение на юг культур конца бронзового века из кавказских областей и закавказских степей Восточного Азербайджана.

Ранее уже утверждалось, что между культурой Мазендерана и Луристаном существовали определенные связи. Это особенно очевидно проявляется в ряде золотых кубков и чаш из Амлаша и Марлик-Тепе (см. рис. 10). Они имеют многие декоративные элементы луристанских кованых металлических чаш, розетку под основанием и одиночный или двойной витой орнамент, выгравированный по краю сосуда, – привлекательный элемент, свойственный исключительно иранским предметам, обнаруживаемый на всех типах луристанского кованого металла. Удлиненные золотые кубки конической формы с горизонтальными полосками из Амлаша и Марлика по форме похожи на сосуды, найденные в Зулу-Абе в Луристане, а быки, шествующие вокруг великолепного золотого кубка из Марлик-Тепе (см. рис. 11в), имеют выгнутые шеи и украшенные перьями ноги, как животные на удилах, изготовленных в Луристане (см. рис. 2). В целом, однако, отделка кубков из северных мест богаче и более тщательно прорисована, чем на любых луристанских вещах, и кажется более вероятным, что кубки и художественные традиции, которые они демонстрируют, переносились с севера на юг, а не наоборот. Изображенные на них шагающие животные имеют выгнутые шеи, их тела разделены на части, как и у животных на поясных пластинах из грузинских и кобанских могильников XII в.

В отделке металла из северных мест важные для Месопотамии мотивы сталкиваются с простым звериным стилем. Тема космической важности, двуглавый орел-лев, сжимающий в безжалостных когтях молодую газель, замечательно изображена на кубке из электрума, приобретенном Лувром. Хотя основная концепция такого монстра происходит, вероятно, из Месопотамии, в искусстве Западной Азии его форма уникальна. Он поразительно подходит в пару к чудовищу с луристанского колчана (см. рис. 6). Другая группа сосудов из Амлаша и Марлика, произведенная, вероятно, гораздо позднее (возможно, в 800–750 гг. до н. э.), хотя и обладает определенными индивидуальными художественными достоинствами, имеет высокие рельефы, вычеканенные в особенно вычурной и несколько комической версии ассирийского искусства (см. рис. 10 а, г).

Эти находки, по-видимому, дают нам изделия, появившиеся в результате той же последовательности иранских вторжений начала 1-го тысячелетия, которыми мы объяснили определенную эволюцию в Луристане. Следы новых поселенцев с их развитой техникой обработки металлов и серой или черной лощеной керамикой, имитирующей металлические формы, в частности бутыли и кувшины с носиками, можно теперь обнаружить не только в Тепе-Гияне, Тепе-Сиалке и Луристане на юге Ирана, но и в местах новых раскопок у Каспийского моря: в Хюлле Хурвине в провинции Казвин, Геой-Тепе в Азербайджане и в Хасанлу, юго-западнее озера Урмия, рядом с Сольдузом.

Ремесла, исконно присущие этим народам, как и ремесла Луристана, все больше подвергались ассирийскому влиянию, пока не оказались поглощенными им окончательно. О перемещениях и распространении этих племен сказать можно немного, но не вызывает сомнения, что из этого богатого и подвижного культурного окружения в VIII в. до н. э. выкристаллизовались искусство и цивилизация Мидии.

Обедненный стратиграфической[2]2
  Стратиграфия – раздел геологии, изучающий последовательность формирования горных пород.


[Закрыть] и исторической информацией, этот период, однако, богат кладами. Один из наиболее интересных памятников религиозной иконографии, обнаруженный на древнем Ближнем Востоке за последние годы, – золотая чаша из Хасанлу (персидский Курдистан). Раскопанная в 1956–1958 гг. сотрудником Пенсильванского университета Р. Дайсоном, эта древняя крепость-холм, видимо, была заселена с начала 3-го тысячелетия до н. э. Но самые интересные находки принадлежат более позднему периоду 1000 – 750 гг. до н. э., когда Хасанлу была важным центром территории народа, названного в ассирийских надписях маннаями. Земля Манна лежала в горном районе восточнее Сулеймании.

В юго-западной части крепости Хасанлу внезапный пожар уничтожил строения предпоследней фазы существования города, характеризуемой главным образом серыми лощеными керамическими сосудами северного типа с носиками. Среди руин разрушенных двухэтажных строений были найдены металлические изделия и глазурованные изразцы того же типа, который употреблялся в ассирийских дворцах в IX в. до н. э. В одной из комнат обломки строения рухнули на трех солдат, пытавшихся бежать с награбленной добычей. Предводитель группы держал железный меч с инкрустированной золотом рукояткой, второй солдат – бронзовый скипетр, третий нес золотую чашу, выскользнувшую из его рук, когда он упал на землю под горящими балками.

Виновные в этом преступлении, так драматически раскрытом при помощи лопат, несомненно, были урартами, чья цивилизация в последние годы оставалась предметом многих исследований и открытий. В районе Хасанлу были обнаружены две каменные надписи урартского происхождения. Первую, стелу из Кел-и-Шин, воздвигли царь Урарту Ишпуини и его сын Менуа (815–807 гг. до н. э.), вторая, из Таш-Тепе, в 80 километрах восточнее Хасанлу, прославляла завоевание государства Манна царем Урарту Менуа II (804–790 гг. до н. э.). Таким образом, очень вероятно, что дата смерти солдат-мародеров приходится на период где-то между 815-м и 790 г.; это хорошо соответствует результатам анализа материала из «могилы» грабителей по изотопу углерода.

Золотая чаша бесспорно изготовлена в Иране, ее украшенный плетеным узором край и сюжеты на стенках демонстрируют иранскую технику изображения животных и нанесения орнамента. Облики и одежда людей на чаше близки к амлашскому и луристанскому типам. Дополнительные подтверждения местного изготовления чаши предоставляют талышские мечи, которые можно видеть под одной из колесниц на верхнем украшающем ее фризе.

На верхнем фризе также изображены три хурритских бога на колесницах, запряженных быками и мулами, и эта картина напоминает о богах погоды на хурито-митаннских цилиндрических печатях конца 2-го тысячелетия из Сирии и Юго-Восточной Турции. Мисс Порада и другие исследователи высказали предположение, что явно несвязанные темы, занимающие пространство ниже опоясывающего чашу фриза с богами погоды, иллюстрируют некоторую хурритскую мифологическую историю, возможно миф об Улликуммише. Особое внимание следует обратить на тесную связь с техникой выполнения кубков из Амлаша и Марлика. Высокий серебряный кубок с наложенными фигурами из электрума из того же сгоревшего здания в Хасанлу имеет нижний фриз с животными в стиле Марлика и по краю – батальную сцену с пехотинцами и колесничими, пророчески изображающую бедствия, которые послужат концом Хасанлу (см. рис. 11 г). Своим видом эти воины напоминают фигуры на чаше. Узкие их головы перевязаны лентами, длинные волосы закрывают весь затылок.

Существует еще один, более значительный клад с территории Манна: это знаменитое теперь сокровище из Зивие, холма с развалинами, находящегося юго-восточнее озера Урмия. В 1947 г. жители близлежащей деревни Саккыз нашли клад золота, серебра и слоновой кости в саркофаге, имеющем форму ванны (рис. 16). Первоначально клад разрушили крестьяне, поэтому отнюдь не ясно, сколько вещей находилось в саркофаге и сколько было найдено уже в процессе более поздних работ на холме. Ядро клада неоднородно ни по технике, ни по стилям, и теперь мы можем увидеть отдельные его части.

Рис. 12. Часть трапециевидной золотой пластины из Зивие, вероятно нагрудной. Метрополитен-музей, Нью-Йорк. Вся пластина с шестью рядами животных имеет ширину 10¹/₄ дюйма вверху, 5⁵/₈ дюйма внизу и высоту 11¹/₂ дюйма.

В первую очередь следует признать художественную устойчивость золотых пластин, колчанов и предметов из слоновой кости с гравировкой, выполненной в чисто ассирийском стиле и в значительной степени посвященной сценам охоты на львов, ассирийским в каждой детали, бесстрастным, скучным и повторяющимся. Во-вторых, друг к другу хорошо подходят золотая пектораль в форме полумесяца и части трех трапециевидных нагрудных пластин с выгравированными рядами фантастических животных, расположенных по обе стороны от священных деревьев. Концепция этих изделий опять-таки в основном ассирийская, но искусство в большей степени представляет собой смесь нескольких черт, в которых различимы некоторые заимствования из Финикии и чаще из Урарту (рис. 12). Пектораль в форме полумесяца – урартская по форме, как и горбатые, крылатые львы и отвратительные орлы-грифоны, пополнившие бестиарий. Обычай создавать демонов из частей различных животных особенно заявил о себе в Урарту.

Пектораль наилучшим образом подходит для знакомства с третьим стилистическим типом, поскольку в узких концах полумесяца расположены поджавшие лапы животные, изображенные в чисто скифском стиле. Конечности этих зайцев и медведей «незаметно переходят» в кудрявые лапы животных из более поздних скифских мастерских в российских степях. Другие золотые фрагменты клада имеют по краю ряды голов грифонов, популярные у скифских художников символы, и есть также интригующий кусочек золотой фольги (теперь состоящий приблизительно из 24 фрагментов), покрытый сеткой завитков, которые, как оказывается, являются волнообразными окончаниями ветвей священного дерева. В промежутках между ветвями сидят миниатюрные олени скифской формы, в точности как на изделиях замечательных скифских находок из Куль-Оба и приднепровских курганов (рис. 13). Места соединений священных ветвей закрыты урартскими львиными масками. Эта пластина сопоставима с другими образцами смешанного урартского стиля из Закима в турецкой провинции Каре и из Ани-Пемзы в Армении, на одном из которых завитки расположены вокруг урартских животных, а другой содержит по краю изображение типично урартского дерева. Недавняя находка урартского пояса в могиле железного века в осетинском поселении Тли является еще одной иллюстрацией популярности урартских предметов среди проживавших на периферии народов.

Рис. 13. Часть золотой пластины со скифскими животными из Зивие. Весь оригинал имел 6¹/₂ дюйма в ширину.

Очевидно, мы имеем дело с периодом общего взаимообмена между Ираном, Урарту и южнороссийскими скифскими княжествами. Среди объектов из Зивие, не принадлежащих к кладу, есть настоящие импортированные скифские вещи. Каменная гиря, или печать, имеет чисто скифскую форму и принадлежит к типу, образцы которого были найдены в урартском городище Кармир-Блур в Ереване, захваченном скифами в 625 г. до н. э., в собственно скифском Келермесе и в других местах захоронений. Изогнутая псалия конского удила, заканчивающаяся головой животного, демонстрирует свойственные скифам три отверстия для уздечки. Однако, как и эти предметы, наиболее важный скифский образец – серебряную чашу, инкрустированную концентрическими кругами из скифских животных и голов грифонов, расположенными вокруг центрального круга с ассирийскими бутонами лотоса, – нельзя с уверенностью приписать к основному кладу.

Несмотря на скифские предметы, присутствие непосредственно скифского импорта, а также наличие местных изделий, по-видимому, позволяет отнести находки Зивие к периоду от 675-го до 625 г. до н. э., когда скифы правили на маннейской территории. Правда, эти даты кажутся слишком ранними для предметов, имеющих точные аналогии в скифских могилах на их родине в России. Проявляющееся в некоторых предметах ассирийское и урартское влияние, как можно предположить, предшествует 612 г., когда мидяне окончательно разбили ассирийцев, и, конечно, 590 г., когда разрушили Кармир-Блур. В ответ на возражения, основанные на скифской хронологии, можно предположить, что скифское искусство, до сих пор воспринимавшееся как порождение степных земель, на самом деле развивалось южнее Кавказа под влиянием Месопотамии в период скифского господства, распространившись в южную часть России в начале VI в. Таким образом, была установлена тесная связь между скифским и иранским искусством. Линии такого развития вполне убедительно подсказываются анализом стиля некоторых предметов, но в большей степени зависят от даты захоронения клада. Даже если сам саркофаг и отдельные предметы его содержимого были выполнены в начале VII в. (до скифского господства), изделия из слоновой кости не могли быть сделаны до правления Ассархаддона, а предметы из Хафантлу, места в трех милях к юго-западу от Зивие, аналогичные пластинам в ассирийском стиле из Зивие, показывают, что мы имеем дело не с обособленными фамильными ценностями. Однако захоронен был клад позднее, в правление Ашшурбанипала (668–626 гг. до н. э.), достаточно поздно, чтобы включить предметы недавно развившегося скифского стиля. Приписывание клада правлению Ассархаддона, кроме того, подсказывается известным поведением этого монарха со скифами. В начале своего правления он сам выдал замуж свою дочь за скифского князя. Хотя нам ничего не известно об истории Зивие в его правление, но до него Саргон II, а после него Ашшурбанипал вели кампании против маннеев и захватили Изибье, Изирту и, вероятно, Зивие и Хафантлу. Наверное, в двух первых городах размещались скифские гарнизоны, поскольку союз между скифами и маннеями при главенстве скифов образовался приблизительно в 675 г. до н. э.

Города Урарту тоже ощутили потрясение от скифского вторжения в последние годы VII в., что подтверждается археологическими данными из Кармир-Блура. Захвату скифами территории вокруг озера Ван непременно предшествовал период мирного сосуществования между урартами, маннеями и их будущими завоевателями.

К пестрой смеси фрагментов искусства и культуры, созданной этими ценными открытиями, примыкают отдельные исторические данные из ассирийских летописей. Оказывается, например, что маннеи, несмотря на их родовую принадлежность, в первые три четверти VIII в. были силой, достаточно могущественной, чтобы отвлекать воинственные устремления Ассирии и Урарту. В век, прошедший между удачными походами против них Саргона II и падением скифских гарнизонов на маннейской территории, мы ничего не слышим о них, как о родовом организме, и, вероятно, предметы Зивие за одним исключением никоим образом не отражают историю самих маннеев. Этим исключением является пластинка из слоновой кости с вырезанным en creux[3]3
  Углубленное изображение, барельеф (фр.).


[Закрыть] изображением царя, то ли получающим добычу, то ли готовящимся к войне. Он стоит под балдахином, принимая жезлоносца и оружейника с луком и стрелами, в то время как еще одна фигура подводит к нему быка. Скопированное из ассирийского источника (балдахин и священное дерево), это изделие прекрасно воспроизводит иранский стиль. Одежды с длинной бахромой и расшитыми боковыми вставками обнаружены на луристанских кованых изделиях, особенно в ряде золотых и бронзовых поясных пластинок, показывающих процессии фигур на ритуальных церемониях (см. рис. 7), выполненных в одном и том же неотделанном стиле, как на костяных изделиях из Зивие. В них используется набор художественных соглашений, связывающих Луристан и территорию Манна, и в этом свете кажется возможным, что жители этих двух районов в 1-м тысячелетии появились в результате одного и того же перемещения иранского народа. Два иранских племени, вовлеченные в политическую историю Манна и Луристана в VII в., скоро должны были прийти к господству над всем Западным Ираном.

Неизвестные в истории 2-го тысячелетия племенные названия «мадаи» и «парсуа», неразделимые для греков мидяне и персы, впервые появились в ассирийских исторических летописях IX в. до н. э. Правители этих двух племен платили дань Ассирии в правление Салманасара III (869–824 гг. до н. э.), и в то время, по-видимому, парсуа располагались южнее и юго-западнее озера Урмия, а мадаи – юго-восточнее восточных склонов гор Курдистана, распространяясь на восток на северо-западное плато, несколько севернее области, называвшейся Мидией во времена Ахеменидов. Тем временем парсуа переместились вниз по хребту Загроса и сформировали второй анклав в Центральном Загросе, на территориях, которыми предполагала править Ассирия (рис. 14). Саргон II установил ассирийские гарнизоны внутри территории парсуа, главным из которых был Хархар («крепость Саргона»), находившийся недалеко от современного Хамадана. Однако во времена Саргона парсуа уже занимали долины у подножия Бахтиарских гор, западнее Шустара и северо-восточнее Суз, неподалеку от эламской территории Аншана. Этот новый район поселения они называли Парсумаш. Постепенно здесь поселилась основная масса парсуа и в конце концов отобрала территорию Аншана у ослабевшего Эламского царства. Но в 692 г. мы все еще слышим о Парсумаше и Аншане, сражающихся как союзники против царя Ассирии Синаххериба.

Рис. 14. Ассирия и Персия в VIII–VII вв. до н. э.

Пользуясь при каждом удобном случае слабостью Салманасара V (727–722), мидяне становились все более важным фактором ассирийской политики. Однако очень маловероятно, чтобы до правления Саргона их примитивная племенная организация позволила провести какую-либо согласованную политическую акцию. Мы знаем, что местный мидийский вождь Дайукку, противостоявший Саргону в 715 г. до н. э., считался достаточно могущественным, чтобы заслужить высылку в один из контролируемых ассирийцами городов в Сирии. Вероятно, это был Деиок, первым, согласно Геродоту, объединивший Мидий-ское царство и основавший Экбатану. В чем конкретно заключались достижения Дайукку, каковы были его отношения с парсуа и был ли в действительности он вообще мидянином – ничего этого мы не знаем. Но после правления Саргона, в 702 г. до н. э. мидийский царь Укшатар (по-гречески Киаксар) напал на ассирийский гарнизон в Хархаре.

Сложности с непокорным народом Манна могли заставить ассирийцев в правление Ассархаддона собирать припасы и лошадей из Мадая. До этого главным источником снабжения являлась Замуа, но хотя она всегда была лояльной к Ассирии, с восточных границ этой провинции угрожали маннеи. Постоянно, со времен набегов Салманасара, операции на территории Мадая были опасными, хотя Тиглатпаласар III (746–728) собирал с нее дань. Но теперь кажется, что ассирийское вмешательство в дела мидян для них абсолютно нежелательно, поскольку, когда силы Ассархаддона начали проникать на их территорию, между этими кампаниями три вождя сами появились в Ниневии, желая добиться помощи ассирийцев против мятежников у себя на родине. Это были Уппис из Партакки, Занасанна из Партукки и Раматайя из Уруказарбарны. Первое из названий, Партакка, вероятно, обозначает зарождавшуюся центральную иранскую провинцию, позднее называвшуюся Парфией, но ее расположение в то время неизвестно. Все эти территории находились значительно дальше контролируемых Ассирией Замуа и Парсумаша, и просьба ассирийской защиты, исходящая из страны, населенной, очевидно, мидянами, и уплата значительной дани наводят на мысль, что объединение мидян при Деиоке, о котором рассказывает Геродот, было домыслом более поздних времен. В 676 г. до н. э. ассирийцы вторглись на территорию мидян вплоть до горы Бикни (Демавенд, северо-восточнее Тегерана) в местности Патушарри, а между 676-м и 673 г. набеги на эту территорию стали интенсивнее. Конечно, очень вероятно, что путь ассирийских армий лежал к югу от территории Мадая, но без вмешательства мидян и киммерийцев, разумеется, не могло обойтись.

К 672 г. до н. э. Ассархаддон, видимо, достиг уровня подлинной стабильности на своих восточных границах, но пророческие тексты показывают, что с 674 г. начала расти его озабоченность деятельностью некоего Каштарити, который решил объединять маннейские, мидийские и недавно прибывшие киммерийские силы и, более того, угрожал и так слабым гарантиям дани из страны Манна. По-видимому, Каштарити царствовал в местности Kap-Каши в центральном Загросе, где основное население оставалось касситским. На достаточных основаниях современные ученые установили, что это был не кто иной, как Геродотов Фраорт и сын Киаксара, о котором говорили как о первом царе, подчинившем персов мидянам. Каштарити отобрал у Ассирии Дур-Энлиль и Шарру-Икби, два главных маннейских города, и правил страной Манна, пока кампания Ашшурбанипала после 660 г. до н. э. не восстановила там ассирийское господство. О покорении Фраортом вождя парсуа Теиспа современных данных у нас нет, но, судя по обстоятельствам отношений Кира с Ашшурбанипалом, о которых будет упомянуто в следующей главе, это вполне правдоподобно.

Рис. 15. Покрытая глазурью шкатулка, найденная в Сузах. Приблизительно 700 г. до н. э. Высота – около 6 дюймов.

Начальные столкновения между ассирийцами и мидянами наблюдались на территории, простиравшейся от Каспийского моря до Персидского залива. В них были вовлечены Урарту и Элам, а страна Манна использовалась урартами и мидянами в качестве марионетки, в то время как скифы очень ловко пользовались преимуществом текущей ситуации, главным образом помогая киммерийцам.

Эти обстоятельства объясняют смесь стилей в образцах из Зивие, и мы должны иметь их в виду при поисках начал специфического индийского искусства. В чем же тогда состоит значение основных предметов клада Зивие, пекторали в форме полумесяца и трапециевидных пластин, которые нельзя отнести ни к ассирийским, ни к урартским, скифским или маннейским источникам? Если мы не желаем идти проторенным путем, не стоит ли нам отнести их к искусству мидян, пребывавших до этого момента в тени, или к искусству парсуа, к чьей территории в Центральном Загросе мы можем предположительно приписать луристанские ситулы, фаянсовые пластинки и шкатулки из Суз и Чога-Замби-ля, для которых характерен тот же самый звериный стиль (см. рис. 8)? Несомненно, на этой стадии нам не следует утверждать категорически наличие специфической мидийской формы искусства, хотя ситулы, фаянс и золотые пластины Зивие безусловно разделяют одинаково эклектическое отношение к ассирийским источникам, показывают одних и тех же мифических зверей, имеют один стиль проходящих рядов животных (рис. 15). И конечно, на блюдах Зивие, луристанских ситулах и пластинах изображение грудных клеток животных в виде вогнутых треугольников, прикрепленных сверху к тазу «кнопкой», – это изощренность, которая, как мы увидим, будет продолжаться на начальной стадии ахеменидского искусства. Кажется вероятным, что мидийское искусство возникло в этом «смешанном стиле», который мы находим в Северном и Центральном Загросе.

Рис. 16. Мидяне, несущие дань, выгравированные по краю бронзового саркофага из Зивие.

О внешнем виде и одежде мидян в этот ранний период ассирийское искусство оставило нам общее, но не лишенное противоречий изображение. Рельефы Саргонидов показывают их людьми среднего роста, коротко стриженными, носящими плащи из овчины или накидки из шкуры леопарда. На них зашнурованные сапоги, доходящие до икры ноги, остроконечные шапки с широкими лентами на лбу или падающими тремя складками – короче говоря, обычная одежда людей, живущих в холодных районах. Люди с очень похожей внешностью в бахромчатых (на шерстяной подкладке) и пятнистых (из шкуры леопарда) накидках выгравированы по краю бронзового саркофага, в котором был найден клад Зивие (рис. 16).